Владимир БУШИН
ГЕНИЙ? ВЕСТИМО…

Черного нобеля не отмоешь добела
Народная мудрость

Вы, что, с ума сошли, что ли?
Владимир Путин, президент
Российской Федерации 

1.

27 января 96 года я зашел в редакцию газеты, в которой  тогда часто печатался. Дело было где-то в середине рабочего дня, но за столом сидело человек пять сотрудников и пили водку. Владимир Бондаренко, судя по всему, бывший тут закоперщиком и уже принявший хорошую дозу, весело сказал: «Поминаем Бродского. Выпей с нами!» Я отказался. Я и не знал ещё о его смерти.

Шли годы, и Бондаренко, надо думать, уже на трезвую голову все больше проникался уважением к покойному  и даже восхищением его поэзией. В 2003 году в своей газете «День литературы» он напечатал как передовицу большую статью «Припадаю к народу…» Она начинается  весьма возвышенно: «Иногда у больших поэтов наступает миг подлинного величия, миг слиянности с народом. И пишутся великие стихи. Как у Анны Ахматовой: «Я была тогда с моим народом,/Там, где мой народ, к несчастью, был».  С народом?.. Народ защищал страну от белогвардейских генералов и интервентов, потом строит Днепрогэс и Магнитку, выбивался из неграмотности, потом опять  спасал родину, на сей раз – от нашествия всей Европы, потом восстанавливал города и села, заводы и фабрики,  школы и больницы, лаборатории и музеи, создавал над страной атомную крышу, рвался в космос… И в каком же из этих великих деяний Ахматова была с народом? Ни в каком. Она и не  имеет в виду все это, она молча подразумевает  лагеря и тюрьмы.

Но, во-первых, уверять, что именно там когда-то был весь русский народ, - это, мягко выражаясь,  совсем не поэтическая, а политическая и гомерически-демагогическая гипербола, достойная Радзинского или Сванидзе. Или поэтесса согласилась с утверждением, что Россия – «тюрьма народов»? Но ведь так говорили о царском времени, когда Ахматова была ещё дальше от народа.  Во-вторых, «там» были, в частности, некоторые близкие Ахматовой люди, но сама она – никогда. Сидеть несколько лет в камере или за колючей проволокой  и выстоять несколько часов в очереди к тюремному окошку с передачей для арестанта, это горькие, тяжкие, но  все-таки очень разные вещи.

Подколодная ахматофобка Тамара Катаева в главе «Я была с моим народом» своего известного сочинения об Ахматовой пишет: «Пик её второй славы пришелся на время войны. Когда её народ вел войну, её город переживал самую жестокую блокаду в истории человечества, её сын был в тюрьме, а потом в штрафной роте, - она пила, веселилась, отлынивала от работа (от выступлений в госпиталях Ташкента перед ранеными–В.Б.), вешалась на шею мужчине, проявляла невиданную чванливость, вела скандальную личную жизни». Конечно, всему верить тут нельзя хотя бы потому, что вешаться на шею упомянутому мужчине (В.Г.Гаршину) было довольно затруднительно, поскольку он находился не в Ташкенте, а в блокированном Ленинграде. Разве что в письмах…

Однако время от времени вот что записывала в дневнике о военно-ташкентской поре и Лидия Чуковская, горячо и преданно любившая Ахматову: «Почему-то купили две бутылки вина и выпили их. О.Р. говорила массу женских пошлостей. Потом она ушла. А.А. выпила вторую пиалу вина, и я впервые увидела её почти пьяной. Она говорила очень много, перескакивая с предмета на предмет, много смеялась, никого не дослушивала». Или: «Поздно вечером зашла к А.А. Застала у нее Ф.Раневскую, которая лежала на постели А.А. после большого пьянства. А.А., по-видимому, тоже выпила много. Она казалась очень красивой, возбужденной и не понравилась мне. Говорила не умолкая и как-то не скромно в похвалу себе». Или: «Вечером пошла к А.А. Застала у нее Раневскую. Выпивают и закусывают. А.А. оживленная, веселая». Еще?  «А.А. прислали пропуск в распределитель ЦК и талоны на обеды в Дом академиков… А.А. написала Ирине Пуниной в Самарканд: «Я переехала в большую хорошую квартиру (2 комнаты). Приезжай погостить». Или: «При нас принесли ей обед из Правительственной поликлиники». Или: «Третьего дня А.А. уехала на месяц  в санаторий». Ну, хватит.  В правдивости этих записей и многих подобных не усомнишься. И далеконько это от народа, далеконько…

Ахматова не всегда была точна. Вот строки, написанные во время войны, 23 февраля 1942 года:

                         Мы знаем, что ныне лежит на весах
                         И что совершается ныне.
                         Час мужества пробил на наших часах,
                         И мужество нас не покинет.

Прекрасно! Только час мужества пробил не тогда, в феврале 42-го, а гораздо раньше. А сейчас немцы уже давно захватили Киев, обложили Ленинград, подкатили к Москве и были отброшены… И другие поэты своевременно с первым ударом «наших часов» воззвали:

                          Вставай, страна огромная!
                          Вставай на смертный бой!...
                          ……………………………….
                          Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?
                          Ты слышишь нас, мы это твердо знаем.
                          Не мать, не сына – в этот грозный час
                          Тебя мы самым первым вспоминаем…  

А дальше у Ахматовой так:

                           Не страшно под пулями мертвыми лечь,
                           Не горько остаться без крова…

Как это не страшно? Как не горько? Кто забыл или не пережил ничего подобного, сейчас ежедневно может видеть, что творится  в Донбассе. Сколько страха в детских глазах! Сколько горя в слезах и проклятиях женщин! Легко было Ахматовой так говорить в Ташкенте, где написано это стихотворение, там пули не свистели, кровли не решились. Ей убедительно ответила фронтовая сандружинница Юлия Друнина:

                           Я только раз видала рукопашный.
                           Раз наяву. А сколько раз во сне!
                           Кто говорит, что на войне не страшно,
                           Тот ничего не знает о войне.

Эту мысль продолжил малоизвестный поэт-фронтовик из Ярославля Павел Голосов:

                            Когда вам скажут, что в бою
                            Совсем не страшно,- вы не верьте.
                            Но побеждают смерть свою
                            Идущие навстречу смерти.

Ахматова ничего не знала о войне, хотя пережила их, начиная с Японской, несколько. А её стихотворение  заканчивалось так

                            Но мы сохраним тебя, русская речь,
                            Великое русское слово.

Тоже отменно сказано. Только тогда дело шло не о языке лишь, оккупанты его не запрещали, даже издавали газеты, спектакли ставили на русском языке – а как они могли иначе? Суть дела кратко и точно выразил Твардовский:

                            Бой идет не ради славы –
                            Ради жизни на земле…

Да, ради самой жизни во всех ей проявления, в частности, и в таком, как язык.

«Поразительно, - продолжал Бондаренко,- что такой миг полной слиянности с русским народом настиг и такого космополитического, надмирного поэта, как Бродский. Об этом умалчивают патриотические критики, ибо им не подходит ни сам Бродский, ни его национальность». Странный упрек. Ведь себя-то автор наверняка считает патриотическим критиком, и вот, пожалуйста, не умалчивает же. С другой стороны, я, допустим, если уж так квалифицировать, тоже считаю себя патриотическим автором, но немало было у меня одобрительных и даже восторженных рецензий, статей, просто откликов о стихах многих соплеменниках Бродского, начиная от всем известных Михаила Светлова и Константина Ваншенкина до  скромного Михаила Израилевича Шлаина. А сколько у меня книг с их дружескими надписями. Михаил Танич: «Владимиру Бушину, первому читателю этой рукописи, не без его доброты ставшей книгой – с благодарностью и уважением». Шесть книг подарил мне Петр Градов, и на каждой надпись в таком  духе: «Володе Бушину с огромной благодарностью и искренней симпатией. 5 мая 1978г». Или: «Володя! Спасибо тебе за доброе отношение к моим стихам. Помню с благодарностью твою давнюю рецензию. 26.4. 86 г.». Лев Болеславский: «Владимиру Сергеевичу Бушину, особенно причастному к рождению этой книжки. С искренней признательностью и пожеланием многих Дней Радости. 14дек. 1982 г.» И замечу, что когда я писал о книгах  всех этих авторов, то по фамилии или внешности, знал, конечно, кто они по национальности, но лично был знаком только со Светловым и Ваншенкиным и лишь  потом, оказавшись соседом по даче, познакомился с Градовым. Так что, поаккуратней, Владимир Григорьевич, в таком деле, не надо всем патриотическим авторам шить неприязнь к соплеменникам твоего кумира..

Дальше в статье приведено действительно прекрасное стихотворение Бродского «Мой народ» или, как назвала его Ахматова «Гимн народу». Кое-кто, сообщает критик, расценили это стихотворение «как «паровозик», написанный в надежде на снисхождение властей». Ну, как говорит кое-кто о стихах Пастернака, Ахматовой и Мандельштама написанных в похвалу Сталина. Да, двух последних можно заподозрить в нарочитости, их стихи явно «сделаны». Но Пастернака и Бродского заподозрить в этом невозможно: их стихи живые, искренние.

Но не это главное, а вот что: «С каких это пор наши власти полюбили народность в поэзии, воспылали любовью к  Николаю  Клюеву, Сергею Есенину или Николаю Рубцову и Николаю Тряпкину? Нет, никогда(!)  народность не была в чести у партийного начальства, её боялись иной раз больше, чем диссидентства». Вот, оказывается, в каком ещё виде может предстать антисоветчина под пером критика-патриота. Бедноваты, Бондаренко, твои представления о народности. Ну, не станем уж налегать на то, что второй в твоем списке сказал о первом:

                                Вот Клюев, ладожский дьячок,
                                Его стихи как телогрейка.
                                Но я их вслух вчера прочел,
                                И в клетке сдохла канарейка.


И ведь он отнюдь не принадлежал к «партийному начальству». А хотя бы Пушкин и до точки изученный тобой Лермонтов, Некрасов и Кольцов, Исаковский да  Твардовский  под твою «народность» не подходят? Или у тебя есть сведения, что, допустим, сказки Пушкина и «Песня про купца Калашникове» были «партийным начальством» запрещены? А музеи в Михайловском, в Тарханах, в Константинове, не говоря уж о Ясной Поляне, созданы Ельциным и Швыдким? У Твардовского, допустим, были как большие любезности, так  крупные нелады с начальством, но нелады-то эти не по поводу его поэзии, за которую он ещё в 1937 году получил орден Ленина.

 Не знаю, сознательно критик путает или невольно запутался и стал вещать как диссидент. Ведь Клюев, Есенин и Рубцов жили при одном «начальстве», а Тряпкин (лет десять) или Николай Зиновьев (большую часть сознательной жизни) – совсем при другом, отрицающем первое, ненавидящем его. И списочек твой насквозь демагогический. Ему можно противопоставить другой: Исаковский и тот же Твардовский, Прокофьев и Боков – где доказательство что советское «начальство» не любило народность в их поэзии? Да тут уместно вспомнить и Шолохова, Шульженко, Зыкину, Русланову, Шукшина, Белова, - что, и их советское «начальство» боялась из-за  народности?

Не надо все валить в одну кучу. Ведь и «партийное начальство» было разное. Одно дело - отношение к народности в искусстве при Сталине, и  совсем иное – при Хрущеве, который кроме украинской песни «Рушник» ничего не знал.

2.

Но вернемся к «Гимну народу» Там есть и такие строки:

                 Мой народ!..
                Ты заглушишь меня, если песня мой не честна,
                Ты услышишь её, если искренней будет она…
                Не обманешь народ. Доброта не доверчивость. Рот  
                Говорящий неправду, ладонью закроет народ…

Стихотворение написано в молодости. А позже, по словам самого Бондаренко, «поэта в американский период (почти половина всей жизни  – В.Б.) уговорили (!) забыть о многих его ранних стихах ради вхождения в мировую культуру». Интересно, а чем же мешали «мировой культуре» возвышенные стихи о русском народе?

Однако добиться уговором кого-то забыть что-то невозможно, но вполне реально уговорить от чего-то отказаться, отречься. Вот Бродский и отрекся от этих стихов, перечеркнул их ерничеством о родине, хотя, может быть, и не забыл, допустим, «Гимн народу». Но можно ли было вот так, посулив входной билетик в «мировую культуру», заставить отречься от чего-то, допустим, Пушкина? Хотя бы от этих четырех юношеских строк:

                               Пока свободою горим,
                               Пока сердца для чести живы,
                              Мой друг, отчизне посвятим
                              Души прекрасные порывы.

А вспомним признание  Лермонтова–

                               Москва, Москва, люблю тебя,
                               Как сын, как русский!
Или Маяковского -

                              Я хотел бы жить и умереть в Париже,
                              если б не было земли такой – Москва.                             
 Или Есенина-
                             Если крикнет рать святая
                             - Брось ты Русь! Живи в раю.
                             Я скажу: -Не надо рая.
                             Дайте родину мою!

Или Смелякова–

                             Я русский по складу, по сути.
                             И в том никого не виня,
                             Таким вот меня и рисуйте,
                            Таким и ваяйте меня.

Никто из названных русских поэтов, чувствуя себя отнюдь не гостями в мировой культуре, от себя не отрекался, и список этот можно продолжать долго. Но есть, конечно, выразительные примеры и совсем другого рода. Так, все знают стихотворение Александра Межирова «Коммунисты, вперед!». Оно написано в 1950 году и было, надо думать, одним из поводов присуждения автору Государственной премии. В «Правде» его до сих пор цитируют да ещё и отмечают разного рода юбилеи стихотворца. А он между тем позже признался:

                   Всё сказанное мной гроша не стоит-
                   В цене лишь то, о чем я умолчал.

А потом приключилась беда – на машине поэт задавил человека и скрылся. Грозил суровый  суд. Но с помощью Е.Евтушенко, имевшего, по его признанию, прямые телефоны и Брежнева и Андропова, Межирову удалось улизнуть в Америку.

Примечательно, что Эд. Радзинский тоже задавил на машине молодую девушку, но при нынешней демократии можно было уже и не бежать за океан, хотя у него там преуспевающий сынок. Мало того, стало возможным, как ни в чем ни бывало, продолжать красоваться на телевидении.

А в Америке «ценное умолчание» Межирова было уже ни к чему. И валаамова ослица заговорила свободно. Она сказала, например, ветерану войны:

                   Что ты хнычешь, старая развалина?
                    Где она железная твоя
                    Вера в революцию и Сталина,
                    В классовую сущность бытия?

Не знаю, встречались ли в Америке поэт-эмигрант Бродский и поэт-беглец Межиров, но им было о чем поговорить.
В.Бондаренко сообщает, что «позже (в уже в «мировой культуре» или как пропуск в неё?- В.Б.) у Бродского было всё – эмиграция, ернические стихи о России, выпады против христианства, попытки уйти из русской культуры в американскую…» Не хило, правда? И каков вывод? «Он так и остался великим русским поэтом». При всем ерничестве о родине. Хоть стой, хоть падай… Можно поставить рядом только с Солженицыным, у которого «ерничество» доходило до желания атомной бомбы на головы соотечественников, но он остается таким великим русским писателем, что президент издал Указ о его юбилее за пять лет до радостной даты рождения титана.

3.

Отношение к Бродскому очень разное. Во всяком случае в литераторской среде одни превозносят его до небес, а другие даже не считают его поэтом. Первые – это, например, Соломон Волков, давно живущий в Америке, Евгений  Рейн, Юнна Мориц, Анатолий Найман и другие. Раз уж Бондаренко задел национальный вопрос, позволительно и нам заметить, что особенно усердны в прославлении Бродского его соплеменники. Но, конечно, не без исключения. Вот в этом ряду  и товарищ Бондаренко. К юбилею Лермонтова он издал в ЖЗЛ книгу «Мистический гений» и, не мешкая, к юбилею Бродского там же – книгу о нем. Может быть, это закономерно, ибо, как пишет Н.Иванова, Бродский «сопоставляет свою судьбу с судьбой Лермонтова», что, конечно, довольно странно. В самом деле, тот был офицером русской армии, а этот и в американской не служил; тот участвовал в боях, а этот  сражался только за Нобелевскую премию; у того при жизни вышла всего одна книга - 26 стихотворений словно по числу прожитых лет, а у этого первая книга   – в Америке, а потом и там и здесь - вагон и маленькая тележка; тот и думать не мог покинуть родину, а этот -  пожалуйста, а думать не мог  о возвращении ….

И вот в каком духе пишет, допустим, Ю.Мориц о Бродском в рецензии «Иосиф и его братья» на  книгу о нем Бондаренко, одно, как мы понимаем, из братьев Иосифа: «выдающийся талант… книга написана с великой любовью о великом русском поэте…  замечательные стихи… прекрасные книги… гениальные стихи… лучезарная слава… «беззаконная планета среди расчисленных светил»…Россия сама выбирает себе великих русских поэтов. Она выбрала Иосифа Бродского»(ЛГ№24’15). В заметке всего сто строк, но критик трижды, хоть и безымянно, заклеймила в ней завистников поэта, «которые по всякому  обзывали его», избранника России, и через каждые двадцать строк напоминала: имейте в виду, он - нобелевский лауреат… учтите, он - нобелевский лауреат…зарубите себе на носу: он - нобелевский.. И так пять раз, а слов «русский», «Россия» - дюжина. Вот видите, ни Толстой, ни Чехов, ни Горький, ни Маяковский и Есенин не получили, а он удостоился. Это заставляет почесать затылок…

Вадим Кожинов однажды назвал двенадцать писателей, получивших Нобелевскую с 1901 по 1966 год, и признался, что ему известны только трое из них. А ведь был эрудированный литературовед и знающий историк. Тут же назвал полдюжины известных, живших в то же время действительно крупных писателей от француза Поля Валери до испанца Гарсиа Лорки, которых премия обошла. Что же до русских нобелиатов, то все они, кроме Шолохова – Бунин, Пастернак, Солженицын, Бродский – «находились в острейшем конфликте с властью своей родины». А премия Шолохову, во-первых, была возможна гораздо раньше; во-вторых, она  дана просто для «спасения лица» нобелевского Комитета, ради чего он и отступил единственный раз от своего принципа по отношению к нашей литературе: «премии – только «диссидентам!». И, разумеется, она ничего писателю не добавила, а деньги он отдал на строительство школы в родной станице.

У Петра Палиевского есть интересная работа «К понятию гения». В ней он рассматривает разные способы фабрикации «гениев без гения». Один из самых распространенных – способ присоединения. Этот способ мы могли недавно видеть в статье журналиста М., который сокрушался по поводу того, что многие наши школьники не знают имена «Левитана, Рокоссовского, Покрышкина…» Вот как! Не просто присоединил, а поставил во главе. Кто спорит, Ю.Б. Левитан был прекрасным диктором, который во время войны сначала в Москве, потом в Куйбышеве замечательно читал по радио официальные тексты, но ничего героического за ним не числится. Вот и ставьте его в ряд с коллегами того времени – с Ольгой Высоцкий и другими дикторами.  Но его поставили в ряд с великим полководцем и с великим воином. Ему в этом ряду стеснительно, неудобно. Как не понимать это! Однако впарили, дабы сделать и его великим героем.

Метод присоединения, уподобления используется и в отношении Бродского. Еще  Кожинов указывал на такие приемчики, как «Бродский - Пушкин нашего времени». Вот и 24 мая мы слышали по каналу «Культура» трепетное восклицание: «Сегодня юбилей двух гениев – Бродского и Шолохова!»  И тут - Бродский первый! Наплевали даже на то, что юбилей Шолохова это все-таки 110 лет, а Бродского – лишь 75, и второй получил премию на двадцать с лишним лет раньше первого.

4.

В связи с юбилеем «Литературная газета» на первой полосе поместила большой портрет Бродского, а над ним  крупными синими буквами  - «Я памятник воздвиг себе иной…» Что за фокус? Ерничание еще и о Пушкине, что ли?

Памятники известным, знаменитым и великим людям разумно ставить там, где этот человек родился, или прожил значительную часть жизни, или совершил что-то очень важное, или, наконец, умер. Так первый памятник Петру Великому, естественно, был поставлен в городе, который он основал; Пушкину – в городе, где он годился, в Москве; Александру Первому – в Таганроге, где он умер ит.д.  


Но вот Бродскому недавно поставлен памятник  в центре Москвы на Новинском бульваре. Что, поэт родился здесь? Нет, в Ленинграде. И там ещё с 2005 году во дворе филологического факультета ЛГУ уже стоит бронзовый монумент работы Константина Симуна. А кому ещё из русских писателей во дворе ЛГУ  памятники? Никому. Интересно.
Может, Бродский умер в Москве? Нет, он заверял:

                       На Васильевский остров
                       Я приду умирать.

То есть умру там, где родился, в родном Ленинграде. Однако, обещание не выполнил, умер  в приютившем его Нью-Йорке.
Примечательно, что Есенин предсказывал:

                        В зеленый вечер под окном
                        На рукаве своём повешусь.

И повесился, да еще именно под окном.

Маяковский даже в молодости размышлял:

                    Всё чаще думаю,
                                          не поставить ли лучше
                    точку пули
                                      в своём конце?

И поставил точку пули.

Николай Рубцов уверял:

                       Я умру в крещенские морозы...

Как в воду глядел: умер 19 января, именно на крещение.

А Бродский только сказал красиво о родине, но умер на чужбине, в Америке, а похоронили его по завещанию в Венеции. Место, конечно, поэтическое. Ведь это там уже два века

                       Старый дож плывет в гондоле
                       С догарессой молодой...

Но для памятника Бродскому место выбрали (Собянин?) самое подходящее – против американского посольства. Действительно, в США вышла его первая книга, там он прожил почти половину жизни и без малого всю творческую жизнь, там много писал на английском языке.

Министр культуры г. Авдеев на открытии памятника  сказал: «Нам очень повезло, что в нашей стране родился великий, не до конца понятный гигант эпохи Иосиф Бродский». Друг гиганта Евгений Рейн, тоже знаменитый поэт, присовокупил: «Создание этого памятника в Москве – великое событие для тех, кто ценит русскую культуру».

 Газеты сообщали, что великое событие произошло на глазах «нескольких сот человек, среди которых были замечены скульптор Зураб Церетели, артист Сергей Юрский и врач Леонид Рошаль». Но даже Бондаренко, судя по газетам, не пришел.

Прекрасно, но тем, кто ценит русскую культуру, как тут не вспомнить, что первый памятник Пушкину, великому национальному поэту, родившемуся и умершему в России, был открыт почти 45 лет спустя после его смерти, Есенину в Москве – спустя 70 лет, Шолохову – спустя 18 лет. Да еще где! В Текстильщиках. А тут поэту, по авторитетному мнению министра культуры, ещё «не до конца понятному» и известному в России чуть больше, чем скульпторы его памятников Симун или Франгулян, – всего через 5 лет поставлен памятник в одной столице и через 10 лет - в другой. И не в каких-то там Текстильщиках, а первый - около университета, второй -  в центре столицы... Где будет третий? Да как же не поставить монумент в деревне Норенская Архангельской области, где года полтора поэт прожил, высланный из Ленинграда. И вот сообщают: в Норенской уже есть музей! А директором музея хорошо бы назначить тогдашнего министра культуры, когда сей гигант путинской эпохи выйдет в отставку.

 Вот какая возвышенная суета вокруг имени почившего поэта. И это при всём том, что в Москве исчезли улицы Пушкина и Белинского, Герцена и Огарёва, Грановского, Станкевича и Чехова, площади Лермонтова и Маяковского... Именно этим  - искоренением духа русской культуры - прежде всего и занялись в Москве оборотни первого призыва во главе с мэром Гавриилом Поповым, фальшивым греком, до которого ещё не добрался Зевс.

Исчезла и улица Горького и памятник его, самого знаменитого писателя ХХ века, а Союз писателей молчит, а на страницах «Литгазеты» украшенной профилем великого писателя некоторые литературные дамы даже вопрошают недоуменно: «Горький? Да ведь он же не очень спешил вернуться в СССР». Да, не спешил уже старый и больной человек. В Италии климат ему подходил больше. Но вот же на ваших глазах тридцатилетний здоровый писатель перелетает через океан и уже никогда не думает о возвращении, а ему памятники – это как?

  И вот, говорю, при всём этом мне, человеку, который ценит русскую культуру, радоваться вместе с евреем Рейном и французом Авдеевы «великому событию» - открытию памятника «гиганту эпохи»? Хотел, пробовал. Не выходит.

5.

А статья в «Литературке» около портрета начинается так: «Всякий поэт стоит перед необходимостью создать свой ни на что(!) не похожий мир». Странно. Вот так поэт и стоит, и размышляет: как бы создать нечто ни на что не похожее? А я думаю, этот мир, иначе говоря, искра Божья, либо есть, либо его нет, а обдуманно создать его, чтобы был «ни на что не похожий», невозможно. И дальше в ворохе напыщенных худосочных слов я ничего не понял. Что такое, например, «стремящееся к единству словесное множество»? Или: «Его стихи – это не движение, а возвращение в попытке вернуть время». Или: «Бродский доказал, что под взглядом поэта руины превращаются в изысканные дворцы». Какие руины? Кто их натворил?  Какие дворцы ?Кто в них обитает? Пушкин в свое время увидел запущенный, жалкий Бахчисарайский фонтан и под впечатлением увиденного создал прекрасную поэму. Здесь имеется в виду что-то подобное? Не уверен. А если так, то Бродскому ничего не надо было доказывать, все доказано давно до него, в частности, Пушкиным, которому для этого не потребовалось мчаться в другую часть света.Словом, редакционная статья моей любви к поэту не прибавила.

В этом же номере  под рубрикой «Классики» большая статья «Величие замысла», конечно же, Бондаренко и  статья «Преобразил жизнь даже недругов» Евгения Рейна, заявившего однажды по телеканалу «Культура», что и его лично кто-то преобразил и теперь многие считают Рейна  еврейским Есениным. Каков был замысел классика, в чем его величие и удалось ли  его осуществить, я не понял. Как не уразумел и того, чью жизнь преобразил поэт.

В.Бондаренко начинает радостно: «Как удивительно соединились юбилей поэта, события на Украине и Год литературы!» И с восторгом цитирует недавно обнаруженное стихотворение Бродского «На независимость Украины»:

                       Прощевайте, хохлы! Пожили вместе, хватит.
                       Плюнуть, что ли, в Днепро: может, вспять покатит,
                       брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
                       кожаными углами и вековой обидой.
                       Не поминайте лихом! Вашего неба, хлеба
                       нам - подавись мы жмыхом - и потолком(?) не               
                                                                               треба.
                       Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
                       Кончилась, знать, любовь, коли была          
                                                            промежду…

Критик уже писал об этом стихотворении, он считает его шедевром, доказывающим «русскость, имперскость, державный патриотизм» заатлантического автора, «взявшего на себя ответственность от имени всех русских упрекать украинцев за их уход из единого имперского пространства, из единой России». Все это крайне удивительно. И я не желаю, чтобы это считалось сказанным и от моего русского имени. Тем паче, что кончается стихотворение так:

                       Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:
                       Скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
                       Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,
                       по адресу на три буквы на все четыре
                       стороны. Пусть теперь хором в мазанке гансы
                       с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.

Стихотворение сильное, но ведь и запредельно хамское, оскорбительное. Но человек по фамилии Бондаренко заявляет: «Ненависти к украинцам я в этом стихотворении не чувствую, скорее боль за покинутую Родину». Какую родину? Кем покинутую, украинцами, что ли?.. Поразительно! Стихотворец плюет в Днепр, обзывает его соплеменников поганцами, посылает на три буквы, ставит их раком, а Бондаренко это ничуть не задевает! Он ликует : русскость! имперскость! патриотизм!..

Грубые излишества стихотворения можно было бы понять, если Украина первой вышла бы из СССР и стала причиной его гибели, но ведь это было не так. Первой-то ельцинская   Россия заявила о своем суверенитете, о том, что её законы выше законов СССР, т.е. первой-то вышла  из состава единой союзной державы она, Россия. И было это 12 июня 1990 года. Теперь этот день – день начала гибели страны – празднуется как самый главный наш праздник. Можно ли придумать что-то более безумное, глумливое, подлое?

Да, Россия, фундамент державы, первой заявила, что не желает быть фундаментом.   Что оставалось делать другим республикам? И за Россией последовали: 20 июня – Узбекская ССР, 23 июня – Молдавская ССР, и только 16 июля, т.е. через месяц с лишним после России – Украинская ССР, а за ней и другие.

Возможно, до надмирного поэта эти даты и события доходили за океан в таком порядке, словно Украина сбежала от России. Тогда понятны его гнев и негодование, но Бондаренко-то должен знать, как было дело. Думаю, что он и знает, но желание восславить заокеанца так велико, что он сознательно морочит людям голову, прямо заявляя об «уходе Украины» Да, ушла, но вслед за матушкой-Россией. И вопреки своим прежним признаниям о ерничестве Бродского по адресу родины («День литературы» №12’03) теперь критик  уверяет, что «поэт никогда не мазал дегтем покинутую родину»(«Завтра» №15’15). Но ведь талантливое ерничание бывает погуще и почерней  дегтя. А талант Бродского, как и  его американских компатриотов Межирова и Евтушенко, даже Аксенова и Солженицына никто не думал отрицать..
 

А вот что писал замечательный поэт Игорь Ляпин в стихотворении «Очарованные  мои» :

                      И под Харьковом, и под Жмеринкой,
,                     Очарованные Америкой,
                      Вы стоите ко мне спиной.
                      Вы стоите с обманом под руку,
                      За добро принимая зло.
                      Дружба – по боку, братство-
                      По боку…Зоколдобило. Занесло.
                      Всё вам видится даль просторная,
                      Всё мерещится, что сейчас
                      Та страна, за бугром которая,
                      В омут бросится из-за вас.
                      Я в обиде стою и в горечи:
                      Соблазнились… И на тебе –
                      Отвернулись… Уже не родичи –
                      Ни по крови, ни по судьбе.
                      Вы из этого мрака выйдете.
                      Будет ясным, как в храме свет,
                      И побачитэ, и увидите,
                      Кто навеял вам этот бред.
                      Но и горько еще поплачете
                      Над развалом большой семьи.
                      Вот увидите, ось побачитэ,
                      Очарованные мои!


Здесь не злоба и издевательство, не оскорбления и прощание на веки веков, наконец, не проклятия за измену, а горечь, обида, сожаление, боль, здесь даже надежда на прозрение от американской мороки. Насколько же это выше, мудрей и человечней, чем дикие вопли Бродского!.. Вот она настоящая-то, а не заморская «русскость», к которой Бондаренко глух… А поэты были погодки.

Игорь   умер давно – ровно, десять лет тому назад, в июне 2005года. Когда же  были написаны эти пронзительные строки, в которых так ясно и четко, горько и больно описана русско-украинская трагедия? Представьте себе, в 1992 году! То есть на другой же год после появления Незалежной.

6.

Так обстоит дело с экстрактом шампанских похвал и прославлений заокеанского нобеля, который (экстракт) я попытался несколько разбавить. Ведь в прессе упоминались даже  статьи «Бродский и Пушкин», а Самуил Лурье сочинил  трактат «Бродский и Бог». Противники поэта хотя и не написали ещё трактаты «Бродский и Барков» или «Бродский и сатана», но все же…  

Примечательно, что даже в номере «Литгазеты», в котором отмечался  его юбилей, после больших статей Бондаренко и Рейна напечатана и заметочка  Полины Куликовой «Шолохов выходит из тени Бродского».

Она начинается так: «Шолохова считают гением те, кто не представляет себя вне России, Бродского – остальные, продвинутые. Эти «продвинутые»,находящиеся в меньшинстве, но во власти, определяют культурную политику на ТВ: «кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим». Первое утверждение здесь оплошно: выходит, что Шолохова любят и ценят только в России. Это совсем не так. Почитайте хотя бы работу упоминавшегося П.Палиевского «Мировое значение Шолохова» или его же работу о «Тихом Доне» в книге «Из выводов ХХ века (Л.2004).

Дальше автор пишет, что к юбилею Бродского по всем каналам показали «чуть не десяток фильмов, о Шолохове – один». В частности, упоминается работа Н.Картозии «Бродский – не поэт». А кто так сказал? Оказывается, Александр Кушнер после того, как покойная Ирина Роднянская заявила в «Новом мире», что считает его, Кушнера, и Бродского самыми крупными русскими поэтами. Кушнер от такой чести и от такого соседства отказался, ибо помнил признание Бродского: «Поймите простую вещь – и это самое серьёзное, что я могу сказать – у меня нет ни принципов, ни убеждений». Тогда и было сказано: Бродский - не поэт, ибо «меняется поэтика, - поэзия неизменна: цинизм ей противопоказан» («Завтра» №3 (530).

Дальше П.Куликова пишет: «Роскошный буржуазный фильм…Бродского все называют гением, но доказательств – никаких… Уверяют, что поэта вынудили эмигрировать, а в действительности он сам страстно хотел этого, и дело чуть не дошло до угона самолёта…После принятия гражданства США верноподданный этой страны». И не только в законодательном смысле, добавим мы, но и в культурном. Ведь вот какие рулады издавал: «Никакой другой язык не вобрал в себя так много смысла и благозвучия, как английский, родиться в нем или быть усыновленным им – лучшая участь, которая может достаться человеку». Вот ему и досталась, вернее, сам себе схлопотал.

«Целеустремленно шел к Нобелевской премии и добился ей, став «главным писателем» Америки. Вот оно величие воплощенного замысла!» Так это и  имел в виду Бондаренко, озаглавив свою статью «Величие замысла»? Похоже.

Неприязненно писали о Бродском авторы и поизвестней П.Куликовой или М.Коврова. Причем, уж очень разные! Взять Эдуарда Лимонова и Василия Аксенова. Что у них общего? Только отрицание Бродского, которого они оба знали в США.

Э.Лимонов статью «Поэт-бухгалтер» напечатал в «Завтра», где В.Бондаренко был заместителем главного редактора. Он писал: «Бродский, как и Солженицын –литератор крупнокалиберный. Еще одна Большая Берта русской литературы… Взрывов у него нет. Человек он не веселый. Бюрократ в поэзии, бухгалтер поэзии (Бухгалтером была и его мать Мария Вольперт.-В.Б.)…Бог, которого он так часто поминает, не дал  ему дара любовной лирики, он груб, когда пытается быть интимен…В устах почти рафинированного интеллигента, каким Бродский хочет быть (и. очевидно на 75% является),попытки ввести  выражения низшего штиля типа «ставить раком», звучат пошло и вульгарно… Стихи Бродского предназначены для того, чтобы по ним защищали диссертации конформисты  славянский  департаментов американских университетов».

Статья кончалась пророчески: «Я уверен, что Иосиф Александрович Бродский получит премию имени изобретателя динамита». Получил в 1987 году.

А В.Аксенов писал в «Литгазете» в статье «Крылатое вымирающее», что Бродский «вполне середняковский писатель, которому повезло оказаться в нужное время в нужном месте. В местах не столь отдаленных (в Архангельской области, куда при Хрущеве «за тунеядство» его сослали на пять лет, но через полтора года, сразу после свержения Хрущева, освободили.- В.Б.) он приобрел ореол одинокого романтика и наследника великой плеяды. В дальнейшем этот человек с удивительной для романтика расторопностью укрепляет и распространяет свой миф. Делает это с помощью верной комбинации знакомств и дружб… Со свеженькой темой бренности бытия эта мифическая посредственность бодро поднимается от одной премии к другой и наконец к высшему лауреатству»(ЛГ 27 апр. 1991).

В.Кожинов приводит ещё высказывание Льва Неврозова, укатившего тоже в США, но я не знаю, кто это,  и потому ограничусь только одной его фразой: «Бродский развил необыкновенно искусную деятельность, чтобы получить Нобелевскую премию, а получив ей, стал играть роль водевильного гения» (В.Кожинов. Судьба России. 1997. С.274).

Я, конечно, вовсе не думаю, что все здесь сказанное поколеблет уверенность, допустим, В.Бондаренко или Ю.Мориц в гениальности и величии Бродского. Я и не хочу этого, не претендую. Гений? Пожалуйста! Меня и самого ещё не так обзывают. Вот недавно в отклике на мою статью в «Литературке» один читатель назвал меня «Маршалом публицистики». А уж гением-то со времен Володи Солоухина, который однажды влетел в мой кабинет в «Дружбе народов» с этим словом на устах… Я пытаюсь отбиваться, стараюсь переадресовать:

                         Порой в глаза мне лепят: гений!
                        Я в ужасе: -Друзья, за что?
                        А кто ж известный всем Евгений?
                        А Станислав Куняев – кто?

Словом, я всего лишь хочу сказать, что у и вашего заморского гения не одни только шедевры. Таково стихотворение «Прощевайте, хохлы!», о котором шла речь выше,- грубое, оскорбительное для целого народа, политически близорукое, неумное.  В шедевры, оставшиеся в русской литературе, Бондаренко зачислил и стихотворение «На смерть Жукова». Вот ещё и о нем надо сказать.

7.

Стихотворение, бесспорно, написано с самым  благородным намерением почтить память усопшего, воздать ему должное. Он назван спасителем родины, к нему приложен эпитет «пламенный» и т.д. Прекрасно! Однако в стихотворении немало странного. 
Автор смотрит по телевидению высокую церемонию похорон маршала на Красной площади, и вот -

                        Вижу в регалии убранный труп...

Андрею Дементьеву простительно не замечать это, а Нобелевский лауреат должен бы чувствовать и понимать, как неудачно сказано «в регалии убранный», а уж «труп» здесь просто вопиет! Страна хоронила не труп, а национального героя.
Известное стихотворение Пушкина, посвященное памяти М.И.Кутузова, гробница которого в Казанском соборе, начинается так:

                        Перед гробницею святой
                        Стою с поникшей головой...

Можно ли вообразить, чтобы это выглядело, допустим, в таком виде:

       
                        Перед гробницею святой
                        Стою. В ней труп нам дорогой?..

Но, увы, нобелиат не всегда был чуток к слову. Однажды в Дании, беседуя с журналистом В.Пимановым, он сказал: «Я хотел бы посетить свою бывшую родину». Родина может быть покинутой, проклятой, преданной, но бывшей – никогда.

Странно и то, что, желая возвеличить образ маршала, автор  поставил его в ряд не с русскими полководцами, например, с   Суворовым и тем же Кутузовым, которого Пушкин тоже назвал спасителем родины, не с Рокоссовским и Черняховским, а с извлечёнными из глубочайшей древности чужеземцами – с Ганнибалом, Помпеем и Велизарием, о коих большинство современных читателей и не слышали. Да мне и самому пришлось раскрыть запылившегося Плутарха, залезть в Брокгауза, навести справки. Первый из названных - это Карфаген, второй из Рима, третий из Византии. Бродский был сильно привержен древности, античности, мифологии и можно было бы пройти мимо такого сравнения молча и с пониманием. Но...

Во-первых, войны, которые вели эти три полководца, в том числе Вторая Пуническая между Римом и Карфагеном, по сравнению с Великой Отечественной – войны мышей и лягушек. Так, в знаменитой битве на Ферсальской долине Цезарь, у которого было 22 тысячи воинов, разбил Помпея, имевшего около 40 тысяч. Да по меркам 1941-1945 годов это нельзя назвать даже армейской операцией. 22 тысячи – тут нет даже трех советских дивизий.

Во-вторых, в глазах автора Жуков – полководец,

                        Кончивший дни свои глухо, в опале,
                        Как Велизарий или Помпей.

Велизарий действительно в конце жизни подвергся опале: его отстранили от армии, конфисковали огромные имения и даже, по некоторым сведениям,  ослепили. Конец Помпея  ещё печальней. После  поражения в войне против Цезаря он бежал в Египет и там был коварно убит, а труп его (тут это слово уместно) был обезображен. Плутарх пишет: «Цезарь, прибыв в Египет, отвернулся от того, кто принёс ему голову Помпея, и заплакал. А Плотина и Ахилла, виновных в убийстве, приказал казнить».

А Жуков? Он дважды «был в опале». Но что такое опала? Меншиков в Березове, Суворов в Кончанском, Сахаров в Горьком – вот опала. А Жуков всё это время, шесть лет,  оставался на высоких должностях командующего сперва Одесским, потом Уральским военными округами. И не лишали его ни самых высоких званий, ни больших наград, ни тем более - «имений». А по прошествии этого срока на Х1Х съезде партии в октябре 1952 года по предложению Сталина он снова был избран кандидатом в члены  ЦК.

Второй раз уже из членов Президиума ЦК и с должности министра обороны Жукова выпер Хрущёв. Это произошло в октябре 1957 года. Маршалу было 60 лет, всего на год старше Помпея, но это далеко не конечные его дни. Он скончался  18 июня 1974 года. Отпущенные ему годы маршал прожил вовсе не «глухо». Встречался с боевыми друзьями, с писателями, журналистами (Симонов, Долматовский, Ржевская...), участвовал в создании фильмов о войне, работал над книгой «Воспоминания и размышления», которая  вышла в 1969 году тиражом в 600 тысяч экземпляров и вскоре была многократно переиздана ещё большими тиражами. А вспомним его хотя бы  в президиуме торжественного заседания, посвященного 25-летию Победы, что проходило во Дворце съездов...

Наконец, ведь Ганнибал не заставил Рим подписать безоговорочную капитуляцию. Дело вышло совсем наоборот: после ряда блестящих побед он в конце концов был жестоко разбит при Заме, бежал аж в Армению, потом в Вифинию, и там, опасаясь выдачи, отравился. И Помпею не довелось сурово повелеть Цезарю, как Жуков - Кейтелю: «Прошу подойти к столу и подписать акт о безоговорочной капитуляции». О, нет! После некоторого успеха Помпей  был разбит и тоже бежал и, как уже сказано, бежал навстречу смерти. Ну, в самом деле, как можно полководца-победителя венчать недолгими лаврами разбитых и даже убитых или покончивший с собой  полководцев!

Словом, на сей раз увлечение поэта древностью приходится признать неуместным, никак не соответствующим теме, но дело не только в этом. Читаем  его псалом дальше:

                             Воин, пред коим многие пали
                             стены, хоть меч был вражьих тупей...

Откуда взял, что тупей? Какие данные? Кто сказал? Что, наша «катюша» была «тупее», чем немецкий шестиствольный миномёт? То-то они всю войну пытались её перенять. Или наш танк Т-34, который тоже безуспешно пытались перенять, «тупее» их Т-1V?  А что «острее» могли немцы  противопоставить 36 тысячам наших штурмовиков Ил-2? Словом, перед нами всего лишь стихотворный вариант известного иерихонского вопля: «Мы немцев трупами забросали!»

И  этим дело не ограничилось, ещё  и такое донеслось из-за океана о маршале Жукове:

                      Сколько он крови пролил солдатской!..

Он! Вы подумайте, не враг проливал кровь наших солдат, а наш собственный полководец, ну, конечно, заодно с Рокоссовским и другими.  Да, одна эта мысль в Стокгольме стоит Нобелевской.

 
                      Что ж горевал?
                       Вспомнил ли их умирающий в штатской
                       Белой кровати? Полный провал.

Поэту ясно, что не горевал. Он уверен, что, конечно, не вспомнил. Ведь вот же сподобился преставиться на белой кроватке, а они как... Тут никакого провала в стихотворении нет.

                       Что он ответит, встретившись в адской
                       Области с ними?

Понимаете? Поэт отправил в «адскую область»  и полководца и солдат, чью кровь, по его разумению, тот пролил в Великой Отечественной войне. Ничего другого они в глазах надмирного нобелиата не заслужили. И этим убитым им и встреченным в аду

                       Что он ответит? «Я воевал»

Жалкая, мол, отговорка. И нет ему прощения, и место его только в аду. Вот так же недавно и Леонид Гозман поместил в аду Сталина, да ещё рядом с Гитлером, главной жертвой     культа личности и незаконных репрессий.
И ещё:
                        Спи! У истории русской страницы
                        Хватит для тех, кто в пехотном строю
                        Смело входил в чужие столицы,
                        Но возвращался в страхе в свою.

Последние две строки компашкой помянутого Л.Гозмана цитируются то и дело, как непререкаемый нобелевский аргумент. Это для шакалов демократии сахарная косточка. Но ты, Бондаренко, неужели не видел фотографии о том, как мы возвращались в Москву, Ленинград и в другие наши советские столицы? Фотографий этих множество!..

Не затрудняясь рифмами то же твердит и Гозман. Отвечая ему в газете «ЗАВТРА», я назвал  много имен писателей, которые были в плену, но после войны плен  не повлиял на их жизнь, не помешал им: они поступали в столичные «престижные» вузы, издавали книги, по их книгам ставили фильмы, они занимали в Союзе писателей высокие посты, получали ордена, Сталинские и Государственные премии. Ещё я писал, что могу привести гораздо более широкие сведения, чем о своих знакомых. Так вот...
На 20 октября 1944 года, т.е. за полгода до окончания войны проверочные спецлагеря прошли 354592 бывших военнопленных. Из них 249592 человека, то есть подавляющее большинство, были возвращены в армию, 36630 направлены на работу в промышленность и только 11556 человек или 3,81% были арестованы (И.Пыхалов. Время Сталина. Л., 2001. С.67). Вот лишь у этих четырех неполных процентов и были основания для страха. Выдавать настроение этой доли за настроение всех, значит врать с превышением лжи над правдой в 25 раз. Словом, и на этот раз строки Бродского это поэтически оформленная ложь. 

 
И наконец:

                       Маршал! Поглотит алчная Лета...

Ну, без Леты он не мог, в другом случае – без Стикса, Харона и т.п..

                       Поглотит
                       Эти слова и твои прахоря...

Прахоря, по-блатному, сапоги, только принято писать не «пра», а  «прохаря» (Словарь лагерного жаргона. М., 1992.   С.199). Но причём они здесь? И к чему в стихотворении скорбного характера мотивчик «блатной музыки»? Какая-то несообразность. И каков общий смысл этих строк?  Мол, все будет забыто. Sic transit gloria mundi. Но это же по меньшей мере опять очень странно в стихотворении, написанном вроде бы с целью воздать должное великому человеку и восславить его.
Для Пушкина фельдмаршал Кутузов был живым вдохновением:

                           В твоём гробу восторг живёт!
                           Он русский глас нам подаёт;
                           Он нам твердит о той године,
                           Когда народной веры глас
                           Воззвал к святой твоей седине:
                           «Иди, спасай!» Ты встал – и спас... 
                           Внемли ж и днесь наш верный глас,
                           Встань и спасай царя и нас.
                           О старец грозный! На мгновенье
                           Явись у двери гробовой,
                           Явись, вдохни восторг и рвенье
                           Полкам оставленным тобой!

  
Конечно, «эти слова» Бродского  Лета поглотит, и довольно быстро, но слава маршала Жукова жива до тех пор, пока жив хоть один русский. Так  что ж, гений? Шедевр? В данном случае, может, и хотел сделать как лучше, но получилось, как всегда получается у того, кто работает неряшливо, кое-как, через пень колоду,- оскорбительно и недостойно.

P.S.
Возможно,  мои рассуждения  кому-то покажутся суровыми. Что делать! Ведь Бродский и сам в иных случаях не склонен был к любезностям. Так, в помянутой беседе с журналистом В.Пимоновым тот спросил поэта, что он думает о романе Анатолия Рыбакова «Дети Арбата».

«- А что я могу думать о макулатуре? - не задумываясь ответил Бродский.

- Но ведь эта книга пользуется фантастической популярностью.

- А разве редко макулатура пользуется популярностью? - ответил поэт» (Русская мысль №3743, 23 сентября 1988)

 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную