|
Строчку, которой озаглавлен очерк, я узнаю, когда он будет ещё жив. Но с особой силой и строчка, и само стихотворение прозвучат для меня, когда он уйдёт в мир иной. И чтобы листва красовалась палая Я думу свою без помехи подслушаю, Я не слышал разрыва, Я – где крик петушиный …. Под осенний говор нивы Я вижу – в сумерках осенних Перебираю письма до конца, За черту из-за черты, Из-за проволоки той Ответ меня не устраивает, и папа говорит, что сейчас обсуждается, насколько у нас в стране были «серьёзными ошибки» и насколько из-за них пострадали невинные люди, попадая в тюрьмы. – Позже я узнаю, что в этом обвиняют человека, чьи портреты я любил в детстве вырезать из журнала «Огонёк». Мне он очень нравился в военном мундире, красивый, черноглазый с усами. Помню, как трудно мне давалось понять, что у нас что-то было не так, а тем более «серьёзно» не так. И ещё помню, как одни говорили, что «отныне» всё будет хорошо и по справедливости, а другие, особенно фронтовики – мои родители, их боевые товарищи, – что «этот трусливый, мстительный человечек всё искажает». О чём они говорили, я пойму позже. – А в ту пору, когда я попросил папу дать мне почитать эти стихи, он сказал, что они пока не опубликованы, и в свою очередь попросил не рассказывать о них никому. Я привык, что мне доверяют. И гордился этим. Дело в том, что стихи любимого мной Николая Гумилёва, имя которого тогда не принято было официально упоминать, мне уже давно давали читать дома под «военной тайной». И я её ни разу «не разгласил».
Поскольку память детская очень свежа и от этого сильна, то некоторые из приведённых строчек я твердил дома, подражая в интонации тому гостю, который в тот вечер их читал. А ещё и такие: И упившись этим тоном, Этим членам всё известно, Изложив свои намётки, *** В середине 60-х мне доведётся быть свидетелем невиданного в ту пору события, связанного с этой поэмой. Кажется, в 66-м папа возьмёт на работе билеты – в кассах купить их было невозможно – на премьеру спектакля Театра Сатиры «Тёркин на том свете». Помню, что о «лишнем билетике» начинали спрашивать уже при выходе с поезда на станции метро «Маяковская», и дальше на всём пути к дверям театра звучал тот же вопрос. Когда счастливые обладатели билетов расселись по местам, и погас свет, через несколько секунд его вновь включили. Одновременно с этим зрители услышали, что в зале находится автор поэмы А.Т. Твардовский. Ему устроили овацию. Действие началось. Тёркина, который в этой остроумной постановке Плучека попадал на тот свет с подзорной трубой, играл молодой ещё Анатолий Папанов. Играл замечательно. Пошли знакомые мне стихи. Зрители, с самого начала, затаив дыхание, слушают, казалось бы, уже привычные в те времена рассуждения героя и комментарии от имени автора, бурно реагируют на разные эпизоды сцен из «загробной жизни», где так всё схоже с тем, что и на этом свете. Особую реакцию вызывают поначалу слова:
И поскольку уготован Сам не помнишь? Так печать Что вступают там в права – Всё за ним, само собой, Для живых родной отец, Устроитель всех судеб, Что-то ещё выкрикивает мужчина где-то сзади нас. Зал не сразу понимает, что происходит. Наверное, кто-нибудь, так же, как и я подумал, что там находится артист, и так задуман спектакль. Смотрю на сцену – как отреагируют актёры. Но они продолжают играть, невзирая на эти «реплики». Скоро всем становится ясно, что такая «мизансцена» непредвиденна и для них: по ходу действия на сцене гаснет свет, и когда его включают, слышен небольшой шум в проходе. Это дюжие молодые люди выносят возмущённого «комментатора». Позже мы узнали, что, в тот вечер было специальное дежурство сотрудников с Лубянки – видимо, в отличие от актёров, предчувствовали нечто подобное. Этот спектакль шёл всего несколько раз. Театральный сезон закончился, и постановку больше не возобновляли. Её тихо запретили в министерстве культуры. Ходил слух, что у Леонида Ильича Брежнева, которому доложили о неспокойной обстановке и во время последующих спектаклей «Тёркина на том свете» – а такого рода эпизоды повторялись с увеличивающимся числом протестов зрителей, – это вызвало недовольство. Да и как была представлена в поэме историческая картина, ему, в отличие от Хрущёва, который позволил это опубликовать, не нравилась. – Леонид Ильич, в отличие от Хрущёва, действительно, был фронтовиком, и он знал, как солдаты и офицеры относились к Сталину. Потому и восстановил историческую справедливость по отношению к имени Главнокомандующего. – Со сменой Брежневым Хрущёва связано и то, что в середине 60-х уже наступали другие времена. И для страны, и для Твардовского, и для его «Нового мира» … *** Позже из воспоминаний литературного критика Владимира Лакшина, который был многолетним сотрудником этого журнала и дружил с Александром Трифоновичем, станут известны некоторые подробности, связанные с судьбой поэмы. Оказывается, её первый вариант автор прочитал в редакции «Нового мира» таким известным в литературе людям как Николай Асеев, Михаил Светлов, Вера Инбер… ещё в 54-м году. Поэму одобрили, после чего она была отдана в набор и свёрстана. Но свет не увидела. Кому-то удалось убедить самого Хрущёва, что поэма антисоветская и чуть ли ни с призывом к бунту, поскольку среди её персонажей был «генерал-покойник», который мечтал взять «полчок солдат», чтобы разнести канцелярскую мертвечину. Да и слова, что идут после строчки «Поищи-ка дураков…»:
А тогда – в 54-м история с «Тёркиным на том свете» была одной из причин увольнения Твардовского из «Нового мира», который он возглавлял с 50-го. На четыре года журнал перешёл в руки К.М. Симонова, а в 58-м – после беседы Хрущёва с Твардовским он вновь возглавит «Новый мир». По словам Александра Трифоновича, сказанным на своём юбилее в 60-м (ему исполнилось 50 лет), работа в журнале не сразу стала «делом жизни». В конце 50-х его думы больше были заняты собственным творчеством. В частности, работой над поэмой «За далью даль». И лишь по её опубликовании, дела журнала постепенно выходят на первое место. Может быть, как отметил Лакшин, такое случилось ещё и оттого, что уже вначале 60-х едва ли ни каждая заметная публикация «Нового мира» подвергалась официальной критике. По многим из этих материалов приходится объясняться «в верхах», отстаивать литературное и гражданское достоинство критикуемых публикаций. И, по словам Лакшина, чем труднее давался выпуск, чем больше бранили журнал в печати, тем дороже он становился Твардовскому. Некоторые из этих публикаций я помню, потому что в нашем доме каждый выпуск «Нового мира» читали. Например, главы из воспоминаний Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», из которых в те времена много нового узнавали люди о Германии, Франции, Испании… Да и о нашей стране. Узнавали и новые для себя имена, подробности биографий и черты характеров известных во всём мире политиков, деятелей культуры, таких, например, как Пикассо, Шагал, Модильяни, Маяковский, Андрей Белый, Цветаева, Хемингуэй… И самое привлекательное состояло в том, что автор с каждым из них был знаком, и делился с читателями личным восприятием того человека, о ком рассказывал, и тех эпизодов, в которых оказывался. Позже эти главы войдут в состав книги, которая выйдет с тем же названием и станет заметным явлением в литературной жизни страны. Но главному редактору постоянно достаётся за публикации воспоминаний Эренбурга. Помню некоторые заголовки газетных рецензий, посвящённых этим главам: «Не тот прицел, не та тенденция», «Литературный брак», «Теория терпимости нетерпима», «Факты и пристрастия» … Однако, Твардовский не отступал, продолжая печатать «нежелательные» для его оппонентов повести Веры Пановой, Владимира Тендрякова, путевые очерки Виктора Некрасова «Турист с тросточкой», дальнейшие главы «Люди, годы, жизнь», роман Юрия Бондарева «Тишина», потом его повесть «Двое», роман «Две зимы и три лета» Фёдора Абрамова, которого введёт ещё и в состав редколлегии журнала, рассказы И.А. Бунина, Василия Белова, Василия Шукшина, произведения Чингиза Айтматова … Но больше всего шума, а точнее, бурю вызвала публикация повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Это был, как теперь принято говорить, «культурный шок». Такое ощущение, что страна разделилась на два лагеря – сторонников и противников повести: и того, что её обнародовали, и разговоров о том, что в ней якобы «отразилась картина целой эпохи для нашей страны» … Ну, а автор вмиг стал знаменитым. Вряд ли будет преувеличением заметить, что с ноября 1962 года – момента опубликования «Одного дня…» – в течение последующих нескольких месяцев об этой повести только и говорили. Повесть заслонила собой многие политические и житейские новости: её обсуждали на улицах, в метро, дома. Одиннадцатый номер «Нового мира» «рвали из рук». В читальных залах находились энтузиасты, сидевшие до закрытия и переписывавшие эти страницы от руки. Потом мы узнали о неслыханном решении: редакции позволили допечатать к обычному тиражу ещё 25 тысяч (!) экземпляров. Позже станет известно, с каким трудом далась Твардовскому эта публикация. Лишь благодаря помощнику Хрущёва Владимиру Лебедеву, занимавшемуся вопросами литературы и идеологии, рукопись попала к главе страны, и тот её одобрил, дав разрешение обнародовать. И хотя противников тому было много, перечить Хрущёву тогда не посмели. В начале следующего года в журнале появились ещё две публикации Солженицына: рассказы «Матрёнин двор» и «Случай на станции Кречетовка». А дальше его поклонники ждут и других произведений. В какой-то момент «просачивается» слух, что к печати готовится роман под громким названием «Раковый корпус», и затем ещё один – «В круге первом». Однако, осенью 64-го Хрущёва сменяет Леонид Ильич Брежнев. Политическая и литературная обстановка, как мы уже отмечали, в стране тоже меняется, и вскоре Солженицын обнаруживает себя автором, запрещённым. Позже он напишет об этой обстановке в своих мемуарах под названием «Бодался телёнок с дубом». Ну и, естественно, что ни один из названных романов света в Советском Союзе тогда не увидел. Поэтому будущего Нобелевского лауреата активно публиковали на Западе, называя его «страдальцем за правду». – Не мог тогда Александр Трифонович, как и многие поклонники Солженицына, знать сколько вреда своей стране принесёт тенденциозная, однобокая и искажённая «правда» этого сенсационного в ту пору писателя. – А «Новый мир» продолжает свою работу. На его страницах выходят военные повести Василя Быкова, «Семеро в одном доме» Виталия Сёмина, «На Иртыше» Сергея Залыгина, «Из жизни Фёдора Кузькина» Бориса Можаева…, а также, популярные в ту пору критические статьи Локшина. Но многое из этого сопровождается резкой критикой с самых высоких партийных и литературных трибун, а также, ряда газет и журналов. Трудности с цензурой всё возрастают. Остановлен уже наполовину отпечатанный роман Александра Бека «Новое назначение», который мне, благодаря знакомству моей тётушки с автором, удаётся прочитать в рукописи. Да и историю с трудностями на пути его публикации тоже узнаю, благодаря тому знакомству. А ещё, из уст писателя услышу, что не прошла цензуру вёрстка «Дневников 1941 года» Константина Симонова… Позже я узнаю, что это далеко не все трудности, которые испытывает журнал, отстаивая свои литературные и гражданские позиции. А тогда – в конце 60-х вместе с остальными читателями «Нового мира» стану свидетелем того, что выпуск каждого последующего номера всё больше запаздывает. Кроме того, узнаю, что в некоторых областях страны усилиями местных руководителей подписку на журнал запретят вовсе. Так на 69-й год на родине Л.И. Брежнева в Днепропетровской области не окажется ни одного индивидуального подписчика. Вот какой силой в нашей стране было в ту пору печатное слово… ***
В конце 60-х от той же своей тётушки – переводчицы Татьяны Третьяковой, которая была дочерью знаменитого в 20-е и 30-е годы прозаика, драматурга и поэта-футуриста Сергея Третьякова, поэтому знала лично многих литераторов, в том числе и Александра Трифоновича, я услышу слова: Забыть родных и близких лица – Как покажет история – открывшиеся документы, которые при Хрущёве не успеют уничтожить, – Леонид Ильич будет прав. Хрущёв очень сильно, а точнее, преступно исказил факты. Жаль, что Твардовский не доживёт до этих времён. Думаю, его отношение к Сталину было бы иным. – Но тогда Твардовский об этом знать не мог, поэтому был на стороне осуждающих. Однако, я отвлёкся. Продолжаю слушать мою Татьяну:
О матерях забыть, о жёнах, И даром думают, что память Потом я узнаю откуда это в нём – его личная «немая боль». Я, конечно, помнил из школьной программы, что рождён он в 1910 году на хуторе Смоленщины. И лет 15-ти был уже комсомольским активистом, напечатавшим в смоленской газете своё первое стихотворение «Новая изба». Что позже его заметил знаменитый земляк – поэт Михаил Исаковский. А дальше – в середине 30-х он переехал жить в Москву уже автором знаменитой в то время «Страны Муравии». В Москве стал учиться в ИФЛИ (Институте философии, литературы и истории), о котором значительно позже подробно расскажет Лилиана Лунгина в книге «Подстрочник». Ну и дальше, как помнил из школьного учебника, всё у него складывалось замечательно: было много правительственных и литературных наград, премий. Особенно после Тёркина. Однако оказалось, некоторые детали его биографии тогда, не обнародовали. Поэтому остальное, что я узнал в тот вечер, было для меня открытием. Но прежде должен сказать, почему тётушка ещё тогда – в 60-е знала о том, о чём в ту пору известно было лишь единицам. Дело в том, что Александра Трифоновича интересовала личность её отца. А интересовала потому, что Сергей Третьяков – потомственный интеллигент, принявший и поверивший в провозглашённые идеи революции, стеснялся своего «интеллигентского начала». И как Чехов «по капле выдавливал из себя раба», так Третьяков всю жизнь «выдавливал из себя интеллигента». Слово «интеллигент» тогда ассоциировалось с определением «гнилой», поскольку это определение недобросовестные историки приписывали в ту пору лидеру революции. Но это не помогло. Вслед за своим другом Всеволодом Мейерхольдом знаменитый писатель, чью пьесу «Рычи Китай» знала вся страна, был расстрелян с формулировкой «враг народа» и реабилитирован лишь в 56-м. «Свои» 17 лет в лагерях и на поселении «отдала Родине» и мама Татьяны Ольга Викторовна, которая сразу после ареста Третьякова была объявлена японской шпионкой. Точнее, была объявлена после того, как ни одной из бумаг, порочащих мужа, не подписала. К Ольге Викторовне Твардовский относился с особой теплотой. Мне довелось наблюдать это дважды. В первый раз – во время перерыва одного из вечеров в ЦДЛ. Увидев Ольгу Викторовну, поэт отделился от людей, его окружавших, подошёл, нагнулся, бережно взял утонувшую в его огромных ладонях руку и поцеловал. Когда она представила своего двоюродного внука, тёплое рукопожатие досталось и мне. И поскольку Ольга Викторовна сказала, что её внук – биохимик, спросил, всё ли, на мой взгляд, науке подвластно. Услышав мои сомнения, остался доволен. И ещё добавил: – Да, видимо, и не нужно. В природе для человека должны быть тайны. Иначе, он сочтёт себя на земле главным, что будет серьёзной ошибкой. Я думал, он продолжит, но дальше Александр Трифонович о чём-то спросил Ольгу Викторовну. Скорее всего, о здоровье. Второй раз мы встретили его в том же ЦДЛ, куда зашли выпить по чашечке кофе. В подвальчике – кафе поэтов – он сидел за столиком с двумя сравнительно молодыми людьми (один из них оказался писателем Юрием Трифоновым). Увидев Ольгу Викторовну, Александр Трифонович поднялся, подошёл, также, как и в предшествующей встрече, нежно пожал и поцеловал ей руку. К моему удивлению, вспомнил и меня, спросив о научной работе. Когда услышал от Ольги Викторовны, что я защитил диссертацию, поздравил и сказал: – Старайтесь всегда доверять фактам… Позже, когда я узнаю о роли поэта в истории генетика Жореса Медведева, пойму, что он мог тогда иметь в виду. Но об этом немного дальше.
А пока продолжим о Твардовском и Третьякове. Таня рассказывала, что Александр Трифонович особо отмечал одно стихотворение Третьякова, которое впервые услышал от неё. Оно называется «Атака». И поскольку стихотворение длинное, приведу лишь фрагменты, из которых, наверное, будет ясно, почему Твардовский его выделял: Сердце настежь. В атаку! Упрямо Зрачками в зрачки. Отходим упорствуя. Тепловатым причастьем насытили Удержались ли наши Нам свои боевые Нам достаточно знать, Я убит подо Ржевом, В городах миллионных, Ах, своя ли, чужая, *** Оказалось, что в пору «сплошной коллективизации», где не обошлось и без болезненных ошибок, которые Сталин официально назовёт «перегибами на местах…, искажающими генеральную линию партии», хозяйство отца Твардовского – Трифона Гордеевича году сочли кулацким. Сочли лишь оттого, что у Твардовских – единственных на хуторе был дом-пятистенок, которым до этого так гордился Трифон Гордеевич. После этого решения, в 24 часа семья была собрана и выслана на Северный Урал. Молодого поэта спасло от высылки то, что уже несколько лет он жил самостоятельно в стороне от семьи. И хотя высылка его миновала, обвинение в том, что он сын кулака, висело над ним ещё долгое время. От него требовали отречься от отца, как от «социально чуждого элемента». В ту пору привязанность отца к своему имуществу, клочку земли и хутору он тоже не одобрял и даже досадовал на это. Молодой газетный селькор, искренний комсомолец горячо верил, что слабость к своей «землице» у людей старшего поколения – жалкий предрассудок. Больше того, – что это вредит построению сильной страны, поскольку только «братский коллективный труд» способен дать желаемый результат. Да и поэма «Страна Муравия» во многом была вызвана таким настроением, потому автор и соединяет там «исконную поэзию земли» с новыми формами крестьянской работы и быта. И в этом коллективном труде «под солнцем свободы» он видит счастливое будущее. Что, собственно, потом и произошло.
Но как человек искренний и честный, да, к тому же, Художник, он не мог не видеть, а, следовательно, и не сказать о том, что тоже знал: как этот «радостный труд» изначально организовывала на местах новая власть, расчищая ему дорогу: К своим сложным отношениям с отцом поэт вернулся позже – как раз в той самой поэме «По праву памяти», о которой уже шла речь, переосмыслив всё заново. Вот отчего, там и его личная «немая боль». Он ведь ещё многое узнал от матери, когда в 36-м получил возможность навестить семью в ссылке. В то время с Урала семье удалось перебраться в Русский Турек, что на реке Вятке, где было не так голодно. Об этом приезде много лет спустя напишет в воспоминаниях «Родина и чужбина» один из его братьев – Иван. А поэт поживёт там 10 дней, и всё это время будет слушать рассказы матери. Из них он узнает, что, когда семью грузили в эшелон, отец был на заработках в Донбассе (это «кулак»!). Но, услышав, что случилось, поехал за семьёй и догнал по дороге. Когда привезли до места, то выгрузили из вагонов прямо в снег. Наскоро построили бараки и там поселились. Поскольку кругом тайга, считалось, что бежать некуда, да и с голоду умрёшь или замёрзнешь, поэтому ходить можно было куда угодно и без конвоя. Работать предстояло на лесоповале, а летом сплавлять лес по реке. Однако, отец умудрялся убегать каждые несколько месяцев. Убегал он на заработки, чтобы прокормить семью – иначе все бы погибли. Он был кузнецом, а кузнецы везде оказывались нужны. Поэтому всегда возвращался или с пудом муки, или с мешком сухарей. Так и выжили. В наказание за побеги его каждый раз сажали в карцер, который представлял собой большую проволочную клетку, и сидел он в ней, по выражению Александра Трифоновича, «как дрозд». То, что можно было умереть, не преувеличение. Мать рассказывала, как однажды, бродя по лесу, наткнулись на такой же барак. Двор был пуст. Толкнули дверь. А там лежат на нарах и сидят за столом покойники. Видно, охрана ушла, а люди от слабости и холода не сумели выжить. Выжить семье Твардовских помог случай и профессия отца. Однажды, шли они с матерью голодные и уже из последних сил. В какой-то момент их обгоняет мужик на санях. На вопрос – «Куда идёте?», отец с горечью отвечает: «А чёрт его знает, куда». Проезжий взял их к себе на сани. Разговорились, и когда он узнал, что отец – кузнечный мастер, пригласил его к себе работать. По счастью, этот человек оказался председателем колхоза. И к тому же у него как раз не было кузнеца. Перебрались к нему. Так и выжила «раскулаченная семья» в колхозе, что был за тысячи вёрст от родного дома… Поскольку Твардовский, хоть и не разделял взгляды отца, отрекаться от него не стал – «совесть не позволяла». Поэтому с неприятностями как «сын кулака» сталкивался постоянно. Этот «дамоклов меч» висел над ним много лет. Так, например, в резолюции протокола общего собрания писателей Смоленска от 18 сентября 1937г. отмечалась необходимость «быстрейшего разоблачения и ликвидации троцкистско-бухаринской диверсионной деятельности агента Македонова и его приспешников…». Среди «приспешников» первой стояла фамилия Твардовского. В это время он живёт в Москве, учится в ИФЛИ и на каникулы приезжает в Смоленск. Заходит к своему другу, известному в ту пору поэту Адриану Македонову, от которого и узнаёт о резолюции. Просидел у него весь вечер, условились встретиться завтра. А на другой день весь Смоленск говорил о том, что в ту же ночь за Македоновым пришли с ордером на арест и увели его. Пришлось ехать на аэродром и первым же рейсом улетать в Москву. А в Москву тем временем пошли из Смоленска бумаги о связях Твардовского с «врагами народа» и его кулацком происхождении. Спасло то, что арест в Москве ещё надо было согласовывать с местными органами, а в столице в 37-м и своих «забот» хватало. Поэтому «пронесло». Хотя позже он узнает, что Македонову в качестве одного из обвинений предъявят дружбу с Твардовским и поощрение «кулацкой» поэмы «Страна Муравия», в том числе и уже приведённых запретных строк: «Их не били, не вязали, /Не пытали пытками…». Но, опять же, – ирония судьбы: в 39 году получает награды большая группа писателей, и в этом списке, к общему изумлению, оказывается Твардовский, который, ни много, ни мало, награждён орденом Ленина. А секрет прост – Сталину понравилась «Страна Муравия». – Вождь, в отличие от всех остальных, кто по сей день после него попадает на высшую государственную должность, умел почувствовать и оценить уровень художественного произведения – … Такой оборот событий позволил Твардовскому предпринять попытку помочь Македонову – родители уже вернулись на Смоленщину. Он составил письмо в его защиту и отнёс подписывать Исаковскому, вызвав гнев его близких: «Как Вам не стыдно! Зачем втягиваете Михаила Васильевича в такое дело?». Однако, Исаковский поддержал и от себя тоже написал письмо в областную прокуратуру. Твардовский нашёл адвоката, но тут его, уже окончившего ИФЛИ, отправляют военным корреспондентом в Западную Белоруссию – началась советско-финляндская война. И «закрутилось» – эта война через небольшой отрезок времени перейдёт в Великую Отечественную, куда с самого её начала Твардовский попадёт тем же военным корреспондентом. Сначала на Юго-Западный, а потом на Западный фронт, где случайно встретит адвоката, которому в 39-м передали дело Македонова для составления кассации. От него поэт узнает, что невиновность Македонова была установлена, и арестованного могли бы, выпустить по просьбе Твардовского. Но «загвоздка» состояла в том, что по тому же делу проходило ещё семь человек. А поскольку и они оказывались невиновны, то их нужно освобождать. Однако, никого из них не нашли – видно были расстреляны (такое в 37-м случалось). Судьба же Македонова сложится так, что в лагерях и ссылках он проведёт 21 год. Долгое время будет работать в шахтах Норильска. И результатом такого «жизненного и профессионального опыта» станет впоследствии учёная степень доктора геологии.
По его возвращении на волю, друзья встретятся, и эта встреча вызовет к жизни одну из самых сильных глав поэмы «За далью – даль», где, в частности, будут такие строчки: Рассказал, он тогда моей Татьяне свою историю, конечно, вкратце. Позже мы узнаем о нём подробнее из воспоминаний В. Дементьева, А.Кондратовича, В.Лакшина и брата Твардовского – Ивана. Татьяне же при той встрече на вопрос – когда ему было особенно страшно, ответил, что долгие годы, начиная с высылки семьи, он больше всего «боялся дать слабину» – отречься от отца или осудить невиновного. Вот этот страх, по его словам, «в то время из себя и выдавливал» … *** Оттого он так и приветствовал «оттепель» в надежде, что «теперь-то мы станем жить по справедливости и ничего не замалчивать». Но шли годы, и довольно скоро не только фронтовики, которые сразу увидели ложь Хрущёва, но подавляющее большинство из тех, кто поверил его словам, произнесённым на 20-м съезде КПСС, стали чувствовать, насколько мелок, коварен, подл и даже жалок в своей клевете этот «лидер». Потому что кто и «замалчивал», принципиально искажая известные исторические факты, так именно он – этот «правдолюбец». Показывают, например, парад 7 ноября 41-го года, откуда бойцы сразу же отправлялись на передовую, а принимающего этот парад Главнокомандующего будто и не было на мавзолее. И в 45-м в кинокадрах парада Победы Главнокомандующий отсутствует. О нём тогда с высоких трибун было принято говорить только дурное, и это считалось «справедливостью». Поэтому довольно скоро все уже видели фальшь «проводника оттепели». Больше того, он начал постепенно культивировать непогрешимость своей личности, наделав при этом столько преступных в своей бездарной нелепости государственных ошибок, что страна и веселилась, и возмущалась, и плакала одновременно. Ну и, конечно, «доигрался»: потерял власть, что вполне логично. Леонид Ильич Брежнев тут же распорядился вернуть кадры кинохроник с Главнокомандующим. В 1970-м году по его инициативе был установлен первый после 1961-го года памятник Сталину – бюст на его могиле на Красной площади. Т.е., как уже отмечено, именно Брежнев восстановил объективность по отношению к имени лидера нашего государства, под чьим руководством оно стало великой державой. *** Что до Твардовского, то только от огромного желания быть полезным своей стране он и собственным словом, и словом тех, в ком видел литературное дарование, соединённое с позицией честного человека, пытался делать всё от него зависящее. Делать так, как он в ту пору разумел. Отчего и получал постоянно неприятности. Власть имущие разного калибра, как могли, мешали ему работать. Частично об этом уже шла речь. Но неприятности продолжаются. Выходят статьи о том, что «Василий Тёркин» несравним с «очернительской» поэмой «Тёркин на том свете», на что следует ответ автора: «Без Тёркина на том свете, Тёркин – сирота». Потом внезапно ему объявляют о созревшем «в высоких кабинетах» решении убрать из редколлегии его заместителя А. Дементьева и ответственного секретаря Б. Загса. Он пытается встретиться с главным идеологом той поры М.А. Сусловым, но тот его не принимает, а по телефону советует следовать партийной дисциплине. Единственное, что ему удаётся сделать – назначить и. о. заместителя главного редактора Лакшина, которого Секретариат Союза писателей так и не утвердит в должности главного редактора. И в течение нескольких лет до самого ухода из редакции Лакшин будет работать в качестве и. о.
А в это время у Твардовского складываются строчки, которые тоже представлены в той книжечке, с какой начался очерк: Словно за тысячи вёрст от себя Тот на свистульке, а тот на трубе. Мне проку нет – я сам большой – С тропы своей ни в чём не соступая, Каким «запасом прочности» и благородством нужно обладать, чтобы в его положении, когда самому так больно, думать и сказать о том, о чём в трёх заключительных строчках!.. *** Потом пошли разговоры о том, что поэт, поставленный в рамки, где его работа в журнале становится бессмысленной, внутренне готов уйти. В июне 70-го он скромно отметит 60-летие, награждённый орденом Трудового Красного Знамени. Конечно, этот орден не отражал степень его заслуг перед страной. Люди и не такие значимые, но «умеющие хорошо себя вести», получали более высокие награды. Ему же – живой легенде – сулили звание Героя Социалистического Труда. Это было самое высокое звание той поры. И кому, как ни ему – всенародно признанному, любимому, уже при жизни легендарному поэту – его носить. Но… Во-первых, в высоких кабинетах припомнили, что он не подписал письмо в поддержку ввода наших войск в Чехословакию и, кроме того, заступился за опального учёного Жореса Медведева. В 70-м история этого генетика была довольно громкой. Чуть раньше учёный написал книгу «Биологическая наука и культ личности», где рассказывал, что случилось у нас с исследованиями в области генетики, при «культе личности» Т. Д. Лысенко в биологической науке, называя всех поимённо. Сейчас о тех именах и той обстановке вокруг генетики хорошо известно. В частности, из романа Владимира Дудинцева «Белые одежды». Но тогда Медведева уволили с работы. А чуть позже – в 70-м – за «диссидентские настроения», которые проявлялись в том, что он публиковал отрывки книги в «самиздате», принудительно поместили в калужскую психиатрическую больницу. Твардовский хорошо знал его и брата-близнеца Роя – известного в те, да и в наши времена историка, тогда тоже опального. Рой и рассказал поэту о случившемся. Твардовский не просто вступился, а лично поехал в ту больницу «выцарапывать» учёного. Это происходило в канун юбилея поэта. И в одном их высоких кабинетов ему намекнули, что при таком поведении можно не получить звание Героя Социалистического Труда. Не знаю, каким образом, но из того кабинета произошла «утечка». Она интересна финалом разговора, который закончился ответом: «В первый раз слышу, что Героя у нас дают за трусость». Фраза знаменитого поэта мгновенно обошла не только Москву, но и страну. *** Получив орден Трудового Красного Знамени, юбиляр в кругу близких ему людей, где была и моя Татьяна, пошутил – «Трудись, мол, больше, трудись…», а потом сказал: – Я верую и исповедую одну теорию: всё, что «недополучил» здесь, на этом свете, всякое признание и уважение, получишь после смерти с лихвой, и наоборот, если перебрал при жизни наград и успеха – тебе грозит забвение… В какой степени он «недополучил» показывает наш самый беспристрастный судья – время, поскольку потребность в поэзии Твардовского с годами не ослабевает. Но всё же вынудили поэта уйти из журнала высшие инстанции, которые по решению Секретариата Союза писателей вводили в редколлегию без его согласия людей. И, также, без согласия выводили оттуда бывших сотрудников. А в таком составе, что ему навязывали, смысла работать он не видел. Терять же время бессмысленно не умел. Лишившись «Нового мира», начал болеть. И 18 декабря 1971 года тихо ушёл из жизни. Хоронили поэта на Новодевичьем кладбище. Прощались с Александром Трифоновичем 21 декабря, в самый короткий день года. А родился он в самый долгий день – 21 июня 1910 года. И, может быть, в таком сочетании дат что-то есть. Мне же, когда о нём думаю, а с годами это происходит всё чаще, на память, почему-то, первыми приходят такие его строчки:
А только б некий луч словесный И вздрогнуть, веря и не веря |
||||
|
||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
||||
|
|
||||
|
|
||||
Выдающийся поэт-фронтовик Александр Трифонович Твардовский был очень крепок физически и твёрд духом. Поэтому все, кто его знал, полагали, что земная жизнь этого человека-богатыря должна быть долгой. Но та душевная драма, что случилась с ним, – особенно после 20-го съезда КПСС – серьёзно ускорила уход знакового русского поэта в мир иной. 