О, ГОВОРИ ХОТЬ ТЫ СО МНОЙ…
К 200-летию Аполлона Григорьева

Однажды ко мне на прямой эфир телекомпании «Московия» пришли барды. Они пели свои песни, подражая Высоцкому или Окуджаве. Мне не хватало какой-то щемящей русской ноты, и тогда я спросил: «А кто, по-Вашему, является родоначальником жанра авторской песни?». – «Ну, конечно, Булат Шалвович». – «Погодите, но Александр Вертинский, широко возвращённый сегодня со своими авторскими песнями?» - «Пожалуй, да – Вертинский» - «А куда ж мы денем Аполлона Григорьева с его знаменитой композицией «Цыганская венгерка». – «???»…. Пришлось кратко рассказать растерянным бардам, что и до Григорьева некоторые поэты – от Дельвига до Мерзлякова - пели свои романсы на собственную или народную мелодию».

Но, конечно, тут первый и самый отчаянный исполнитель - замоскворецкий Гамлет – Аполлон Григорьев…Выдающийся поэт, литературный и театральный критик родился 28 июля 1822 года, на год раньше друга и кумира Александра Островского, писал в воспоминаниях: «Я ведь непоправимый, закоренелый москвич...» и, конечно, имел в виду не только родовые корни, но и безудержный, противоречивый, чисто московский характер. В Петербурге – такие не родятся, ибо недаром Владимир Даль приводит поговорку: «Петербург – голова, а Москва – сердце»…

Проходя по переулкам и набережным родного Замоскворечья, повторяю слова Аполлона Александровича Григорьева: «Вскормило меня, взлелеяло Замоскворечье. Не без намерений напираю я на этот факт моей личной жизни. Быть может,   силе первоначальных впечатлений обязан я развязкою умственного и нравственного процесса, совершившегося со мною, поворотом к горячему благоговению перед земскою, народною жизнью». Мне понятны эти слова столичного жителя, понимающего и провинциальное бытие,  ибо я застал отзвук, зримые осколки этой земской, общинной жизни в доме-кооперативе “Советский труженик”, в обветшавшем дворе под церковью Воскресения в Кадашах, где все жили тихой общинной жизнью, но в подворотне виднелся державный Кремль. Теперь там - банки, офисы, торговые площади и нет следов земской жизни, а значит - не появится новый Григорьев, но может вернуться, ворваться непоправимый прежний, напомнить, всколыхнуть болото, но не то Болото, где был знаменитый рынок на месте парадного сквера с безумной скульптурной композицией Шемякина...

Аполлон Григорьев, выросший на Малой Полянке, писал про Замоскворечье «в нем улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делались… Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь». Сам Григорьев блудил и заблуждался много, не всегда – хорошо… 

Отец Аполлона был крестьянином, дослужившимся до дворянина, но влюбился в дочь крепостного кучера, и Григорьев родился еще до венчания, поэтому незаконнорожденный мальчик числился московским мещанином. Закончил в 1842 году первым кандидатом юридический факультет Московского университета и начал в нем работать. Дружил с Полонским, Фетом, историком Соловьевым.  В молодости увлекался христианским социализмом и масонством, потом попадает в кружок А. Н. Островского, начинает сотрудничать в "Москвитянине" и обращается к русской песне, исконной народности, вырабатывает принципы органической, почвенной критики, отталкиваясь от вечного Пушкина и позднего Гоголя.

Это оценил полнее всего Александр Блок, который вырвал Григорьева из некоторого забвения: «Откройте наконец вместе с Гоголем, - призывал Блок, - его благоговейного истолкователя Аполлона Григорьева, и  убедитесь наконец, что пора перестать прозевывать совершенно своеобычный, открывающий новые дали строй русской души. Он спутан и темен иногда; но за этой тьмой и путаницей, если удосужиться в них вглядеться, вам откроются новые способы смотреть на человеческую жизнь». Но сегодня этого тем более многие не видят, не понимают строя русской души...

О, если правда то, что помыслов заветных
Возможен и вдали обмен с душой родной...
Скажи, ты слышала ль моих призывов тщетных
Безумный стон в ночи глухой?..
Скажи: ты слышала ль? Скажи: ты поняла ли?
Скажи - чтоб в жизнь души я верить мог вполне
И знал, что светишь из туманной дали
Звездой таинственною мне!

Эта лирическая порывистость, дерзость, растворенность в стихии чувства определила песенную, надрывную суть лирики последнего романтика, как называли его современники. Григорьев  создал подлинно народную сюиту - "Цыганскую венгерку", сам исполнял ее, то есть был одним из первых авторов-исполнителей, бардов в современном понимании.

В 1856 году Фет проводил отпуск в Москве, на Басманной. Здесь, после 12 лет разлуки, он снова встретился со старым товарищем и однокашником по Московскому университету, Григорьевым. Дело происходило летом. «Григорьев, - рассказывает Фет, - несмотря на палящий зной, чуть не ежедневно являлся ко мне на Басманную из своего отцовского дома на Полянке. Это огромное расстояние он неизменно проходил пешком, и вдобавок с гитарой в руках. Смолоду он учился музыке у Фильда и хорошо играл на фортепиано, но, став страстным цыганистом, променял рояль на гитару, под которую слабым и дрожащим голосом пел цыганские песни. К вечернему чаю ко мне нередко собирались два-три приятеля-энтузиаста, и у нас завязывалась оживленная беседа. Входил Аполлон с гитарой и садился за нескончаемый самовар. Несмотря на бедный голосок, он доставлял искренностию и мастерством своего пения действительное наслаждение. Он, собственно, не пел, а как бы пунктиром обозначал музыкальный контур пьесы. (замечательная характеристика подлинно авторского пения – А.Б.)…Певал он по целым вечерам, время от времени освежаясь новым стаканом чаю, а затем нередко около полуночи уносил домой пешком свою гитару. Репертуар его был разнообразен, но любимою его песней была венгерка, перемежавшаяся припевом:

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка…»

Когда-то Григорьев из-под унизительной родительской опеки рванул а Петербург. В бесстрастной столице, сменив десяток литературных журналов, промаявшись на разных чиновничьих должностях, он прошел все круги ада, испытав себя мистикой и масонством, аскетизмом и развратом, пьянством и молитвами, и вернулся в Первопрестольную вымотавшимся и уставшим. На прощание, громко хлопнув дверью, он напишет почти нецензурное:

Прощай, холодный и бесстрастный,
Великолепный град рабов,
Казарм, борделей и дворцов,
С твоею ночью гнойно-ясной,
С твоей холодностью ужасной
К ударам палок и кнутов,
С твоею подлой царской службой,
С твоим тщеславьем мелочным,
С твоей чиновнической жопой,
Которой славны, например,
И Калайдович, и Лакьер,
С твоей претензией - с Европой
Идти и в уровень стоять...
Будь проклят ты, еб-на мать!

Позднее, сравнивая Петербург и Москву, Аполлон Григорьев повторит пословицу: первый он назовёт головой России, второй  – её сердцем. Аполлон Григорьев стал одним из самых активнейших сотрудников журнала «Москвитянина». Он пишет критические статьи – одну за другой (за пять лет опубликовал около ста работ), изредка печатает стихи и переводы. Это была вторая молодость поэта, пора «восстановления в душе… обновленной веры в грунт, в почву, в народ». Сам человек сердца, он вернулся за спасением в Москву, но сердце его снова оказалось разбитым.  Через три года с ним случается то ли высшее счастье, то ли роковое несчастье: его настигла Любовь – самая страстная и самая сильная, любовь всей его жизни. Леониде Визорд, дочери учителя французского языка Якова Визарда, всего шестнадцать, Аполлону Григорьевичу – уже тридцать. Всё в ней было прекрасно: очень скромная, хорошо воспитанная, изящная, с большими голубыми глазами и темными, как у цыганки, волосами, умная и музыкально образованная, она была осторожна и пуглива как лань. Поэт прозвал ее пуританкой. Именно из этой любви у поэта родился лучший цикл его любовной лирики «Борьба» с подзаголовком «Любовный роман». Он состоит из восемнадцати стихотворений, в числе которых те самые романсы, которые вошли в историю и канон русской поэтической песни. Начинается цикл с самоуговора:

……Я ее не люблю, не люблю...
Это — сила привычки случайной!
Но зачем же с тревогою тайной
.......На нее я смотрю, ее речи ловлю?
.......Что мне в них, в простодушных речах
Тихой девочки с женской улыбкой?
Что в задумчиво-робко смотрящих очах
.......Этой тени воздушной и гибкой?
(Цикл «Борьба», I. 1857)

Но любовь - безответна: Леонида выходит замуж за другого. История повторилась: предыдущие две его возлюбленные тоже выбирали не его. Страдания, беспробудное пьянство, самоуничтожение и самосжигание. От этой любви остались прекрасные стихи и письма десятилетней переписки.

Будь счастлива... Забудь о том, что было,
Не отравлю я счастья твоего,
Не вспомяну, как некогда любила,
Как некогда для сердца моего
Твое так безрассудно сердце жило.
Не вспомяну... что было, то прошло...
Пусть светлый сон души рассеять больно,
Жизнь лучше снов — гляди вперед светло.
Безумством грез нам тешиться довольно.
Отри слезу и подними чело.
(Цикл «Борьба», 15)

И снова бегство. Теперь за границу, в Италию вместе с очень обеспеченной семьей Трубецких, куда устраивается в качестве гувернёра. Но отношения с  аристократической  семьёй не складываются,  и со скандалом он возвращается в Россию. Запад его не покорил, вера в своё  не поколебалась, зарождавшаяся западная толерантность лишь слегка смягчила его фанатизм.

В 1859 году мятущийся литератор вступает в гражданский брак с Марией Дубровской, взятой им из притона, но надежда на счастливую жизнь не оправдалась. Пытаясь наладить свою непутевую жизнь, Григорьев уехал с Дубровской  в Оренбург, где тоскливо служил  в самые бурные годы (1861 - 1862) преподавателем в кадетском корпусе. После скандала, разрыва и возвращения в Петербург сотрудничает в журнале Достоевского “Эпоха” как критик-почвенник и театровед.  Но всё-таки вершиной его творчества остаётся лирика, московский цикл “Борьба”, посвященный недоступной Леониде Визард, куда и входит всемирно известный романс с зачином «О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная...».  Автор страстных лирических стихотворений признавался:

Да, я знаю, что с тобою
Связан я душой.
Между вечностью и мною
Встанет образ твой...

Между вечностью и земной страстью стоит образ самого поэта, о котором философ Константин Леонтьев написал: «Аполлон Григорьев искал поэзии в самой русской жизни, а не в идеале; его идеал был - богатая, широкая, горячая русская жизнь...».

Жизнь самого поэта оборвалась в 42 года - он умер от удара (инсульта) после выхода из долговой тюрьмы. Друг юности Полонский писал другу зрелых лет - поры работы Григорьева в молодой редакции “Москвитянина” - Александру Островскому: «Самая внезапная смерть его, чуть ли не с гитарой в руках - минута трагическая... Григорьев, как личность, право, достоин кисти великого художника».

Дождется ли его замоскворецкий Гамлет снова? Вопрос этот - далеко не только литературный. Александр Блок издал том стихотворений любимого поэта в 1916 году, предчувствуя накатывающуюся музыку революции. В начале 80-х годах уже миновавшего века Григорьев настойчиво стал врываться в литературную борьбу, в авторскую песню как критик без страха и упрека, как распахнутый лирик, как «истинно русский человек, то есть как смесь фанатика с ёрником» (из письма Погодину),  и в разгар “перестройки”, в 1990 году в рухнувшем ныне издательстве “Художественная литература” вышли “Сочинения Григорьева” в 2-х томах тиражом 100.000 экземпляров. Книги разлетелись, и созрел проект издания шеститомника, но грянула буржуазная контрреволюция, и автор проекта Б.Ф. Егоров сумел издать только томик в возрожденной серии ЖЗЛ тиражом 5.000 экземпляров. Если Россия будет возрождаться не в декларациях, а в реальности, не на задворках мирового проекта, а в духовном центре мироздания, то Аполлон Григорьев, как один из символов и певцов нашей самобытности, снова ворвется в жизнь, в культурный процесс, а тень его снова пройдет по Замоскворечью.

А я написал песню, посвящённую своему кумиру, часто пел её в кругу друзей. И критик почвенного направления Владимир Бондаренко попросил посвятить её ему…

АПОЛЛОН ГРИГОРЬЕВ
            Владимиру Бондаренко
Литератор, не знающий страха
Ни в трактирах, ни даже в стихах,
Вы сидите в красивой рубахе,
С неизменной гитарой в руках.

Аполлон Алексаныч Григорьев,
Перестаньте, пожалуйста пить!
Неужели в России так горько
И писать, и Россию любить?

Мещанин, коренной москвитянин,
Породнившийся с целой страной,
Мы по следу по вашему тянем
Ту же лямку упряжки двойной.

И с таким же напевом печальным,
С тем же бантом из шелковых лент
Многострунным и многострадальным
Остается в руках инструмент.

Аполлон Алексаныч Григорьев,
Перестаньте, пожалуйста, пить...
А и вправду, в России так горько
И писать, и Россию любить!

Вверх