МОЛИТВА

Рассказ

Темная грозовая туча надвигалась на деревню с запада: сначала закрыла собой заходящее солнце, не дав ему выполнить до конца дневную обязанность, потом заставила аистов срочно вернуться с болот к своим гнездам с птенцами на огромных липах. Поторопила сметать хотя бы в копны высохшее за день сено работавшим на лугу колхозникам, прогнала с огородов пропалывающих грядки хозяек. Собаки заблаговременно попрятались в конурах или под сараями, куры вместе с цыплятами нашли себе укрытие под навесами. И только ласточки да деревенская ребятня еще продолжали находиться на улице: одни – стрелами носились над землей в поисках мошкары, а другие – доигрывали свои детские игры, гоняя резиновый мячик в уличной пыли. Даже коровы поторопились прийти с выпасов до дождя, бережно неся свои полные вымя до хозяйского хлева.

Мария Васильевна Козлова, женщина лет семидесяти, сидит у окна в своей избе, смотрит в темноту, прислушивается к разбушевавшейся не на шутку летней грозе. Свет не стала зажигать - ни к чему зря жечь.

Дом у Марии длинный, ладный, срубленный в крест из крепких сосновых бревен еще перед войной ее мужем Ильей. Три окна выходят на деревенскую улицу, а пять – во двор. Перед входом в дом, с торца, со стороны огорода, пристроены большие сени, которые использовались хозяевами и как сарай для скота, для птицы, и там же складывали и дрова и торф на зиму, чтобы были всегда сухими, и под рукой. Слева на входе в избу стоит большая русская печка на четырех мощных дубовых сваях – ногах с широкой теплой лежанкой. Прямо с лежанки над кроватью свисают деревянные полати. Напротив печки, в правом углу, стоит сундук, выкрашенный половой краской, оббитый по углам железом для крепости. На сундуке висит замок, но он не закрыт, а болтается просто так. Над сундуком на стене - полочка для посуды, затянутая чистенькой белой занавеской. У одного из окон, что выходит во двор, стоит стол, закрытый цветной клеенкой, рядом с ним – четыре стула с прямыми спинками. Слева и справа от стола – длинные, тоже крашеные половой краской, две скамейки. В красном углу – икона, украшенная домотканым рушником. Напротив входной двери, через избу, вся стена, что стоит параллельно улице, увешана старыми фотографиями в рамках по одной, а то и по нескольку штук вместе. Среди них нет цветных, современных, а все довоенные, черно-белые, на которых застыли навсегда строгие, с серьезными лицами муж и четверо сыновей Марии Васильевны. Вот это все, что осталось от некогда большой, счастливой ее семьи. Да, может, еще воспоминания, что поддерживают старушку, не дают ей сойти с ума, удерживают пока еще в этой, теперь уже ни кому не нужной, жизни.

Тихо в доме: за окном темень, дождь, а на сердце, в душе – пустота, и такой же мрак, как и на улице. Хотя, впрочем, там есть какие-ни какие просветы от всполохов молнии, а вот у хозяйки их нет - остались лишь воспоминания, и думы, думы. А что остается делать одинокой пожилой женщине? Вот так сидеть у окна, смотреть в ночь и думать, вспоминать, благо, это у нее никто не отнял, и не отнимет. И в могилу она заберет их с собой – свои думы, свои мысли – воспоминания.

Муж и четверо сыновей у нее были. Какое это страшное слово – «были». Душа, сердце противятся этому слову, не приемлют его вот уже более тридцати лет. Почему – были? Они есть, есть и по сей день, пока жива их мать, жена, пока она способна помнить их – они есть, они с ней рядом! И она с ними, где бы они ни находились, и что бы с ними не было! Ее кровинушки, ее отрады! Что значит – были? Врете вы все – они есть, они просто вышли из дома, и вот сейчас зайдут: высокий, широкий в плечах, симпатичный, с копной поседевших волос, муж Илья, за ним ее старший – красавец Коля-Николай, лейтенант-танкист. Потом серьезный, ласковый, рассудительный Вова. Следом – отличник и весельчак Гриша, и, наконец, кровинушка-подскребыш, баловень и всеобщий любимец Витя-Витечка!

А дождь уже прекратился, лишь ветер еще по привычке налетал на деревню, рябил лужи, стряхивал капли с деревьев, но и разгонял тучи, отправляя их дальше, туда, где ждут, не дождутся жадные до влаги поля с будущим урожаем, огромные луга с набирающей силу травой.

Дома под мокрыми крышами благоговейно замерли в своей чистоте, дожидаясь рассвета, бережно оберегая сон уставших за день хозяев. Луна разом выглянула из-за туч, заставила засверкать ночными бликами блюдечка луж, отражалась в каждом листочке, что трепетно реагировали даже на самое легкое дуновение летнего ветерка.

Мария Васильевна залюбовалась игрой природы в ночи, на время отодвинув свои тяжкие думы, молча смотрела в окно.

На печку сегодня ложиться на ночь не захотела: лень было подниматься по приступку, да и тело потом ноет еще долго. Хоть и прикрыт кирпич на лежанке тряпьем, да все равно не матрац с панцирной сеткой на кровати. Решила разобрать постель, и выспаться по – человечески, без сновидений. Она давно заметила, что сны ей снятся, когда спит на печке. А вот на кровати – почти без снов спит, как в яму какую провалится, и все, уже утро. Может, и снятся сны, да она их не помнит? Кто его знает?

А все равно больше любит Мария Васильевна спать на печке: так сны – то все больше про ее семью, мужа, детей там снятся. Кто ж променяет удобства на такие сны? Вот то-то и оно!

- Ох-хо-хо-хо! – тяжко вздохнула хозяйка, сняла подушки, переложила их на соседнюю кровать, что стоит в доме на всякий случай для гостей. Все еще надеется, что не одна она на этом свете, еще кому-то вдруг нужна будет.

Разобрала постель, в изголовье положила две подушки: ни как не может заставить себя спать на одной! Ей все кажется, что положи одну, она предает память о муже своем, Илюшке ее любимом. Как поженились, так и до сих пор она кладет с собой подушку для мужа, хотя его нет уже больше трех десятков лет.

Он любил спать, чтобы подушка лежала на матраце, низко, а она – наоборот, чтобы стояла у спинки. Вот и сейчас положила для мужа, как он любил, а себе – по-своему, почти стоя.

