Николай БЕСЕДИН

О НИКОЛАЕ РУБЦОВЕ
(Семинар Н.Н. Сидоренко в литинституте 1962-1963 гг.)

О поэте Николае Рубцове можно прочитать немало воспоминаний и в периодической печати и в отдельных книгах.

Все они так или иначе, достоверно или не очень передают бытовые подробности жизни поэта, его отношение к тем событиями и людям, которые и составляли его внешний мир. Внутренний мир Рубцова был мало доступен кому-либо, мир в котором плавились его вера и надежды, радости и огорчения, его прекрасные стихи.

Теперь можно говорить о причинах его замкнутости и наверно быть близкими к истине, но тогда мы принимали Рубцова таким, каким он есть, не пытаясь понять сложности его характера и мотивов поступков. Он просто был одним из нас.

Сейчас с легкостью необыкновенной раздают высокие эпитеты, даже такие, как «великий», стихотворцам, которые достойны называться не более, чем талантливыми или просто способными.

Однажды на нашем семинаре Николая Сидоренко в литинституте зашел разговор о том, кого из русских поэтов можно назвать великим. Мнения были разные, но после долгих споров мы согласились, что только А. Пушкин, М. Лермонтов, Н. Некрасов, С. Есенин и А. Блок достойны этого звания. Даже такие, как Ф. Тютчев, В. Маяковский, А. Твардовский не были для нас безусловно великими. В том споре Николай Рубцов назвал только трёх великих — Пушкина, Лермонтова и Тютчева.

Сейчас, вспоминая те давние споры о том, какие эпитетов заслуживают те или иные поэты, я бы добавил ещё один - народный, и мне кажется, что Николай Рубцов именно такой поэт — народный, и это становится все более очевидным с каждым годом, с каждой новой песней на его стихи, с каждым вечером праздником, посвященными его памяти, с каждой публикацией о нём.

...Рубцов пришел в наш семинар, которым руководил Николай Николаевич Сидоренко, замечательный русский поэт военного поколения, осенью 1962 года. Мы, студенты этого семинара: Анатолий Братин, Дмитрий Ушаков, Ольга Фокина, Юрий Шавырин, Светлана Соложенкина и я, автор этих строк, уже не первый год учились в институте и неплохо знали творчество друг друга. Новичка мы приняли с некоторым чувством превосходства, но после первого же обсуждения подборки его стихов, из которых мне запомнились "Элегия" (кстати, в первой строфе не было слова «коммунизм», она звучала «В тихий свой задумчивый зенит») и «Я весь в мазуте и тавоте», стало ясно, что никакого превосходства нет, и что Николай — поэт безусловно одаренный.

Второе стихотворение о флоте мне было близко и понятно ещё и потому, что я тоже пришёл в институт с флота, начав службу юнгой в 14 лет, тоже плавал кочегаром два года и потом, будучи курсантом Мореходного Училища в Ораниенбауме, полгода в 1955-56 гг. проходил практику на Эсминце «Окрыленном» на Северном флоте, где рядом на другом Эсминце «Остром» служил Рубцов.

Интересный был семинар у Н. Сидоренко. Никто из нас не жаловал эстрадную поэзию, не любил популярных тогда её глашатаев: Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского, хотя безусловно не уступали им в таланте. И особенно не жаловал эстрадников Николай Рубцов. Мы напрочь отвергали слова известного английского поэта XX века Базила Бантинга что «поэзия — это умение создавать шум».

Это противостояние, если хотите, борьба между громкой экспрессивно наступательной, подчас крикливой поэзией и поэзией тихой, глубинно-пронзительной, рожденной в .. сострадательной душе поэта, было всегда, продолжается оно и сейчас с подавляющим превосходством барабана над скрипкой.

У Рубцова была совершенно ясная позиция в этом споре, и он никогда не отступил от неё:

«Зачем же с вычернустью скучной

Писать крикливым языком?

Пусть будет стих простым и звучным,

И чувства пусть клокочат в нём».

Н. Сидоренко или Ник. Ник., как мы называли его меж собой, всячески поддерживал в нас любовь к истинно русской поэзии, к её народной сущности, к русской природе — душе России, к негромкому, но глубоко одухотворенному слову. Да, мы отдавали дань формалистическому изыску в стихах — упражнениях, баловались верлибром, акростихом, палиндромом, аллитерациями вроде:

Жара железом разжиженным

Безжалостно жжет кожу.

Жук жужжит над выжженной

Жнивой, засаженной рожью.

Но всё это не выходило за рамки игры.

На столе у Ник. Ника сиротливо лежало репринтное издание рукописи И. Сельвинского «Стихия русского стиха», но я не помню, чтобы мы говорили — спорили о своеобразном видении таинства русской поэзии этого, безусловно крупного, поэта.

Я не помню, чтобы Рубцов принимал в этом участие. В первое время он старался быть незаметным, садился где-нибудь на последних рядах, у окна с видом на Большую Бронную и долго держался обособленно, только изредка оживляясь при разборке стихов товарищей по семинару, и был резок, неуступчив, не очень утруждая себя объяснениями, почему те или иные стихи ему не нравятся, ограничиваясь короткими фразами: «Это плохо. Это не стихи, муть какая-то».

Разбор очередной подборки стихов каждого из нас вначале протекал стихийно, экспромтом, но в ту зиму был заведен уже другой порядок: мы выбирали для себя рецензента из нашего же семинара, кто готовил за неделю до очередного вторичного занятия критический разбор представленных стихов, остальные же добавляли свои оценки по ходу обсуждения. Рубцов тогда выбрал, помнится, своим рецензентом Толю Брагина.

Ник. Ник. терпеливо выслушивал нас, пожевывая верхнюю губу, потом тихо и медленно говорил, стараясь приободрить автора и успокоить критиков, а мы покорно ждали его вердикта.

Однажды Толя Брагин не выдержал:

- Николай Николаевич, отпустите меня в другой семинар. Не могу я больше выносить Вашу тягомотину.

Я не помню, что ответил Сидоренко, но Брагин никуда не перешёл, а все мы, кто учился у него, сохранили самые добрые и теплые чувства к Ник. Нику., и это хорошо видно по письмам Николая Рубцова к нему, которые, слава Богу, сберегли родственники нашего учителя.

Высокий, белоголовый, с медленной, тяжелой походкой, чуть наклоненный вперед, как на солдатском марше, он был из тех, кого называли тогда тихими лириками, но вся его поэзия отливала неярким светом русской природы и прозрачной глубиной любви к России.

В ту зиму 1962-63 гг. мы иногда уходили после занятий втроем, бывшие моряки — Николай Рубцов, мой друг по флоту и в последующие годы Джим Паттерсон (известный по фильму «Цирк»), который часто сидел с нами у Сидоренко, и я, и шли куда-нибудь перекусить.

В зависимости от наличия денег и настроения это были шашлычная «Кавказ» на Тверском почти рядом с институтом или молочное кафе, выходящее фасадом на Пушкинскую площадь (сейчас этих зданий нет). Зима была снежная, институтский сквер с его лавочками был занесён снегом, Герцен стоял склонив голову под белоснежной шапкой, и Рубцов прочитал как-то стихи, написанные экспромтом на открытии памятника А. Герцену. Тогда от комсомольской организации на митинге выступил её секретарь бойкий поэт Молодняков. Рубцов, смеясь, прочитал:

Выступал Молодняков.

С высоты своей устало

Озирая торжество,

Герцен плюнул с пьедестала

На питомца своего.

В дымчатом сумраке шашлычной было шумно и весело, между столиками проплывали официантки в белых фартуках, похожие на шлюпки под парусом, разнося люля-кебаб, шашлыки и телячьи котлеты.

Рубцов читал нараспев, отмеряя такт пальцами по столу:

«Эх, коня да удаль азиата

Мне взамен чернильниц и бумаг, -

Как под гибким телом Азамата,

Подо мною взвился б аргамак!»

К нашему столику подошел сын солнечного Кавказа, протянул бутылку Твиши и попросил:

— Перепиши, дорогой, эту песню для меня. Век не забуду. Детям своим оставлю.

А стихи продолжались:

«...Это море вскормило своими сосками,

Это море, как мать, в неудачах жалело...».

В своем скромном застолье мы брали бутылку вина, вспоминали флот, и Николай оживал, читая стихи о море и просил читать нас. Знаю по себе и думаю, что это верно в отношении к Рубцову, что флот, флотская дружба и почти братские отношения между моряками, где не было и следа дедовщины и прочих неуставных отношений сыграли немалую роль в становлении характера, и поэтому наверно светлели глаза Николая и улыбка теплила и оживляла его лицо при воспоминании о флотской юности.

Сейчас совершенно иные отношения на флоте, но я говорю о нашем времени, пятидесятых годах.

В молочном кафе мы брали сырники, оладьи и сметану, густую, пахнущую утренним надоем колхозных коров, а потом выходили к Пушкину, стоящему в то время в начале Тверского бульвара, немного дальше от несуществующего уже Страстного женского монастыря и ближе к молодым писателям, обитающим в Доме Герцена. Около памятника великому поэту всегда толпился народ, фотографируясь на его фоне. На бульваре были детские катальные горки, и мы наперебой с детишками спускались, стараясь удержаться на ногах. Рубцов был не очень устойчив на ногах и часто падал в отличие от нас с Джимом, увлекающихся спортом. Забава быстро заканчивалась шутками и смехом.

И все же чаще всего я видел Рубцова каким-то отчужденным, молчаливым, ушедшим в себя. Ощущение того, что он очень одинок и не ищет выхода из своего одиночества, как будто оно нравится ему, не оставляло меня вплоть до весны 1963 г., когда Рубцов заметно изменился, повеселел, стал искать общения с теми, кто был близок ему по духу, по жертвенному служению поэзии.

Гораздо позже стало известно, что у него родилась в апреле дочь, что он жил ожиданием встречи с ней и женой Генриеттой.

На какое-то время он разорвал плен одиночества, стал часто бывать в ЦДЛ, иногда бывал пьяным и задиристым, но доброе и вечное побеждало в душе Рубцова минутные слабости и бесшабашность, и тогда появлялись такие стихи, как «Зимняя песня», «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны», «Чудный месяц плывет над рекою»:

«Неспокойные тени умерших

Не встают, не подходят ко мне.

И тоскуя все меньше и меньше,

Словно бог, я хожу в тишине».

Наверно всякий поэт хотя бы немного мистик. Рубцовская мистика родилась не только в его глубоко русской душе и поэтическом мировосприятии, но и в море, где редкий моряк не подвластен мистическому чувству сопричастности тайне жизни и смерти.

Тогда, на первом курсе литинститута это было почти незаметно в Рубцове, хотя возможно он просто не говорил о своих мистических видениях или не придавал им значения.

В стихотворении «В горнице» он пишет:

«В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмёт ведро,

Молча принесёт воды»...

И когда ему сказали, что по народному поверью нельзя брать воду ночью, она заворожена нечистыми духами, и мать конечно знала об этом, Рубцов задумался и не возразил. Но до исправления дело не дошло. Поэзия победила суеверие.

Более заметно его мистика проявится позже, принимая смысл пророчества.

В июне 1963 г. я закончил институт, получил диплом в день возвращения В. Терешковой из орбитального полета и после этого только изредка встречался с Николаем в ЦДЛ, где он бывал в компаниях с разными писателями и поэтами, чувствуя себя все уверенней в литературной среде. Часто он пропадал, уезжал из Москвы, и мало кого интересовала его судьба.

Это теперь многие говорят о своем заботливом отношении к Рубцову в те годы, но мало кто действительно поддерживал его и как поэта и тем более как человека. В его стихах нередко прорывается одиночество и тоска по человеческой теплоте, по женской нежности.

И в «Русском огоньке»:

«Какая глушь! Я был один живой,

Один живой в бескрайнем мертвом поле»...

И в «Дорожной элегии»:

«И отчее племя,

И близкие души,

И лучшее время

Все дальше, все глуше.

... И странно немного

Без света, без друга»...

И в «Расплате», незадолго до гибели:

«...Поздно ночью откроется дверь.

Невеселая будет минута.

У порога я встану, как зверь,

Захотевший любви и уюта».

И ещё во многих стихах.

Но во всех своих скитаниях и передрягах Рубцов не потерял главное, свой талант и свою душу: «Перед всем старинным белым светом// Я клянусь: душа моя чиста».

В 1970 году я уехал в командировку в Монголию на три года, и там из письма Джима узнал о трагической гибели Рубцова.

По возвращении я приехал к Сидоренко в его квартиру на Ломоносовском проспекте, и он целый вечер рассказывал мне о Рубцове, читал стихи из сборника «Звезда полей», говорил о подробностях его гибели, показывал последние письма Николая.

Н. Сидоренко говорил:

– Когда Рубцов пришел в наш семинар, я понял, что единственное, чем я могу помочь, это не мешать ему.

Тайна его гибели вряд ли будет раскрыта, да и не нужно это никому, но время его поэзии придет, не может не придти. Рубцов — большой русский поэт.

Теперь, в XXI веке это стало не только реальностью, но и духовной необходимостью, ибо душа русского человека изранена, изъязвлена пошлостью и бездуховностью, плотскими страстями и безверием. Идёт разрушительный процесс в пространстве русского национального самосознания, православной морали, нравственности и культуры.

Сейчас особенно важно препятствовать этому разрушительному процессу, оберегая и храня то, что оставили нам духовные просветители, подвижники русского слова и мысли.

Нужно поклониться тем, кто это делает, хранителям музеев, библиотек, кто бережёт русское культурное наследие и пропагандирует его, как это делает, например, директор музея Николая Рубцова Майя Андреевна Полетова.

Творчество Николая Рубцова останется навсегда одной из замечательных страниц русской поэзии и сбудутся его слова, исполненные верой в бессмертие России:

«О, вид смиренный и родной!

Березы, избы по буграм,

И, отраженный глубиной,

Как сон столетний,

Божий храм.

О, Русь — великий звездочёт!

Как звезд не свергнуть с высоты,

Так век неслышно протечёт,

Не тронув этой красоты».

Но это будет потом. 1962 год был началом золотого периода творчества народного поэта Николая Рубцов, который так быстро и так трагически оборвался.


Комментариев:

Вернуться на главную