Владимир Бондаренко
Поэзия Лидии Григорьевой - и впрямь на первый взгляд смотрится как прогулка по небесному саду. Сами названия её книг подталкивают к такому почти молитвенному прочтению: «Сновидение в саду», «Звездный сад», «Перелетная стая садов», «Сумасшедший садовник»… Завораживает она своими радужными садами и головы критиков, потому названия статей о её поэзии перекликаются друг с другом: у Владимира Яранцева «Принцип сада», у Султана Яшуркаева «Воспитание садом», у Ольги Кузьминой «Вечное цветение души»… И впрямь, кажется, что сад – её образ жизни, сад и в реальном, земном воплощении, и в мистическом, небесном, и как философия жизни. Это и реальный уютный небольшой садик в доме под Лондоном, где мне не раз приходилось бывать, и непрерывное любование садом в её стихах, как прообразом Божьего мира, да и вся её цветовая фотопоэзия на первый взгляд построена по принципу непрерывного цветения, отмирает один цветок, распускается другой… Но откуда же тогда берутся такие последовательные отречения от собственного сада? Есть сад, и нет сада. Что скрывается за садомаскировкой в поэзии Лидии Григорьевой? Как знакома мне эта телесная дрожь, Что ищет поэтесса в своих садах, от чего хочет забыться, не одурманивает ли она сама себя запахами чудных цветов? Но дурман рано или поздно проходит, и что же она видит? Зачем бродит она вдоль лиан и бамбука, в растительной глуши, да и в небесные, звездные сады зачем прорывается, от чего хочет укрыться? Я потому так долго здесь брожу, Все её сады – это её побег из руин дома. Вот потому, мне кажется, и остается часто она незамеченной среди равных ей по таланту сверстников. Вроде бы тянутся к ней любители пейзанской поэзии, но что-то останавливает, что-то пугает, цветы, распустившиеся и чудно пахнущие, вдруг исчезают , проваливаясь в прямо-таки зловещую пустоту. Что это за клумба, которая внезапно прорастает бурьяном, только принюхаешься к удивительному цветку, а перед тобой – руина, и ты стоишь над развалинами своего божества. Какому любителю садовой поэзии всерьез понравится такой «сумасшедший садовник»? И потому традиционно на любом поэтическом фестивале в любой стране мира поначалу Лидию Григорьеву обхаживают любители гламурной цветочной красоты, оранжерейные любители поэзии, но, уткнувшись раз-другой в руины и миражи её садов, быстренько от нее отворачиваются. В пантеон цариц дамской утонченной поэзии Лидия Григорьева никак не входит, не допускается. Но эти же дурманящие запахи распустившихся цветов, эти перечисления садов цветущих, лепестков роз, русских гербариев, грецких орехов и даже плачущих , тоскующих садов и садовых сновидений приостанавливают интерес к её поэзии у копателей поэтических глубин и критических открывателей метафизических истин, отталкивают приверженцев поэтической социальности и психологизма . Они часто притормаживают , боясь приблизиться к садовым решеткам её поэзии. Останавливаются за сто метров, часто размениваясь на куда более мелкие поэтические явления. Критик должен быть терпелив и настойчив, читатель должен чувствовать и слово и смысл, дабы осознать глубоко трагическое и драматическое явление Лидии Григорьевой. Иногда и в самых причесанных её садах творятся самые загадочные и мистические события, открывается такая правда человеческого характера и самого человеческого существования, какая не найдется и в таежной глуши, и в самом запущенном человеческом муравейнике, и в самых апокалиптических видениях наших поэтических космистов. О, мистики. садовники и маги! Я понимаю её страх поэтического одиночества и отторжения от близкого тебе литературного мира, но с другой стороны, это поэтическое одиночество помогало до конца познать саму себя, и сформировать свои мечты и чаяния, способствовало свершению и исполненности своего поэтического замысла в целом. Мне кажется, что изначально тяга к выстраиванию своих земных и небесных садов, того, чего не было, чего была сама лишена, возникла с полярного детства. Это как детская мечта о несбыточном, о несуществующем. Какие уж сады на берегу Северного Ледовитого Океана, какие цветущие розы и лианы среди полярных льдов, какие цветастые наряды среди стужи и вьюги. Скорее, это мечта затянувшегося детства о несбываемом, и вот эти навязчивые сады становятся как бы заменой не просто холодов и ледяной пустыни, но и всей упорядоченной семейной жизни, всего земного уюта, не свершившегося в трагической жизни поэтессы. Да и позже работа на Чукотке тоже не очень подходит для любителей садовых гербариев. Но для начала – о ледяной пустыне, которая под пером поэтессы тоже превращается в сад. «Лишь снежный сад , что путь собой венчает, Не поглощает свет, а излучает!» Но сад этот холодный и ледяной, и свет тоже полон мерзлотной чистоты, и никак не может согреть душу. Её верный спутник, свидетель всей её судьбы, поэт Равиль Бухараев сам стремится познать родную для себя душу , и тоже ведет её начало с арктической поры детства: «… и я, всего лишь на шаг отойдя от себя и обесплотев, вдруг услышал душою, как неистово воет в долговременной тьме бесконечная вьюга, как скребет жестким снегом по засыпанным стенам одинокого приполярного дома… Этот твой детский и тоже лишь временный кров, с белой медвежьей шкурой и тканым ковром над железной кроватью настигает меня своей тишиной…» Мне, выросшему на русском севере, тоже знакомы эти белые медвежьи шкуры рядом с кипятильником на цепи и самодельной мебелью. Может быть, сегодня какому-нибудь юному москвичу будет скорее мечтаться о полярной ночи, о валенках и унтах, и уж как о несбыточном – о медвежьей шкуре на полу или над кроватью. Но тогда нам несбыточными казались пальмы и бедуины, лианы и бамбуки, и смелые охотники на львов. Думаю, эта детская мечта о садах достаточно быстро , после переезда в центральную Россию, осуществилась и осталась бы лишь одной из тем ранней поэзии Лидии Григорьевой. Этакая ориенталистика юности. Должно было случиться нечто более серьезное, более трагическое, чтобы и позже, до конца дней своих искать в садах спасение от смерти, от удушья, от бессмысленности жизни. Я помногу видела всё во сне, Мне кажется , все её разнообразные сады похожи на романтические миры Александра Грина или на тоску по невиданному, неслучившемуся Николая Гумилева. Я вдруг вижу в соратниках Лидии Григорьевой трагического метафизического поэта Юрия Кузнецова. Его странные миры – такая же броня, такая же защита от житейского зла. Бедная Бездна! Зачем ты без дна?.. Хотя ни о каком ученичестве или влиянии друг на друга и речи быть не может. Они и по возрасту достаточно близки, а по жизни , наоборот, чудовищно далеки, и , может быть, не видели друг друга ни разу, да и читали друг друга мало. Это близость трагического мироощущения, а не школа стихотворных стилей. Но откуда же у мечтательной юной девочки с заполярного севера такая трагичность души, которая и выстраивает для успокоения свою садовую ограду? Об этом опять очень верно сказал всё тот же Равиль Бухараев: «нетерпение встречи с отцом (известным полярным летчиком – В.Б.) в арктической тьме дочерних твоих ожиданий… Вот он вернется с небес сквозь пургу, отобьет т и отгонит все детские страхи, но проходят минуты, часы, дни… месяцы, годы, а отец всё никак не вернется с небес, а его самолетик над белой полярной пустыней… всё горит и горит, всё пылает , освещая и оживляя ту звездную бездну…» Полярный круг замкнулся наконец! И эта смерть отца случилась , можно сказать, на глазах у девочки, это был ужас, засевший на всю жизнь. Тот же истинный ужас и в стихах Юрия Кузнецова об отце. Одиночество от прикоснувшейся смерти уже сопровождало её всю дальнейшую жизнь, везде, куда бы её ни заносила судьба: Луганск, Краснодон, Казань, Карпаты, Москва, Лондон, Венеция… Пока отец летел над океаном Так что все её незабудки, розы и сады – зияют в пустоте бездны. И как бы ни высаживала плотно Лидия свои грядки цветов, как бы ни заслонялась от смерти и болезней дурманом цветов, трагичность налетала на неё внезапно, как ураган, сумеречная тьма, и уже в юности появляются такие знаменательные строчки: «Шестнадцать лет, шестнадцать лет. А смерти нет, а смерти нет». И это не поэтический абсурд нынешних постмодернистов, а её поэтическое прозрение и предвидение. Она бежит по жизни в поисках своего дома по всей стране, Заполярье, Казань, Поволжье, Москва, по всему миру – Венеция, Иерусалим, Лондон, она собирает для подтверждения своей реальной и поэтической жизни подробности бытия, своего, народного, всечеловеческого, а за ней по пятам бежит «быстрая собака скорой смерти». Так уж получилось, что Лидия Григорьева изначально оказалась лишена своего дома, своего убежища, из Заполярья уехали с мамой после гибели отца, затем временные убежища по разным городам, работа на Чукотке, учеба в Казани. Казалось бы, дом обретен, любящий талантливый муж, что само по себе редкость, все мы помним скоропалительные браки Гумилева с Ахматовой, Евтушенко с Ахмадулиной, и как некое исключение – уже многодесятилетний брак Лидии с Равилем Бухараевым, одним из лучших поэтов второй половины ХХ века. Вот он – и покой и дом, и любимый сын. Стихи обретают свою спокойную зрелость, гармоничность, как-то скукоживается и тема садов. Лидия смело выходит за ограду своего сада, и небесного, и земного. Беспокойное кочевание притормаживается, приходит тоска по дому, приходит на смену увлечениям и страстям пора большой любви. Со стороны виднее, Вместо блуждания в Бездне – ощущение в себе покоя и единства, глоток свежего воздуха. Стихи как бы остепенились, лишь выстраивая себе праздники любви, праздники скитаний, праздники осознанного Бытия. Вот тогда-то и приходит погружение в подробности этого Бытия. Лишенные, может быть, эффектного блеска, карнавальности и безумия. Тут уже слышно, как дождь стучит по крыше, видно, как ветер гонит сырую листву не где-нибудь, а по Тверскому бульвару, видны и мокрые скамейки, как в замедленной съемке видим полет бабочки и цветение папоротника. Блаженство духа и плоти продолжается и в Венгрии, и в Лондоне. И над ними пела живая скрипка , а следом цыганский хор. Летние гульбища поэтессы. А безумие садов осталось как бы уже на холстах таможенника Анри Руссо среди помпезных вычурных бутонов. Почему бы и не понаслаждаться дворцом творений поэтов и художников, когда «от пряных испарений и от любви кружится голова»… Даже в пригороде Лондона, где одновременно появилась и оседлость, и неизбывная тоска по родине «Увы, нам, милый! Как ни ерепенься – ни англичане мы, ни европейцы…», тем не менее в стихах чередуются земли богатое убранство и «в чужом пиру похмелье». Летают сиятельные птицы сластей житейских, сердце плачет, но жизнь идет, и избранник спит с душой на рассвете в монастырской мечети. К тому же порядком надоели и бесконечные пространственные и духовные скитания. Жить , хоть в хоромах, И вдруг, новая черная Бездна накрыла их двоих. И первая мысль, выжил бы её земной и родной печальник: В душе свинец расплавленный застыл, Детство и юность, первые прозрения в поэзии под знаком смерти отца, зрелость совпала с трагической гибелью сына. Это тоже страшнейшие подробности житейского Бытия поэтессы Лидии Григорьевой. И прямой вопрос с неба: «Мама, зачем ты живешь, если меня уже нет?» Отвечать нечем. Только стихами, только небесными садами. Я вошла, а ты не дышишь. Встреча их уже впереди, в вечности золотой. А здесь, уже как кладбищенские узоры, как цветник на могиле близких – расцветшие сады. И сколько бы их не было, этих дурманящих цветов и садов, это всё сновидение в кладбищенском саду о вечной жизни возродившихся своих близких – отца, сына, родины. Я отмеряю жизнь по странной мерке: И все сады становятся памятью о смерти, становятся подробностями иного Бытия. Вот тогда и пахнуть начинают они в поэзии Лидии Григорьевой по-другому, от пейзанского сада к саду печали и смирения. Сад становится как бы монастырским обетом Лидии Григорьевой, поручением, данным ей сверху, от Бога. Тогда сливаются в одно пространство и все колотые раны её временных обиталищ, раскинутых по всей земле. Её фотопоэзия объединяет венецианские карнавалы , восточные базары, иерусалимские пещеры – это всего лишь «заснеженный вид красивый», которым она окружает память о близких: «Приеду побыть с тобой, сын мой неугасимый». Это уже её поэзия позднего созревания. А, как признает сама Лидия Григорьева: «Зимнее яблоко – не бывает сладким». Любителям сладкоречивых стихов в её поэзии нечего делать. Самый яркий и красочный её «цветовой поток сияет изнутри/ И освещает темень». И убиваться нельзя, большой грех. Вот и остается быть сумасшедшим садовником на могилах дорогих её людей. Изопью водицы. Наивная правда её с виду кружевных стихов граничит с прямой речью пророков. Она всю свою жизнь творила сама, и возносилась вместе с нею, и падала в Бездну. Кто хочет и сегодня прочитать книгу откровений и сокровений, не бойтесь чарующей красоты её стихов, за ними боль жизни, за ними маска смерти. Как родилась на хуторе Лысом, в гоголевских местах, так и тянет её за собой какая-то лысая гора. Когда я стану беднее бедного,
|
|