Свет так и не зажигала: луна заглядывает сквозь пять окон, что выходят во двор, через то и видно в избе. Да она и так, в потемках, все здесь знает, не заблудится.

Развязала платок, повесила на спинку стула. Разделась, прошлась в одной ночной сорочке по хате, глянула еще раз на улицу; кто-то проехал на велосипеде, не узнала. Через дорогу у соседей Юшкиных в передней комнате горит свет: старшая дочь приехала с мужем – офицером. Праздник у них в доме, еще долго свет не погаснет.

Потом стояла посреди дома, вглядываясь в красный угол: там, где икона - темно, лика не видно. Только рушник выделяется светлым пятном вдоль всего угла.

Шептать молитву начала стоя, но потом все же опустилась на колени. Этой молитве ни кто не учил: она сама ее выстрадала за все эти годы, и знает наизусть. Только иногда позволяет себе добавить что-то, или сократить на одно, два слова. Но на этот раз решила не только помолиться, но и поговорить с Богом, пожалиться ему на свою жизнь-кручинушку.

- Господи! Иисусе Христе, - шепот старушки разбудил рыжего кота, что лежал на печке, и он тут же спрыгнул на пол. Она проводила его укоризненным взглядом, и продолжила. – Пресвятая дева Мария, матерь Божья, спаси и помилуй мя, грешную, - заученно произносит хозяйка, и осеняет себя крестным знамением. – Господи! Дай мне сил и ума помнить, жить и помнить моих мужиков, сыночков да мужа моего, Господи! Не лиши меня памяти, а коль надумаешь лишить, то лишай сразу и жизни. Потому как если забуду я их, то и жизнь должна кончиться.

Она немного отдыхает, присев на пятки ног, потом продолжает свою молитву.

- Троим сыночкам я сама глазоньки их ясные закрыла, предала земельке. Пошли им, Господи, Царствие Небесное, пускай души их невинные не страдают на том свете. Аминь, - перекрестившись, опять на некоторое время замолчала, вглядываясь в темный, расплывчатый лик в красном углу.

Ходики на стене отсчитывают неумолимо бег времени, а Мария Васильевна все еще стоит на коленях перед иконой, через молитву надеясь достучаться до Бога.

- Господи! Ты решил сложить голову моему мужу, твоему рабу, Илюше под городом Берлином. Похоронка мне пришла на него как раз сразу после дня победного. Молю тебя, Господи, упокой и его душу защитника Отечества. Умер, как и подобает мужчине - с оружием в руках, - секунду подумала, и резко сменила свой тон. – И уподобило же тебя, Господи, прибрать его в конец войны. Не мог оставить его, что ли? Пускай бы пришел домой, успокоил душу мою бабью, истосковавшую? Прижалась бы я к его груди, и выплакала бы слезоньки, поделила бы на двое горе-тоску мою, - прижала руки к груди, слезы навернулись, и побежали без разрешения по морщинкам, падали на скрещенные пальцы. - А меня ты не спросил, согласна ли я на очередную жертву тебе? А обо мне ты подумал, Господи, каково мне, простой женщине, похоронить троих сыночков, а потом и на мужа страшную весточку с того света получить? – бабушка вдруг пугается такой смелости в обращении к Богу, неистово крестится, отбивая поклоны в сторону иконы.

- Прости, Господи, дуру старую! – потом вдруг выпрямляется, и продолжает. – А и правда – всех под корень извел, а я тут перед тобой каюсь. В чем моя вина, Господи, что ты так меня наказал? А сыночков моих в чем вина? Вот то-то и оно – молчишь, не знаешь, или нечего сказать.

Она опять надолго замолкает, уйдя в себя, в собственные мысли. Ноги начинают затекать, и это возвращает ее к действительности.

- А чем же провинились мои младшенькие Витя да Гриша, что ты, Господи, прибрал их к себе в концлагере? Они же еще дети несмышленые, безгрешные? А меня взял и оставил мучиться в одиночестве? Где твоя милость была, когда меня оставлял? Надо было с сыночками и меня забрать, аль не додумался, Господи, аль не по нраву я тебе? Нехорошо ты себя повел, не хорошо! – и опять испугалась, стала креститься, прося покаяния. – Прости, прости дуру старую! Чего только не скажешь серед ночи?

Лунный свет через окно переместился, осветив старушку, стоящую на коленях перед иконой, кота, прилегшего на полу рядом с хозяйкой. Он один молча слушал молитву, не смея помешать в общении с Богом.

Бабушка встала, чтобы размять затекшие ноги.

- Подожди, Господи, я еще не все тебе сказала, - прошлась по избе взад-вперед, постукивая ногами по полу. От шума кот вскочил, не понимая спросонья причину этого стука, и как надо ему вести себя. На всякий случай заскочил на печку подальше от греха, и уже оттуда, с безопасного расстояния, чутко следил за хозяйкой. Его глаза свечками мерцали на печке, отражая в себе лунный свет.

- У-у! Окаянный, вылупил зенки! – беззлобно ругается Мария Васильевна, замахнувшись на кота рукой. Однако тот не реагирует, и продолжает наблюдать за ней.

- Ох, грехи мои тяжкие! – вздыхает она, опускаясь опять на колени перед иконой. – На чем же я остановилась? – замешательство длится недолго, и снова ее лицо обращено в угол. – Слава тебе, Господи, вспомнила. Что-то я на тебя обиделась. Вот не знаю, грешно это или нет? Как думаешь, Господи? Знаешь, скажу тебе по секрету – тяжко мне, ох, как тяжко! И пожалиться нет кому. Только ты один и остался, так что ты потерпи маленько, Господи, и не гневайся особо на меня. Что можно взять с глупой бабы? Тебе это за плечами не носить, послушай да и забудь. А мне и легче, - она в очередной раз замолкает, погруженная в себя, в свою тоску – горюшко.

Кот не дождался продолжения, и уснул на печи. Луна постепенно убирала подсветку избы, уходя за угол дома, в сады. Тишина опять заполнила хату, только ходики ни как не желали остановить бег времени.

- Кажись, задремала старая, - что-то наподобие смешка слетает с ее уст. – Прости, Господи, не все тебе высказала. Дождись, я, может, завтрева доскажу.

С трудом поднялась с пола, еще некоторое время постояла, наклонившись, уперев руки в колени, и только потом пошла к кровати.

И деревня за окном тоже спала. Даже у соседей Юшкиных не было света: видимо, уморились с дороги гости их дорогие, отдыхают.

Сидя на краю кровати, старушка смотрит по очереди во все окна, переводит взгляд на стенку с фотографиями, и вдруг всплеснула руками, запричитала.

- А про Коленьку, про первенца моего родного, я то и не вспомнила, - корит себя мать. – Ох, я окаянная! Нет мне прощения! Прости, сыночка мой ненаглядный, кровинушка моя родная! Как же это я про тебя забыла? Может, потому, что не пришло на твою смертушку бумажки казенной? Хотя, почему не было? Была, и не одна. Вон их сколько в сундуке лежат, и во всех одно и тоже: «в списках погибших не значится». Значит, живой? Тогда почему за столько времени весточки о себе не подал? Неужто мамку свою забыл, дом свой родительский?

Бабушка ложится в постель, но сон уже прошел. Подниматься на молитву не хочется, сна нет, значит, остаются думы. Мысли закружились, завертелись в голове, перескакивают с одной на другую.

Перед самой войной, аккурат, в мае месяце приехал ее Колька в новой лейтенантской форме танкиста на побывку. Да и не Колька совсем, а Николай Ильич Козлов! И красавец же был! Ремни скрипят, сапоги блестят, сам весь такой стройный, красивый! А как он с ней да с отцом по деревне то шли? Так это ж картина, кино прямо! Все с ним здороваются, а он так чинно козыряет им! У нее, матери то есть, в такие моменты сердце останавливалось, дыхание перехватывало! Вот счастье то было!

От воспоминаний слезы побежали из закрытых глаз, а она и не вытирает их: пусть бегут. Не часто радость от дум вышибает слезу.

Только закончился отпуск у Коли слишком быстро, и больше она его не видела, и ничего о нем не слышала, о сыночке своем ненаглядном. Служил он под Минском, и что с ним сталось – одному Богу ведомо. Куда только не писала, с кем только не говорила, а ответ один: в списках погибших не значится. Вот и весь сказ! А что матери думать, где искать свою кровинушку? Сожалеет сильно, что не закрыла его очи, не упокоила его душу, если погиб он в неравном бою. А если не погиб? Как тогда свечку за упокой ставить, если живой где? Вот и мучается душа матери, не находит покоя.

Где-то лет десять после войны бабы деревенские торговали в райцентре на колхозном рынке. К Ульяне Юшкиной и к Евдокие Самохиной дважды подходил человек, и очень уж интересовался ею, Марией Козловой. По описанию баб ну точно Коля ее! Тогда почему до матери не подошел? Ведь она не раз и не два на том же рынке стояла, а к ней так и ни кто не подходил, не поинтересовался даже. Вот и думай теперь материнское сердце: то ли бабы врут, то ли одному Богу ведомо, что это за история?

Да только поселила она в душе матери надежду: на каждый скрип, на каждый шорох подскакивала средь ночи – а вдруг сын пришел, а дверь в родительский дом заперта? Не счесть, сколько раз в мыслях встречала Колю, любого - больного, кривого, храмова, да только не пришел он за тридцать пять послевоенных лет. Или время не нашел, или потерялся сам во времени? Думать не хочет мать, что он погиб. Молит Господа, что прощает она сыну любую причину, по которой он не смог навестить старушку. Лишь бы он был жив! А сильней всего точит душу, съедает сердце ее неизвестность: кажется, знай она, что с сыном приключилось, и легче бы было ей в гроб ложиться. А так приходится страдать, да еще как страдать!

Бабушка открывает глаза, и смотрит опять в красный угол.

-Видишь, Господи, каких дел ты накрутил, не распутать мне за всю жизнь, - она не в первый раз пробует говорить с Господом вот так в голос. Надеется, что он слышит ее и понимает. – А помнишь, Господи, как ко мне привезли по весне в сорок втором Вовку моего, еще теплого? Хоть и грешно так говорить, - старушка поджала губы, на секунду замерла. – А только почему-то ты выбрал моего сынулю, и прибрал его к себе. Ему-то и было всего шестнадцать годков по той весне. С ним тогда был его дружок неразлучный Павел Скворцов. Вдвоем они охотились за полицаем местным Антоном Щербичем. Тот отца Павликова застрелил прямо на печи в доме. Вот кого тебе надо было забрать, Господи, выродка этого, Щербича. А ты выбрал Вову. Скажи мне, Господи, как ты подбираешь к себе рабов своих? – Мария Васильевна даже села в кровати, от нетерпения хлопнула ладонью об ладонь. Звонкий хлопок опять вспугнул кота, тот подскочил от неожиданности, недовольно мяукнул, и снова завалился спать. – Мне не понятно. Зачем ты дернул руку сына, когда тот стрелял в полицая и только ранил его? А, что скажешь? – замерла на мгновение, ожидая ответа. – Молчишь? Небось, стыдно? Зато хоть и раненому извергу Щербичу ты пистолет не дрогнул: пять пуль в детское тельце послал, - последние слова уже не досказала, а слезливо произнесла, скорчилась вся от плача, от обиды на несправедливость. – Что ж ты, Господи, думал в тот момент? – плакала уже навзрыд, со всхлипом.

За окнами уже серело, где-то на краю деревни загорланил первым дежурный петух, разбудил своих сородичей по другим курятникам, и пошло, и поехало петушиное пение из конца в конец!

-Я ж, горемычная, от того и ума лишилась, - сквозь слезы продолжила мать. - Соседи говорят, что только месяцев через восемь опять в память пришла. А я и не помню: как выпало это время из меня. В аккурат, когда в концлагерь забирали нас, тогда и опомнилась. За что ж ты меня так невзлюбил, Господи? Что ж я такое сделала, что так наказал ты меня? Чем тебя прогневила, что оставил меня одну на этом свете? Прости, Господи, рабу твою, овцу заблудшую за такие слова, - старуха перекрестилась, сидя в кровати, вытерла слезы кончиком пододеяльника, и уставилась в окно.

С улицы послышались женские голоса, смех: это доярки шли в тот конец деревни на ферму. Вот они промелькнули в окне, голоса стали удалятся, пока не замолкли.

- А то и сказать, Господи, - снова обратилась она к Богу. - Тут как не крути, а накладка получается: и жала, и сеяла, и веяла я со всеми на ровне. Мужу плохого слова не сказала, детей любила, берегла, а ты вон как …. Эх, Господи, Господи! Нет справедливости, куда не поверни, - вздохнула тяжко, горестно покачала головой.

- А Гриша с Витей. Тут особый сказ. Тогда в ту зиму в концлагере под Пинском в болоте жили. Люди мёрли как мухи – хоронить негде было. На моих руках отошли к тебе сыночки мои, сама им глазки закрывала, - еще какое-то время сдерживала себя, стараясь не заплакать. Но не смогла, разрыдалась, навзрыд, до коликов в боку.

- А ты знаешь, Господи, каково-то матери деткам своим глазки закрывать? – гневно, сквозь плач, накинулась на своего собеседника. – Хочешь, расскажу! Врагу злейшему не пожелаешь, а ты пожелал по доброй воле или недомыслию такие мучения миллионам матерей! И мне в том числе. За что, Господи? – почти в истерике закричала мать.

Кот с испуга слетел с печки, и сиганул на улицу через открытую форточку, загорланил петух в сенцах. Все это вернуло старуху к действительности в пустую хату. Она вдруг опомнилась, соскочила с кровати, упала перед иконой на колени, и неистово стала молиться, отбивать поклоны, замаливать свои грехи.

- Прости, прости, прости, Господи, прости, Отец наш родной! Глупая, ой, глупая баба! – осеняла себя крестным знаменем, и все кланялась, осеняла и кланялась. – Помутилось что-то в голове глупой бабе, а ты в серьез не принимай. Что ж, я не понятливая, что ли? Время такое было страшное, без гибели сыночков моих и твоих нельзя было остановить ворога. Вот они и подставили свои головушки, сложили их за дело правое, - на одном дыхании произнесла, выдохнула мать эти слова, и опять зашлась в плаче, – сквозь плач, сквозь слезы продолжила. – Спасибо тебе, Господи, что уподобил ты мне нести мой тяжкий крест и за себя, и за мужа моего, и за сыночков моих ненаглядных. Спасибо тебе, Господи, и прости ты старуху, мать, жену за мои слова нехорошие в твой адрес: не со зла, а по недомыслию. Да и то, понять меня должен, Господи, что тяжко мне, ох, как тяжко! А только не лишай меня памяти, а коль решишь прибрать к себе, то я с радостью побегу, полечу на крыльях к тебе, к своим мужичкам, чтобы быть вместе с ними, Господи! Только памяти не лишай! Раз я помню своих родненьких, значит и они со мной живут. А меня все-таки прости, Господи. Чего только не скажешь серед ночи, особливо в такую летнюю.

Первый солнечный лучик пронзил собой оконное стекло, осветил старушку, стоящую на коленях перед иконой, застыл нимбом над головой, возвел ее в святые.

РУССКАЯ ДЕРЕВНЯ: ОДА И РЕКВИЕМ…

Эссе

«Ах, как здесь плясалось, как здесь пелось!
В пору каждый каждому был гость.
Как здесь жить отчаянно хотелось,
Как непросто, нелегко жилось...»
Костромской поэт-самородок
Виктор Александрович Смирнов.

Возьму на себя смелость наши родные сердцу, милые российские деревеньки Александровки, Николаевки, Алексеевки, Шадрихи, Буланихи и все остальные, коим несть числа, чьи названия так ласкают слух, бередят душу не одному поколению россиян, назвать одним усреднённым названием - Мадора.

Она могла располагаться в любом уголке нашей Родины. И располагалась до определённого времени. Но потом вдруг что-то случилось со страной, с нами: стала исчезать русская деревня!

Вроде как умом пытаемся понять жестокие реалии прагматичной современности, но душа не приемлет, противится всеми своими фибрами такой ужасающей действительности. Как такое могло случиться? Как такое могло произойти в стране, где труд хлебороба-землепашца всегда, испокон веков был востребован?! Был нужен, необходим?! Она, наша русская деревня, всегда кормила такую огромную страну, как Россия, и ещё оставалось запасов продовольствия для продажи за границу. И вдруг исчезает?!

Что происходит с нами? Со страной? Почему русская деревня приговорена к забвению? А ведь так хочется свято верить, что село будет жить! И если не на современных картах, то в душах наших, в наших сердцах, в памяти нашей она обязана остаться! Сохраниться на века!

Болит душа, кровоточит…

Так вот: об одной из деревень, об усреднённой…

Наша деревушка Мадора выбрала себе местечко очень даже неплохое! Раскинулась она вдоль небольшой, но говорливой речушки Мадорки с чистейшей прозрачной водой, с хрустальными ключами на берегу; с рыбкой всякой, и маленькой и большой, даже с раками, с бобрами в верховьях, ну, чем не райское место? А вётлы над рекой?! А гнёзда аистов на вершинах лип, дубов да сосен?! А луга заливные на том берегу?! Глазом кинь – не окинешь, трава в пояс стоит, косой за один взмах не свалишь, не одолеешь!

А жаворонок, что зависнет над полем, над деревней и ну свои трели раздавать направо и налево! Стоишь, дышишь и не можешь надышаться духом землицы родной, слушаешь и не наслушаешься птичьих песен!

А соловей-шельмец что вытворяет!? Он, баламут, всё больше по ночам орудует, видно, стесняется жаворонку жизнь портить днём, вот поэтому и выбрал тёмное время суток. Правда, дневной артист-певец не против ночного конкурента: замолкает к вечеру и превращается в слушателя, в прилежного ученика, а то сам всё как-то днём речитативом балует слушателей с вышины, до романсов соловьиных не дотягивает. Видно, чувствует, что уступает в художественном мастерстве, не хватает чего-то до птичьей классики, вот и учится по ночам у соловушки, потому и молчит.

Ну, а что мадорский соловей со своим мастер-классом? Ох, и удачное же время и место выбрал, стервец! Ох, и удачное!

Работу народ закончил, по хозяйству управился, животину накормил, подоил, сам перекусил, собирается прилечь отдохнуть, сил набраться перед очередным рабочим крестьянским днём. Форточки да окошки пооткрыты, воздухом чистейшим, свежайшим наслаждается люд честной перед сном. А соловушка тут как тут, как будто ждал этого момента, провокатор!

Появляется вдруг в саду или в кустарнике на бережку речном, сядет на веточку сирени, поводит головёшкой точёной туда-сюда, чуть-чуть вытянется, добавит фигурке изящества, вначале немножко забулькает горлышком, потом щелкнет несколько раз для пробы, а уж после этого заложит коленца любовные да как станет ими округу баламутить! Какой отдых, какой сон, о любви думать надо!

Может, поэтому в деревне Мадора всегда было много детишек, кто его знает? Но без соловья тут точно не обошлось.

О лесе, что стоит густой стеной за околицей, баллады впору слагать, как и о землях, что раскинулись окрест: воткни оглоблю, вырастет телега.

Вот в таком благодатном, самом красивом месте и стоит простая российская деревенька Мадора.

Не дурак был тот неизвестный поселенец, что выбрал именно это место, воткнул первый колышек в основание будущего самого лучшего населенного пункта в мире. Сотни лет стоит Мадора, вырастила и выпустила в свет не одну тысячу своих сынов и дочек. Разрасталась, ширилась, отстраивалась с каждым годом всё лучшими, всё добротнейшими домами да постройками. Глядишь, и кирпичные дома под оцинкованной крышей уже не в новинку; мотоциклы да машины легковые почти у каждого подворья красуются, спутниковые антенны понависли над крышами.

Космонавтов, героев, о которых говорил бы весь мир, Мадоре Бог не уподобил иметь. И звезду новую на ночном небосклоне не открыл ни один мадорец. Всё как-то без них в небо другие вглядывались, открывали, даже мудрёные названия им давали, а мадорцы только любовались небом, зачастую не отличая Большую Медведицу от созвездия Гончих Псов, потому как и не всегда даже знали об их существовании, да по простоте душевной только диву давались красоте звёздного неба.

Не добавили и новых химических элементов в известную таблицу, да и вообще в других науках особо не преуспели. Однако Мадора всё равно гордится своими людьми. На таких, как её жители, этот же мир и держится, потому как труженики у неё под крышей живут, простые крестьянские труженики, без которых тот же мир и не может обойтись. А это дорогого стоит!

Да они и сами никогда не чувствовали себя обделёнными, нет, напротив, считали на ровне со всеми. На одной ноге с любой знаменитостью, потому как себя уважали, и труд свой ценили, так же, как ценили и уважали труд других.

В тяжкие для Руси годы не оставалась Мадора в стороне, помогала, чем могла, зачастую, забывая о себе.

Первым долгом отправляла самых сильных, крепких душой и телом своих жителей туда, куда требовала Родина, а Мадора всегда считала себя неотъемлемой её частью. Потом, правда, ждала их обратно все годы, а то и до сих пор ещё ждёт, всё вглядывается за околицу, всё ожидает – не идет ли кто, не возвращается хотя бы еще один её житель с тех страшных битв?

Бывало, отправит деревенька своих мужиков этак человек двести супроть очередных ворогов, а дождется только несколько десятков, и те раненые да инвалиды. А остальных нет и по сей день. Скорбит, сильно скорбит о своих выходцах Мадора, но понимает, что и дальше жить надо, зажмет свою боль в душе, спрячет её в самый дальний закоулок и продолжает жить, растит помимо хлеба, и мужиков тоже. На смену не пришедшим. Потому как знает, что без мадорского мужика ещё никогда не обходилась Русь-матушка. И не обойдется.

Ну, а те, кто оставались в деревеньке в такие времена, враз забывали и о своём возрасте, и о болячках, и о себе самих тоже забывали. Вставали за плуг и малый и старый, отдавали, отрывали от себя последнее - «всё для фронта, всё для победы», а сами, бывало, умирали с голода.

И за поднятый от безысходности колосок с колхозного поля отправлялись в тюрьмы да лагеря ГУЛАГовские. И опять не роптали, а смиренно сносили, терпели в надежде на светлое будущее. А оно всё откладывалось и откладывалось на более поздние сроки. Но надеялись и свято верили, что наступит оно, то заманчивое светлое счастье.

Вот такие они - мадорцы.

И на судьбу не жалились: ни те, что ушли защищать с оружием в руках, ни те, что остались в Мадоре. И те и другие знали, что так надо, надо для всей страны и для них в том числе. И терпели.

Правда, бывали времена, когда врагу удавалось-таки на какое-то время ступить на мадорскую улицу, истоптать окрестные поля, замутить воду в речке Мадорке, попытаться заглушить грязным сапогом родничок на её бережку, вспугнуть жаворонка да соловья иноземным говором.

Вот тогда-то Мадора показывала свою истинную силу, свою мощь, свой несгибаемы дух, которые до поры, до времени дремали в её исконно русской душе, о чём не догадывался неприятель! А зря!

Ощетинивалась вдруг вся, становилась поперёк пути вражьего, всех до единого жителя отправляла на ворога, и сама себя не жалела, вставала против иноземца, дыбилась, сгорала дотла, взрывалась на вражеских бомбах и снарядах, ложилась под танки, усыпалась руинами, растаскивалась по брёвнышку, но не сдавалась! Нет, не сдавалась! Ещё ни один ворог не видел Мадору с поднятыми руками или на коленях! И не увидит! Об этом, может быть, не знают враги её, но сама Мадора и мадорцы это знают точно. С тем и живут на удивление всему миру.

И возрождалась потом из пепла, из тлена возрождалась! Да как не возродиться, коль такие люди есть в Мадоре!

А соловья куда деть, а жаворонка? А лес? А поле, где из оглобли телега вырастает? Они ж без Мадоры погибнут, как и она без них. То-то и оно! Нужна Мадора России, нужна! И ей без России никак!

И поднималась из руин и пепелища, вопреки и назло всем недругам, которых почему-то многовато на своём веку перевидала простая русская деревенька Мадора, самая мирная изо всех деревенек Земли.

Вот и восстанавливалась, становилась всё краше, всё богаче. Растила под крышами детишек, скорбела, когда провожала в последний путь отошедших в мир иной, искренне радовалась первому крику новорожденного мадорца, укрывала их от летней жары в зной, согревала в лютые морозы да стужи, коими так богата русская природа.

Путнику всегда давала кров и пищу. Нищему – подавала корочку хлеба и пускала на ночлег. Последнее от себя отрывала - помогала погорельцу. Толокой спешила на помощь нуждающемуся.

Самое лучшее, самое видное место в избах занимает икона в красном углу, потому как в Мадоре без Бога не живут: он не только в иконе в красном углу, а и в душе каждого мадорца. И рядом со Святым ликом по всей стене – фотографии. В рамках и без, черно-белые и цветные. Но обязательно бережно хранятся фотографии старые, карточки военной поры, на которых застыли навечно молодыми отцы, дедушки, прадедушки. Вот эти-то старенькие фотографии для мадорцев дороже самых прекрасных картин выдающихся художников мира разных эпох Возрождения и Ренессанса! Там – безликая холодная красота, а здесь – вековая память, великая красота и сила никем непознанной до конца загадочной русской души, что связывает прошлое с настоящим, что позволяет жителям Мадоры смотреть на мир с высоко поднятой головой, гордится своей семьей, деревней, страной, быть всегда мадорцами, россиянами.

И фотографии нынешних мадорцев в военной форме обязательно рядом с предками. А как же! Здесь всегда почиталось и почитается за высшую честь служить в армии, защищать Родину. Любят мадорцы Россию и преданы ей безоглядно.

Вот такая она, Мадора: не плохая и не хорошая, а самая что ни на есть лучшая деревенька, что затерялась где-то на просторах великой России-матушки.

Лю-у-уди-и! Такая деревня обязана жить! Если не на географических картах современности, то в сердцах наших, в душах и в памяти нашей жить обязана!

Болит душа, кровоточит…

ПЕРЕКРЁСТОК ВЕРЫ, НАДЕЖДЫ, …

Рассказ

1

Отец Василий закончил службу, стоял на крылечке церкви, смотрел, как расходились люди.

Ещё во время молитвы он заметил в глазах прихожан, почувствовал в их поведении, прочитал на их угнетённых лицах страх, страх перед днём сегодняшним, перед днём завтрашним.

Даже стояли во время Богослужения совершенно не так, как требовали того церковные каноны. Куда подевалось то смирение, то внимание, с коим внимали раньше они слова Божии о терпимости, о любви и сострадании к ближнему, о сплочении и помощи друг другу в тяжкую годину.

Как мог, успокаивал, вселял надежду и веру молитвой, благословлял набраться сил, терпения, без чего не вынести то горе, те несчастья, что выпали на головы прихожан.

С началом войны их число резко сократилось: то ли не до молитв стало, то ли боятся люди выходить на улицу? А, может, и то, и другое вместе взятое, только на сегодняшней службе было не больше пятнадцати человек.

Ещё и службу-то до конца не закончил, а уже началось шевеление, послышалось нетерпеливое покашливание, люди то и дело оборачивали головы в сторону выхода, переминаясь с ноги на ногу.

Уходили из церкви второпях, толкаясь в дверях, и шли, не поднимая глаз, не замечая, не радуясь тихому июльскому дню.

Оно и понятно, чему радоваться, если уже второй месяц, как идёт война, и она не минула деревню Слободу, что раскинулась по вдоль шоссе Москва – Брест почти на границе России и Белоруссии, а прямо подмяла её под себя.

Небольшая деревянная церковь с одним куполом без колокола, который сняли ещё в двадцатых годах, с пристройками, с таким же небольшим домиком для семьи отца Василия возведена была во времена пришествия на престол последнего царя Российской империи и в его честь.

Построенная на перекрестке дорог, она хорошо видна с любой стороны на подъезде к Слободе со всех близ лежащих деревень.

Каким-то чудом смогла устоять, выжить в далеко не благодатные для церкви времена, когда рушились и не такие храмы.

А вот устояла, выжила, только колокол потеряла. Даже когда НКВД забрал последнего настоятеля церкви отца Василия, какой-то добрый человек навесил самодельный замок на входную дверь. Матушка Евфросиния даже не заметила, кто и когда это сделал: утром пошла проверить храм, а на нём замок.

Так и простояла церковь закрытой, пока через полгода из тюрьмы не вернулся отец Василий. Ждала, значит.

По возвращении домой сразу кинулся к ней, сам лично трогал замок, но ломать не стал, отложил на утро. А утром она стояла открытой. И внутри всё целое, только слегка припорошено пылью. Прямо, чудо какое-то.

Две липы со стороны шоссе, кусты сирени по бокам аккуратной дорожки, что ведёт в храм, несколько скрашивают почерневшие от времени брёвна.

В сторону Москвы всё идут и идут немецкие войска. Изредка машины останавливаются у колодца, что напротив, тогда окрестности оглашаются громким смехом, чужой речью.

Вот и теперь группа солдат разминались, гоняли мячик на обочине, хохотали.

- Да-а, тяжело нам придётся, - батюшка вздохнул, закрыл дверь, перекрестился сам, перекрестил церковь, направился домой.

В здании средней школы расположилась немецкая комендатура, введён комендантский час.

Вчера вызывали в школу отца Василия.

Немецкий комендант молодой, лет тридцати, майор Вернер Карл Каспарович даже вышел из-за стола, любезно предложил стул.

-Не удивляйтесь моему русскому языку, - успел упредить священнослужителя. – Я родился и вырос в России, в Санкт-Петербурге, так что… .

- Что вы, господин майор. Я всегда считал армейских и флотских офицеров высоко образованными и культурными людьми. Это только большевики почему-то пропагандировали офицерский состав особенно царской армии и армий противников как солдафонов, костоломов и дуболомов, - гость оценил по достоинству и учтивость, и знание иностранного языка. – А я имею в виду офицеров разных армий.

-Да-да. Я вас понимаю. Если мне не изменяет память, отец Василий, вы были полковым священником в русско-японской компании?

- Хм, завидная осведомлённость, господин майор, - удивился гость. - Хотя, впрочем, чему удивляться? НКВД не успел вывести архивы?

- Может быть. Но не об этом речь, - хозяин кабинета вышел из-за стола, взял стул и сел напротив священнослужителя. – Почему вас не расстреляли в тюрьме в тридцать восьмом году?

- Даже так? И это знаете? – гримаса удивления в очередной раз коснулась лица отца Василия. – Скажу честно – не знаю. Отпустили и всё. Как арестовали, так и отпустили без объяснений, и, тем более, без извинений.

- Ну, что ж. Это в духе большевиков и комиссаров. Я вас понимаю. А сейчас скажите мне, пожалуйста, как вы относитесь к оккупационным войскам, к новой германской власти?

Пронзительный взгляд голубых, немножко на выкате, глаз коменданта застыл на лице священника. Майор даже подобрался весь, изготовился, как к прыжку.

Отцу Василию стало неуютно вдруг: куда подевались выдержка и мудрость прожитых семидесяти с лишним лет, опыт общения с людьми разных взглядов и вероисповедания отошли за пределы кабинета. Вот эти глаза как будто раздевали, пронизывали насквозь. Хотелось отвернуться, закрыться, не видеть их. Помимо проницательности, в них затаилась скрытая угроза, притом, такая угроза, по сравнению с которой пытки в тюрьме при Советской власти казались детскими шалостями. Там отец Василий отвечал сам за себя, а это совершенно другое дело. Здесь крылась большее: надо будет отвечать и за паству. Гость это видел и понимал, поэтому не спешил, выискивал тот вариант ответа, который удовлетворил бы обе стороны.

- Я признателен вам за возможность совершать Богослужения во вверенном мне храме, господин комендант, - руки священника застыли на нагрудном кресте, голова склонилась в благодарном поклоне.

- Надеюсь, вам не стоит напоминать, что вся власть от Бога? – комендант сменил позу, закинул нога за ногу. – Командование наших войск очень лояльно и с пониманием относится к вероисповеданию на оккупированной территории. Полагаю, в своих проповедях и молитвах вы оцените сей факт по достоинству, и донесёте до паствы, отец Василий? В отличие от Советов, Германия в конфессиональной политике придерживается свободы религий.

- Благодарю вас, господин майор. Добродетель всегда останется добродетельностью, и ей не нужны дополнительные усилия быть замеченной, и по достоинству оценённой прихожанами. Она не нуждается в лести. Добро, как и слова Божии, всегда найдёт дорогу к свету и войдёт в души людей.

- Ну, что ж. Будем считать, что протокольная часть встречи завершилась, остаётся официальная её половина, - хозяин встал, прошёлся по кабинету.

В открытое окно заглядывало полудённое солнце, лёгкий аромат разнотравья и речной сырости доносились со стороны реки Деснянки.

Где-то протарахтел мотоцикл, его звуки застыли, растворились в летнем мареве. Отдалённый взрыв напомнил, что не всё так гладко за окном бывшей школы.

- Реалии таковы, отец Василий, что мы живём по законам военного времени, - в подтверждение взрыва начал комендант.

Начищенные до зеркального блеска сапоги слегка поскрипывали при каждом шаге хозяина, утверждали, впечатывали его слова в сознание гостя, придавая им значимость истины последней инстанции.

- Из уважения к вам, напоминаю, что всякие контакты с советскими военнослужащими, евреями, комиссарами и другими врагами великой Германии категорически запрещены. Вы понимаете меня?

- Да, господин майор, понимаю, - отец Василий встал, и уже стоя провожал глазами расхаживающего по кабинету коменданта.

-Надеюсь, вы знаете, чем чревато неисполнения приказов и распоряжений оккупационных властей? – комендант остановился напротив гостя, поймал глазами его взгляд.

- Да, господин комендант, знаю. Расстрел.

- Правильно, и поэтому прошу вас, отец Василий: будьте благоразумны. Я склонен думать, что мы с вами подружимся.

- Да, господин майор. Истинная вера только укрепляет наши тела и души. До свидания.

Батюшка шёл по тропинке к дому, вспоминал вчерашний разговор с комендантом.

«Как мягко стелет господин майор, но он глубоко ошибается. Вера в Господа только укрепляется верой в свою Родину, в свой народ», - додумать не успел.

За забором, что со стороны колхозного сада увидел шевеление, человеческую тень. Оглянулся вокруг, задержал взгляд на играющих немецких солдатах, и только после этого направился к тому месту.

Заросли полыни, чернобыла и репейника скрывали троих человек: двоих мужчин в форме красноармейцев, и молодую, лет двадцати, девушку в солдатской гимнастёрке и тёмной юбке в больших и широких, не по размеру, сапогах.

Один из мужчин был, по-видимому, в тяжёлом состоянии, так как голова и рука в предплечье были замотаны грязными тряпками, бывшими когда-то бинтами. Второй – молодой, смуглый, азиатского типа лицом смотрел на священника с интересом и некоторой долей опаски. Автомат из рук не выпустил, а, напротив, держал его на изготовку, будто готовый выстрелить вот-вот.

- Кто вы? – отец Василий наклонился через забор, внимательно рассматривая незнакомцев. Лёгкое волнение всё же нахлынуло, помешало сохранить полное спокойствие. – Впрочем, что я спрашиваю. Какая нужда привела вас сюда? Вот, опять что-то не то говорю. Чем могу служить, дети мои?

- Помогите, батюшка, - девушка привстала на колени, ухватилась руками за плетень. – Помогите, из-под Минска идём, товарищ политрук ранен, идти не может. Вот, Азат от Березины на спине его тащит уже который день, - и указала рукой на смуглого юношу.

Священник ещё мгновение смотрел на неожиданных гостей, потом повернулся, отыскал глазами немецких солдат. Те строились у машин, сами машины стояли с работающими моторами.

«Уезжают, - мелькнуло в сознании. – Значит, это знак Божий. Так тому и быть».

- Проследи, дочка, за мной: я пойду к пристройке, что за храмом со стороны сада, открою, а вы потихоньку перебирайтесь туда после того, как уедут солдаты.

Эта пристройка сохранилась с момента строительства самой церкви. Видно, строители использовали её и под жильё, и под склад.

Сложенная «в крест» из леса-кругляка, она готова была простоять ещё столько же.

Отец Василий, по сути, и не пользовался ею: иногда ставил инвентарь, складывал ненужный хлам. А в основном, её использовали под свои игры сначала дети священника, а потом и внуки.

Крыша, правда, прохудилась в некоторых местах, всё не доходили руки заменить кое-где сгнившую дранку. Откладывал на «потом». А теперь какая крыша?

«Вот, господин майор, и вступили мы с тобой в противоречия, - священник грустно усмехнулся в бороду, открыл дверь в пристройку. – Как это грамотно и чётко расписали вы права и обязанности мои там, у себя в германских штабах. Всё хорошо и по-немецки правильно у вас спланировано. Но вы забыли одно, упустили главное, господин комендант. Да, упустили, не учли, и в этом ваша главная ошибка. Русский человек не мыслит себе веру в Христа без веры и любви к Родине. Это у нас едино, неотделимо, а вы пытаетесь поставить нас по разные стороны. Не бывать этому, нет, не бывать. Значит, не долог ваш визит на нашу землю, нет, не долог».

Батюшка спорил с воображаемым собеседником, а руки продолжали разбирать хлам, сооружать что-то на подобие то ли кровати, то ли нар.

Убедившись, что это у него получилось, с минуту полюбовался на свою работу, вышел во двор.

Машины с немцами ещё не уехали, но вот-вот должны были начать движения.

Кинул взгляд туда, где оставил красноармейцев: не заметил ни единого шевеления.

«Добро. Видно, народ приучен к опасности, - промелькнуло в сознании. – Ну, и ладно. Так о чём же это я? Ах, да. Ошибаетесь вы, господа хорошие. Неотделимы мы, не-от-де-ли-мы!

Как это вы мыслите? Вот сейчас я возьму и брошу свою паству один-на-один с вами? Дудки! Вот, видели? – батюшка сунул куда-то в пространство огромный кукиш. – Вот вам, захлебнётесь собственной злобой, антихристы! Прости, Господи, мя, грешного, - отец Василий перекрестился. – Не к месту будет упомянуто дьявольское немецкое отродье».

Служил он тогда полковым священником в Восточном отряде генерала Засулича под Тюренченом вблизи китайско-карейской границы на реке Ялу, что была хорошим препятствием японским войскам на пути в Южную Маньчжурию.

Отец Василий прикрыл глаза, сложив руки на животе, ждал отъезда немцев, вспоминал.

В тот день он был в роте своего товарища по службе капитана Некрасова. Сидели в блиндаже, пили чай, как японцы пошли в атаку. Правда, перед атакой добрый час обстреливали позиции роты из артиллерийских орудий, и только потом начали переправу.

- Вы бы батюшка, ушли отсюда по добру, по здорову, - ротный то и дело выходил из блиндажа, следил лично за быстро меняющейся обстановкой.- Не равен час: уж слишком заметная мишень вы для япошек.

- Побойтесь Бога, господин капитан! Это где видано, что бы русский священник показывал спину врагу?

- Ну, воля ваша, батюшка. Моё дело предупредить.

Отец Василий хорошо помнит, как умирал от ран у него на руках капитан Некрасов Вениамин Владимирович. А чем мог помочь полковой священник своему умирающему другу?

И тут прорвали японцы оборону на левом фланге роты.

Вот тогда-то и встал из окопа отец Василий, в миру - Старостин Василий сын Петра, полковой священник.

По сану иметь оружие не положено. Расставив руки, и воздев к небу крест, заорал, перекричав шум боя, как никогда ещё не кричал двадцати шестилетний здоровяк:

- Братцы-ы! Не посрамим земли русской! Изгоним басурманов! Дави косорылых! – и пошёл, не оглядываясь, на врага.

Знал, чувствовал, как за спиной вырастала стена из русских солдат, и шёл бесстрашно на японские штыки.

В пылу рукопашной кого-то гвоздил кулаком, кого-то – хватал за горло.

Видел, хорошо видел и запомнил на всю жизнь, как вокруг него образовалось кольцо солдатское, как бились, пластались русские солдаты, оберегая от вражеского штыка безоружного полкового священника отца Василия.

А он и не прятался, а, напротив, вёл их за собой, кулаком с зажатым в нём крестом, прокладывал дорогу. И сбросили тогда япошек в реку, сбросили.

Да, Бог миловал в той атаке. Живым, невредимым вернулся в окопы отец Василий в изодранной, политой кровью рясе. А спустя минуту, осколок от японского снаряда нашёл таки полкового священника уже среди своих, в разрушенном ротном блиндаже, где лежало тело его друга Вениамина Владимировича Некрасова.

Опомнился, пришёл в себя уже на санитарной повозке.

Затем были госпиталя, врачебные комиссии, которые запретили отцу Василию занимать духовную должность в воинских частях.

Золотым крестом на Георгиевской ленте наградили его то же в госпитале. Из царских рук принимал награду.

А потом были и этот приход, и эта церковка.

«И вы хотите после всего этого моей лояльности к вам, супостатам и агрессорам? Дудки! Хотите, что бы я забыл духовное и кровное родство, что связывают воедино весь народ на земле нашей? Вот вам, антихристы, вот вам!», - и ещё раз ткнул кукишем в сторону отъезжающих немецких машин.

2

Раввин Авшалом Левин не столько исполнял обязанности раввина, сколько работал портным. Как он помнит из рассказов своего дедушки старого Гэршома Левина, все их предки только и занимались тем, что шили и не выезжали дальше местечка Червень, Могилевской губернии, если бы не война.

Правда, уже его старшие сын Давид и дочь Дина не стали больше слушаться отца и мать, уехали в Ленинград. Родители остались в местечке вместе с младшими Ривкой и Мишей, а тут война.

Чудом удалось избежать расстрела отцу и детям, а вот жене не повезло: попала под облаву и не смогла убежать. Осталась там, где и многие другие евреи – во рву за околицей.

Кое-как добрались по лесам до брата Рафаэля, что жил в Бобруйске. Не успели прийти в себя, как по городу пронёсся слух, что евреев будут сгонять в какие-то особо охраняемые районы.

Пришлось срочно хватать детей под мышки и бежать через Березину в сторону России. А что делать? Авшалом очень хорошо знает, чем заканчивается для евреев особая забота немцев.

И вот уже который день пробираются втроём по лесам, обходят населённые пункты. Спасибо, в садах и огородах, на брошенных колхозных полях уже есть чем поживиться.

Одежда и обувь поизносились, но это ещё можно терпеть. Страшно другое: Миша и Ривка заболели.

Сначала была как будто дизентерия, а потом всё хуже и хуже. Поднялась температура, исходят кровью, а их отец ничего не может поделать. Вот что страшно, когда отец не может помочь детям.

Сыну тринадцать, а дочери – одиннадцать лет. Уже взрослые ребятишки, но для отца они дети. А как они смотрят ему в глаза? Нет, лучше не думать об этом. И он тоже не может смотреть им в глаза. Там отчаяние, боль, и такие страдания, что и врагу не пожелаешь.

Последнюю ночь Ривка бредила, теряла сознание. Миша ещё крепился, но на долго ли это?

Пытался обратиться за помощью в какой-то деревне, так жители отмахнулись, как от чумы. Их можно понять: все окрестности усеяны листовками с призывами не укрывать евреев и коммунистов. За укрывательство – смерть. Что думают эти немцы? