Юрий БРЫЖАШОВ (г. Белореченск, Краснодарского края)

"Ветер ходит небесною кромкой..."

 

* * *
Снега синяя пыль занесла затаившийся город,
только мерзлая вьюга сквозь полдень стенает с утра,
только вихри поземки – как сена накошенный ворох,
только глыбу метели подперли косые ветра.
Есть, особая есть - посмотри - в этих днях сокровенность.
Что былое - без памяти?… Как бы точнее сказать?..
Уходя, мы вернемся, наверно, вернемся, наверно,
только прошлое наше уже не вернется назад.
Кто хотел перемен? Сумрак вечером - словно туманы,
а к утру, загораясь, полнеба пылает костром.
Этот снежный мираж, как пустыня, бывает с обманом,
и равнина небес вдруг покажется белым листом.
Нет, былое не в счет. Нам по году считать не пристало,
если целая вечность в горячечной сини небес.
Белым облаком снежная замять к зимовью пристала,
а дороги сошлись, став, как огненный в сумраке крест.

* * *
Тополиная свежесть летящей, как небо, метели
проминает сугробы, которым бы таять пора,
ведь вчера только тундра окрест от тепла посинела,
а сегодня, как колокол, бьют низовые ветра.
И вчера так отчетливо, въяви казалось, что снова
не увидеть с неделю колючее тело пурги.
Ничего - ничего, я найду самородное слово,
то, которое греет и сердце, и губы твои.
Пусть казалось, что вот: на зимовьях костры догорели,
и белесая снежная пыль заискрилась – пора,
пусть казалось, что вот: и не мартом пахнуло, - апрелем,
пара дней – затанцуют повсюду цветные ветра.

* * *
От калиновой горечи свежей взвихренной поземки
только тяжко ревут, по-звериному воя, ветра,
самоварное золото неба густые потемки
заметают до тьмы, как вечерняя сходит пора.
В этой жуткой и чёрной космической тьме по Вселенной
где-то бродит дыханье твое, я услышу его.
Я устал, как земля. Никакой я не жду перемены,
там, где жил я когда-то, полсвета давно замело.
Сквозь узорное небо, слепя, до конца прогорая,
доставая до мерклого света далекой звезды,
верховые ветра тянут вихри, полтундры пытая,
обрываясь, как птицы, с языческой – вниз – высоты.
Хрусткий наст проморожен до дрожи, до скрежета ветра,
снег совсем потемнел, как тяжелый и влажный песок.
Как хотелось тебя докричаться мне словом приветным,
только тронулся поезд и дальше пошел на Восток.

* * *
Поленья хрустко брызнут в печке
пучками искр – смолистых слёз,
и, как птенец, притих в скворечне
неоперившийся мороз.
А души, словно бы живые,
в окне плывут над слитком дней
и светят, светят всей России
над горьким сумраком полей.

* * *
Кости старых плетней с тёмным зноем и кровью бурьяна,
скис берёзовый сок, загустевший пожаром теней,
а поля задохнулись в багровом прибое тумана,
запах прелой листвы стал пронзительней, резче, острей.
Синева твоих глаз в небесах – повелительным эхом,
сигаретный дымок затанцует под жестом руки,
ты зардеешься тёплым, лучистым, рассыпчатым смехом,
и ответно откликнутся кликом твои журавли.

* * *
Словно матовой радугой, светят в Сибири ветра
А на лето, как дождь, выпадают зеленые росы...
В стороне где-то бьётся, гремя берегами, река,
словно выпавший снег, пламенеют июльские грозы.
Сполох ветра хлестнет, как набившийся в небо огонь,
и рассыплется дым от обугленной ржавой осоки,
звездный иней насыплю в твою заревую ладонь,
он, как искры, взблеснет и откликнется небом высоким.
За оградой лесов наша Родина тихо живет.
Ей до нас нету дел? Так и мы ж безымянным стали.
Оскудела душа, белый свет наш давно оскудел.
Мир давно не зовет нас меняться земными местами.
Неоглядный простор, лишь прохладно подсветит река.
За неделю слиняли поля до сухих желтозёмов.
Из сиреневый дымки, как льдины, плывут облака,
и дремотно звенит мошкара на речных водоёмах!
Мы стоим под медленным облаком. Что же… пора.
Загораются омуты в пламени синей осоки.
Голубиными стаями рвутся по небу ветра.
Голубиными стаями плещутся струи протоки.

* * *
Режут небо пролетом своим журавли;
наступающей теменью густо оплавлен,
гребень месяца зубья роняет свои
в полумрак, в загорчившие сумраком плавни.
Дребезжащий туман на изгибах дорог -
в индевеющей влаге росистой полыни.
Осень медленно всходит ко мне на порог,
по утрам оставляя обветренный иней.
Багровеет заря, обрываясь, гремит
или камнем к земле вдруг несется с разбега.
Что, родимец? Заблудшую душу щемит?..
Подыши-ка дымком да обветренным небом.
Этот дым от костра, он целебен, как степь,
он целебен, как воля, как небо, как вера.
Иней вспыхнул, искрится. Он будет лететь.
С облаками - на север, на север, на север...

* * *
Библейское солнце стоит в облаках,
раскосы глаза золотистых отрогов,
огнистые волны качает река,
горят на порогах слепящие воды.
Горчичная пыль зарябившей пургой,
в проломах ветров дотлевает кроваво,
и жуткий, хватающий за душу, вой
врезается в дым затравевших увалов.
Пожар загорчит, не туман – посолонь,
в горячечном звоне ссизевшая хвоя.
Хрустит от натуги литая ладонь
и ловит судьбу в натекающем вое.

* * *
Отрывок из поэмы «Кочевье»

Сигарета моя поперхнулась заржавленным дымом –
за далекой дорогой в душе что - то глухо сломалось.
Но несуетно было под небом, глухим и пустынным.
Наша поздняя встреча – чтоб ни было там – состоялась.
Коль начало пошло – ведь положено ж быть ей, завязке –
день как будто прибудет и станет пронзительно - синим.
Не хочу, но метафор трескучая, громкая падает связка,
воспалённо звенит, словно запах угарной бесилы.
А ладонь заскользит по скрипучим морщинам столетья,
рядом голос пустынно шумит, как степные колосья.
Наша жизнь?.. Избывать ей пришлось не одно лихолетье.
Дай ей силы лететь так, как ветер летит по откосу.
Что с тобой? Что со мной? Мне сегодня – ты знаешь – не спится.
Как чугунно былое, безжалостно, тяжко и зло.
Только цедится сумрачный свет сквозь сухие ресницы.
Подытоживать жизнь? Это трудное – верь! – ремесло.

* * *
Помню, ветром был срезан горячий искрящийся воздух,
а туман желтозёмов был мглист, как речная слюда,
в жаркой толще полудня сгорала полынная роздымь,
и в багровой равнине небес закипала вода.
Поникала трава от ознобного гулкого зноя,
и стонал солончак под копытами тысяч коней.
Солнце… солнце на небе стояло такое…такое:
в этом мире, наверное, не было солнца черней.
Тлел замглившийся вечер с угаром сомлевшей полыни,
тлел кочкарник, глухой сухостой и приречный тальник,
взмыв, сухие ветра ископытили небо, разрыли,
неумолчный стоял в нём, как день, остывающий крик.
Только ветер как будто потрескивал сумрачным дымом,
да пылал колокольней в простор вековой монастырь,
и закат горячел, как икона, в окладе старинном,
и пожаром неслась по степи исступлённая пыль!
Жданный час приходил, и былое – объявленным сроком,
что я только не видел в его помрачнённых глазах,
И спасительно мы припадали к глубинным российским истокам,
беспощадно в себе подавляя и горечь, и страх.
Звездный свет словно б шаг мой сверяет, пустой и негромкий,
запах с дымчатых трав шелестит на прогорклой стерне.
Сторона ты моя... Ветер ходит небесною кромкой,
облака, как верблюды, пришли и легли во дворе.
Я иду рядом с небом пустынным, как я - одиноким,
на ладонях - прохлада своих недописанных строк
Млечный путь отражается в озере светом далёким.
Мне б узнать небесами последний назначенный срок.
Будет тлеть тишина, осыпаясь в умолкшем парадоксом,
я запомню её, я надолго её сберегу.
Я приду ввечеру, набросаю во тьме многократно
твой портрет; ты не думай, ты верь! - я смогу, я, конечно, смогу.
По усилью ума наши будни наполнятся смыслом;
обретённый покой? - Как вода между пальцев в песок.
Остаётся вопрос: что пребудет идеей, что мыслью?
И молитвой - надеждой -
что ляжет в оставшийся срок?
Скорый срок, это время... Небесную синь мне под ноги,
как кабальный итог, вдруг под ноги метнет бытие
Что сказать? И кому? Одиночество, право же, строго.
Как запальчиво - остро блистает его острие.

* * *
Запоздалое время, тебя я держу на ладони,
если лишним означу тебя, ты мне все же не верь,
я ещё поживу, я ещё полечу на «Протоне»,
в стенах завтрашних дней я найду потаённую дверь.
Это время наступит, когда мои мысли сойдутся,
и наступит пространство, в нём мысли мои оживут.
И слова твои все – все в сознанье моём отзовутся,
жесты, мысли, дела – словно корни, во мне прорастут.
И ты знаешь – ведь это судьба… словно б перед причастием.
Я услышу, приду в гулком ливне из выпавших звезд.
Открываются сроки… на счастье? Наверно, на счастье.
Что там дальше? И как? Это, верно, не главный вопрос.
Попади в мои руки, как птица – горячей, крылатой,
разверни все плакаты на площади наших надежд.
Колесницами гроз сотрясаются старые хаты,
бродит эхо нагое, лишенное всяких одежд.
И вскрываются окна, как плохо зажившие раны,
всё, что может – вскрывает дешевый сарказм бытия.
Пропасть памяти тёмная, словно подвалы Гохрана.
Я при ней триедин: как ответчик, истец и судья.
Это всё не зависит от длинной и выспренней речи.
Ты скажи, для чего нам пустая, безликая речь?
Эти капли дождя, и любовь, и простуженный вечер,
эту влагу дыханья – да нам ли с тобой не сберечь!

* * *
За вздутым стеклом догоревшего неба,
как стрелки часов – облака, облака.
Губами ты трогаешь запахи неба,
плечистой волной покрестилась река.
Лиловой листвой осыпаются клены
и первые звезды с ладоней небес;
росой заблестит, словно синим паслёном,
горючим туманом заставленный лес.
А месяц затиснут бегучей грозою,
забит меж курганов, забит меж домов.
Рассвет обессилен гремучей росою
и скручен ручьем набежавших дымов.
И в небе рассветном летят, как открытки,
земные дороги, просохнув едва.
Со мной невеликие, в общем, пожитки,
зато самородные, с неба, слова.
Сутулый плетень, словно б встал на колени,
а полдень, горящий в отвес над тобой,
раздвинул плечом захрустевшие тени
и ткнулся в малинник глухой головой.
Сквозь иней улыбки рассыпчатым смехом
твой голос звучит, улетая в зенит.
И сыпятся блики с покатого эха,
и воздух сиреневым звоном сладит.

* * *
Здесь под небом, почти нелюдимым,
мы не вспомним ни день, ни число,
мы оставили радости быта
и земное свое ремесло.
Ты окликнешь былое, и где-то
гулким эхом откликнется лес.
Как гроза, обветшавшее лето
опрокинется в бездну небес.
Ты сейчас в обезлюдевшем крае
(даже время там бродит, как конь)
средь камней бытия выбираешь
тот, в котором таится огонь.
Я ладонью коснусь твоей тени,
вздрогнет тень, встрепенётся душа.
Ты невольно сдвигаешь колени,
и становится трудно дышать.
Как медлительно, призрачно небо,
как медлителен дым папирос.
Ты промолвишь: - Давно же ты не был, -
и уронишь зарницу волос.
Мир окинешь ли взглядом попутным:
упирается в небо гроза,
и последние наши минуты,
словно слёзы, кипят на глазах.
Я скажу – мне доселе отраден
свет инеющих глаз из-под век,
эти губы в зеленой прохладе,
эти руки, живые, как снег.

* * *
Сутулясь, ветер ходит огородом,
в окно небес протиснулась луна,
и облака на небе – словно Богом
оставленные людям письмена.
И я лишь первый год за долгим сроком
живу - и ничего не нужно мне.
Вот утро скрипнет плахами порога
и возгремит в небесной борозде.
Пусть нынешняя жизнь – такая малость
в сравненье с тем, что выдано судьбой,
но что досталось, стало быть, - досталось,
ведь дал Господь мне встретиться с тобой.
А чувство – что?.. ко мне не обернётся,
оно уйдет с тобой в сырой простор,
и мне еще затаптывать придется
его бессрочно тлеющий костёр.

* * *
На ровной тяге дробный воздух,
от влаги скользкий и рябой,
росы сиреневая роздымь,
туман над медленной водой.
Рассвет костром зарничным всходит,
а в разгулявшейся реке
косой стремниной волны ходят
и в нашем… давнем далеке.
А память наша - не причуда,
она ведёт свои года,
но мы не ведаем - откуда,
и мы не ведаем - куда.
Восток в живом багрянце света,
природы высохли черты,
и сквозняком, как бритвой, ветер
разрезал глыбу духоты.
И утро в полном беспорядке,
туман, как туча, в душной мгле,
с горячей звонкой лихорадкой
блистает радуга в траве.

* * *
От ветра пламенеющее поле,
где тощая пожухлая трава;
обсмоленная зеленистым зноем,
перегорает в небе синева.
Песочный накалённый жаром полдень
ещё хранит окалину зари,
густая пыль сутулит косогоры,
а ветер рвёт степные ковыли.
Трава сухого белого накала,
стуча в подошвы, колет, как жнивьё,
а степь как будто тени расплескала,
разбрызгала степное воронье.
В дыму пахучем сумрачные тени,
сомлел от зноя глинистый овраг,
и лебеда завяла в сонной лени,
цветочной пылью вспыхнул буерак.
Курган до хруста распрямляет плечи –
в нем гнётся время, кажется, само,
и мнится, будто день ему навстречу
подъемлет розоватое крыло.
А ветер загремит в пустынном поле
вязанкой рассыпавшихся теней,
колючим жаром солнце руки колет
и жжет лицо сильнее, горячей.

* * *
Я потщился познать – каково?! -
есть ли слово за ближним пределом,
Я два неба прошёл – ничего,
лишь душа на ветру закоснела.
Целый день разминулся со мной, -
потеснила ли темная сила? -
на багровый закат ветровой
черный скрученный дым возносило.
Тают звезды на Млечном пути,
замыкается вещее слово,
не заклясть, не узнать, не найти
своего, а не то что чужого.
Нам с земли небеса не видны,
мы восходим до неба и выше.
Но не видим мы знаков судьбы
и Господнего слова не слышим.

* * *
Я не Мастер, но ты Маргарита,
на руках моих свежая кровь
посмотри! Сквозь опрелости быта
кровоточит былая любовь.
Как дыханье горячего Крыма -
гроздья синих, как день, фонарей,
ветер тушит зелёные крылья
о живую листву тополей.
Неспроста это время сомкнулось,
в небе глухо пространства лежат,
в темноте вдруг душа встрепенулась,
и сорвалась звезда, как душа.
Время ходит кругами, кругами...
-В твоей воле вернуться назад.
- Нет, - ответишь, - не я выбираю, -
и прищуришь глаза на закат.
Засмеёшься… почти Афродита,
на плечо свою руку кладешь.
Нет, в минувшем ничто не избыто,
что и как – ничего не поймешь.
- Кто окликнул?.. Я явственно слышал!
- Ты не понял? А мне ли не знать! –
дверь открыла и медленно вышла.
Ничего не пришлось выбирать.

* * *
Память, кабальная память
простёрлась, как свет,
свет воспалённой звезды,
голубой и прохладный;
словно обломок преданья,
поднялся рассвет,
от сотворения мира
к среде обитанья.
Время хвалить кабалу,
коль безумию – быть?
Вольному воля –
и тлеет, как сажа,
наш жребий,
все кочевые ухватки,
языческий быт –
как искупленье
за долгие наши кочевья.
Что же душа?..
Исступлённо и тяжко болит,
словно последний оплот
и последняя трата…
Что там, юродивый?
Видишь: Россия горит.
Дыбится мир,
покосило от судорог плаху.
Время бессмысленно
в темном подтексте среды.
Время, как зверь,
злобно рыщет по нашему следу.
Мороком душит,
угарным ожогом судьбы.
Вихри былого
взрываются сумрачным бредом.
Если и мысли разъять,
то, пожалуй, прими
жизни сиротство
и горькую нашу обитель,
прах одиночества,
черную метку судьбы,
словно закланье
под тяжестью серого быта.
Вот и итог, наконец.
Ты былое замкни.
И подытожь все расходы
и тяготы мысли.
Двери в грядущее?
Видишь: какие замки?!
Здесь только прах
мартирологов будущей жизни.

* * *
Пропасть неба в чернеющем дыме -
будто тень от доски гробовой.
Посмотри, как умами людскими
алчно властвует морок земной.
Ты стоишь средь распроданной веры
полумёртвый – во сне, наяву?
Покрываешься инеем серым,
но не здесь, на ином берегу.
Из былого лишь шорохи слышно,
словно б в чуть приоткрытую дверь…
Вдалеке вдруг очнётся, задышит,
замерцает под небом метель.
Боль и горечь отцедит слеза,
влага тлеет сквозь ветошь одежды,
захрустит под ногами звезда,
как последняя в мире надежда.
Над тобою сошлись облака,
но в минувшее заперты двери,
почернеет от страха рука -
жжёт ладони золою неверья.
В небе огнь, ничего не видать,
счёт уже полетел на минуты,
дико вскрикнешь – откликнется даль,
и завоет вдруг ветер попутный.

* * *
Чем мы избыли прошлую юдоль?
Былая опрометчивость рассудка
лишь оживляла давешнюю боль,
буран гремел уже вторые сутки.
Я разомкнул небес глухой пенал,
и вот он - гром летящего потока;
по скважинам вселенной клокотал
горячий вихрь грядущего Потопа.

* * *
Одичалый буран - циклопический зверь -
нас проносит по тундре от края до края.
Я минувшую жизнь не припомню теперь,
да и сущие дни я с трудом разбираю.
Смертоносный буран - циклопический зверь -
одолеет пространства сибирских столетий.
Он захлопнет за мной занебесную дверь,
я избуду на том все свои лихолетья.
Я былое не стану ругать сгоряча,
пусть побудет со мной с победительной силой.
Одиноко мне светит луна, как свеча,
оскудело и тихо уходит в Россию.

* * *
Обнажились под зиму коренья,
тополь мёрзло поводит плечом.
Вьюга рубит настывшие сени
и сторожку трясёт горячо.
Как из пасти голодного зверя -
ядовитой позёмки слюна,
над вселенским полночным кочевьем
гробовая стоит тишина.
Вьюга скоро дойдёт до кипения,
пламя стужи проплавит сугроб.
Вдруг обрушит полночные тени
темноты заколоченный гроб.
Смерчи стужи прошлись по округе,
заревел сумасшедший буран,
от вселенской арктической вьюги
поднебесный горит океан.
И пространства уносятся в темень
багровеющей сумрачной мглы.
По вселенной взорвались метели
и далёкие скрыли миры.

* * *
Свет слепящий и дымная серая мгла,
что ты в них прозреваешь жестоко?
Тишь всесветная в небе высоком легла,
месяц – словно бы с дьявольским оком.
Волчьим зраком до жути мерцает звезда,
огнь багровый рождается в небе,
Точно в космосе, где-то гремят поезда,
бьют о горный порожистый гребень.

* * *
Красной сажей горячей позёмки
брызнет тундра в полночную даль;
задевая небесную кромку,
гасит синие звезды январь.
Словно спелые белые росы,
выпадают во мгле облака,
первопутком, глухим и морозным,
проплывает метелей река.
И в багрянце оснеженной пыли,
пламенея на беглом снегу,
из мирской, но непрожитой были
мы очнёмся… на том берегу.

* * *
Дико вскрикнет, стеная, душа,
замутится от донного ила.
Тяжко вздрогнет и, трудно дыша,
на погосте простонет могила.
Мир земной утвердится в тебе,
в небесах разведут переправы,
ты увидишь: Россия во мгле,
и не важно, кто левый, кто правый.
Встречных мыслей глухая стезя -
равнодушье, блудящее скукой;
в леденящих опилках дождя
нас мотало по дальнему кругу.
Кто нам вызнал подобный удел,
порадел о коснеющей муке?
Мы проходим по мёртвой воде,
замыкаясь в невидимом круге.

* * *
Закат был просторен и светел,
пустынен и тих был Восток,
лишь сыпался с неба, как ветер,
кочующий звёздный песок.
Мы так и остыли меж этих
запретных простенков судьбы,
оставив внизу, на планете,
молитвы и стогны мольбы.

* * *
Пока в Сибири пламенем метели,
здесь, в небесах, бьют звездные ключи;
глазами сотворенные созвездья
и льдистый снег, как град, стучат по крыше
в слепую ярость вьюги бытия,
в приливы ног в движениях прохожих,
в железный клекот низовой позёмки,
в костер теней, в туманы облаков.
Река небес - всего лишь мокрый дым,
натянутый на радугу созвездий;
есть много мелей в небесах вселенной,
в её протоках с космосом текучим,
с песком трескучим вымерших времен.
Придя из ничего, уйдём в ничто,
смешавшись с занебесным разнотравьем.
Вселенная по-доброму сокроет:
омоет илом, занесёт грозой
и свежей плазмой огненной росы
нас закрепит в окаменелом вихре.
И то, что не случилось, станет жизнью
в негромкой тишине небытия.
А там, внизу, где лишь за небом небо,
явь, как зерном, засеет землю снегом,
на запах солнца белым эхом брызнет,
а ветер свяжет из дымов немолчных
пустынную бестрепетную даль.

* * *
Студёный и лютый ветрище
забился в пустынном хлеву.
Питаюсь скуделою пищей,
без зрелищ годами живу.
Мне жизнь не раскручивать снова.
Теперь-то куда же спешить:
с режимом поспоришь в два слова –
и снова захочется жить.
Иду обозначенным бродом.
Погост. Потемнели кресты.
Присяду – минута на отдых
у этой последней черты.
Мне жизнь не раскручивать снова,
и вправду – куда же спешить…
с режимом поспоришь в два слова,
и снова захочется жить.
1996 г.

* * *
У памяти усталые глаза,
она усталость ту вседневно множит.
Я сущему давно все рассказал,
а прошлое - давно все подытожил.
Нас в поле, опустевшем и нагом,
туман оденет в белые рубахи,
от частных встреч с лютующим врагом
давно забыл я все мирские страхи.
Безлюдье мира, времени, земли.
Безродный ветер от равнин небесных,
и облака свистящей полумглы,
сквозь памяти чернеющие бездны.

* * *
Мир превращается в Содом,
и бесы воют из трактира,
а мы с тобой еще живем,
пока созвучна наша лира.
Глухое время? Что сказать?
Ему мы должное отдали.
Теперь глядим в его глаза,
не утолив на миг печали.
И видим, кем мы нынче стали.

* * *
Армагеддон гремит
уже,
коптит Дахау новый
трубами.
Пора подумать
о душе,
но кто о ней сегодня
думает...

* * *
Я в прошлом немногое помню,
о будущем - всё позабыл.
О сущем с пронзающей болью
на рынке слепой голосил.
На осень - короче минуты;
в сыром серебре бороды,
как след исторической смуты,
старик у небесной воды.
Вот легкие перья мгновений
смахнул антикварный рассвет,
и в чреве вселенских кореньев
зажёгся разбрызганный свет.
И молча идёт предо мною,
вживляясь в безлюдный туман,
в земном и небесном покое
просторный степной океан.
А дальше ничейная память
в оранжевом вздохе листвы
расправит осеннее пламя
горячей с морозца травы.
И шёпот дрожливой прохлады,
как блик, полетит на огонь
а русский пейзаж за оградой
росою согреет ладонь.
Я верю: уделы и сроки
движеньем небесных минут
восполнят и лица, и строки,
мою и чужую вину.
И в вызнанном промысле будня,
себя осознав наизусть,
пускай непреложно пребудет
Святая Пречистая Русь!

 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную