Источник этой тревоги - творческая мука, которою была жизнь Гоголя. Отрекшийся от прелести мира и от женской любви, человек этот сам, как женщина, носил под сердцем плод: существо, мрачно сосредоточенное и безучастное ко всему, кроме одного; не существо, не человек почти, а как бы один обнаженный слух, отверстый лишь для того, чтобы слышать медленные движения, потягивания ребенка.

Едва ли встреча с Гоголем могла быть милой, приятельской встречей: в нем можно было легко почувствовать старого врага; душа его гляделась в другую душу мутными очами старого мира; отшатнуться от него было легко.

Только способный к восприятию нового в высшей мере мог различить в нем новый, нерожденный мир, который надлежало Гоголю явить людям.

Заглянувшему в новый мир Гоголя, верно надолго "становился как-то скучным разумный возраст человека".

Когда Гоголь говорил в "Портрете" о какой-то черте, до которой художника "доводит высшее познание искусства и, через которую шагнув, он уже похищает несоздаваемое трудом человека, вырывает что-то живое из жизни"; когда Гоголь мучился, бессильный создать желаемое, и годами переписывал свои творения, безжалостно уничтожая гениальное, бросая на середине то, что для нас неоцененно и лишь для его художнической воли сомнительно; когда Гоголь мечтал о "великих трудах" и звал "пободрствовать своего гения"; когда он слушал все одну, отдаленную и разрастающуюся, музыку души своей - бубенцы тройки и вопли скрипок на фоне однообразно звенящей струны (об этой музыке - и в "Портрете", и в "Сорочинской ярмарке", и в "Записках сумасшедшего", и в "Мертвых душах"); когда, замышляя какую-то несозданную драму, мечтал Гоголь "осветить ее всю минувшим... обвить разгулом, казачком и всем раздольем воли... и в поток речей неугасимой страсти, и в беспечность забубённых веков"; - тогда уже знал Гоголь сквозь все тревоги, что радость и раздирающая мука творчества суждены ему неизбежно.

Так женщина знает с неизбежностью, что ребенок родится, но что она будет кричать от боли, дорогой ценою платя за радость рождения нового существа.

Перед неизбежностью родов, перед появлением нового существа содрогался Гоголь; как у русалки, чернела в его душе "черная точка". Он знал, что сам он - ничто, сравнительно со своим творением; что он - только несчастный сумасшедший рядом с тем величием, которое ему снится. - "Спасите меня! Возьмите меня!" - кричит замученный Поприщин; это крик самого Гоголя, которого схватила творческая мука.

"Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего! Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями имесяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане... вон и русские избы виднеются. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!"

Так влечет к себе Гоголя новая родина, синяя даль, в бреду рождения снящаяся Россия.

"Русь! Русь!.. Какая непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается неумолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? - Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?"

Чего она хочет? - Родиться, быть. Какая связь между ним и ею? - Связь творца с творением, матери с ребенком.

Та самая Русь, о которой кричали и пели кругом славянофилы, как корибанты, заглушая крики Матери Бога; она-то сверкнула Гоголю, как ослепительное видение, в кратком творческом сне. Она далась ему в красоте и музыке, в свисте ветра и в полете бешеной тройки. "У, какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль!.. Русь! куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух".

Что изменило ослепительное видение Гоголя в действительной жизни? Ничего. Здесь - осталась прежняя, хомяковская, "недостойная избранья" Россия:

В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена.

Там сверкнуло чудесное видение. Как перед весною разрываются иногда влажные тучи, открывая особенно крупные, точно новорожденные и омытые звезды, так разорвалась перед Гоголем непроницаемая завеса дней его мученической жизни; а с нею вместе - завеса вековых российских буден; открылась, омытая весенней влагой, синяя бездна, "незнакомая земле даль", будущая Россия. Точь-в-точь как в "Страшной мести": "За Киевом показалось неслыханное чудо: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская". Еще дальше - Карпаты, "с которых век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там".

Такая Россия явилась только в красоте, как в сказке, зримая духовным очам. Вслед за Гоголем снится она и нам. Он же, первый приподнявший завесу, за дерзкое свое прозрение изведал все унижение тоски и серую всероссийскую мразь; не выдержав "очерствения жизни", глухой "могилы повсюду", Гоголь сломился. Перед смертью он кричал что-то о "лестнице"; до того вещественно было у него представление о какой-то спасительной лестнице, выбрасываемой из небесного окна, по которой можно "взлететь" в синюю бездну, виденную когда-то в творческом сне.

В полете на воссоединение с целым, в музыке мирового оркестра, в звоне струн и бубенцов, в свисте ветра, в визге скрипок - родилось дитя Гоголя. Этого ребенка назвал он Россией. Она глядит на нас из синей бездны будущего и зовет туда. Во что она вырастет, - не знаем; как назовем ее, - не знаем.

Чем безлюдней, чем зеленее кладбище, тем громче песня соловья в березовых ветвях над могилами. Все кончается, только музыка не умирает. "Если же и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром?" - спрашивал "украинский соловей" Гоголь. Нет, музыка нас не покинет.

Март 1909