Нина БОЙКО
Рассказы

Лето красное
Картофельная история
Песня на болоте
За опилками
Торжество
Неравный брак
А белый лебедь на пруду...
В ногу со временем
Родня
Мент
Однажды зимой
Сыч
Душевный разговор
Люди... Человеки...
Столичная величина
Украденная весна
Тройка
Единственное средство
Радость
Фига с маслом
Любовь
Талант
Василиса
Неудачница
Друзья и недруги
Апокалипсис. Письмо в редакцию
Под музыку
Сквитался
Сезон отпусков
Подарок
Мария

ЛЕТО КРАСНОЕ

Ах, лето красное! С горы да в горку, с горы да в горку… Просторны земля и небо, словно неведомые еще.

Мой кот ушел в лес. Может, в тайге теперь жить станет. Что дома-то делать в такую вольную пору? Я тоже ощущаю блаженный зов странствий и потому иду на рынок, – кроме рынка да леса у нас в поселке странствовать некуда. Знакомая женщина торгует мелочевкой, просит посидеть за нее – она домой сбегает. Что ж, сажусь. У ног моих коврик с нехитрым товаром.

Идет десятиклассник Алеша, я читала у них лекции по эстетике.

– Присаживайся рядышком, – предлагаю, – вместе торговать будем.

А вот и бывший мой одноклассник, Саша. Зазвала и его. Удачно зазвала: у Саши в пакете банки с пивом. Разулись (жарко), пиво пьем, беседуем и между делом бесстыже навязываем прохожим товар.

Над синей колокольчиковой поляной – розовое солнце. Облако-петух, лапы со шпорами: вот-вот шею вытянет и закричит. В лесу кукушка года мне отсчитывает. Господи, до чего хорошо на свете!

Тихо. Зной. Все былиночки замерли. Издалека с ворчанием идет гроза.

Душа готова впитать в себя все полевые цветы, все ягодки земляники, разбросанные по траве алыми каплями!..

Жаворонок. По невидимой паутинке поднимается в небо, добрался до нужной точки, развернулся, как самолетик, описал большие круги, ввинчиваясь в высоту… Завис. Запел.

Дождь. Как в стихах Николая Кинева: «Падает на землю к нам вечерний, солнечно-слоистый теплый дождь». Впереди меня по улице бежит Чапа. Пузо грязное, лапы грязные; чем-то озабочена дальше некуда.

Травы поспели. Тяжелые семена клонят долу метелки, колоски, султанчики. Божья коровка сидит на былинке и что-то выбирает из крохотных пазух. Ветерок откидывает мне волосы на лицо солнечной вуалькой. Небо плавное и уже с ленцой. Во всем покой и неторопливость.

Лес безмолвен. Ни кукушкиных «лет», ни приглашений певчих дроздов: «Иди кум… Иди… Иди… Чай пить… Чай пить…» Ни сыпучей трели зарянок, ни «ки-ки-ки» пеночки-пересмешки… Птенчики на крыле – птицы умолкли. В моей корзинке белые грибы, и один – от белки. Выскочила из-за спины, держа его в зубках, прыгнула на березу, на тонкую ветку…

– Ты чудо! – забываю про все на свете.

А она хвостик сердитым сделала, глазки сердитыми: «На – бросила гриб. – И убирайся отсюда!»

Во дворе стайка воробушков. Желторотые. Голубь среди них – орел! Скучились над хлебной крошкой, голубю под живот вихрем орущим. Кошка подкралась. Но не успела – маленький мальчик прогнал, пригрозив:

– Изобью как собаку!

Болото и болотные гривки. Брусника. Клюква. Аромат вечерней прохлады. Душа растворяется в тихом просторе. В ней ни единого грамма, не только шести, в чем уверяют нас экстрасенсы. Как же мы обездоливаем себя, меняя вот эту, настоящую жизнь, на кресло перед телевизором. Кажется, весь мир перед нами; а вот и нет! Свихивается душа, смещается сознание, начинает человек искать, чего не терял. И уже всем недоволен, все бы перекроил и переиначил. И та область сознания, где прежде находилась память земли, покрывается коркой. И уже боится он ее ненароком коснуться, чтоб не обнажить себя прежним. Боится. Ибо жутко станет от себя нынешнего.

↑↑ КАРТОФЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

Весна в этот раз расщедрилась на тепло, и в мае мы уже посадили картошку. Плохо, что мой огород далеко за поселком. Часть картошки выкопали бомжи. Помочь, подсобить их не дождешься, а украсть – они тут, как тут.

В субботу я обзвонила приятелей, прося дать с ведерко на допосадку; однако жмутся – не знают, что у самих через день-два будет. Ну… нет, так нет. Пошла на почту, где у меня абонентский ящик. Вижу, бывший мой одноклассник Вовка Смирнов выглядывает из окна коттеджа. Его коттедж – гордость улицы. Кругом одни пятиэтажки.

– Есть картошка с ростками? – кричу ему.

– Есть.

– Одолжишь?

Вовка захлопнул раму, и вскоре открыл передо мной дверь гаража, встроенного в коттеджный полуподвал.

– Скорей, скорей! – торопил. – Со всех окон пялятся! Наплетут моей Валентине. Она в Сосновку уехала. Лезь в коляску мотоцикла. Да пригнись, пока со двора выезжаем. Нет, лучше я брезентом тебя накрою. А права не возьму! – заявил храбро. – Всего-то литр пива выпил, но гаишники все равно прицепятся. Мы к картофельной яме проулками доберемся.

– А где она?

– У заводских дач.

При первой же машине ГАИ, которой тоже зачем-то понадобилось в проулок, Вовка резко свернул, и мы «припарковались» в лопухах, украшавших давнюю кучу щебня.

– Подтолкни мотоцикл, – потребовал он, когда вылезли.

– Лучше бы ты права взял.

– А все равно бы отняли.

– Зато бы я ноги не исцарапала. Смотри, как сильно! – с правой лодыжки бежала кровь.

Вовка пошарил в кармане и протянул мне носовой платок.

Дальше ехали уже спокойно. Остановились напротив картофельных ям, где из земли торчали ржавые трубы с намертво примотанной к ним колючей проволокой. Вовка по-джентльменски подал мне руку.

– Вылезай.

Я выкарабкалась из коляски. Подол легкого платья отнесло ветром, и он повис на колючках; хотела отцепить, но Вовка взвизгнул:

– Манька идет!

Часть подола осталась на проволоке.

– Всё Вальке расскажет, всё! Ты иди, как будто меня не знаешь, иди вон к той горке... – шипел одноклассник.

Жалясь о крапиву, которая одна только и произрастала тут, я пошла. «Как платье-то жалко!» – злилась на Вовку. Он скоро догнал. Глаза были страдальческими: очевидно, Маньку провести не удалось. У двери ямы нашарил припрятанные разводные ключи и велел мне оттянуть с замка резиновую нашлепку.

Замок представлял собой болт и четыре гайки. Я добросовестно оттягивала резину, Вовка одним ключом придерживал болт, другим отвинчивал гайку, и вдруг – у меня из глаза чуть не посыпались искры!

– Ты одурел или что?! Локтем заехал!

– Да гайка видишь, какая? Дергать надо, чтоб открутить. Прячься, Машка идет, подружка Валькина! Сразу же донесет, а я ни разу Вальке не изменял.

– Ну, и пусть доносит! Пусть, если эта Манька такая сволочь! У меня тоже язык есть, я объясню, в чем дело!

– Да не Манька, а Машка. Их две, – Вовка впихнул меня в помещение ямы и захлопнул дверь. – Свет включи, – бубнил с улицы. – Слева на стенке. Лезь туда, вниз. Там ведро. Да раскидай остатки, чтоб не заметно было, а то Валька увидит…

Мне уже и картошка была не нужна. Вот трус! Но все же спустилась в яму, набрала. Открываю дверь – перед моим носом разводной ключ!

– Держи у глаза, а то синяк будет, – сует мне Вовка.

– Да иди ты!.. Домой едем.

К моему дому мы доехали без приключений.

– Подожди, – попросила его, – сейчас ведро опростаю.

Когда вошла в квартиру, у порога стояло еще два ведра с картошкой.

– Сколько тебе надо этой картошки?! – заорал муж, едва увидев меня. – Тащат и тащат!

Я прошмыгнула в кладовку забрать мешок, но рваное и грязное платье незамеченным не осталось.

– Ты почему в таком виде? – он вбежал следом.

– Да потому что в яме была. Там колючая проволока, да еще Машка шла.

– У кого в яме колючая проволока? Какая Машка?

– Вали Смирновой подруга. Могла донести.

– Картошку?

– Какой ты тупой! Вале могла донести на нас с Вовкой. Это же он мне картошку дал.

– В яме с колючей проволокой?

– Да не в яме она, а возле нее! Из-за Маньки всё, она у труб оказалась. Это не Машка, другая. Тоже доносчица. А в яме Вовка хотел меня спрятать. Глянь, есть у меня синяк под глазом? Смирнов мне разводной ключ к глазу прикладывал.

– А ну дыхни!

– Некогда. Он у подъезда ждет. Пересыпь картошку и возврати ему ведро.

– Слушай, я ничего не понимаю!

– А я? Валя приедет, та вообще ничего не поймет!

↑↑ ПЕСНЯ НА БОЛОТЕ

Июньский день заканчивался, но солнце, словно в каком-то азарте плавя асфальт, стекла и крыши домов, все еще пылало на небосводе. Листья на деревьях обвисли, почти не давали тени, люди дышали с трудом. На вокзальном перроне, сгрудившись прямо у рельсов, пассажиры с неистовой жадностью смотрели в сторону приближавшейся электрички. Наташа уже представляла, как встанет под открытую форточку, где будет ветер, будет прохлада…

– Ну и жарина! – повернулся к ней парень в милицейской рубашке. Рубашка от пота липла к его груди. – Ездил в Москву на соревнования. В поездах продохнуть невозможно. Диплом первой степени получил.

Но ей было не до него: подошла электричка. В вагоне, кинув на скамью свои вещи, Наташа встала у форточки, не желая никому уступать это место.

– Тень. Хорошо, – парень встал рядом, утерся платком.

– Осторожно, двери закрываются, – предупредил динамик.

Электричка медленно проползла мимо пригородных строений, миновала железнодорожный мост и стала набирать скорость. Выкинув за окно обе руки, Наташа хватала в них ветер, волосы растрепались, в голову дуло, дышать стало легко.

– А я вот тут с краю… – парень тоже высунул руку.

– А нет других окон?

– Да я не буду мешать. Вы до Жуковки?..

– Готовим билеты! – вошла в вагон контролерша.

Наташа достала из сумочки свой билет, и вернулась к окну. Скошенный луг, томительный запах неубранных трав, глиняные пролысины, куртины верб, лес вдалеке, кажущийся прозрачным…

– Как вас зовут? – отвлек ее парень. – Нам еще два часа ехать вместе. Меня – Станиславом.

Контролерша прошла мимо них, ничего не потребовав.

– Милиция, уважают, – усмехнулась Наташа.

Парень обиделся:

– Напрасно вы так. Просто я никогда не обманываю, у меня, наверно, на лбу это написано, – на меня поглядят и проходят мимо.

«Ну и тип, – она попыталась спрятать улыбку, и не смогла. – И как таких в милиции держат?» Парень, однако же, продолжал:

– Все равно это трудно: узнать, кто честный, кто нет. Меня, например, даже друзья предавали. Даже близкий друг предал. Я при встречах потом стыдился смотреть на него. А он – ничего. Он получил двадцать тысяч. В благодарность, что помог свести со мной счеты.

Наташа вздохнула:

– Низость овладевает людьми…

– Вот видите, – воодушевился попутчик, – я еще на перроне понял, что вы человек хороший. Можно даже сказать, замечательный. Как вас зовут?

Всерьез принимать его было нельзя, и не всерьез принимать – тоже нельзя.

– Наташей зовут. Хотите печенья? – предложила она.

– Нет, мы к Яринской подъезжаем, я сбегаю за мороженым. Стоянка в Яринской двадцать минут, здесь электрички пережидают товарные составы.

– Как в «Мимино»: «С пассажирами ничего не сделается, а куры протухнут».

Доехав до Яринской, народ кинулся к сиротским ларькам, торчавшим с боков не то площади, не то обыкновенной поляны. Ларьки уже были закрыты, деревянный вокзал тоже закрыт. И солнце укрылось за горизонтом. Сначала не замечали зловеще-глухой тишины, толкаясь взад и вперед по перрону. Но когда заработало «сарафанное радио», всполошились: где диспетчер, где машинисты? Оказывается, железнодорожное полотно впереди искорежено: ночью с рельсов сошли два товарных вагона. Утренняя электричка дальше Яринской не пошла, с обеденной произошло то же самое, обе электрички завернули назад.

– Зачем же билеты нам продавали? Зачем обманывали?.. Цены вздрючивают каждый квартал, а условий как не было, так и нет!..

Вдоволь навозмущавшись, стали ждать, чем закончится. Возвращаться назад не хотелось, – тлела надежда, что дорогу успеют отремонтировать. Комары затянули голодный звон. Пришлось укрываться в вагонах.

Наташин попутчик подсел к ней поближе.

– Вы замужем?

– Товарищ милиционер, – окликнула его женщина с вязанием в руках. – Сходите к машинистам, скажите: пусть включат свет.

– Да где они, машинисты-то? Чего напрасно человека гонять?

– Люди добрые, закройте же окна, комаров набралось!

Электричка вдруг дернулась и покатила.

– Го-осподи!! – ахнули хором. – Ни о чем не предупреждают! А если кто под колеса попал?!

Без остановок промчались две станции, затем динамик оповестил:

– Дальше не едем. – Двери с шипением раздвинулись.

– Да едрит-твою! – весь вагон встал на дыбы.

– Тихо, ребята! – злорадно раздалось в полутьме. – Сейчас костер разведем. Запалим у самого электровоза!

Это дикое предложение неожиданно получило поддержку. Кинулись к выходу. Слышалось: «У-уу... Болото! К электровозу, к электровозу, пусть знают!..»

Наташин попутчик взял ее за руку:

– Идемте?

Помог ей спуститься с подножки, и осторожно пошли вперед. Болото давно пересохло, ноги проваливались в глубокий мох. Станислав поднимал с земли какие-то ветки, набирая в охапку, Наташа шагала за ним, стараясь не потерять из виду.

Костер заполыхал прямо под носом у машинистов. Вполне вменяемые люди орали песню из «Бременских музыкантов»:

Не желаем жить, эх, по-другому!
Не желаем жить, эх, по-другому!
По краю ходим мы,
По краю ходим мы,
По краю ходим мы, по краю ро-оо-дно-ому!

– Кончай дурака валять! – резко откинулась дверца кабины. – Все по вагонам! Отправляемся!

Станислав наклонился к Наташе:

– Вы позвонили домой, что задержитесь?

Она, смеясь, только махнула рукой.

Электричка мчалась, как на пожар. Пассажиров болтало. Наташа держалась за Станислава, он за нее.

– Нажми-ии! – выл в темноте восторженный мужской голос. – Взлетим как Боинг!

А за окнами, словно и впрямь уже летели по небу, стремительно двигались звезды. Наташа со Станиславом упоительно целовались.

– Елки зеленые! – очнулся кто-то в вагоне. – Ни автобусов, ни хрена в этот час! Как домой-то попасть?

↑↑ ЗА ОПИЛКАМИ

– Чужим людям так ты привез, а про нас с отцом и не подумал! Да нам бы не машину, нам бы хоть мешков двадцать, и то бы хватило кроликам на целую зиму! Тебе нравится, что отец выпрашивает эти опилки в столярке? Ты сходи туда сам! Опилки им не нужны, выкидывают, а придешь, как на волка смотрят! Бутылку ждут, понимаешь? Идешь, и бутылку неси! А ты вот специально поехал для какой-то Натальи Михайловны, а мы с отцом на себе таскаем! А мяско-то любишь, носочки пуховые любишь – вишь, в пуховые носочки-то вырядился!

– Да замолчи ты! – обозлился сын. – Привезу завтра. Давай полтину.

– За двадцать мешко-ов? Золотые, что ли, опилки-то?

– Ну, купи дешевле, если знаешь где.

– Отдай, отдай, Галя, – простонал муж. – Замаялся я уже ходить к этим плотникам.

Мать отдала сыну пятьсот рублей и долго ворчала, что «для какой-то Натальи Михайловны, поди, бесплатно привез, а с родителей не совестно шкуру драть».

На другой день сын уехал в район, куда его отправляли от жилконторы за краской, трубами и прочими нуждами, а родители остались ждать.

– Полтину! – негодовал отец. – Заработай столько! Ничего, паразитская душа, не понимает! Точно, что половину себе прищучит.

Зимние дни коротки, и к пяти часам стало темнеть. Сын не появлялся.

– Дорога плохая, дальняя, по потемкам… Как бы чего не случилось! – запереживал отец.

– Да что с ним случится-то, постоянно ездит.

– Конечно, тебе что, жалко ребенка? Пускай хоть замерзнет! Ты глянь, как по стеклам хлещет, пурга, видать, начинается.

– Да какая пурга? Я ходила к кроликам, ничего там нет.

–А вдруг в районе пурга? Застрянет где-нибудь по дороге, и до утра!

– Там же автобусы ходят.

– Какие автобусы?! Ты посмотри на часы!

– Что?! Половина шестого!

– Так темень же, темень, как он едет-то бедный? Навязалась со своими опилками, я бы их и здесь набрал. Он же из-за них крюк делал. Давно бы уж дома был.

– Ну, начал, начал. Приедет Андрюша твой, никуда не денется.

Однако время шло, а сын не возвращался. Отец бегал по комнатам, зачем-то включал и выключал свет и бушевал:

– Замерзает, замерзает! Замерз уже! И зачем я тебя послушал? Тайга же там вкруговую! Кто спасет?

Мать тоже стала беспокоиться, а когда часы показали десять, заплакала:

– В милицию, что ли, звонить?

Но тут телефон сам зазвонил, громко, пронзительно. Супруги кинулись к нему наперегонки, и в мыслях было одно: Андрюша в морге!

– Алло! Мам! – бодрым голосом прокричал сын. – Я тут застрял. Как раз на середине пути. Жду вот, чтоб кто-нибудь вытащил. Да чё реветь-то, машина теплая. Часа через три дома буду.

– Это ты, ты во всем виновата! – напустился муж на жену. – Из-за тебя все! Он там руки отморозит, у него же перчатки, без пальцев останется! Разорвало тебя с опилками! Я сейчас к Ваське пойду, может, дежурку даст, надо спасать…

Но жена вдруг растерянно открыла рот:

– Постой-ка, постой… Если посреди леса застрял, то откуда там телефон?
– А и правда… – опешил муж.

– Там шум был… В трубке шум. Ты знаешь, где он? В котельной!

В мгновение ока отец добежал до котельной, находившейся рядом с домом, и увидел своего Андрюшу живым, только вот сильно выпившим. Вместе с Андрюшей пропивали полтину два мастера и домоуправ.

Счастью родителя не было предела:

– Жив! Жив сынок! – хватался за сына. – Испереживались за тебя! Ты еще долго тут просидишь?

– Посижу еще… – сладко потянулся сын. – А вы спите давайте, что вам меня караулить? Опилки привезу в другой раз.

↑↑ ТОРЖЕСТВО

Тетка шестой год пилила Михаила за то, что с Нинкой они не расписаны. Выговаривала: «Были бы живы отец да мать, так фиг бы позволили такой пролетариат! – имела в виду детей.

– Это ж стыдобушка, безотцовщиной бегают!

– Да какая нужда кому? – огрызался Михаил. – Живем спокойно, честь честью, чего еще надо?

– Печать в паспорте, вот чего!

Она наконец допилила – незарегистрированные супруги подали заявление в загс. За день до торжественного события уговорили соседа, имевшего «Волгу»: к загсу подкатят с шиком!

Жили они на городской окраине, в собственном доме у большого пруда. С вечера Михаил поставил сеть, но был сильно не в духе – отличное грузило, гирю от амбарных весов, кто-то украл, и пришлось теперь тащить на пруд кирпичи. «Узнать бы, кто спер, рожей бы об забор изъездил! – ругался он. Гиря-то была какая! Эхма!»

Оттого, что он был не в духе, сеть приспосабливал слишком долго, начерпал воды в лодку, а когда привязывал лодку к железному колу на берегу, неудачно спрыгнул и стукнулся о борт коленом. Прихрамывая, шел домой и досадовал на жену:

«Никакого толку от нее! Вот Светка, та какая-то удачливая: берешь с собой сети снимать, таза два рыбы вытащишь. А с Нинкой никогда! А ведь на реке выросла. Правда, Нинка веслами заправски машет, а у Светки лодка как ищейка рыщет. «На Васькин дом, на Васькин дом правь!» – талдычишь ей. – «Как задом-то наперед увидишь?» – «Да ты ровней греби, что у тебя, руки разные?» – «Щас вообще брошу весла!»

Тетка истопила баню, запарила ромашку – Михаил с Нинкой намылись всласть. Нинка разомлела, полезла к Михаилу целоваться... А ночью не смогла уснуть: вдруг в загсе спросят, почему так долго не расписывались? Что она ответит? Мишка, мол, не хотел? Ну, ничего себе, скажут, Мишка не хотел; а ты почему не настояла?

Щелкнул соловей, Нинка прислушалась, но соловья перебила кряква, которая вывела у канавы утят и орала теперь дни и ночи.

«Тьфу, никак не заткнешься!» – послала она ей.

На улице заревела корова – значит, так и не нашла дорогу в свой хлев. Весь вечер шаталась по улицам, горько мыча, забредая то в один двор, то в другой, и из ее тяжелого вымени текло молоко. «Не своя скотина, так не своя, – осудила Нинка работников частной фермы. – Хоть в лес пусть идет, какая беда? Изревелась, бедная…»

Под утро она все-таки задремала, а когда проснулась, увидела, что Михаила нет. «Куда это он? В десять уже в загс надо!»

А Михаил, сбегав за соседкой Светкой, торопился снять сеть. Проходя мимо Васькиного дома, увидел на его крыше новенький флюгер-чайку. Фыркнул: «Нашел порядочную птицу! Она же башки у рыб отъедает. Вытащишь, а карась без головы. А она еще летает над тобой, хохочет. Змея!»

В плавни Михаил шел первым, Светка след в след, потому что по бокам невидимой тропки было глубоко. Михаил отцепил лодку, забросил в нее китайскую сумку и подождал, когда соседка залезет.

– Поедем, красавец, кататься! – подковырнула она его. – Сам-то ручки боишься смозолить?

Она гребла, и невольно любовалась красивым утром, раскинувшимся над водой розово, тихо и нежно.

– В кругосветку, что ли, собралась? – заорал Михаил. – Не видишь, где бутылка торчит? Учишь, учишь тебя!..

Светка развернула вправо, сильней замахала веслами, и лодка, как по команде, уперлась носом в горлышко пластиковой бутылки. Потом лодку поставили кормой к бутылке, Михаил стал выбирать сеть, и они со Светкой азартно считали карасей: раз, два, пять, восемь… вот бы с полсотни выловить! Но выловили только двенадцать штук.

– Подвела тебя сегодня удача, – Михаил запихнул в сумку сеть вместе с карасями.

– Так ты возьми мою долю. Гостей же не много будет. У меня в огороде любисток подрос, положишь в брюшки, вкусно получится.

В это время во двор Михаила въехала «Волга», и ее владелец, Георгий Демьянович, был крайне недоволен, что хозяин отсутствует. Нинка тоже была как на пружинах: время в загс, а мужа все еще нет. Она расфрантилась, надела новые туфли… Пришлось надевать галоши, идти к пруду.

– Мишааа-а! Миии-ш! – обрывая голос, кричала с мостков. – Миша-ааа! – махала руками.

Он увидал. Отнял у Светки весла, и в пять минут был у берега. Дома наскоро вымыл «чушку», переоделся, и, наконец-то, сели в машину.

Георгий Демьянович нервничал:

– Всю работу из-за вас бросил, а вы! В жизни больше не соглашусь!

В волнении он неудачно сдал назад, багажник «Волги» стукнулся о забор, рухнула поленница и перегородила выезд.

– Всё! Всё! Можно не ехать! – бесилась тетка, откидывая вместе с Нинкой и Михаилом чурки, тогда как Георгий Демьянович дотошно осматривал багажник. – Не примут вас, довыделывались!

Но Михаила и Нинку приняли. И вообще бракосочетание прошло хорошо.

– Ой, Мишенька, – льнула она к нему на обратном пути, – ой, мы женаты теперь!.. Сейчас стол накрою. Васька с Таней придут, Света, Григорий Демьянович, Дашутка, детишки…

Михаил улыбался, а едва подкатили к дому, напялил сапоги, и с удочкой ушел на пруд: «Хоть с десяток карасей еще подловить».

И снова Нинка бегала по берегу, кричала, что гости на пороге.

– Да иди ты с ними! – отмахивался он. – Такой клев, а она «гости, гости»!

И лишь когда жена подплыла к нему на Васькиной лодке, когда он, вытаращив глаза, увидел на дне этой лодки свою украденную гирю, Михаил бросил все и стремглав полетел к Ваське – разбираться.

 

↑↑ НЕРАВНЫЙ БРАК

Нарядная и уже готовая к выходу в театр, Эмма Гавриловна едва дождалась мужа с работы.

– Чего ты так долго? Опаздываем!

– Авария была, взорвался баллон с газом. Разнесло мастерскую. Прокопенко чуть не погиб, проходя мимо.

– У вас все время что-нибудь приключается!

– Слушай, продай мой билет. Я страшно устал. Милиции понаехало… Затаскают теперь, раз главный инженер. Я бы поужинал и уснул. После стрессов спать хочется.

– Ну да! Быстрей собирайся. И так придется ловить такси.

Юрий Петрович вздохнул, сходил в ванную, побрился. Надел парадный костюм и, как приговоренный, пошел за женой.

Когда они вошли в зал оперного театра, уже звучала увертюра. Отыскали свои кресла, сели. Эмма Гавриловна подала мужу бинокль.

Испания, Севилья, Кармен… Юрий Петрович смотрел на сцену, пытался слушать певцов, но ничего не видел и не слышал. «Один баллон с газом – это еще семечки. А вот как взорвется шестнадцать цистерн! Газонаполнительная станция – и не имеет ограждения. Любой террорист подходи к железной дороге, кидай гранату... Мало их, дураков-то, что ли, смертников всяких? «Денег нет на ограждение». А куда же они деваются, если ежедневная выручка сотни тысяч рублей? Уйду я с этой работы! Не смерти боюсь: погибну, то еще ничего, но если сметет половину города, а я вдруг буду в командировке и цел останусь…

– Юра, Юра! – подсунула ему жена бинокль к глазам. – Посмотри, какой у нее костюм!

Он вздрогнул.

– Да ты что, спишь, что ли? – зашипела она. – Ты за этим в театр пришел? Никакого стремления к культуре! Ты же начальник, ты в высоких кругах вращаешься, ты должен соответствовать!

Юрий Петрович взял бинокль и уставился на Кармен, которая пела, что сейчас станцует для своих друзей сегидилью. Голос ее напоминал голос соседки Наташки. Наташка была поэтессой, и когда напивалась от слишком долгого присутствия музы, заваливалась к ним в квартиру, неистово голося: «У любви, как у пташки крылья, ее никак нельзя пойма-аа-ать!.. А-аа-а!.. Лю-юю-бовь!» От ее фиоритур у Юрия Петровича воспалялись барабанные перепонки. Но Эмма Гавриловна варила для Наташки кофе, слушала пение, а после того – стихи. Стихов у Наташки было сотни четыре, и все она помнила наизусть.

– Твой мужик никогда человеком не будет, – заявляла она. – В деревне вырос, деревенщиной и останется. Эй, технарь! Куда спрятался? Съездил к родственникам-то? Сала привез? И брусники привез?! Ну-у! Тогда жарь и наводи морс.

– Юра! Юра! – схватила его за руку Эмма Гавриловна. – Какой голос! Ах, какой голос! – Кармен пела: «У любви, как у пташки крылья…»

Он опять воззрился на сцену. «Завтра явятся инспекторы госнадзора, и я не буду молчать! Хватит потакать алчности! Взрывоопасный объект – и без ограждения! Пусть даже с работы уволят, все равно не буду молчать!»

Юрий Петрович едва дождался конца спектакля. Но у раздевалки Эмма Гавриловна не торопилась одеться. А всю дорогу к дому пилила мужа:

– В тебе совершенно отсутствует тонкость чувств! Тебя не интересуют ни музыка, ни поэзия. Ты даже к природе равнодушен! Как можно: идем среди лохматых деревьев, переливов огней под темным пологом неба, вдыхаем насыщенный зимний воздух… – а ты как бревно!

– Подожди, – прервал он ее. – Кто это у нашего подъезда? Ба-аа! Лариса с Таней. Давно ждете? – быстро подошел к сестрам.

– Не очень, но ждем. На сессию приехали.

У Эммы Гавриловны вытянулось лицо: снова, значит, у них окопаются. Могли бы на время сессий комнату снимать, полно комнат сдается.

Юрий Петрович взвалил на плечо рюкзак, подхватил чемодан, укорив сестер:

– К чему столько тащили?

– Да мама опять настояла. Гусятина вам, клюква, мед, белые грибы – солили на костре, как вы любите. Вишенник добавляли, чтоб запах дыма был тоньше. А мед брали у Родиона, у него – честно.

– Ну, спасибо! Эмма, это тот самый Родион, который крышевал, отсидел; помнишь, я тебе рассказывал?

Когда они вышли из лифта, все еще разговаривая, на их голоса приоткрыла дверь поэтесса Наташка.

– А-аа, родня ученая! Эмма, зайди на минутку.

Эмма Гавриловна вошла к ней.

– Ужасно! – стала жаловаться на золовок. – Весь кофе у меня теперь выпьют. Сидят по ночам за конспектами и, видите ли, без кофе не могут. Но я же самый дорогой покупаю… – развела руками.

– Быстро его сюда! Ну, как опера?

– Эскамильо не понравился.

– Ладно, иди за кофе, потом расскажешь. Кстати! У меня новое стихотворение!

Пришла любовь! И все во мне запело,
И все внутри рванулось в облака!
Нет для моей любви иных пределов,
Как только взгляд твой и твоя рука.
Я натыкаюсь на твои глаза,
Как мотылек на пламя в тихой ночи.
О, как мой путь тобою укорочен!
О, как чиста моей любви слеза.

– Супер!

– Борис Рыжков тоже говорит: «Супер!» Он издал уже свой тридцать первый поэтический сборник. Подарил мне экземпляр. Подписал: «Гению от гения». Такие стихи-ии, Эмма, такие стихи!

Сверкала, перешептываясь, Висла.
Над нею – что в Париже вечера!
Луна скатилась с полотна Матисса
И вытянула лик из-за бугра…

– Ладно, шуруй за кофе, будем пить, я тебе почитаю.

И Эмма Гавриловна повеселела.

↑↑ А БЕЛЫЙ ЛЕБЕДЬ НА ПРУДУ…

Светало ни шатко, ни валко, но к половине одиннадцатого день все-таки прояснился. И почти сразу городской пятачок, застроенный в семнадцатом веке, затрепетал белым кружевом на белых пригорках. Этот ансамбль церквей много раз открывался взгляду Галины, она могла бы не замечать узорочья башен, крылечек, окошек, не вглядываться в изящество куполов. Но снова и снова ее тянуло это видение. Казалось, церкви сошли с небес, уютно устроились, и лишь потом потянулся сюда народ.

Таксист тоже, видать, засмотрелся. Передние колеса выскочили за колею, и машина уперлась носом в сугроб.

– Фу ты! – мужчина вышел расчистить дорогу.

Откинув снег, снова уселся за руль.

– Каторга!

Всю ночь они боролись с убродом. Трасса была в глубоком снегу, порой шофер не справлялся один, и тогда Галина садилась за руль, а он сзади толкал машину. С Божьей подмогой одолели двести пятьдесят километров.

– Дня три никто дорогу не чистил! – возмущался водитель. – Прямо какое-то средневековье!

Он повернул к городскому рынку, а там до «Белого лебедя» было недалеко. Спросил у Галины:

– Кто у вас там?

– Сын. За наркотики посадили. Пришили дело…

– Во, гад, что творится! Треть парней сидит ни за что! Я читал: торговля наркотиками – одна из самых прибыльных статей любого государства. Правительство, вроде как, борется: сажает всякую мелочь да неповинных, а настоящих наркодельцов никогда не затронет.

Чтобы не зареветь, Галина прижала кулак ко рту.

…В пятнадцать лет сын уже «наркоман» – и лишь потому, что безмозглая ребятня взяла в руки те страшные сигареты: подпитой мужичок приставал во дворе, щедро выдав «на пробу» по штуке. А затем, в кабинете милиции, они клеветали этому «подпитому» на какого-то парня, якобы предложившего им наркотик. Саша не мог клеветать – даже под угрозой детской колонии. Был занесен в черный список, а дружки отделались легким испугом.

…За «наркоманию» Сашу не взяли в армию. Галина была счастливейшей женщиной на земле! Пусть «наркоман», «разложенец», пусть хоть какое клеймо, но только не армия! Хватит ей старшего сына! Инвалидом вернулся из армии. Страшные ночи и дни, дрожь от любого звонка – сейчас сообщат, что Алеша погиб! А телевидение тыкало ей в лицо убитых в Чечне солдат, и следом – банкеты детей «элиты».

Не пугали даже угрозы: «Все равно твоего Сашку засадят!» За что?

…Засадили. Не простили, что не солгал, «не помог» следствию в поимке «матерого наркодельца». Показания запуганных сопляков против Саши, два обыска в доме, когда Галина следила в четыре глаза, чтобы не подсунули «порошок»… Адвокат, прокурор и судья в одной связке… Галина пыталась их уличать, но Саша со всем соглашался, и только здесь, в «Белом лебеде», шепнул матери на свиданье, что она вела себя глупо.

Семь лет! За подкинутый порошок в Сашин рабочий шкаф.

– Ну, всего вам хорошего! – шофер помог Галине дотащить сумки до КПП. – Авось повезет, трассу прочистят, а то не знаю даже как возвращаться.

– Дай вам Бог удачи! – перекрестила она его на дорогу.

В гостинице, куда ее провели после досмотра, Галина кинулась сразу в общую кухню. Вчера напекла пирожков – разогреет, угостит сына. В кухне, знала по опыту, у плит и столов очереди, но ничего, она подождет.

Столы и плиты действительно все были заняты. Не было и свободного стула. Галина привалилась к косяку, держа в руках пакет с пирожками, растительным маслом и «Каплей» для чистки посуды. Молодой парень со страшенной татуировкой кочевряжился перед матерью и накрашенной женщиной – то ли сестрой, то ли «подругой». Этих «подруг» в «Белый лебедь» приезжало бессчетно. Зачем? Но Галину не интересовали причины. Мат висел под потолком, казалось, шевелясь вместе с дымом от сигарет и копотью от горелого масла.

–Да заткни ты ему пасть! – взывала женщина от плиты. Но мать татуированного лишь кукожилась на стуле и молчала.

Таджичка, мешая плов, вставила свое слово:

– Совсем некультурные русские люди. Матерятся. Женщины курят. У нас в Таджикистане никто так не делает, у нас народ культурный.

– Молчи, крыса! – взъелась «подруга» татуированного. Небось, когда со своим мужиком сидели у нас на грязном асфальте, просили на кусок хлеба, мы не были для вас некультурными! Сезонные беженцы, растудыт-твою!.. Как весна, так вы вот они! Детей не жалели, таскали с собой!

– «Кусок хлеба», – ржанул татуированный. – У-уу, собаки, поубивал бы всех! Четыре года ее мужику отвалили за помощь следствию. Вышку, б..., за такое надо!

– Вешать их, как в Китае! Всех, б.., кто наркоту сбывает!

– Охрана, охрана, – перепугалась таджичка, сделав движенье к двери.

– Не успеешь! – гаркнула женщина с хриплой, как у мужика, глоткой.

Галина тоже не выдержала.

– Зачем вы живете в России, если все у нас некультурные? Возвращайтесь в Таджикистан, там теперь хорошо, сытно.

– Хорошо там, хорошо стало, – быстро закивала таджичка. – Но мы же привыкли здесь, дети привыкли, они никуда не хотят.

– Правильно, куда им хотеть? Папашу заменят, – буркнул мужчина, стоявший возле окна.

Наконец освободилась одна из конфорок. Галина вымыла сковородку, и в эту минуту вошел в кухню сын. Строгий, крупный.

– Спасибо, мам, что приехала, – подошел к ней.

На людях они никогда не показывали своих чувств. Уже потом, в комнате, по их тоскливым, любящим взглядам было ясно, как горько им и мучительно.

– Может, под амнистию попаду, – подал надежду сын. – Через месяц.

– Деточка! Милый деточка! И уехал бы ты к дяде Пете на север!

– Никуда не поеду. Я не виновен.

– Так работы же нет. Армяне налезли, работа теперь только у них: власти стараются.

– Я не без рук, не без ног.

Галина занервничала, зашагала по тесной комнате для приезжих.

– Не надо домой! Опять те накинутся! Мало я слез пролила по тебе и Алеше?

– Ну, чего ты? – сын подошел к ней, обнял. – Гадать да гадать: выпадет мне амнистия или нет? Может, две трети срока придется тянуть.

– Ну да! Для тебя первая ходка две трети, и таджику две трети, и чеченскому боевику две трети, и киллеру, который напротив твоей кровати, две трети… Где справедливость-то, а?..

– Сядь, мама. Я очень соскучился по тебе! Они без тюрьмы наказаны. Чеченец ползает перед нами, готов хоть трусы нам стирать. Киллеру его убитые снятся, лысый стал, волосы от ужаса облетели. И таджику, думаю, погибшие от наркотиков снятся. Расскажи лучше, как там Алеша?

– Голова у него сильно болит. Получит пенсию и запьет, говорит, что от водки боль утихает. А меня на улице знакомые останавливают: «Совсем твой Алешка с катушек слетел». И про тебя спрашивают: «А Саша-то где?» – Будто не знают, где ты. «В тюрьме», – говорю. Думают, врать буду, выкручиваться.

– Переживем, мам…

Они встали к окну, из которого виднелись угол казармы и колючая проволока. Серо-грязное небо душило короткий декабрьский день.

– Жаль, что церквей отсюда не видно, – со вздохом сказала Галина. – Я мимо них еду и всегда вдруг подумаю: «Тихо люди жили, без суеты. Мудро жили». И знаешь, Саша, мешали они своей жизнью соседям. Брошюрку я недавно читала. Нападали соседи, разоряли здесь всё, церкви крушили. И удивительно: стоят церкви. Всего натерпелись, а стоят, радуют…

– Ты не взяла брошюру с собой?

– Как не взяла. Взяла. Да ты ешь пирожки-то, остывают уже… Когда увидимся в другой раз.

↑↑ В НОГУ СО ВРЕМЕНЕМ

Алла Вениаминовна вставала за два часа до работы. Еще сонная, пила утренний кофе, затем начинала приводить себя в порядок. Волосы у нее были завиты «под негритенка», пружинили, и когда она их расчесывала, держались высокой шапкой. Наложив на лицо макияж, она надевала костюм с завышенной талией, смотрелась в зеркало и неизменно оставалась довольна.

– К обеду не жди, – сказала сегодня дочери. – Буду в деревне.

У подъезда уже стоял служебный автомобиль. В салоне сидели мэр города и заведующая муниципальным образованием: ехали по важному делу – ликвидировать среднюю школу в Покровке. Когда-то Алла Вениаминовна жила в той деревне, работала пионервожатой, заочно окончила факультет физкультуры, выдвинулась в комсомольские секретари, а затем оказалась в горкоме партии. Образования ей не хватало, но Алла Вениаминовна брала нахрапом. Без тени сомнения она заявляла, что в революцию коммунистической партии не было, а была революционно-социал-демократическая. Первый секретарь тоже, по-видимому, не ориентировался, какая партия была в революцию, и был удивлен, когда один из пенсионеров спросил его:

– Это что еще за революционно-социал-демократическая? А где же РКПб?

– Да бросьте, – хохотнул Петр Иваныч. – Главное, что сейчас КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи.

Алле Вениаминовне очень нравилась ее должность: организовывать, распинать, брать, покрывать, выступать на митингах… В достопамятном девяносто первом жители города намертво забили горбылем «ум, честь и совесть эпохи». Однако вскоре двери открылись снова – бывший горком стал мэрией. «Абсолютным большинством голосов» граждане избрали мэром Петра Иваныча. Аллу Вениаминовну он сделал своим заместителем – и не мог не сделать, избирательную компанию она протаранила как бульдозер! Исполком и горком соединили навесной галереей, провели ремонт, и каждый чиновник получил достойные апартаменты. Вдруг приедут заграничные гости? Не показывать же им прежние тесные кабинеты. А пока иностранцев не было, Алла Вениаминовна и Петр Иваныч сами побывали в Канаде и ознакомились с тамошней системой управления.

Положенный срок мэр отработал в соответствии с госпрограммой: ликвидировал шахты и вместе с ними половину шахтеров, – самым развивающимся объектом в городе стало кладбище. Когда баллотировался во второй раз, государство его не забыло: Петр Иваныч не только остался на высоком посту, но и получил звание «Почетный гражданин города».

– Не люблю я поездок по деревням, – обернулся он с переднего кресла к Алле Вениаминовне. Раньше Петр Иваныч носил шляпу «под Брежнева», теперь кепку под кого-то в Канаде; кепка лежала у него на коленях.

– Ничего хорошего, – согласилась она. – Дороги ужасные, народ нетрезвый.

– Это самое главное: народ нетрезвый. Валентина Семеновна, вы взяли рулетку?

– Да, да, – кивнула заведующая образованием.

Дальше ехали молча, разговаривать не давала дорога: рытвины, кочки, в некоторых местах зияли длинные глубокие ямы, залитые водой.

Впереди показался Веселый хутор. Здесь был кирпичный завод, однако новым хозяевам – московским чеченцам – кирпич оказался без надобности. В цехах складировали бочки со спиртом, который привозили из Дагестана. Отсюда, уже в пластиковых баллонах, спирт, превращенный в виски, коньяк и водку разбирали многочисленные торговцы.

– Прогноз погоды на сегодня не знаете? – спросил шофер. – Не дай бог, снова дождь, утопнем на обратном пути. Льет и льет, собака! Полмесяца уже льет.

Прогноза никто не знал. Взглянули на небо – оно было серым.

– Да, это ужасно, – вздохнула Алла Вениаминовна. – Можем попасть в канаву.

И опять замолчали: сюрпризы дороги не давали поговорить.

К Покровке подъехали только в первом часу. Вышли у школы. Алла Вениаминовна огляделась: давно не была в своей деревеньке. Как изменилось тут все! Домишки присели, хозяйственные постройки скосились, здания почты нет, детского сада нет, и даже липы с его территории куда-то делись… Липы-то почему?

Высоких гостей уже ждали. Директор провела их в один из классов, где за партами тесно сидело человек сорок.

– Здравствуйте! – бодро поздоровался мэр. – Ну как поживаете?

Ответом было нахохленное молчание. Алла Вениаминовна постаралась замять неприятность момента.

– Столбы к потолку, штукатурка на дранку, доска черной краской покрашена. Ведь и я сидела когда-то вот тут за партой. Мне казалось, что школа большая, классы большие, красивые, – и она усмехнулась. – Нет, надо жить в ногу со временем.

– Это уж слышали! – выбрался к ней худой мужичок. – Сказано, не дадим ребятишек в обиду – и не дадим! Вот вам ответ из комитета по правам человека! – тряхнул листком. – Сами побегайте за пять километров!

– Да знаем, всё знаем, – брезглива отвела его руку Алла Вениаминовна, поскольку он совала ей листок прямо под нос. – Как не поймете, мы хотим для вас лучшего!

– Гонять детей до Веселого хутора, это называется, «лучшего»?

– Ну, почему же гонять? На автобусе.

– Тот списанный «пазик», который вы предлагаете? – выступила вперед преподавательница математики. – Он будет ломаться каждые два часа! А дети пешком ходить через лес? Деньги-то с нас сдерете: за эксплуатацию и ремонт.

– Ну, милочка, – фыркнула заведующая образованием, – страхи нагонять не надо. Есть постановление, и мы обязаны его выполнить. От вашей школы до трассы всего триста метров.

– Да, да, – встряхнулся Петр Иваныч. – И почему вы так возмущаетесь? В Веселом хуторе преподавательский уровень намного выше.

– И у нас учителя хорошие!

– В общем, так, – отрезала Валентина Семеновна, – я не могу допустить, чтобы дети учились в плохих условиях. В Веселом хуторе прекрасная школа, есть компьютерный класс, и, хотите вы того или нет, ваши дети будут учиться там. Эту школу пора снести: сами видите – крыша прогнулась.

И началось!

– Мы своими руками меняли крышу! Липы спилили – поддерживать потолки. Видите, какие колонны? Не надо нам говорить, что школа плохая. Компьютеры и сюда можно поставить. Скажите прямо, что охота от школы избавиться, а заодно и от нас, и от наших детей! Ни милиции уже нет, ни больницы, почта – и та ютится в школьной библиотеке!

Алла Вениаминовна с отвращением понюхала воздух.

– Кто спирт потребляет? Мы знаем, знаем: половина деревни! К чему вы детей приучаете? Сами спиваетесь, и дети туда же покатятся! Кто из вас книги читает? Кто ходит в кино?

– Когда нам читать-то, у всех хозяйство. Не будет хозяйства, с голоду сдохнем. На вас, что ли надеяться? А кино-то откуда? Зайдите в наш клуб – сарай без окон. Люська там дискотеки летом проводит, берет по десятке за вход. Магнитофон у себя дома держит.

– Деньги кому? – насторожилась Алла Вениаминовна.

– Вашему отделу культуры. Люська туда за билетами ездит, и отчеты сдает.

– А причем тут отдел культуры?

– Да притом, что она на полставки работает: уборщицей и завклубом.

– Хватит балясничать, идем замерять расстояние. – Мэр надел на голову кепи. – Если от школы до трассы не более трехсот метров, неперспективные школы, как ваша, автоматически ликвидируются. Постановление области.

– Да что вы нам метрами тычете? – взвились покровцы. – То ферму давай ликвидируем – не рентабельна, сдали коров на убой, даже стельных! То больница вам помешала!.. До школы теперь добрались!

Не отвечая, представители власти вышли на улицу. Валентина Семеновна тянула рулетку от крыльца школы, Петр Иваныч и Алла Вениаминовна отсчитывали метраж. Народ шел следом и обалдело смотрел, как почтенная дама ползет по грязи, усердствуя изо всех сил.

Триста метров не вышло, не хватило шести. Начали перемеривать. Теперь усердствовала Алла Вениаминовна, вспахивая коленями землю и натягивая метр так, чтобы захватил больше.

– Ловчить-то не надо! – подбежал к ней тощенький мужичок.

– Двести девяносто четыре! – объявила она, когда сопровождаемая покровцами доползла до трассы. Подол ее бежевого плаща был безобразен. – Разговор окончен!

Высокие гости сели в машину, та юзанула по грязной траве и покатила в город.

– Скоты! – ругались им вслед покровцы. – До областного суда дойдем! Не оставим так!

Они еще долго негодовали. А ночью преподавательнице математики приснилось, что Алла Вениаминовна в виде колорадского жука заползла к ней на кухню. Здоровенный жук, наглый, и все бормочет, бормочет:

– Возрождающаяся Россия обретает собственную историю, рост показателей адаптации и оптимизма, адекватная социальная база, совместимость исполнительной и законодательной власти, структурные реформы, долгосрочные планы и стратегии…

– Прочь! – перепугалась хозяйка.

– Экстремизм отдельных личностей, ужесточение мер… – колорадский жук полз все дальше.

Хозяйка схватила чугунный пестик, и трахнула по нему. Черная жижа брызнула на пол!

Проснулась! Долго не могла избавиться от омерзения.

«Сожрут страну, сожрут, – с горечью думала она. – Никакой отравой их не возьмешь. Уж завелись если, то обязательно сожрут!»

↑↑ РОДНЯ

Ночной звонок в дверь перепугал Веру. Вскочив с дивана, ударившись правым боком об угол стола, она замерла среди маленькой кухни. Показалось, что за окном, кто-то стоит! Окно было низко: возьмут и застрелят!

Устраиваясь к дядюшке в офис, она первым делом спросила его, как быть, если вдруг воры?

– Сразу же мне звони!

– Почему не в милицию?

– Что ты! Уже грабили один раз. Стену сломали, вывезли аппаратуру. Воры по-крупному хапнули, милиция вынесла остальное. Люди из соседнего дома видели.

В потемках Вера кое-как пробралась на склад, где не было окон, включила свет. За дверью урчала машина. Сильно хлопнула дверца – машина была грузовая. Сердце заколотилось: бортанут по двери, и вломятся! Не попадая на клавиши телефона, она едва набрала дядюшкин номер. Дядя молчал. С каждым гудком ей становилось страшнее: «Здесь медицинское оборудование, капиталы! Мне до конца жизни не расплатиться!»

Дядюшка наконец поднял трубку, но тут снова раздался звонок.

– Воры! Налетчики! – закричала Вера.

– Ничего не предпринимай! – дядюшка тоже кричал, но голос не был испуган. – Если будут ломиться, милицию вызывай!

«У него же «группа поддержки»! – лихорадило ее. – Почему не пошлет?! Сам же сказал, что в милиции сволочь на сволочи!»

Дверца хлопнула снова, слышно было, как машина отъехала. «Вдруг в кухонное окно заберутся? Там решетка. Да что она, выдерут!» – Вера сжалась в комочек, не зная, что будет через минуту, две? Не убьют, так заикой оставят!

Она отыскала фонарик, опасливо обошла офис, кухню, заглянула даже в душевую и туалет. Сердце билось нещадно. Потом болезненно захотелось спать. «Не пойду в институт. Пусть дядя хоть заворчится: лягу сейчас, и всё». Ей разрешалось спать только до половины восьмого: к приходу дяди она должна была быть причесанной, спрятать постель, вскипятить чайник и сварить манную кашу – у дяди больной желудок.

– Приучайся к порядку, – наставлял он. – Мне неприятно видеть белье на диване. И тебя неприятно видеть растрепанной. К тому же могут быть посетители.

Посетители были редки, но Вера ему не перечила. Кто ей заплатит семь тысяч в месяц? В институте сокурсницы ей завидовали: «Сорок две тысячи! Ого!» – дядя сказал, что оплачивать будет по полугодиям. Но Вера не говорила, как ей тяжело: она с вечера частила снег во дворе, мыла полы во всем здании, сторожила ночами, а в выходные не имела права никуда отлучиться.

– Про выходные забудь, – вдалбливал дядя. – Делай контрольные и курсовые нерадивым студентам, деньги не лишние. Когда я учился – на курсовые жил. Мать не тревожил просьбами о деньгах. Вы сейчас слишком самонадеянны. Думаете, что родился – и осчастливил весь мир! Нет, за место под солнцем надо бороться, надо кусаться! А денежки, милая, надо любить и копить!

Он ставил Вере в пример себя, единственного в роду, ворочавшего большими деньгами:

– Твоей отец мне двоюродный брат, мы выросли вместе, вместе учились, но я стремился вперед, а он завис в терапевтах.

Вера чувствовала, что надолго ее тут не хватит. Только бы продержаться полгода, на которые сделали с дядюшкой договор.

Она не услышала, как он вошел. Он сам открыл входную железную дверь. Увидел племянницу, спавшую за столом бухгалтера, растолкал:

– Что тут случилось?

– Н-не знаю, – промычала она.

– Иди, свари кашу.

Дядя обследовал кабинет, склад, пересчитал ящики, и пришел в кухню. Молоко из кастрюльки, вскипев, вылилось на плиту, Вера спала, ткнувшись носом в диванную спинку.

– Ты что себе позволяешь? – тряхнул он ее. – Немедленно вычистить все и проветрить! Спать можешь в своем общежитии!

В дверь позвонили. Бухгалтеру было рано. Дядюшка прошагал на склад, оттуда в «прихожку», дождался второго звонка. Спросил:

– Чего вам?

– Откройте, Лев Константинович! Из Ижевска приехали. Ночью. Хотели у вас остаться, да сторож, видать, напугался.

Дядюшка отпер дверь, радостно встретив приезжих, которых ждал со дня на день. Извинился за Веру. Показал оборудование, говоря, что добыл его чудом, через связи в Москве… Явилась бухгалтер. Оформили сделку, распили бутылку вина, – Вера прислуживала им за столом. Дядя был весел и возбужден.

Покупатели, загрузив машину, уехали.

– Эх ты, трусиха, – хохотал дядюшка над племянницей. – «Налетчики, воры»! Побольше бы мне таких! Что ты все хмуришься?

– Я не буду у вас работать, – тихо сказала Вера. Вещи ее были собраны.

– А что такое случилось?

– Заплатите мне, и простимся.

– Тэ-экс… – дядюшка потер руки. –И сколько же ты заработала?

– Тридцать тысяч. Я больше четырех месяцев здесь.

– Понятно. А ну-ка давай подсчитаем? По междугородке звонишь родителям? Да, звонишь. Компьютером пользуешься? Постоянно: и днем, и ночью. Вода, электричество, газ… В Новый год пустила друзей, сломали журнальный столик, а он инкрустирован.

Дядя вынул бумажник и положил перед Верой две тысячи:

– За расторжение договора до срока. Остальное – на твоей совести.

Вера почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Долгие ночи в тревоге от каждого стука и шороха, тяжелый физический труд… Да разве так можно?!

Бессильная что-либо изменить, не поднимая налитых слезами глаз, она надела пальто и вышла. Денег она не тронула.

↑↑ МЕНТ

Тучный майор милиции протиснулся в дверь купе, оставил у входа вещи, и подошел к окну – помахать жене и сыну, провожавшим его в далекую командировку.

– Не скучайте, вернусь! – улыбался, и изобразил руками круг колбасы: мне, мол, тоже не будет скучно.

Поезд тронулся.

Майор неторопливо повесил на крючок пуховик, вынул из сумки спортивный костюм, переоделся, разложил на столе продукты, поставил банку пива, – затем убрал сумку под сидение. «Дней десять таскаться придется, – подумал. – Пока во Владимире заберешь этого идиота, пока сдашь его в Москве… Да обратная дорога… И какого черта бегают из лагерей! Сидел бы да сидел, раз достукался, все равно же поймают».

Он откупорил пиво, и с благодарностью к отцу, приславшему аж восемь килограммов настоящей домашней колбасы, от которой запах-то, запах! – налил пиво в стакан и принялся за еду. «Вот же по-дурацки человек устроен, – усмехнулся. – Дома перед дорогой поел, здесь ем… Куда лезет?» Но колбаса так манила чесночным духом, так заранее ощущалось во рту настоящее мясо с жирком да перчиком, чтомайор позабыл обо всем и наслаждался редкостным деликатесом.

Вошел проводник, подал белье.

– Угощайтесь, – майор пригласил его к столу.

– С удовольствием! – облизнулся тот. – Если можно, белье разнесу и вернусь.

– Да пожалуйста.

Майор ел, посматривал в окно, ожидая проводника, и тот вскоре вернулся и даже не один – с какой-то женщиной, одетой для дороги чересчур броско.

– Простите… – проговорил проводник, – вы один в купе… Дама не хочет ехать с тремя соседями. Размещайтесь, – пригласил ее.

– Сюда-а? – женщина взмахнула руками, блеснув бриллиантом. – В такую вонь? Тут же чесноком пахнет!

–А ты кто такая? – окрысился майор.

– Я депутат областной Думы! Устроили тут ресторан! Немедленно чтобы убрали колбасу и проветрили купе!

Но у майора по-бычьи выкатились глаза:

– А-аа, ты еще будешь указывать, что мне е-есть! И так жизни от вас не стало, так еще в рот будете заглядывать, куски считать!..

– Вы что себе позволяете?! – депутатша угрожающе шагнула к нему.

– Что?! На старухах да стариках выезжаете! Кто за тебя голосовал? Они! За бутылку просроченного постного масла, которую ты им кинула перед выборами. Что ты им обещала, а? А что дала? А? Для себя стараешься, чтоб за границу смыться, как наш губернатор. У него семья уже десять лет в Цюрихе, а он, ха-ха, российской губернией правит! Миллиардер!

– Что такое, прекратите сейчас же, проводник, позовите начальника поезда!.. – громко залопотала депутатша, и стала похожа на армянскую торговку.

– Чтоб духу твоего тут не было! Налезли! Хозяевами жизни нашей заделались!

– Прекратите! – взвыл проводник, хоть полностью был на стороне скандального пассажира. – Прекратите, не то милиции сдам!

Майор шагнул к двери, залез рукой во внутренний карман пуховика и подал ему свое удостоверение. Депутатша, увидев, кто перед ней, предпочла дальше не связываться, и, потянув проводника за рукав, дала понять, что согласна возвратиться на прежнее место.

Они удалились, майор показал вслед им фигу, сел к столу, и с аппетитом продолжил трапезу.

↑↑ ОДНАЖДЫ ЗИМОЙ

Сергей Олейников, хозяин «Даров природы», удачно сбыл большую партию самопальной красной икры и на радостях решил окреститься. Купил золотой крест, соразмерную ему золотую цепь, а жена подыскала ему крестных отца и мать.

В субботу утром, под тихим снегом, благостным и обещающим что-то хорошее явились в церковь. Шла служба. Пел хор, чередуя проповедь батюшки. Олейников глазел по сторонам, и ему казалось, что прихожане и святые, изображенные на иконах, все на одно лицо.

Крестный быстро утомился. Вышел на улицу покурить. Укрываясь от снега, выкурил две сигареты, посозерцал церковную ограду, клен, с которого все еще не осыпались семена, ворону на крыше соседнего дома, и вернулся в храм.

Служба скоро закончилась.

– Нам бы окреститься, – подошла к священнику жена Сергея.

– Всем?

– Нет, вот только ему, – она подтолкнула мужа.

Когда на груди Олейникова сверкнул пудовый золотой крест, священник поморщился. И о чем-то спросил крестного отца. Тот в ответ что-то брякнул невпопад. Крестная мать расстроилась, и от расстройства забыла, зачем она вообще здесь.

Священник отчитал тропарь, омочил голову Сергея святой водой, помазал миррой, – но Сергей чувствовал себя как в оперном театре, куда однажды попал по недоразумению.

На улице, когда возвращались назад, по-прежнему падал снег, но был теперь совсем будничным, не обещая ни хорошего, ни плохого. Крестная мать дулась на крестного отца, Олейников чувствовал какую-то муть на душе, а его жена неизвестно отчего шмыгала носом.

Дома по случаю крестин, накрыли стол, но настроения не было, как будто все четверо попали в холодную комнату, где никак не хотел отогреться воздух. Только после второй бутылки началось некоторое потепление. После третьей воздух отогрелся вполне и крестный, шпаря ладонями по коленям, спел:

А цыган-ская дочь!

За любимым… в ночь!

По родству… бродяжьей души!

Явилась тетка Сергея.

– Бабуль! – заорали. – У нас Серега крестился!

Бабка вытаращила глаза, и вдруг – трахнула племянника кулаком по спине:

– Дур-рак!

– С чего же дурак-то?! – опешил Олейников.

– Тебя же мать крестила.

– Не с-сслышал!

–Так скажи вам, когда вы то пионеры, то комсомольцы!

Олейников позеленел:

– Я… бы-ыл… креще-еным?

Но тотчас распетушился:

– Чё ж тогда меня крещенье-то не пробрало? Чё ж я в Бога-то не верил?

– Теперь проберет! – успокоил крестный отец.

↑↑ СЫЧ

Из школы Игорь нес домой два пакета: с мукой, сахаром, маслом и яйцами – в честь восьмого марта мальчики решили сделать девочкам чаепитие. Игорь единственный в классе имел свидетельство УПК «повар-кондитер», поэтому ребята собрали продукты и вручили ему.

«Торт будет башней, – придумывал Игорь. – по нижнему ярусу пущу поздравление, верхний украшу розами, а промежуточные просто покрою кремом».

Дома он надел поварской колпак, фартук, и попросил мать, чтобы в кухню без нужды не входила. Тесто взбивал венчиком, чтобы пышнее, руки устали, но Игорь, захваченный изготовлением шедевра, лишь на минутку давал им отдых. Вот девчонки-то удивятся!

– Может, помочь тебе? – пожалела мать.

– Потом. Когда коржи выпеку. Кстати, про сгущенку забыли, у нас есть сгущенка?

– Есть. И ванилин есть, и коньяк. А почему вы торт в магазине не заказали?

– Да хотелось, чтобы как-то особенно…

Пришел одноклассник Игоря Сергей Бородин. Пряча глаза, потоптался у порога, затем подал пакетик.

– Тут мама вот собрала… Мука, масло, сахар. Только яиц нет.

– И так хватит яиц, – успокоил Игорь.

Сергей разделся, без приглашения прошел на кухню и сел за стол. Игорь его недолюбливал за скупость и мелочность. «Видать, боится, что продукты себе присвою», – поморщился.

– Мама с ночной смены сегодня, – сказал Сергею, – завтра у нее выходной, пообещала мне помочь крем приготовить.

– А мы с отцом в гараже были. Замок меняли, а то машина дорогая, а этот замок не надежный.

Игорь включил газ, слегка разогрел духовой шкаф и поставил на выпечку первый корж.

– Хватит муки-то? – поинтересовался Сергей.

– Хватит, хватит.

– Жарко здесь, надо бы форточку открыть.

– Что ты! Бисквит опадет! Выйди на улицу, если хочешь.

Но Сергей предпочел париться.

Через полчаса Игорь вынул из духовки корж, полюбовался, каким получился пышным и поставил второй.

– Все перепеку, и мама кремом займется.

Он пек, Сергей наблюдал, и когда с коржами было покончено, сын пригласил мать.

– Ну, теперь помогай, я минут на сорок прилягу. – Он устал, по его разгоряченному лицу катился пот.

Мать сменила его на кухне, и он в чем был, упал на диван.

– Тебя дома-то не потеряют? – спросила Сергея Елена Григорьевна. – Первый час ночи.

– Да нет, привыкли.

Она распахнула форточку. В кухню влетел весенний ветер, и неожиданно в ее памяти всплыло давнее-давнее! Тогда Леночка Жукова училась в десятом классе, они с братом допоздна проиграли в шахматы, открыли окно освежить головы, и вот, как сейчас, в комнату ворвался влажный упоительный ветер! Под фонарем на улице отблескивал снег в ледяной корочке, с крыши свисали сосульки, – и какие-то странные чувства она испытала тогда: тревоги, щемящей радости, желания уйти в этот ветер… Перевесилась через подоконник, глядя на грязные кочки по краям дороги, и вдруг, потеряв реальность, действительно «пошла» по дороге далеко-далеко, вбирая в себя весну!

Улыбнувшись воспоминанию, Елена Григорьевна повернула ручку оконной рамы, чтобы хоть на секунду вернулась юность с ее непонятным трепетом, но Сергей подскочил, как ужаленный:

– Что вы делаете! Я же простыну, тут такая жара была!

Дальше они молчали. Елена Григорьевна взбивала крем, Сергей следил за расходом продуктов, и когда крем был приготовлен, посмотрел на свои часы:

– Пожалуй, пойду, а то действительно поздно.

– Тут сахар остался, немного муки, два яйца, масла немного, – ты это возьми себе, – хозяйка сложила продукты в пакет.

Сергей взял. Улыбнувшись подкупающе-добродушной улыбкой, пожелал ей спокойной ночи.

Она не стала тревожить утомленного сына, сама разрезала коржи, пропитала коньячным сиропом, обмазала кремом, – и лишь цветочки да поздравление оставила Игорю: «Пораньше разбужу его, и успеет».

↑↑ ДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР

Осенний вечер. На улице дождь, он падает на карниз лоджии и стекает через дыру между рамой в оцинкованное ведро: буль, буль, буль. Продрогшая рябина верхушкой припадает к стеклу и просится в дом, где светит лампа под абажуром, а муж с женой, сидя в креслах перед журнальным столиком, смотрят по телевизору фильм «Есенин».

– Хороший фильм. За это надо выпить, – говорит муж. Разливает водку и подает жене ее стопку.

– Сашка Устюгов стекло выбил, – не отрываясь от экрана, проглатывает она. – В отместку за двойку. Не признается. Дай мне стекольщика?

– Куда это он поехал?

– Кто?

– Есенин. Ну и кабинет! Красное дерево кругом. Выпьешь еще?

– Нет, больше не хочу. У вас в конторе этих стекольщиков…

– Ну, пусть стоит.

– Кто?

– Стопка. Пусть, говорю, налитой стоит.

Редактор Бакинской газеты рассказывает Есенину о подвиге двадцати шести комиссаров и сетует, что всё еще нет об этом ни одной поэтической строчки. Есенин остается ночевать в редакции и утром редактор получает поэму в сто семьдесят строк.

– Некому стеклить. Ну, сделай ты в качестве шефской помощи?

– Вот гений-то, а? За одну ночь написал! Захотел – и написал. И сразу прославился. И будут его помнить сотни лет.

– А потом – забудут!

– Потом конечно забудут.

Есенин просит у Чагина по рублю за строчку, но тот говорит, что это дорого.

– Такой дождь на улице, такое стекло громадное! Деньги соберу с класса, а кто стеклить будет?

– А вот у нас сторож был, он мог не спать по трое суток. Гений! Его тоже сотни лет не забудут. Я тоже впервые видел, чтобы по трое суток не спали.

– А у нас повариха сахар подмачивала!!! Тринадцать лет подмачивала, и никто не знал!!! Ведро с водой у мешка поставит, и всё!!!

– Вот сволочь. Таких убивать надо. О! Смотри! Прямо за столом стихи сочинил. Шашлык ест и с полным ртом стихи сочиняет. Вот гений! А этот Чагин тупой.

– Это не Чагин, это Киров.

– Нет, Киров в Ленинграде, его уже застрелили. Не будешь пить? Ну, тогда я сам выпью.

Чагин говорит: «Сергей Миронович, вы помните?..»

– О! Киров ведь тоже Сергей Миронович.

Киров аппетитно ест шашлык и что-то рассказывает о Каменеве. Есенин читает «Шаганэ ты моя, Шаганэ».

– Помоги ты мне со стеклом, черт бы тебя побрал!

– Какое стекло, где? Нет, ты посмотри! Гений! Вот, что значит гений! Захотел, и написал. И сразу прославился. Сотни лет его будут помнить!

– А потом – забудут!!!

…На улице дождь. Капли громко шлепаются в ведро, продрогшая рябина скребет ветками по стеклу, и как человек просится в дом, в тепло.

↑↑ ЛЮДИ… ЧЕЛОВЕКИ…

Большое окно больничной палаты. Оно без занавесей, но в палате тускло. Апрель, весна, уже отметили День космонавтики, а на улице все еще снег, и кажется, что уставшая без солнца природа навсегда лишена желаний.

Изголовьем к окну стоят две кровати. От него дует, батарея под ним еле теплится, женщины лежат одетыми в шерстяные носки и кофты, на головах вязаные платки. Молчат и ждут обхода врача. Из ванной комнаты, дверью в палату, шлепает валенками старушка Степановна – бледная, словно принимала мышьяк.

– Нет горячей воды, – жалуется она. У нее на ноге экзема, которую мажут чем-то желтым и липким. – Хотела вот смыть, чтобы наново наложили…

Соседки не отвечают. Одна лежит, отвернувшись к стене, другая с головой закуталась в одеяло. Только девочка лет шести участливо поглядывает с кровати, припертой к двери, и чешет бритый затылок – у нее там лишай.

– Бросила тебя мать-то? – с бессознательной жестокостью говорит ей Степановна. – Конечно, зачем ты ей? Себя прокормить не может. На вот печенинку…

Она лезет в тумбочку, шебаршит там, и не видит, как у ребенка униженно сжимаются плечики.

– Мягкое печенье, бери. Я когда в детдоме работала, мы для своих в больницу пайки носили: пряники и консервы. А теперь не носят, по себе разбирают.

– По себе, по себе, – меряет она валенками палату. – Соседка моя поварихой в детдоме. Сама, как пышка, и родственники все сыты.

А врача всё нет…

– Видать, в палате у сифилитиков задержался. Как-то в наше время их мало было, а теперь страсть развелось!

– Да не ной ты! – глухо отзывается из-под одеяла женщина; она сама лежит с подозрением на сифилис.

– Не ною я, Зин, не ною, а только куда же врач-то запропастился?

Степановна подходит к окну, смотрит на далекий безжизненный лес и шепчет: «Господи, спаси и помилуй! Господи, помилуй ты нас!»

– Вот только выйду отсюда, – внезапно вскакивает с кровати Зина – молодая, но с зажеванным каким-то лицом, – сразу вдоволь красной икры наемся! Всё лапша да лапша, лапша да лапша!

– Не брехала бы! – отзывается ее соседка.

– Лид, я не брешу. Я икру сама делаю. Беру в магазине рассол от селедки, добавляю в него томатную пасту, постное масло, насыпаю манку; час – и готово.

– Так просто? – оборачивается Лида. – Сколько рассолу? – Встает и кидает девочке шаль: – На, погрейся.

– Всё на глаз. Только не переборщи.

Зина и Лида приободряются, – одна от воспоминаний о красной икре, другая от перспективы изготовить ее; но тут входит постовая сестра.

– Сегодня Геннадия Александровича не будет.

– Три дня уже нет! – ругается Зина. – Может, пришел бы да выписал! Может, я зря тут лежу!

– На уколы идите.

В процедурном, куда они приходят все четверо, медсестра кипятит шприцы. Лицо у нее красное, глаза мутные, руки не слушаются.

– Садись, – бросает она Степановне.

Старушка садится на стул, она затягивает ей руку жгутом и тычет тупой иголкой в вену. Не попадает, капает кровь, старушка не выдерживает и вопит:

– Не надо сегодня!

– Надо!! – настаивает сестра. – Тебе же хлористый прописали, нельзя прерывать!

Зина выскакивает в коридор, бежит в его дальний конец, где инфекционное отделение, и, влетев в раздевалку, требует свои вещи.

– Отдайте мою одежду. Слева... Второй крючок.

Гардеробщица кидает на стойку то, что она сдавала при поступлении, и уходит к закипевшему чайнику.

– Какая это больница? – судорожно одевается Зина. – Врач бывает в неделю раз, иголки тупые, медсестры пьяные, дизентерийные вместе с кожниками и сифилитиками... Кто тут когда-нибудь вылечится?!

– Ну, так и сиди дома. Чего ты к врачу-то ходила? – слышит она за своей спиной.

Это санитарка пришла протереть полы…

↑↑ СТОЛИЧНАЯ ВЕЛИЧИНА

В захудалый свой городок Виктор Ильич наезжал только по приглашению. На вокзал за ним присылали «Волгу», везли в гостиницу, устраивали в отдельный номер и, дав отдохнуть, возили затем по школам и колледжам.

Широко и захватывающе он рассказывал о Москве, о своей работе на телевидении. Земляки внимали каждому его слову, записывали и сберегали для будущего.

Но на этот раз получился казус. Молоденькая преподавательница истории вцепилась в него как клещ в собаку:

– Почему в школьных программах так мало места отводят отечественной истории? Галопом скачем по Европам, Америкам и родной стране! Почему так серо излагается этот важнейший предмет? И кто решил, что из жизни надо изымать жизнь, а голый скелет преподносить учащимся?..

– К сожалению, это не в моей компетенции, – отрезал он.

– А вы бы об этом передачу сделали. Пусть бы задумался кое-кто! – Глаза исторички сверкнули зеленым светом, и вдруг – накрыли его, как морской волной!

Так было однажды в Гаграх: волна захлестнула его и потащила от берега; чудом выкарабкался, пропахав животом дно и цепляясь руками за что только можно. Историчка еще спрашивала его о чем-то, он что-то отвечал, но единственное, что помнил – мерцающую зелень глаз, и то, что попросил у девушки номер домашнего телефона. Кажется, пообещал ей вечером позвонить.

Опомнился Виктор Ильич лишь в гостиничном ресторане. «Странная девушка», – первое, что подумал. И опять увидел ее глаза – они были любящими! Да, да, любящими! И голос ее дрожал не только от гнева на составителей учебников по истории.

«А со мною-то что такое? – усмехнулся. – Как после выпивки натощак…»

Вынул из кармана записную книжку, прочел: Люба Курочкина. Хм, при такой фамилии, и морские глаза.

Вечером ужинал в компании местных чиновников. Чтобы не хватали за рукава и панибратски не слюнявили поцелуями, держался прохладно. «Как вы умеете быть господами и шестерками одновременно!» – думал о них.

– У вас, наверно, постоянная занятость, – сочувственно сказал ему зам главы города.

– Да, конечно.

– И все же не забывайте нас!

Его расспрашивали о заграничных поездках, о теледивах, просили похлопотать о ком-то, он отвечал, кивал, но был счастлив, когда «братва на прокорме», как мысленно называл их, соизволила откланяться.

Любе Курочкиной звонить было поздно.

Наутро за Виктором Ильичем заехал заведующий спорткомитетом.

– Проснулись? Замечательно. Позавтракаем в тайге. Вот спортивный костюм, переоденьтесь, мы на снегоходах помчимся.

Отдохнуть в таежной избе, где есть банька и еще не замерзла речка, для Виктора Ильича было в радость. Он с детства любил тайгу, куда ходили с отцом и матерью по грибы и по ягоды, и где в сладкой истоме отдыхали у родников.

– Сколько нас будет? – спросил.

– Четверо.

Зазвонил телефон; у Виктора Ильича колыхнулось сердце: Люба?

Да, так и было.

– Я… Мне… – запиналась она. – Мне очень хочется видеть вас! Вам странно мое желание? Но я всю ночь о вас думала: «Только б увидеть! Пусть на минуту, пусть даже меньше…» Ну, что скрывать: я влюбилась. Если вы позовете, я без раздумий пойду за вами: хоть куда, хоть сколько буду идти, не замерзну, с голоду не умру…

– Люба, – строго заметил он. – Так нельзя. Это обязывает. «Да уберись ты к черту!» – мысленно послал заведующему спорткомитетом, потому что хотелось сказать девушке совсем не то. Хотелось сказать, что он тоже, наверное, влюбился, что зеленые глаза встречаются редко… Наговорить ласковой чепухи и назначить встречу в укромном месте.

– Извините, – пролепетала Люба. – Вы же такой большой, а я… – Трубка запикала.

Виктор Ильич развел руками перед спортсменом: вот, мол, какие нелепости бывают. Но, переодевшись и выходя из номера, знал, что удовольствия от тайги он в этот раз не получит.

↑↑ УКРАДЕННАЯ ВЕСНА

– Танечка! Ты куда? Сходи к «Тюринскому», продай тапки? – Мать вынесла дочери газетный сверток, и в полутемной прихожей не видела, что девочка покраснела. – Рублей восемьдесят проси. Они крепкие, из кирзы, такие сейчас не шьют.

– Может, не надо? – пролепетала Таня. – Это память о дедушке, ты сама говорила…

– Продай, что уж там. Денег нет, а они лежат.

– Мам, не надо?..

– Ну, что ты заладила! На люди встать боишься? Не бойся. Это раньше торгашей презирали, а теперь им самый почет. Видишь, как у Тюрина губа выпятилась! Как у племенного барана!

– Мам, не пойду, – заплакала дочь.

– Ворованное, что ли, несешь?! Это Тюрин всю жизнь воровал. Иду мимо его магазина и пионерский лагерь наш вспоминаю. Мы, дети, саговой кашей давились, а он, завхоз, тушенку домой таскал. Наверно, всё еще той тушенкой торгует! Иди, Таня, иди, все равно что-то есть надо. У нас и на хлеб уже денег нет.

– А вдруг папка пришлёт?

– Прислал! Эх, жизнь ты, жизнь! Безработицу сократили: семья тут, а мужик за тысячи верст. Кто придумал, самих бы отправить на эти вахты, чтоб от семьи рожки да ножки остались. Да иди ты, Таня! – подтолкнула дочку к порогу.

Глотая слезы, девочка вышла из дома. Кругом лежали сугробы, и там, где они начинали таять, натекая лужами на асфальт, за ногами тащилась грязь. Зима в этом году отхватила половину весны. По календарю была середина мая, а на дворе – март. В последние дни хоть солнце светило – и то уже было в радость. Таня гребла ногами по размазанному песку, которым зимой подсыпали дорожки, тоскливо смотрела по сторонам, и вдруг у одного из домов, близко к фундаменту, увидела сверкающую на солнце монетку! Золото!

Как кошка, крадучись и оглядываясь, начала пробираться к ней. Сердце колотилось от страха, что кто-нибудь тоже заметит, что она не успеет, а если успеет, то у нее отнимут! Вот, вот… вот сейчас! Сколько же у людей денег! Вспомнился кошелек, набитый валютой, найденный в прошлом году материной подругой.

Это был яркий цветок мать-мачехи. Не дождавшись, когда стает снег, он выскочил к солнцу.

Таня села возле него и заревела.

Напротив, посреди тротуара, остановились две женщины. Не обращая внимания на ее плач, одна убеждала другую:

– Мы живем в страшное время. Магнитопатология, геопатология, социум… Если не принимать меры, мы все погибнем. Моя дочь работает менеджером в секретной фирме, которая торгует…

– Не надо мне пищевые добавки!!!

– Да какие добавки? Приставка к мобильному телефону. Видишь, маленькая «лепешечка»? Приложишь сбоку…

– Не надо, я никому не звоню!

– А тебе-то звонят! Ты подносишь телефон к уху, и на тебя ужасные волны! А «лепешечка»…

Таня, шмыгая носом, выбралась на асфальт, отряхнула пальто и пошла к «Тюринскому». Встала под деревянный навес, построенный специально для мелкой торговли, расстелила на лавке газету, поставила на нее тапки. Рядом женщины торговали картошкой, квашеной капустой и солеными огурцами.

– Мужчина, покупайте картошечку! – окликали прохожих. – Девушка, капустки, капустки!..

Таня не знала, как ей тут быть! Народ шел с работы, могли оказаться знакомые, – она как затравленная зверушка вглядывалась в людские лица. А женщины расхваливали свой товар, перебрасывались новостями, и Таня узнала, что «Тюрин за миллион отмазал дочь, которой корячилось лет пятнадцать», что «сама она тоже сидит на игле и скоро, наверно, загнется, как сынок у Рафика Ахмадеева, крутого нашего бизнесмена», что «Валька уже продает семечки по пятерке», – и о многом другом. Когда мимо прошла знакомая школьница, Таня с перепугу присела: «Завтра же всем расскажет, что я продавала тапки!»

– Кто тут хозяин? – послышалось над ее головой.

– Я, – обомлев, откликнулась Таня.

– Сама мастеришь? – рассмеялся мужчина, когда она опасливо поднялась.

– Нет, это дедушке сшили. Новые тапки, он ни разу не надевал.

– За сорок возьму.

– Нельзя, мама велела…

– Ну, ну, – он сразу же отошел.

– Ах ты, хлыщ, перекупщик! – окатили его руганью женщины. – Всё б за грош покупал да за рубль продавал!

Но больше тапками никто не заинтересовался, и Таня в отчаянии провожала глазами прохожих. У нее мерзли ноги. Она стучала ими одна о другую, ей до страсти хотелось домой, но знала, что мать рассердится, и завтра снова отправит ее сюда. «Да еще не поверит, что тапки не взяли, скажет, у подружки сидела, врешь! Когда она сердится, всегда такая несправедливая».

Надвигался вечер, женщины стали сворачивать торговлю. Ободранный кот, вымазанный зеленкой, прошмыгнул в открытую дверь магазина, откуда выходил старик, нагруженный сумкой. Старик пошагал мимо Тани, но, увидев тапки, остановился.

– Откуда такой раритет, дочка?

– Дедушке друг пошил, фронтовик, – Таня едва разлепила замерзшие губы.

– А где он, твой дедушка? Тапки как раз на меня.

– Умер.

– Много ли хочешь?

– Мама сказала: восемьдесят…

– За столько и китайские теперь не возьмешь. На, дочка, – вынул из кошелька две сотенные.

– Да вы что! Мы же не спекулянты!

Старик насильно вложил ей деньги в ладонь.

– Не стыдись, дочка. Теперь честные люди все в таком положении. Воевал, значит, твой дедушка? Вот и я воевал. Прямо со школьной скамьи оказался на фронте. Раненым был, в Ленинграде в госпитале лежал…

Они и не заметили, как пошли рядом.

– Всё минует, – успокаивал Таню старик, – всё наладится потихоньку. Жизнь сама отторгнет, что ей мешает. А вот чего мне жаль, дочка, так это… моей и твоей весны.

↑↑ ТРОЙКА

В поезд Мария Петровна садилась ночью. В полутемном тамбуре проводница проверила ее документы, билет, и Мария Петровна, стараясь не потревожить спящих, осторожно прошла к своему месту. Вагон был плацкартным. Она опустила верхнюю полку, застелила постель. Тусклый свет минут через десять погас, вагон погрузился во тьму; лишь в изголовьях теплились ночники.

Спать она не могла. Уже несколько суток страдала бессонницей. Это случилось после приема депутата областного Законодательного собрания. Мария Петровна временно занимала у него должность секретаря, и вот – на прием пришла молоденькая девчушка с грудным ребенком. Сквозь слезы и кое-как объяснив, что отец ее умер, матери нет, жить стало не на что, а дотация на ребенка восемьдесят рублей, она вскрикнула:

– Что можно купить на восемьдесят рублей?! Помогите! Пусть хоть разовое пособие выдадут. Я была в соцподдержке: нет, говорят, не положено…

– Сколько вам лет? Какое образование? Где отец у ребенка? – привычной обоймой разрядилась помощница.

– Я окончила колледж, специальность – кассир. Саша учился вместе со мной, на механика, а как узнал, что будет отцом, так сразу и смылся.

Она хотела еще что-то сказать. Или рассказать о своем Саше, но депутат посмотрел на часы, и помощница прервала ее:

– Время приема у нас ограничено. Вот вам совет: устраивайтесь на работу, а ребенку ищите няню. Сколько ему?

– Пять месяцев.

Мария Петровна, напрягшись, ждала, что депутат вставит свое веское слово. Какая работа с грудным младенцем? Мать будет на кассе, а он в подсобке за ящиками? Зарплаты кассира не хватит на няню.

И депутат действительно вставил:

– Вы, девушка, не хотите работать. Именно потому вы хлопочете о пособии.

И умолк – недосягаемо-высокий.

Мария Петровна сглотнула ком. Конечно, зачем ему эта несчастная? Он свои деньги считает в евро. Она вышла за юной матерью в коридор и взяла ее адрес. И вот думала: как помочь?

Вагон покачивало. Покачивание усыпляло, а сон не шел. На соседней полке, разметавшись, густо храпела толстая женщина. «Чем помочь? Чем? О, Господи, чем?..» – маялась Мария Петровна.

Внизу закашлял ребенок; кашель надсадный, перемежающийся сипением, – малыш заплакал, но никто не обеспокоился. Мария Петровна спустилась к нему, подняла, усадила, подложив под спину подушку. Наблюдая за мальчиком, оглядывалась: где же мать? А напротив спали еще двое детей: такие же маленькие.

Кашель у ребенка постепенно утих. Мария Петровна вернулась на место, и снова перед ее глазами встала та мать-одиночка. Сколько отчаяния было в ней! Мария Петровна тогда поспешила сказать, что не оставит ее, найдет выход: испугалась, что та наложит на себя руки или кинется в бары, соглашаться «на баньку».

Баня! – внезапно пришло по ассоциации. У сестры в деревне и дом, и баня. Как же я сразу не догадалась? Домик маленький, но зато большой огород. Хоть не дожить до него еще, зима впереди, а все-таки.

Ребенок снова закашлял. Снова никто не обеспокоился. Но на этот раз кашель скоро прошел.

«Я вот что сделаю, – продолжила мысль Мария Петровна. – Напишу сестре, пусть приютит девочку. Года за три она сына поднимет – а потом ей полегче будет. Чтобы денежки были, может квартиру сдавать, а в деревне на свежем воздухе да на молоке…» – И от удачной мысли у Марии Петровны камень свалился с плеч. Она задремала. Проснулась, когда пассажиры стали собирать вещи – Москва. Вагонное радио передавало прогноз погоды, приглашало гостей столицы посетить «Снежную королеву», Черкизовский рынок и посмотреть достопримечательности.

«Москва! – гремело по вагону, – Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!»

Мария Петровна спустилась вниз. Женщина, та, что лежала ночью напротив, напяливала на троих ребятишек одинаковые красные куртки, толчками всовывая ручонки в рукава. Надела шапки, замотала шарфами горло, но небрежно, и горлышки светились наружу. Девочка кашляла.

– Все трое бронхитники, – без конкретного адреса сообщила женщина. –

– В родимую матушку!

– Да куда же с больными-то? – вырвалось у Марии Петровны.

– Их американцы забирают. Мы на такси поедем! От вокзала до самого аэропорта!

– Так малыши… – Мария Петровна не успела закончить вопроса.

– Конечно. А вы что думали, мои, что ли?

Мария Петровна сухо спросила:

– В Америке нет своих детских домов?

Женщина вдруг ощерилась, став похожей на жирную крысу.

– Да что вы прикидываетесь?! Что вы все со своей жалостью лезете? Они наших детишек спасают! Вы будто не знаете, что у нас ни лекарств, ни питания, ни ухода! А там будет всё! И за них еще доллары платят!

– Мать чахоточная, – кричала она уже на весь вагон. – Отец их бросил!.. А вы тут…

Поезд остановился. Тройка, как маленькие цыпушки, перепугано жалась друг к другу. Мария Петровна помогла вынести их на перрон, – сердце разрывалось от боли и стыда! Из ноябрьской хмари, скалясь добротными имплантатами, бежали американцы. О-кейкали, о-йескали! Последнее, что увидела Мария Петровна, это как тройку – валютный товар – впихнули в машину.

↑↑ ЕДИНСТВЕННОЕ СРЕДСТВО

Едва проснувшись, Петр Сергеевич идет в ванную и встает под холодный душ. Покрякивает, порыкивает, потом запирает «собачку» и наливает воду в ведро.

Дважды окатившись с макушки до пят, он уверен, что не только закалил свой организм и укрепил нервы, но и «просветлился мозгами».

«Я вот соберусь и напишу о себе в газету, – раздумывает он. – С самого начала прямо начну. Как грипповал каждую зиму, как психовал, когда не выдавали по полгода зарплату, и вообще как убивал себя. Ведь человек со слабыми нервами – самоубийца, у него мозги направлены не туда, куда следует. Вспомнить страшно, сколько народу полегло, когда случился дефолт! Я тоже едва не умер. Иду по улице, а навстречу Тонька Фокина, и кричит мне: «Скорее беги в сберкассу, снимай все деньги, накупай продуктов! С завтрашнего дня цены повысятся в десять раз!»

Да неужто, думаю? Кто-то утку пустил. Куда им еще повышаться, и так в месяц повышаются по три раза. Ан, глядь, народ, как из муравейников, разбегается из многоэтажек в разные стороны. Тьфу, думаю, неужели Тонька правду сказала? И как только подумал об этом, тут же и вспомнил, что на сберкнижке у меня всего десять рублей – по советскому курсу это копейки три.

А дома-то были денежки. Прибежал, схватил все; выстоял очередь в продуктовом и купил два ведра гречки, – в аккурат денег хватило. А курильщики-то что вытворяют, смотрю! Ларьки с сигаретами готовы перевернуть. На мах скупают всё. Ну, видать, есть у людей сбережения, раз на сигареты расходуют.

А только месяца через два народ помирать начал. Как раз вот они, курильщики. Видать, последнее на курево извели. Кто не помер, те ждали, когда же проклятый дефолт закончится? А он и не думал кончаться. И вот тут я почувствовал, что сердце мое стало колоть как иголками. И бьется оно, особенно к ночи, то сильно-сильно, а то замрет. Я уж за пульс хватаюсь: на месте ли? Но чую, что и он куда-то уходит.

И вот однажды (Бог, наверное, надоумил), встал я под ледяной душ. Впрочем, не Бог, забыл, а про Порфирия Иванова показали по телевизору. И с тех пор я каждый день обливаюсь. Не на улице, как Иванов, дома: трудно на улице, мне же за шестьдесят, «чокнутый», скажут. Порфирий-то мог стерпеть, когда его чокнутым обзывали, а я не смогу, я морду набью.

Но главное, которые обзываются, те и страдают. Убавили в декабре отопление – они сразу за сердце: ах, как же дети? А надо всем под ледяной душ! Детям, родителям… Никакой холод не будет страшен и можно даже на снегу спать. Закрыли в городе пульмонологию – да шут бы с ней. Вставай под душ! Можно бы и терапию закрыть, все равно от нее никакого толку. Кладут человека, а он свои лекарства неси, одеяло, белье, подушку… Терапию закрыть, а все матрасы оттуда передать в хирургию: пусть по два на кровати будет, один-то матрас насквозь просвечивает.

Я спокоен. У меня нервы крепкие. А те, кто не обливается, они от всего паникуют. В бессрочный отпуск выгнали, – паникуют; работы нет, – паникуют… Ну, а что тебе даст эта паника, кроме могилы? Да и злиться не надо. Смотри ты, как злятся на всё. Даже на День народного единства. А что он? Хороший день, память о прошлом, когда все были едины, и рабочие и директор. Так не-ет, бесятся: «Какое единство?! С кем?! С нашими гробокопателями?» А всё от туманности в голове, оттого, что холодной водой не хотят обливаться. А я настолько уже просветлился, что совершенно точно могу сказать: скоро будет громадный пожар! А почему? Да потому, что психованных развелось сильно много, они с четырех сторон запалят страну!»

– Надо спасать отечество, – вслух объявил себе Петр Сергеевич. – Пусть срочно и повсеместно отключают горячую воду!

Он вышел из ванной, отыскал в ящике кухонного стола авторучку и тетрадный листок, и тут же в кухне изложил на нем свои мысли.

– Пошлю в «Аргументы и факты».

↑↑ РАДОСТЬ

Евдокия Макаровна, сухонькая старушка, не любила впускать в свой дом посторонних. Не любила, когда ее, ухмыляясь, расспрашивали, зачем тебе то-то и то-то? Ну, стоит за дверью коса, и пускай стоит, она есть не просит. В сарай вынести – заржавеет. Давно уже Евдокия Макаровна не бралась за нее, да вдруг коз заведет? – и пойди тогда, покупай, если в магазинах косу днем с огнем не найдешь. «Ой, убери, прямо, как смерть!» – передразнивала соседок. Как же, всё бы вас слушать!

То же и костыли, что стоят возле вешалки. Кому они помешали? Сломаешь ногу, и опереться не на что. Раньше в любой аптеке можно было купить, а теперь? Мужнины костыли. Им уж лет тридцать, а краска как новенькая, и резинки на месте.

– Макаровна, – спрашивали ее, – неужели тебе не скучно жить бука букой? Хоть на Пасху бы приглашала или на день рождения? Чаю попили бы, потолковали о том, о сем.

«Ага, – усмехалась она. – пусти вас доглядывать да губы квасить».

Такой же нелюдимой была и Пелагея, жившая через дорогу от Евдокии Макаровны. «Дикая» – говорили о ней в селе. Крыша на ее доме худая, замшела, две березки растут; в одной стене не хватает бревна, окна фанерой забиты; ни печки, ни электричества.

Пелагее было восемьдесят два года – как тополю, что рос под окном. Но могучий тополь давно уже рухнул, а Пелагея еще скрипела. Причем скрипела только зимой, а летом жила с удовольствием. Во двор ее без ограды забегал Шарик в вечных в репьях, грелись кошки на ступеньках крыльца, Пелагея стирала под высоким кустом татарника, – блаженство!

– Разгони ты этих приблуд, всю пенсию у тебя проедают! Дом на эти деньги поправь! – наставляла ее Евдокия Макаровна.

– Да мне и так хорошо.

Однажды зимой Евдокия Макаровна поскользнулась на ровном месте и повредила лодыжку. Пришлось приглашать Пелагею ухаживать – больше никто не хотел. Лежала старушка на высокой кровати, одна нога вытянута, другая, загипсованная, кверху торчит, а под коленом тюфяк, злилась, если Пелагея не поспевала с горшком и когда на глаза попадались Пелагеины кошки.

– Чего ты их навела-то ко мне?!

– Да не я это, сами шмыгают.

Евдокия Макаровна кричала, что плохо проварена каша, несладкий кисель, что печка совсем остыла, …

– Отвыкла я от домашности… – смущенно оправдывалась соседка.

– Топи, топи! Дров, что ли, жалко? Не на твои деньги куплены.

Но Пелагея, как самоед, привыкнув в своей избе к уличной температуре, не ощущала холода.

– И как ты живешь без стены и без печки? – удивлялась Евдокия Макаровна. – Ни сварить, ни согреться!

– Кисоньки греют.

– «Кисоньки»…

Когда больная успокаивалась и засыпала, Пелагея шла в магазин за килькой в томате – для себя и для кошек. Потом чистила у соседки снег во дворе.

…Наконец, с ноги Евдокии Макаровны сняли гипс.

– Вот бы послушалась дураков, выкинула! – радовалась она, подпрыгивая на костылях. – Пригодились! И коса пригодится! Всё пригодится!

Когда освоилась с костылями, указала Пелагее на дверь:

– Теперь и сама управлюсь.

Соседка кротко кивнула.

Евдокия Макаровна подглядывала в окно, как Пелагея в мужских обрезанных валенках шла к калитке, и за ней – отчего-то повеселевшие кошки.

↑↑ ФИГА С МАСЛОМ!

Бытует мнение, что скрыться от возраста можно двумя путями: влюбиться или поменять место жительства. Я время от времени практиковал то и другое, и действительно свои шестьдесят встретил весело. Но вот тут…

– Почему из моего стажа выкинули два года? – зарыдал в собесе, оформляя пенсию.

– Потому что у вас в трудовой начало стажа записано первого декабря тысяча девятьсот шестидесятого года, но не указан город, где находился завод.

– Не указан потому, что завод секретный. Находился он в Барнауле.

– Барнаул какой области?

– Барнаул – центр Алтайского края.

– Напишите объяснительную.

– О чем? О Барнауле?

– Прекратите! Вы, может быть, тунеядствовали два года, а теперь наседаете! Вы в военное время работали?

– Нет, война началась в сорок первом, а я родился в сорок втором.

– Я должна уточнить.

Девица побежала куда-то и пробегала больше часа.

– Этот завод оружейный? – вернулась.

– Да. Мы выпускали моторы к танкам и самолетам, наш цех номер сто сорок. Что выпускали другие цеха, я не знаю.

– Возьмите бумагу и напишите подробную объяснительную.

Я написал.

– Ну… будем комиссию создавать. – Крашеные глазки уже попрощались со мной, как вдруг… разглядели в моей трудовой государственную печать. – Это что же, ваш завод госуда-а-арственный?

– Да. Ордена Ленина завод номер семьдесят семь.

Девичьи губки дрогнули, пальчики записали номер моего служебного телефона.

– Вам позвонят.

Позвонили через неделю, уведомив, что со стажем моим все в порядке.

– Вам нужно прийти к нам по другому вопросу.

– По какому?

– Здесь скажут.

Пришел. Снова подведенные глазки, но девица уже другая.

– Сколько у вас детей?

– Трое.

– Вы их растили сами?

– Нет, вместе с женой.

– Принесите справку.

– От кого? От соседей?

– Как вы смеете! Мы на вас запрос пошлем, милиция подтвердит, кто в действительности растил ваших детей, мы вас научим уважать закон!..

Я вскрикнул и упал.

Из больницы выписался через месяц, работать после обширного инфаркта уже не могу, пенсия уходит на оплату лекарств, к женщинам, особенно молодым, стойкое отвращение.

↑↑ ЛЮБОВЬ

Как-то под вечер уже, ко мне на дачу заглянул приятель. Погода стояла на загляденье, а в городе, который от дачного поселка в полукилометре, делать было совершенно нечего. Мишка принес с собой мяса, я вытащил из сарая мангал, пиво у меня было, – «программа» полная.

Сидели за столиком под рябиной, наслаждаясь покоем и шашлыком, и разговаривали о пустяках.

– Между прочим, – сказал я, – у нас тут опять археологические раскопки.

– Я видел. Горы земли наворочали. Сколько лет уже роют?

– Не считал. Интересно, что они ищут?

– А может, не ищут, а прячут? – засмеялся Мишка.

Потом серьезно спросил:

– До того как вы дачи настроили, тут деревня была? Так?

– Так.

– А до деревни что было? Вдруг что-нибудь такое, что позарез надо откопать! Вдруг там, под землей, сундуки с золотом?

– Да пусть хоть что, лишь бы ямы потом зарывали. Осенью тут ходить страшно, того и гляди соскользнешь и не вылезешь. Если бы не собака, я бы сюда не ходил, но ее кормить надо.

Далеко у калитки мой Дик гавкнул, потом залился раскатистым лаем.

– Услыхал! – хохотнул Мишка.

– Да нет, это Полкан приперся. Тут такое творится, Миш! Пёс у меня молодой, а у соседа старый, давно живет. И возьми сосед прикорми бродячую собачонку. Собачонка эта, Лорка, тоже молоденькая. Ну и любовь у них с Диком. Только ее старик за ворота, она к Дику мчится. И уж тут столько чувств, столько ласки!.. А Полкан ревнует, колотит ее. Прямо как деревенский мужик колотит – шерсть по всему двору! И все равно: он за угол – она у Дика. Через дыру под забором лазит. Я Дика на цепи держу, нельзя иначе, у него натура бешеная. Этот старик Лорку оттреплет, а потом идет к нашему забору и змеино ухмыляется Дику: «Что, тварь, на привязи?!» Часами так стоит перед ним, издеваясь на своем собачьем языке!

– Да-аа, трагедия, – промычал Мишка. – Ты бы уж эту Лорку себе забрал, что ли?

– А Полкана куда? На живодерню? Он ведь тоже Лорку любит.

Дик умолк. Не Полкан, значит; когда Полкан, он с ума сходит! Я взялся за шашлык. Но то ли от расстройства за всю эту историю, то ли просто так вышло, кусок упал. Мгновенно его сцапал Гоша! Ободранный мой кот.

– Вот тоже экземпляр, – показал я на него приятелю. – Жил у моей сестры, она уехала и отдала нам. Не знали, что делать с ним: ест только маленькими кусочками, пьет – нарочно не придумаешь: лапу в воде намочит и слизывает с нее. И трус такой! Запрячется куда-нибудь, не дозовешься. Нынешним летом первый раз его на дачу взяли, тут и живет. Сначала из дома не вылезал, потом ничего, освоился понемногу. Влюбился – бегает тут чья-то кошка. А у нее, видать, поклонников до черта. Били они Гошу смертно! Но отлежится и опять к той кошке шмыгает. Опять его бьют. Потом и сам начал драться. Однажды утром смотрю, Гоша на забор взгромоздился и как Илья Муромец оглядывается по сторонам: «Подходи, кто еще в рожу хочет?» И жрет теперь все подряд. А вот пить, так и пьет с лапы, по-интеллигентски.

– А кошку ту отстоял?

– Ну, да. Только с ним якшается, ни с кем больше.

О чем-то задумавшись, Мишка сказал:

– Жена узнала из телевизора, что любовь – это болезнь, которая длится четыре года. Потом, якобы, проходит бесследно. Говорит: «Ученые нашли в организме человека клетку, и в ней вся наша любовь. Уже лекарство против нее изобрели: одна прививка – и человек на всю жизнь от любви избавлен».

– А как животным насчет прививок?

– Не сказала; нет, значит. – Мишка посмотрел на меня. – Да и пускай они людьми остаются.

↑↑ ТАЛАНТ

Члены литературно клуба «Элита» собрались в полном составе. В одной из комнат библиотеки установили столы, временно позаимствованные из читального зала, принесли стулья. Ждали ведущего журналиста популярной газеты «Пассаж», от которого давно домогались публикации своих творений.

– Ну-с? – вошел он в расстегнутой куртке, с круглым животиком. – Начинайте, голуби! С полдюжины стишков, так и быть, отберу.

Журналист уселся за стол и приготовился слушать.

Первой начала председатель литклуба Безмятежная Лиза. Читала она по тетрадке, та оказалась объемной, и журналист прервал Безмятежную:

– Следующий!

Следующим был Володя Кувшинников, известнейший в городе юморист. Кувшинникова сменил Лева Бобровский. После Бобровского читали стихи еще человек восемнадцать. Очередь дошла до Гриши Отрепьева. Когда Гриша окончил, журналист возвестил:

– Господа! Кроме него, все свободны.

– Как? Почему?! – раздались возмущенные возгласы.

– Пардон! – журналист вытащил сигареты и закурил. – Количество не заменяет качество. Что же у вас, мадам? – уставился на Безмятежную. – «Я прижалась к твоей груди, чтоб почувствовать твои руки». А у вас, господин Огурцов? «Любовь застряла в дверном проеме и в душе моей осталась навсегда».

Безмятежная побагровела и нависла над журналистом.

– Я пишу, а вы читайте! Да, да! Читайте!..

В ответ он пыхнул ей дымом в лицо.

Гриша Отрепьев, он же Николай Гусев, подождал, когда недовольные элитовцы разойдутся, и по просьбе ведущего журналиста стал рассказывать свою биографию. Родился он в городе Рудном, в интеллигентной семье, в детстве долго болел – почему-то кривились ноги, – а потом болезнь отступила, и он прекрасно окончил школу.

– Скажи мне, Коля, – спросил журналист, – что ты считаешь самым главным в литературе?

– Душу.

– Правильно. Все хотят пробиться к сознанию, а душу послали к чертям. Ну, а суть поэзии в чем тебе видится?

– Всё от мелодии, всё – мелодия, вся наша жизнь из нее и в ней.

– Гениально! Так и напишу, так и озаглавлю статью! Давай лапу! – журналист тряхнул руку «Гриши Отрепьева». – Как тебя представлять? Под псевдонимом?

– Да как хотите, – зарделся Гусев.

Статья о гениальном поэте, вынужденном прозябать в провинции, вышла через неделю. Называлась она «Мальчик, с детства прикованный к постели». На целую полосу шло описание жизни Гриши Отрепьева, но не было ни единого его стихотворения. Оказывается, Гриша перенес пять операций, две клинических смерти и клинически мертвым встречался с Пушкиным и Маяковским. У Гриши с недавних времен порок сердца, но все равно он пишет стихи, пишет круглые сутки, ночью, естественно, при фонарике, чтобы не беспокоить сиделку. На фотографии вместо цветущего Гриши, подогнув ноги, лежал на тахте чужой изможденный мужчина.

– Здорово он ласты тебе уложил! – хохотали элитовцы.

Гриша был уничтожен.

↑↑ ВАСИЛИСА

Ноябрь. Осевшее небо только изредка распахнется голубизной, но сразу затянут ее тяжелые тучи, и снова тоскливо, темно и придавлено. «Хоть бы снег выпал, – Анастасия вглядывалась в окно. – Не так бы уныло».

На лестничной клетке жалобно пискнул котенок. Анастасия вышла. Вжавшись тощеньким тельцем в угол, сидело пестрое некрасивое существо.

– Ты чей? – наклонилась она к нему. Вынесла блюдце с едой. Котенок жадно хватал куски, давился. В соседской двери щелкнул замок, и котенок опрометью кинулся с лестницы.

Рванулась овчарка, сразу учуяв запах…

– Котенок! – успела крикнуть Анастасия.

– Фу! Марта! – мгновенно понял сосед. Собака встала, как вкопанная.

Анастасия пробежала мимо нее, схватила котенка. От ужаса тот всеми когтями вцепился ей в руку. Мужчина завел овчарку в квартиру, затем вернулся узнать, в чем дело. На руке Анастасии крупными клюквинами проступила кровь.

– Срочно обработайте! – испугался он. – Лейте йоду как можно больше! Извините, что так вышло. Кошка, – посмотрел на котенка.

– Я не знаю, не разбираюсь…

– Окрас черепаховый, коты не бывают с таким окрасом.

Анастасия принесла кошку домой и назвала Василисой. Вечером постаралась отмыть ее, избавив от блох: Василиса вела себя напряженно, вздрагивая тощим хребтом, но не царапалась.

Так началась их совместная жизнь. Наблюдая за Василисой, Анастасия поняла, что та, кроме подвалов, ничего не видела. Может, и родилась там. Кошка открывала дверцу под ванной, залезала подальше, в пыль, в неопрятность; любила сидеть на лоджии, непременно на холодном полу. К хозяйке была почти равнодушна, и вскоре запросилась на улицу.

– Куда же? – всполошилась Анастасия. – Там мороз, там собаки…

Но Василиса настаивала, и она отпустила.

Время от времени из подвала слышались душераздирающие скандалы, Анастасия узнавала мяуканье Василисы, и однажды, выйдя на непонятный шум на лестничной площадке, увидела комическую картину: соседка мыла пол, а по лестнице важно поднималась Василиса в сопровождении черного с белыми «носками» кота.

– Брысь! – соседка двинула кота мокрой тряпкой по морде.

Кот постарался прошмыгнуть мимо нее.

– Чего тебе? – она снова огрела его. – Ты из второго подъезда, с третьего этажа – Ковалёвский!

Кот задрал черный пушистый хвост и расписал обидчице дверь.

– Ах, ты змей! – вскипела она.

Анастасия впустила Василису, спросила:

– Останешься или снова в подвал пойдешь?

Василиса не отвечала. С великого голода она ела все, что не приколочено. Пополнела и округлилась. На улицу не рвалась. Прыгала на шкафы, умудрялась ходить по бельевым веревкам на лоджии, – находила себе развлечение. Время от времени под дверью завывал жених – Ковалёвский кот.

– Ты как снабженец! – выговаривала ему Анастасия. – Хоть гони тебя, хоть мокрой тряпкой бей, все равно своего добьешься!

Выпускала Василису, но та быстро возвращалась назад.

Уже весь подъезд знал, что Василиса – кошка Анастасии и что у Василисы будут котята.

По выходным к Анастасии приходили подруги, усаживались за кухонный стол, и – то под чаек, а то и под рюмочку – коротали зимние вечера.

– Если котята будут пегие, как Василиса, их никто не возьмет, – пугали Анастасию.

Слыша это и словно понимая, кошка смущенно горбатилась и уходила подальше с глаз.

Но вот пришло в движение небо в легкой шуге облаков, побежала вода по дорогам, грязные кучи снега таяли и отползали в стороны; с крыш падали глыбы льда, белые поляны с ледяными монетками оседали у черемуховых стволов. Зажурчали ручьи в дренажных канавах, сияло солнце, и тысячи солнц отражались в лужах и лужицах. В один из таких распрекрасных дней Василиса родила трех котят. Черные, с белыми лапками – как папаша. Тыкались мордочками Василисе в живот, а она, боясь шелохнуться, тихо и ласково их облизывала.

Теперь подруги Анастасии любовались заботливой матерью. Заглядывали к Василисе в коробку, старались побаловать ее лакомством. Разговоры непроизвольно сводились к животным. Ирина, к примеру, была свидетелем дружбы козы и пса.

– Ходили они, как на привязи. Джек ляжет, и она ляжет, еще и башку рогатую приспособит ему на пузо. Как-то на праздник мы с Джеком дурачились, а Бугель – пес с горнолыжного комплекса – приревновал. Имя ему горнолыжники дали: бугель – это деталь подъемника. Парни отдыхали в тот день, Бугель бродил в одиночестве, потом, видать, надоело, прибежал к нам. Сидит в стороне и все злее, злее становится, и вдруг как вцепится Джеку в горло! А коза рожищами в Бугеля! Кое-как растащили.

– А мы в Америке скунса держали, – смеялась Людмила. – Жулик хуже сороки! Стаскивал к себе в угол все, что мог утащить. Маленький такой, а даже плед однажды упер.

Людмила в Америке прожила одиннадцать лет, но вернулась в Россию. «Ну как там жить? – пожимала она плечами. – Все чужое: земля, культура, чужие мелодии… Надо быть от рождения перекати-полем, чтобы не чувствовать родины. Деньги, удобства… Нет, это не сразу. Ну, пусть даже сразу вдруг привалило – к чему они, если душа моя здесь?»

Она жила в Арканзасе, где почти не было русских. Винила мужа: «Если б не он, никогда бы в чужую страну не поехала. Единственно, за что его уважаю – не побежал обратно. А то ведь взбрыкнут против России, готовы ее до смерти копытами затолочь, а сами из-за бугра прямиком в Москву и никаким домкратом не сдвинешь».

Между тем котята стали самостоятельно есть, а Василиса – исчезать из дома. Вернется, пересчитает потомство, помурлыкает с ним, и снова уходит.

– Девчонки, заберите? – умоляла Анастасия. – Гляньте, какие котята хорошие. – Три пушистых комочка шустро бегали по квартире, задрав короткие, как молодая морковка, хвостики.

– Ты их сначала поймай, – смеялась Ирина.

Двух «мальчиков» подруги все же забрали, а кошечку с рыжей подпушкой Анастасия решила оставить себе, она походила на Василису.

Василиса уже не являлась к ней, и вообще Анастасия ее не видела. То бывало заметит среди зеленой травы пеструю Василисину мордочку, позовет или сама подойдет, поругает: «Что тебе дома-то не жилось? Я же тебе полную волю давала». Вынесет Василисе поесть. Теперь Василиса исчезла. Ковалевский кот был на месте, а Василисы нет.

– Ну, ушла и ушла, – утешали подруги. – Радуйся, не появится с новым потомством.

– Да пусть уж появится! Вдруг под машину попала? Жаль мне ее. Такая она несчастная…

– Прям сразу и «под машину». Подожди до зимы: оголодает – придет.

Но Василиса больше не появилась.

↑↑ НЕУДАЧНИЦА

С соседом Леней Лиза училась вместе в художественной школе. Не обнаружив у себя крупного дара, затосковала и вскоре бросила учебу, поступив на экономический факультет университета. Предлагала и Леониду найти занятие по способностям:

– Ну, какой ты художник? Такую белиберду может писать и сантехник: клади под ноги ватман, потопчи грязным сапогом, поплюй на следы и разотри. Зачем тебе унижать себя?

– Неправда! Я мыслю, когда пишу.

– Мне твоя мысль не передается.

– Я мыслю абстрактно!

– Послушай, оправдать свою несостоятельность можно хоть чем…

И все-таки Леонид окончил школу. Поступил в художественную академию, и, встречаясь с Лизой, рассказывал ей о своих успехах. Приглашал посмотреть его работы, однако Лиза оставалась к ним равнодушной. Только раз, увидев у него весенний пейзаж, улыбнулась:

– Прелесть какая. Пахнет майской грозой.

Леонид отмахнулся:

– Да ничего хорошего нет. От безделья написал. Это, Лиза, не живопись, если вызывает ассоциации. Настоящая живопись должна действовать без проводников.

И он накладывал футуризм на сюрреализм, фовизм на экспрессионизм, подмешивал к ним классицизм, – старался придумать такое, что «без проводников» продирало бы до хребта.

В конце концов он добился своего. О нем заговорили, как о крупном явлении в живописи. Леонид становился модным, его картины с удовольствием брали художественные салоны. Он купил дом, выстроил мастерскую. Изредка звонил своей бывшей соседке, и однажды пригласил ее на открытие выставки.

– Это, Лиза, особая выставка, совсем не то, что ты видела прежде. Здесь совершеннейшая свобода! Раскрепощен художник и раскрепощен зритель. Лиза, ты по-настоящему отдохнешь.

Он встретил ее у входа. Повел по залам. Лиза смотрела на изломанные деревья, обнаженных скелетообразных женщин, на мужские половые органы в анфас и профиль, на кубы, квадраты и полосы всех мастей, изображающие, как было подписано под картинами: «Землетрясение», «Секс в ночном море», и прочее.

– Ну, как? – поинтересовался Леонид.

– Ничего, разнообразно.

– И это всё?

– Ты меня спрашиваешь? – удивилась Лиза.

Спрятав усмешку, обращенную то ли к ней, то ли к авторам выставленных работ, Леонид провел ее туда, где висели его картины под общим названием «Кодекс рая». Мусорные свалки, одичавшие люди выискивают пищеотходы, огромные крысы, бездомные собаки с остатками шерсти… Все это было перемешано с красно-синими пятнами и беленькими зигзагами.

Лиза открыла рот.

– Что? – довольный спросил Леонид. – Усекла?

– Черви ползают на падали. Придет же в голову такая зараза!

– Не прикидывайся! Прекрасно всё понимаешь. Черви на трупе – это тончайшая эстетика. Я выставлял эту серию во Франции, Норвегии, Румынии. Меня завалили наградами!

– Право?!

Леонид покраснел от досады.

– Завистница! Ты просто завистница!

– Да чему завидовать-то? – спросила Лиза. – Убожество. И у тебя, и у всех тут. Нового сказать ничего не можете, а – хочется. Если б ты жил на помойке и действительно получал наслаждение от червей и трупов, я бы, может, и поняла тебя: мало ли извращенцев? Но ты живешь в доме, да еще с палисадником.

– Выходит, современная живопись – блеф?!!

– Блеф, – убежденно сказала Лиза. – И ваши знаменитые праотцы – тоже блеф. – Развернулась на каблуках и пошла к выходу.

«Дрянь! – зарычал ей вслед Леонид. – Неудачница! Поздно я раскусил тебя!..» Но увидел приближавшуюся телекамеру и поправил лицо.

↑↑ ДРУЗЬЯ И НЕДРУГИ

У Александры Ивановны больные ноги, и в холодное время года она редко выходит из дома. Поставив кресло напротив окна, она забавляется снегирями, синичками и воробьями, которые прилетают к ее кормушке. Возле кормушки прибита ветка, и синички то кувыркаются на ней, как акробаты, то ссорятся между собой, топыря крылышки, пугая друг дружку, то с любопытством заглядывают к Александре Ивановне в окно, вертя головами, раскрашенными, как детские мячики.

Но первыми утром появляются снегири, огласив свое присутствие вежливым: «Гик!» Не спеша, пережевывают семечки, степенно посвистывают. Синички, опоздав, пытаются их вытолкать из кормушки, однако снегири не обращают на них никакого внимания. Или шипят: успеете!

«Фити-фити!» – шумят синички, хватая из-под носа снегирей семечки и тотчас кидаясь прочь. Их «мамаша» – самая крупная и важная, сердится, чему-то их наставляет, а они, опрокинувшись вниз головой на ветке, весело ждут, когда она успокоится.

Бывает, что снегири съедают все без остатка, и тогда синички находят Александру Ивановну в кухне, стучат носом в стекло: «Забыла о нас?»

А вот воробьев Александра Ивановна недолюбливает. Они шлепаются в кормушку прямо на снегирей и синиц, хватают как можно больше, и никак не могут наесться. А если заглядывают к ней в окно, то не просят, а требуют: «Давай семечки!»

Наблюдая за птицами, Александра Ивановна сделала вывод, что они ничем не отличаются от людей. Безалаберная синичка, степенный снегирь, нагловатый воробушек… – это людские качества, но тут поделены на отдельные особи. «Может, это переселение душ? – раздумывает она. – Какая душа у человека, такой он и птицей будет?»

Этажом ниже Александры Ивановны живет Люська. По ночам у нее пьяные сборища, крики, включают на полную мощность магнитофон и он убийственно бьет басами. Никто из соседей с Люськой не связывается: боятся. Александра Ивановна как-то отважилась пристыдить ее, но Люська стала кричать, что Александра Ивановна ловить птиц для еды.

– Своими глазами видела у тебя птичьи перья!

«Ну, гадина! – плакала Александра Ивановна. – Я ей показала пушинку, сказала, что синичка залетела в окно и вот, даже пушинку оставила… А она… »

Синички и снегири к ней залетали часто. Особенно по весне, когда отопление еще не отключено, а на улице тоже тепло. Стоило открыть форточку, а того пуще раму, влетали сразу по нескольку штук. Синички цеплялись коготками за тюль, снегири усаживались на плафон и гладильную доску. Сияло в комнате солнце, делая ее шире, трепыхали крылышками беспечные гости… «Как в раю!» – улыбалась Александра Ивановна, но все-таки выпроваживала незваных гостей: осторожно, боясь напугать резким движением.

В феврале у птиц начинались любовные страсти. Сядет синичка одна-одинешенька на самой макушке дерева, и на квартал слышно ее «витя, витя, витя, витя!» Словно стеклянным молоточком выстукивает. А то возьмет да зальется как глиняная свистулька! Снегири где-то в лесу, воробьев тоже не видно… К кормушке прилетают не часто. Но в марте снова паломничество. И – боже, как радостно «гикают» снегири, как весело кричат «фить-фить-фить» синички! И даже воробушки вместо привычного «ччи-вв!» журчат что-то ласковое.

И так до лета. Но и летом, когда случаются холода и мошкару прибивает к земле, птицы летят к Александре Ивановне. Стучат носом в кормушку, просят; знают, что у нее есть запас.

В августе прилетает уже детвора. Желто-зеленые снегирята, серо-кремовые синичата, светло-бежевые воробушки. Глупые, скандальные и драчливые. Голоса у них, как у сверчков, усиленные в десятки раз. Без опаски лезут в кормушку, толкая друг друга на перекладине распахнутой форточки и заваливаясь к Александре Ивановне прямо на подоконник. Синичата дерутся с взрослыми воробьями, долбят их тонкими, как иголочки, носиками, и воробьи уступают.

Но на взрослых птиц ей смотреть больно. Измученные, побитые дождями и ветром, пока выкормили своих чад… Снегири всё еще кормят их, перемалывая семечки, проталкивая птенчику далеко в горло: носики у снегирят мягкие, самостоятельно справиться с семечкой они не могут. Но крику, крику! Звенит в ушах от их: «Уи-ии! Уи-ии!» Однако дней через десять, когда снегиренок начинает визжать и требовать пищу, папаша, как каратист, «рубит» крылом – и чадо валится с ветки вниз головой! Всё, кормись уже сам!

Пока тепло и можно ходить в магазины, Александра Ивановна накупает корм про запас. Встречаясь на улице с Люськой, всклокоченной и почерневшей от пьянства, она мысленно говорит ей: «Если ты, Люська, не бросишь пить и над соседями измываться, то будешь после смерти вороной! Хочется тебе быть вороной?» И высказав это, Александра Ивановна все же надеется, что Люську минуют вороньи перья: долго век у вороны, да уж больно скучен.

↑↑ АПОКАЛИПСИС
Письмо в редакцию

Уважаемый редактор!

Я никогда не думал, что прописаться в собственную квартиру равносильно самоубийству. Вот прочтите, что со мной приключилось.

– Мы не имеем права прописать вас без заявления вашей жены, – отрезали мне в паспортном столе.

Пришел домой, белый как полотно, говорю жене:

– Драгоценная! Двадцать лет мы прожили бок о бок, а теперь нас с тобой разводят.

Она на дыбы: да кто посмел, да в чем дело?

– А вот, – говорю, – в паспортный стол пойдем и тебе там всё объяснят.

Ладно, на другой день являемся вместе, она спрашивает, что происходит, а ей отвечают:

– Вы купили квартиру только на ваше имя.

– Да разве можно купать на два имени сразу?

– Садитесь и напишите, что вы согласны на прописку вашего мужа.

Ну, села в коридорчике, написала: «Согласна, не возражаю».

– Оставьте паспорт вашего мужа и приходите через три дня.

Приходим через три дня. Объявляют:

– Ваша квартира не зарегистрирована. Без свидетельства регистрационной палаты оформить прописку не можем.

– Но я-то прописана, – доказывает жена. – Прописана без регистрации?

– Это к делу не относится.

Палата поблизости, идем туда, получаем справку, что с регистрацией все в порядке, приносим в паспортный стол, а там:

– Документ не на ваше имя. Куда вы смотрели?

– Куда в палате смотрели?

– Об этом у них спросите.

Бежим в палату, а там уже отвечают:

– Обращайтесь в бюро технической инвентаризации.

Нанимаем такси, летим в БТИ, оно на другом конце города. И что вы думаете?

– Заплатите триста рублей, мы выдадим вам новый технический паспорт.

– Зачем?

– Такое положение.

Сгоняли в сберкассу, заплатили, отдали в БТИ квитанцию, спрашиваем:

– Всё или нет?

– Нет. Будем осматривать вашу жилплощадь. Через три дня в пять часов вечера ожидайте.

Явились, удостоверились, что стены, пол, потолки на месте. Объявляют:

– За техпаспортом придете через полмесяца.

– С бланка на бланк списать надо полмесяца?

– Соответственно положению.

Через полмесяца получаем техпаспорт. Обрадовались, а тут:

– Заверьте его в регистрационной палате и возвратите нам.

– Зачем?

– Порядки устанавливаем не мы.

Мчимся в палату, а там говорят:

– Заверить не можем, поскольку ваш личный паспорт, дорогой гражданин, старого образца. Получите паспорт нового образца и тогда приходите.

За новым паспортом я бегал больше недели. Выдали, наконец. Всё!

Ан, нет!

– Принесите справку, что вы действительно сдали паспорт старого образца и получили паспорт нового образца.

– В дурдом вас, в рубашки смирительные! – кричу.

– Просим не оскорблять!

Сходил, получил и представил.

– Теперь все в порядке. Но для выдачи свидетельств у нас установлены сроки. Трехдневный срок двести рублей, двухнедельный сто тридцать, месячный восемьдесят.

Отвечаю, что согласен на двухнедельный.

– Оплатите в сберкассу сто тридцать рублей, и принесите квитанцию.

Оплатил и принес.

Через полмесяца выдают мне какое-то извещение. Читаю и узнаю, что днем раньше палата отправила письменный запрос в паспортный стол, так как в документах имеются расхождения паспортных данных, и на этом основании выдача свидетельства отодвигается на месяц.

Со мной истерика. Кричу, размахиваю руками:

– До паспортного стола два шага! О чем вы думали все это время?! Деньги берете за скорость, а где она? Сам пойду, если так нужна эта справка!

– Вам на руки не дадут.

Я пошел и принес.

Заявляют, не моргнув глазом:

– Свидетельство будет через три дня.

Домой я полз, как отравленный таракан, спотыкаясь на ровном месте. Через три дня зазвонил телефон; поднимаю трубку, и… о, нечистая сила!

– Регистрационная палата уведомляет вас, что регистратора не будет до второго августа.

Уважаемый редактор! Я понимаю: волокита – не порок, а умственное коллективное вырабатывание социальной истины. Так говорил Андрей Платонов. И все же… прошу опубликовать историю моего горького опыта. Пусть тот, кто захочет прописаться в собственную квартиру, заготовит сердечные капли, успокоительные порошки, прибор для измерения давления… пусть запасется железным ломом, чтобы постоять за себя!

↑↑ ПОД МУЗЫКУ

Была выставка местных фотохудожников. Портреты, пейзажи, натюрморты, собаки, кошки – в общем, все то, что бывает на таких выставках. Публика медленно перемещалась из зала в зал, что-то находя для себя, чего-то не находя.

– Надя, – подошла к Надежде Ивановне сестра одного из фотохудожников, – Петя в больнице, так я тебя попрошу: напиши о его работах прочувствованную статью?

– Я же не журналистка.

– Ну и что! У тебя душевно выходит, ты хоть и редко пишешь, а зато все твои статьи запоминаются. Приезжай ко мне в воскресение, я тебе еще много чего покажу, все альбомы брата у меня хранятся. И музыку послушаем. Эннио Морриконе. Нравится Морриконе? Ну вот!

– Я не могу в воскресение.

– Почему?

– Тридцатое декабря, надо к Новому году подготовиться.

– А тридцать первого что будешь делать, спать? Я жду тебя!

Тридцатое декабря оказалось на редкость морозным. Надежда Ивановна спешила к автобусной остановке, а ветер набивался в рот и рвал горло. Из пригорода в центр автобусы ходили с перебоями, и, увидев, что автобус приближается, она побежала бегом. К счастью, шофер подождал, она вскочила в салон, но сердце, загнанное бегом и ледяным ветром, стучало, как молоток в доску.

«Хоть бы кто-нибудь мне место уступил!» – смотрела по сторонам. Но места уступать, здесь было не принято.

А сердце не унималось, оно едва не выпрыгивало из открытого, жадно ловящего воздух рта. «Согнать бы вон того парня!» – думала Надежда Ивановна, но позволить себе такое, конечно же, не смогла. Так и ехала, намертво вцепившись в поручень, чтобы, в случае чего, не упасть.

Сердце все-таки успокоилось, а когда автобус подкатил к городской площади, совсем утихло. Надежда Ивановна вышла, посидела на лавочке, умиленно глядя на лохматушки снега на веточках рябин, вспомнила, как в августе эти рябины обвесились крупными кистями, и, отдохнув, пошла к Татьяне Львовне.

Когда открыла дверь в ее узкую маленькую прихожую, сердце почему-то опять застучало, и это испугало Надежду Ивановну.

Татьяна Львовна сидела на кухне; напротив нее соседка, и на столе перед ними стояла бутылка водки.

– Налей и мне, Тань? – попросила Надежда Ивановна. – Пока добиралась к тебе, сердце загнала.

Залпом выпила стопку, потом еще одну, заела кусочком хлеба.

– Вон пирожное, чего не берешь? – показала хозяйка на тарелку с эклерами.

– Водку с пирожными?

– А какая разница. Мы недавно молочный ликер заедали рыжиками.

Соседка кивнула и продолжила прерванный появлением Надежды Ивановны разговор.

– Ну и скажи, кому такие специалисты нужны? Зуб сломала! Набила мне полный рот гипса, и тянет. Нигде уже гипсовые слепки не делают, только в нашей дыре! И, главное, зуб сломала, и хоть бы хны. «Давай, посиди, говорит, вон там, в бытовке. Отдохни, посмотри каталоги косметики, может, что выберешь для себя, мы с сестрой косметикой приторговываем». Вот те на, думаю.

– Да у нас кругом такая зараза! – махнула рукой Татьяна Львовна. – Ну что, по стопке еще?

– Я не буду, – отказалась Надежда Ивановна. – Покажи мне фотоальбомы твоего брата, я кое-что подберу для себя, и поеду.

– Успеем. Тебе котенка не надо? Кошка троих родила. Одного я уже отдала, два остались.

– Нет, что ты, у нас два кота.

– Где два, там и третий.

– Нет, нет!

– Да тут водки-то на донышке! – взялась за бутылку соседка. – Допиваем, и я еще принесу.

До альбомов дело не дошло и к позднему вечеру, зато под музыку Морриконе и азартные разговоры прихлопнули еще водочки.

– Были, были у меня ошибки! – горячо жестикулировала Татьяна Львовна. – А у кого их не было? Живем сразу набело, никто нам не предоставит возможность сначала примериться, а потом жить!

– А вот сны бывают одни и те же, – перебила ее соседка. – Представляете, один и тот же сон повторяется много раз.

– Это потому, что время имеет свойство сжиматься. То, что, казалось, было сто лет назад, вдруг явится, как будто вот только что.

Зазвонил телефон. Татьяна Львовна подняла трубку, ей что-то сказали, и она взвилась до небес:

– Нет, не котенок, а вы виноваты, вы! Несите его сюда. Немедленно! Немедленно! Я приказываю! Немедленно!

– Что случилось-то? – перепугалась соседка.

– Взяли котенка, и говорят, что он их ненавидит, царапает! Негодяи! – Татьяна Львовна заревела. – Это же надо, котенок возненавидел! Они над ним издевались, голодом морили…

Она рыдала до тех пор, пока женщина, взявшая котенка, не вернула его обратно, – очаровательное существо с белыми лапками и влажным носиком.

– И вот такая кроха вас исцарапала?! – заорала Татьяна Львовна.

Женщина сразу исчезла, а Надежда Ивановна, разжалобленная участью несчастной крохи, сказала, что заберет котенка себе.

– Договорились! – воспрянула духом Татьяна Львовна. – Сейчас мы тебя на остановку проводим.

Было темно, вдоль аллеи горели фонарики, три пьяные женщины громко сетовали на людскую жестокость.

К изумлению, автобус долго ждать не пришлось. Надежду Ивановну втолкали в дверь, Татьяна Львовна в белой шапочке, но с красным лицом, помахала ей белой варежкой…

Пассажиров было немного. Надежда Ивановна села, пристроив на коленях портфель. Котенок за пазухой тихо мурлыкал. Подошла кондуктор, она полезла за кошельком, портфель упал, расстегнулся, вывалились бумаги, ключи… Котенок не шевелился. Кое-как все это собрав, оплатив проезд, Надежда Ивановна уставилась в темное глухое окно, в котором отражалось ее лицо – такое же красное, как у Татьяны Львовны. Зато сердце не беспокоило.

«Хорошо, что не надо писать статью, – думала Надежда Ивановна. – Это ведь кто не знает только, считает, что написать легко…» И она расслабленно закрыла глаза.

↑↑ СКВИТАЛСЯ

Николай считал тещу глупой. Разве умная будет вымораживать листья алоэ, потом их рубить, смешивать с вином, медом, и принимать эту бурду по ложке два раза в день? И дочь обеспечила снадобьем! Жили бы в разных квартирах, он бы давно выкинул чертову банку, а тут – выкинешь, мать ей другую даст.

– Коля, и ты попей, – подходила теща к нему, держа банку уже наготове. – Люди всю жизнь пьют, для профилактики.

– От всего не застрахуешься.

– Осторожность не помешает…

– Тогда сядь в угол и накрой голову тазом! Вдруг будет война?

Перед Новым годом, возвращаясь с работы, Николай, любитель пальбы и грохота, накупил пиротехнических взрывпакетов. Заглянул в «Пельменную»: не случится ли кто из друзей? Случился Серега, с которым в детстве жили в одном дворе. Серега теперь зашибал по-черному, до галлюцинаций. Видел чертей, вампиров, прятался от них. «Приду домой, по углам посмотрю, помолюсь… тогда можно и спать ложится», – рассказывал Николаю.

Разливая водку под пельмени, Серега делился впечатлениями от поездки в деревню к шурину.

– Грязь у них там непролазная! Давай он меня таскать по своим братанам. Гоняем на его «Москвиче» из деревни в деревню. У каждого братана брага, пиво… Отведем душу у одного, к другому едем.

– По бездорожью да пьяные?!

– А трезвый там вообще не проедет. Да-аа… Отдохнул, лучше некуда. Главное, не один по ночам, не страшно. Ну, а ты что поделываешь?

– Да ничего. С тещей ругаюсь. Такая холера: всё что-нибудь надо! Вчера котенка искать отправила. Спустился в подвал – а там кото-ов! Штук тридцать. Одни глаза торчат с разных сторон. Думаю, еще сожрут меня. Не стал искать, котенок сам приполз к ночи.

Друзья доели пельмени, поздравили друг друга с наступающим Новым годом и разошлись.

Уже у подъезда, глянув на тещино окно, низкое, можно рукой дотянуться, Николай придумал каверзу. Достал из сумки взрывпакет, положил на наоконник и поднес к шнуру зажигалку. Заскочив в свой подъезд, встал у двери.

С диким воплем вылетела из квартиры теща!

– Ой! Коля?! – увидев, повалилась на него. – Ой, что это было? Громыхнуло! Окошко в пламени! А Полина где?

– На работе, – отстранился он. – Ничего не громыхало, я только что с улицы.

– Нет, громыхнуло! И огонь был!

– Это у тебя лекарственная горячка. Глотаешь свое зелье, и продолжай.

Теща надулась, но ужин все равно собрала. Пока она, отвернувшись, резала хлеб, Николай поджег еще один взрывпакет, кинув в мусорное ведро. Бабахнуло со страшной силой! Теща упала, сверху на нее посыпались пепел, очистки, бумажки… Озверевшая кошка опрокинула сковородку с жареной рыбой, котенок ударился головой о плиту…

Отступив в коридор, Николай торжествовал.

↑↑ СЕЗОН ОТПУСКОВ

– Нет, теперь уже не тот интерес, – вздохнул Виктор Крюков, выходя с племянником из турагенства, где они приобрелипутевки в Грецию. – Вот раньше... Какой же это был год? Кажется девяностый. Да, девяностый, я тогда строил объездную дорогу в Сочи. Будешь слушать, я расскажу?

– Послушаю…

– Заимел я, значит, путевку в Италию, и, веришь, с проживанием, дорогой, но без стола. Ладно, все равно побежал к приятелю обмыть это дело. А его дома нет, только Ирка, его жена. Говорю ей:

– Накуплю в Италии барахла, испробую лучших вин, оползаю все музеи…

– А валюту откуда возьмешь? – спрашивает.

– Пятьдесят долларов уже раздобыл, двести меняют на таможне. Часы прихвачу с портретиками Буша и Горбачева, загоню. В принципе, много не надо, наша бухгалтерша говорит, что в Италии все бесплатно: полтора доллара стоят кроссовки.

Ирка аж подскочила:

– У меня есть один доллар! И фотоаппарат «Зенит». Загони его, купи мне две пары кроссовок.

– Куплю. Здорово проведу свой день рождения! В экзотической стране, с черноглазой итальяночкой… Может быть, женюсь даже.

– А Галю куда? – смеется.

– По обстоятельствам.

Вышел я от нее и прямиком к своему начальнику – похвастаться. Он сразу мне сотню долларов, и сто раз повторил:

– Кожаную куртку, размер пятьдесят два!

А Галька моя, как узнала, что еду в Италию, сняла деньги со сберкнижки и целый список составила, что для нее купить.

Ну, выехал я в Ужгород, где таможня, а гид уехал в Москву деньги менять. Ладно, живем всей группой в гостинице в люксовых номерах за свой счет. Гид ничего не выменял, вернулся через пять дней, говорит: «Кто хочет, езжайте, кто не хочет, сдайте путевки». А мы уж настроились, раз в жизни выпало.

Решили сами валюту добывать. Я купил на базаре блок «Мальборо», пылесос для автомобиля, – больше, сказали, не провезти. Таможенники волки: рыщут, роют, все «лишнее» выкидывают. У меня двадцать банок ставриды; кричат: «Убрать консервы!» У других тоже всякая дрянь: черная биологическая икра, да булки, да водка… Водку по две бутылки на брата оставили, остальную изъяли. Но тут донецкие ребята помогли, пытались по частям вывезти пилу «Дружба». Их застукали, а нам нашу ставриду вернули. Мы уж и так возмущались: «Кому в Италии ставрида нужна, кроме нас?»

А в Италии-то что творится! Батон два доллара, – мы сразу по рыночному курсу переводим, и некоторые тут же в обморок падают. Бутыль «Пепси» два доллара, мороженое доллар… Цены бешеные, а денег нет. Какие пляжи, кафе, музеи? – везде платить надо. Спим сутками, а то хоть иди воруй, и даже тянет, у них же там никакой охраны.

Ченчевать стали. Ченч – меняла, по-ихнему. Я поченчевал пылесос, фотоаппарат с часами, другие биологическую икру – по пять долларов за баночку им давали, но брали только в стеклянных банках, чтобы видно было – икра. А эта икра… Бог мой! Наши менялы потом и на улицу не выходили, боялись.

А на улице дождь, и потоп обещают.

Ну, «отдохнул», «загорел», возвратился домой, Галька меня встречает, обнимает, а сама смо-отрит: не стоит ли за моей спиной большая сумка? А ничего не стоит, только маленький чемоданчик, с которым я уезжал. Спрашивает: «А где сетка?» – я же ее полную ставриды увез. «Вот», – вынимаю комком из кармана. Галька смеется, а потом поняла, что смеется зря, да как зареве-ет! Я ей рассказываю, она ревет. Слезы, как барбарис здоровые: бум-бум-бум! Спать не хочет, ревет; я тоже спать не хочу, в Италии выспался. Два дня ревела, потом кричать стала: «Одиннадцать тысяч! Одиннадцать тысяч!» И все подсчитывает, сколько бы она накупила в Сочи на одиннадцать тысяч.

Ну, с Галькой я кое-как разобрался, дальше надо разбираться с Ириной. Прихожу к ней, она кофе мне, бутербродик. Щечку подперла:

– Как дела, Витя?

– Так, – говорю. – На всю жизнь память останется. Жаль только, не сфотографировался ни разу.

– Что купил себе?

– Куртку выторговал на валюту Эдика.

– Фотоаппарат продал?

– За десять долларов.

– Ух ты, сколько кроссовок!

– Кроссовки пятьдесят долларов, а доллар – сорок рублей. Я тебе верну деньги.

Ирка сейчас же в слезы: где мой фотоаппарат, мне его жалко…

– Да я его еле сбыл! – говорю. – Смотрят: тут ржавчина, там…

– Откуда ржавчина? Врешь!

И тут прямо к Ирке мой начальник, Эдик, бежит.

– Где моя сотня? – орет. – Я не тебе на куртку давал, себе!

– Отдам, говорю, четыре тысячи рэ.

– Я тебе долларами давал, отдавай долларами!

– Тогда гони еще пятьсот рубликов!

– Это за что-оо?

– А будто не знаешь, что доллар уже на пятерку дороже! Инфляция!

Он четыре тысячи не хочет, пятьсот рублей не дает… Ирка тоже скандалит…

Потом утихли все-таки, спрашивают: ну, как там, в Италии?

– Уборные, – говорю, – роскошные. Дверь сама открывается-закрывается. Не то, что в наших общественно-полевых.

Простился с ними, иду домой, а у подъезда Райка, соседка, и ехидно мне так:

– Итальяно-кобелино-о! – Это ей Галька уже наболтала, что деньги на итальянок потратил.

– Чао! – говорю. У них там «чао» утром, «чао» вечером. Вот, племянничек, какие путешествия были раньше. Я после того за границу три раза ездил, но веришь, кроме фотографий, никакой памяти не осталось, а та поездка – неизгладима. И вот в чем дело, думаю: тогда было по-русски, а теперь – как у всех.

↑↑ ПОДАРОК

После Крыма, рыма, и медных труб, какие выпали на долю СанькА, случилось вдруг сверхприятное: тетка, уезжая на Кубань, оставила ему дачу. Прощалась с ней как с живым существом, да и дача эта самая, привыкшая к ее рукам, тоже, чудилось, вот-вот приподнимется всей своей землей с корнями и кустами, и помчится следом.

– Ты береги ее, – шмыгала носом тетка. – Не запускай. Шерамыжников не води. Если руки приложишь, в раю будешь жить: огород, садик, дом, банька, речка под боком… Ты, Саня, мать свою вспомни. Сколько слез пролила из-за тебя! Я тоже тебя жалею, сам знаешь. Ты еще молодой, женишься, дети пойдут…

Весна только-только еще вступала в их северный край. Пугливая. И, однако же, Санек перебрался на дачу. Он истосковался по вольному небу. Стоял у реки, затянутой льдом, той самой, в которой утонул отец, переходя по льду с одного берега на другой, и думал, что даже такая смерть куда лучше, чем жизнь за решеткой.

В зону Санек попал из-за Аськи. Гадина эта Аська, а вот привязался к ней, и отстать не мог. Бывало, поедет она в отпуск, а возвращается – раскладывает перед ним фотографии мужиков: с тем спала и вот с этим! Не выдержал однажды, трахнул сахарницей по голове – тотчас же посадила. Отсидел год, хоть давали три, вышел досрочно – и опять к ней. И опять довела. Дали уже пять лет, да еще два, которые не досидел. У Аськи теперь муж, дети, а у Санька – наколки. Да что наколки, – один глаз не видит и зубы выбиты. Хорошо, что тетка, жалостливая душа, пустила к себе, а не она бы… Потом, конечно, Ленка появилась, к ней перешел. И все-таки дача – это же свет в конце тоннеля!

Санек бросил работу, хоть она давала неплохой заработок: невмоготу стало дожидаться, когда стает снег, когда дохнет земля первым паром. И вот разбирал полусгнивший дом, мечтая построить новый.

По утрам, напялив на себя куртку и сапоги, залезал на крышу и аккуратно снимал шифер. Погода стояла сырая, но сырость была теплой, животворящей и не угнетала Санька. Синички колготились в кустах, зазывая зазнобушек: «При-ди-и! При-ди-и!» И Саньку тоже хотелось кого-то зазвать: может быть Ленку, на которую не совсем-то наделся. Но у Ленки был Пашка – трехлетний глазастик. Кто бы и как не относился к Саньку, все равно знали – он зэк и были настороже, и только Пашка доверял ему безоглядно.

– Сань, ты что делаешь? – лез под руку.

– Дверцу перекрашиваю.

– Ну, так и меня перекрась!

Снег потихоньку смывало. Оголялись пригорки. Опупыши мать-и-мачехи появились, ящерицы зашмыгали. Солнце уже не пряталось в сырой мгле. И, наконец, весна обняла все вокруг! Звуки ее по-особому звонкие, по-особому чистые: слышно не только призывы влюбленных птах, но каждую упавшую с ветки каплю. Замирая, Санек слушал. «Квак-квак-квак...» — хлопотали лягушки в канаве. «Ужжж!» – жужжала не проспавшаяся муха. «Ар-рр! Ар-рр!» – негодовали вороны на прилет грачей.

Грачи таранили ворон, как черные демоны, а те, взъерошенные, огрызались, подскакивали – грязные, жалкие. На деревьях, столбах, проводах, на полях – всюду теперь хозяйничали грачи.

Отодрав шифер, Санек вооружился гвоздодером и топором, ломал чердачное перекрытие. Ветерок нагонял бабочек – красных с желтыми пятнышками на крыльях. Какая-то песня, известная, наверно, еще пращурам Санька, доносилась нетронутая, не искаженная веками…

От перевернутых жирных пластов исходил парок, превращаясь в зыбкое марево, так высоко поднимавшееся вверх, что достигало жаворонка, и он пел среди этого марева, пронизанного солнечным светом, заливался, отводил душеньку, из самого нутра ее выплескивал, аж дыхание прерывалось! Санек разгибался над грядкой, запрокидывал голову, держа ладонь козырьком, всматривался в черную точку в небе, и не верилось, что такая вот кроха, может заполнить собой целый мир. «И-чи-чи-чи-чи! Тюр-люр-люр-люр-люр! Фиу-уюють, фиу-уюють!» – жаворонок пел, и словно распахивал мир до невыразимых просторов.

Но сосед по даче привез мотоблок, и два дня проклятая машина забивала не только жаворонка, а вообще все звуки вокруг. Санек не выдержал:

– Руками бы ты не мог вскопать?

Сосед посмотрел на него, как на полоумного, потом плюнул, ничего не ответив, однако мотоблок больше не заводил. За такую снисходительность Санек расщедрился на бутылку. Пили вместе, сидя на банном крыльце у Санька.

– Давно из зоны? – проницательно поинтересовался сосед.

– Не очень.

– Натосковался?

– Еще бы…

– Где работаешь?

– Пока нигде. А вообще – мятые корпуса у машин выпрямляю. Перекрашиваю, если надо.

Сосед покурил, посмотрел на пригорок противоположного берега.

– «Объект» видел в прошлом году. Во-он там! Летит, как тарелки одна на другой, а впереди огни, пять штук, – пОтом облился!

Санек мотнул головой: надо же!

– Жутковато, – подтвердил сосед.

– Я бы, наверно, тоже потом облился. Сейчас. А там, бывало, хоть «объект», хоть черт с рогами, – жить не хотелось. – И Санек, чуравшийся допускать посторонних к своей душе, внезапно вывернул ее перед соседом наизнанку. Горьким-горьким был его рассказ.

– Когда отец утонул, мать стала устраивать свою личную жизнь. Кавалеров домой водила, поэтому я в десять лет уже пил и курил. Из школы выгнали, отправили в специнтернат. Там дебилы наполовину, в восьмом классе проходили «Серую шейку». К матери вернулся, а она уже спилась. С соседкой связался, она на пятнадцать лет меня старше, но кормила досыта и обстирывала. Мать подралась с ней, да еще уксусом в нее плеснула. Ушел к Аське, она кассиршей работала на железной дороге. Как щенок за ней бегал! Не знаю, кто виноват, она или я, а только загремел я в зону: раз, потом еще раз. Мать ездила ко мне, но недолго. Умерла.

Санек говорил, не глядя на соседа, и, однако же, чувствовал, что тот его внимательно слушает.

– Кверх ногами жил, – подытожил Санек свою исповедь.

Сосед помолчал. Потом протянул ему руку:

– Ладно, бывай. Если стройматериалы понадобятся, скажи. Тут у меня кругом связи.

Он ушел, и Санек раздумался о том, что жизнь, очевидно, всерьез поворачивается к нему теплым боком.

Ленка приехала с Пашкой и черной собачонкой Топкой.

– Сань, Саня!.. – ловился Пашка за его штанину. – Я у тебя останусь, я не хочу в садик!

– Всё еще плачешь?

– Плачу.

Ленка рассказала:

– «Молчи!» – застегиваю ему вчера пуговицы на рубашке. – «Молчу», – вытянулся по швам, а сам ревет, уняться не может.

Пообедав, Ленка с Саньком стали пилить погнившие балки, которые кроме как на дрова, никуда не годились. Дымились деревья нежнейшей зеленью, цвели одуванчики, воробей на проводе орал во все горло «ч-чивв», и Ленка бросая пилу, умилялась:

– Хорошо-то как, Господи!..

– Сань, ты летать умеешь? – подбежал Пашка. Глазенки блестят, лицо раскраснелось.

– Умею.

– Поймай мне птичку?

– Сам лови. Зажмурься, и полетишь.

Пашка зажмурился, но ничего не вышло.

– Врун! – засмеялся.

– Давай-ка в магазин сходим, – предложил Санек.

Единственный дачный магазин был за рекой возле автозаправки. Прошли по мосту, там еще с полкилометра. Пашка болтал про доктора Айболита, потом заявил, что бизон – это большая корова, которая называется бык.

– Сань! В Африке во-от такие чудеса! – топырил руки.

В магазине купили вафельные коржи и сгущенку – сделают «быстрый торт». Нравился такой торт, нравилось запивать его водой из-под крана, хоть Ленка всегда ругалась и обещала Пашке с Саньком понос.

На обратном пути Пашка устал. Присели отдохнуть на камнях у тропы. Порхали мотыльки, словно вспугнутые со своих стебельков колокольчики, добирались к болотцу лягушата, солнце катилось по небу, как оранжевый мяч…

– Зашибись! – глядя вокруг, высказался Санек. – Почти как в Африке!

Вечером они опять сидели за столом, ели «быстрый торт», слушали перекличку птиц по кустам, смотрели в небо, где акварельные парусники мчались к ведомым только им островам. И Санек думал: «Интересно устроен человек: живет землей, а смотрит в небо».

Топка чего-то залаяла, помешав его размышлениям, он пихнул ее носком сапога, и Пашка заревел:

– Нельзя ее бить!

– Никто и не бьет.

Но тот заревел еще громче.

– Слушай, – не знал, чем успокоить его Санек, – скоро у тебя день рождения, я тебе кое-что подарю.

– Что? – сразу насторожился Пашка.

– Мешок с котом, – Санек вспомнил игрушку, какие делали в зоне, подражая китайскому ширпотребу. – Хлопнешь по мешку, кот будет психовать, когти высунет…

– Подари!

Наутро Ленка уехала, забрав сына и Топку, а Санек занялся канавой под фундамент. Копал как проклятый! Пот ручьями стекал, даже в трусы набегало, лопата только мелькала вверх-вниз! В зоне однажды не один десяток таких траншей вырыл: осень, ветер до костей пробирает, жрать охота… Теперь о еде не думалось, хоть не каждый день ел, – не успевал думать, выматывался так, что одетым ложился спать.

Когда управился, привез цемент. И тут только вспомнил, что у Пашки был день рождения! Никакого кота, понятно, смастерить не сумел. Ладно, купит что-нибудь в магазине.

В городе он купил большой самосвал с мощным двигателем, с кучей мигалок, и все же чувствовал себя предателем, когда вручал его Пашке. Тот, вроде бы, ничего, обрадовался, и Санек уж решил: «Пронесло!» Ан, нет. Пашка чего-то ждал, и это ожидание буквально застряло в его глазах.

Делая вид, что ничего не случилось, Санек пошел покурить на балкон, и вдруг… неловко, не глядя на него, Пашка дотронулся до его руки:

– А помните?.. Вы обещали…

Как выдержала Санек, сам не знал. Стыд за свою ложь опалил! «Ну и сука! – обозвал себя. – Он же боролся с собой: спросить или нет? Не смог выговорить привычное «Сань». Не смог «ты» сказать!

И он точно усох, съежился.

– Давай-ка к столу, – позвала его Ленка, но Саньку хотелось провалиться сквозь землю.

– Бросай окурок! – потащила она его с балкона.

– Лен… – отстранился Санек, – я пацана обманул. Кота обещал… Дел-то –пружина да мешковина, но забыл, понимаешь, забыл, а он…

Ленка посмотрела на него непонимающими глазами, однако разрешила всё в один миг:

– Поедим, бери мешок, найдем и пружину, сиди да делай.

И как самому такое в голову не пришло?

– Пашка, – Санек подхватил на руки малыша. – Пашка, я сейчас двух котов смастерю! Тебе и Ленке! Хочешь?!

Вместо ответа ребенок прижался к нему и замер.

↑↑ МАРИЯ

Раным-рано, еще до того как в небесную темень стали проникать утренние тона, Мария проснулась. Надела юбку поверх ночной рубашки и сразу прошла в сени, включив свет. Отдернула шторку с полок, достала банки с маринованными маслятами и земляничным вареньем. Забралась по приставной лесенке к балке, где на крючках висели мешочки с душистыми травами, – сын любит.

«Жил бы тут! – вздохнула о нем. – Устала я мотаться в город-из города. Когда учился, то еще ладно, а теперь…»

Когда Вася учился, она навьючивала на себя по три сумки и тащила, разве что не в зубах. До города подкидывал знакомый шофер, если тоже туда случалось, и всегда они приезжали перед рассветом. Дворники только-только брались за скребки, чистили снег. И она брела мимо них, радуясь, что не одна впотьмах: страшно одной. На перекрестке всегда успевала к автобусу. Самый первый автобус, еще без пассажиров, ехал за реку в студенческий городок. Водители были разные, но жалели ее одинаково: тормозили, и она, забравшись в салон, не знала, как и благодарить.

Да, когда сын учился, не так тяжело доставались поездки, а теперь – обиднее, что ли? Раньше – приедет к нему, друзья проснутся, сбегутся со всех этажей, – за минуту умнут гостинцы. Ей не жалко было: поживи-ка без дома. Да и они такие славные. Раз приехала, входит, а из комнаты, что рядом с Васиной – гитара! Утро брезжит, гитарист поёт: «Море, море! Уж сдал я два экзамена!»

А то – всё общежитие на ногах, окна настежь, ребята из них по пояс наружу, держат зачетки, кричат страшным криком: «Халява, ловись!»

– Если «Халява» попадется, экзамен на мах пройдет, а если нет, то уж… – пояснил Вася, которого она тоже застала за ловлей «Халявы».

Теперь Вася живет в квартире своей невесты Ларисы, квартиру купила ей мать, и Вася там, словно в прихлебателях. Когда Мария приезжает, он суетится – матери и Ларисе хочет угодить. А Лариса сидит, сложив руки на коленях, ждет, когда она откланяется.

Мария вернулась в избу, затопила плиту, навела пойло корове. Кот вернулся с ночной гулянки, хвост в репьях и ухо порвано.

– Что, уголовник? – дала ему кусок шаньги.

Перегнала молоко через сепаратор. Посмотрела в окно на светлую травку возле крыльца – в такое же светлое утро родился Васенька! Включила радио, чтобы узнать погоду, да видно поздно включила, передавали сводку МВД: убийства, грабежи, взрывы. А как хотелось, чтобы передали дождик! Месяц солнце палит.

Спохватилась – яйца же забыла! Спустилась в голбец, уложила загодя приготовленные яйца в бидон. Ну, всё, пора одеваться.

Причесываясь перед зеркалом, внимательно себя оглядела. Ничего, кофточка хорошо сидит. Волосы вот седые. И брови тоже. Какая-то вся серая стала. Подняла сумку и потопала за ворота.

Автобус уже стоял. Мария вошла в него, следом вошел отец Леонид. Сели рядом. Хороший у них батюшка, шебутной, веселый, и душа добрая. В одном из домов рядом с церковью сделал интернат для детворы, которая приезжает сюда учиться – в небольших селах школы теперь закрыли. Люди помогают ему: кто молоко несет, кто овощи.

– В комиссионный магазин еду, – сказал он Марии. – Одежду купить. Девицу привез из города, побиралась она там, и ребеночек на руках. Пока в интернате живут, потом видно будет.

– Много ли ребеночку-то?

– Четыре месяца.

– Так это он пищит на втором этаже? Я вчера иду мимо – дитя уакает! Что, думаю, такое? Сирота эта девица?

– Не знаю, она не говорит.

Дорога шла вдоль речушки. Ребятня здесь все лето стайками. Да что ребятня; собаки, кошки, и те сюда. Помнит Мария давнишний вечер, как пошла отыскивать Васеньку. Сидит ее сынок, лепит песочные пирожки, теплынь! Кот с камушка рыбу удит, хвост по воде полощется, мальки перед ним, как стрелы, и он по ним лапой, лапой...

Вспомнилось, как несколько лет назад жили на этой речке бобры. Плотинок настроили да из таких ровных бревнышек, словно кто метром отмерил!

Дальше пошли травяные заросли. Пушились белые метелки пахучей таволги, кое-где мелькали желтые цветы горчуны. Поодаль кустился шиповник, и Мария подумала, что ягоды на нем созрели, и надо нарвать. И снова мысль ее полетела к Васеньке: бывало, приедет на каникулы, вялый, а она его – отваром шиповника. За две недели поправлялся!

– Качалку в селе заказал для ребятенка, – отвлек Марию отец Леонид. – Авось да приживется деушка. Я бы ее назначил за интернатовцами приглядывать, выхлопотал бы какую-никакую оплату за труд.

– Не захочет она у нас, – усомнилась Мария. – Молодежи мало, а что ей со старыми-то?

– Вот тоже думаю…

– Ох, нахлопочетесь вы с ней!

– Да ничего, лишь бы впрок пошли хлопоты.

Дорога стала подниматься в горку, и вскоре автобус, выехав на трассу, остановился забрать пассажиров.

– Контейнер, что ли, за собой тянешь? – ругнулся шофер: женщина никак не могла протиснуться в дверь. – Спекулянтка, что ли?

– Типун тебе на язык! Сват у меня помер, вещи его везу.

– Носить будешь?

– Сватову брату везу, он инвалид!

– Проходи с дороги!

Женщина долго и шумно оттаскивала мешки, затем уселась на них и, не обращаясь ни к кому, стала рассказывать, как умирал сват, и как она, приехав в деревню Мишенки, где не была восемнадцать лет, не узнала ее.

– О-ой, сколь народищу полегло! – трясла головой. – В войну столько не помирало! Где ваш Бог? – неожиданно вперилась в отца Леонида. – Пустынь одна! Люди мрут, земля пропадает под сором!

– Не пропаде-ет! – насмешливо протянула старушка, сидевшая впереди Марии. – Скоро китайцы да негры наедут. Уже по телевизору приучают к ним. Чтоб не пужались мы, когда они тут рассядутся.

Отец Леонид взмок. Хотел сказать что-нибудь благоразумное, остановить внезапно вспыхнувшую злобу, и не сумел. Хотел пошутить, мол, каждой твари должно быть по паре, но… давненько уже отдельные твари расплодились, классифицировались, и… Какие уж тут шутки!

Однако за Бога вступилась Мария.

– Бабоньки, все он видит, Господь наш, всем воздаст!

– Кому – всем?

Отец Леонид схватился за сердце, женщины ненадолго притихли, а потом – загалдели хором!

– Простодырые мы, а простота хуже воровства!

– Кто у нас жил-то хорошо? Только воры!

– Крестьянин до конца рожу подставляет! А почему подставляет? Потому что глаза не умеет прятать!

– Кончай базарить! – заорал шофер. – Оглох от вас!

Умолкли. В полной тишине доехали до поселка Дедово. Автобус здесь будет стоять тридцать минут. Пассажиров сразу обступили торговки, – пироги на лотках, газировка в сумках. Лица пропитые, фартуки грязные, у некоторых сигареты в зубах. Мария никогда у них ничего не покупала, брезговала.

Пока другие перекусывали, она разминала затекшие ноги, прохаживаясь по небольшой площадке. Солнце уже пекло нещадно. Она и раньше трудно переносила жару, а нынче вообще что-то случилось: или солнце сильней, или Мария ослабла. «Старая становлюсь, – думала, – всякие напасти теперь ожидай. Но если совсем разболеюсь, возьму большой камень и брошусь с моста в реку. Потеряюсь, чтобы Васе со мной не мучиться». Но опомнилась: «Что это я? Против Господа?!»

Васенька был у нее богоданный. Разве забыть, как пришла в церковь вымаливать дитя? До того не бывала ни разу: мать с отцом в Бога не верили, а тетка, сестра матери, носила на груди крестик, однако говорила, что Бога для простых людей не было и не будет.

А в то утро Марии страшно захотелось в церковь! Войти под ее своды и выплакать свою боль. Постояла перед воротами, глядя во двор, потом вошла, сильно робея. В притворе знакомая старушка продавала свечи. Мария купила: поставит тем родственникам, кого уже нет в живых. Дальше через полукруглую арку – в приход. Встала, не зная, куда ей со свечками. Женщина в темном платочке, заметив ее растерянность, тихо взяла Марию за руку, и, спросив, за кого она хочет помолиться, провела в уголок, где висела икона Спасителя, а слева от него – Божьей Матери.

Не зная, что нужно говорить перед иконами, Мария поначалу только смотрела на них, испытывая трепет и любопытство. Спас был совсем молодым, синеглазым, а она видела его в детстве, на бабушкиных иконах, с темными глазами и «в возрасте». Богородица тоже была молодой, улыбалась застенчиво и кротко.

Попросив прощения, что пришла впервые, Мария по одной стала зажигать свечи. Всем поставила, никого не забыла. И только потом обратилась к Божьей Матери, умоляя послать ей доченьку или сына. Слезы текли…

Вышла на улицу. Спустилась к реке, села на бревнышко. Солнце поигрывало водой. Прилетела бабочка, за ней другая, третья… Мотыльки замелькали язычками разноцветного пламени. И Мария немного успокоилась.

В церкви окончилась служба, к Марии подошла женщина, которая провожала ее к иконам.

– Доченька, что у тебя за горе? – спросила тихо.

Она не ответила.

– Ты не торопишься? Пойдем со мной в притвор?

– Зачем?

– А побудешь, и полегчает.

Мария вгляделась в нее:

– Это вы, тетя Галя?!

– А ты и не признала?

– Нет, не пойду.

Но вскоре случилось так, что Мария бегом побежала в церковь! И уже плакала перед Богородицей не горько, а счастливо! Жгуче-благодарными были ее слезы. Богородица смотрела на нее с состраданием и нежностью. В тот же день Мария договорилась с батюшкой, чтобы окрестил ее, поскольку была некрещеной.

Шофер посигналил. Опять уселись в автобус. На женщин дрема напала. Одна Мария не спала, да отец Леонид, как ни пытался вздремнуть, не смог. Вдоль дороги теперь тянулись ржаные поля, те самые, которые так любит Вася. Однажды автобус сломался, и пока шофер его чинил, Вася рвал васильки. Он и сам-то был васильком под ласковым небушком.

Мария все-таки задремала, убаюканная качкой; не видела, как вновь потянулись леса, за лесами дачные поселки. Перед мостом что-то случилось, шофер резко тормознул, и она стукнулась лбом о поручень.

– Сдурел, что ли? – всполошились женщины.

– В овраг чуть не слетели!

В городе Мария сошла на первой остановке. Здесь недалеко театральный сквер, можно посидеть в тени и переждать, пока Вася вернется с работы, – она написала ему, что приедет. Раньше, когда Вася жил в общежитии, ей было проще: сын по утрам бывал дома. За день, пока он в институте, она и отдохнет, и обед приготовит. В шесть ехала на автовокзал. Теперь в выходные дни Васю дома не застанешь: они с Ларисой либо в гостях, либо на природе, а в будни… в будни вот так, как сейчас.

Добравшись до сквера, опустилась на скамейку. У фонтана развлекал публику клоун. Мышки из американского мультфильма торговали мороженым. «Мики и Муки», – называл их Мариин отец. Он и своих-то «Трех поросят» переиначил до невозможности. «Ну, расскажи, деда, сказку «Три поросенка»? – лез к нему Вася. И дед начинал: «Жили-были Няф-Няф, Рюх-Рюх и Нюх-Нюх».

Мария улыбнулась, вспомнив давние милые годы. Ах, как хорошо было! И отец с матерью живы, и Васенька при ней.

Огромная липа, под которой она сидела, развесила мощные ветви. Плотная тень накрывала скамейку. Под липой играли двое малышей, – прятались, бегая вокруг ствола. По дорожкам катала ребятишек пони. Мария позавидовала горожанам: «Как в раю живут!» Встала, подошла к «Мики и Муки», купила мороженое. Мыши сделали перед ней реверанс, подпрыгнули, захихикали. Она вгляделась в одну из мордочек – о-оох! Два затравленных глаза!

– Деточка! – вырвалось.

Когда Мария явилась наконец к сыну, дверь ей открыла Лариса. Почти голая: в кургузых штанишках, спущенных под низ живота, а на груди какая-то тряпочка.

– Проходите, – сказала и отвернулась.

Мария остолбенела: «Какой огромный живот! Как я в апреле-то не заметила?»

Из комнаты вышла женщина с ярко накрашенными губами, взяла Марию под локоть:

– Давайте знакомиться. Я мама Ларисы.

Мария и не поняла, как очутилась за накрытым столом. «Сватья» наливала ей вино, подставляла тарелки, что-то говорила… «Не расписаны же они, не расписаны!» – не слушала ее Мария; ей было жалко Ларису, стыдно за Васю!

– Ты ситцевый халатик купи, – посоветовала «невестке», стараясь не глядеть на ее голый живот, поскольку жалость смешивалась с брезгливостью: церковь путают с баней! – Телу легко, и под низ ничего не надо. А в штанах – резинка ведь режет.

– У меня шнурок.

– Она из заграницы недавно, – вставила «сватья».

Но Марию занимало совсем не то.

– Как же Вася-то допускает ребеночка без отца?

И тут Ларисин живот уперся Марии в предплечье.

– В феврале свадьба была. Может, фотографии хотите посмотреть?

«Как?.. Как свадьба?.. – затравленно заозиралась Мария. – Как в феврале?..» И уже не слышала скороговорки Ларисиной матери: «Чьи бы бычки не прыгали, а телятки все наши». Удерживая слезы, сморкнулась. Еще раз, еще…

Ларису вдруг заколотило, как под током, волосики встали дыбом, глаза остекленели, зубы по-щучьи вылезли наружу.

– Марья Сергевна! Я ребенка жду! Вы тут с микробами!.. Я вас попрошу…

Мария тихонько встала, и, как слепая, пошла к выходу. Последнее, что увидела – толстый пуп Ларисы, он словно выдавливал Марию за дверь!

«Васенька! Васенька! – обмирала Мария. – Сыночек милый!»

Во дворе присела на лавочку: сердце колотилось, как загнанное. «Свадьба была. Не пригласили». – И тупо смотрела на пустую сумку, взявшуюся неизвестно откуда.

– Мама? – сбоку подошел сын.

– Вася!

– Задержался, машина сломалась, ты уж прости меня.

Она мгновенно забыла всё.

– Как я рада тебе, сынок! Была у вас дома. Лариса внука или внучку скоро подарит. Я сливок вам привезла, яиц свежих… Приезжай, Вася, кур зарубим штук пять…

Сын бережно повернул ее спиной ко двору, шепнул на ухо:

– Ты очень громко разговариваешь, люди ходят. Нас с Ларисой тут многие знают.

– А-аа, – закивала Мария. – Ну, что же. Ну, вот и повидались мы с тобой. Меня отец Леонид ждет. Нищенку с вокзала забрал, в село к нам привез; говорит мне: «Давай ей одежку в комиссионке посмотрим».

– Понятно. Хорошая ты у меня. – И сын обнял мать.

Мария шла к троллейбусу, жарило солнце, а ей казалось, что дождь, что бежит он, бежит, на голову ей, по лицу стекает, мочит кофточку на груди… «Слава те, Боже! Дождик! – бормотала она. – Изождались люди! Травиночки изождались, скотина умаялась. Вздохнем теперь. Слава Богу, вздохнем! Мать Сыра Земля, уроди нам хлеба, лошадушкам овсеца, коровушкам травки…»


Комментариев:

Вернуться на главную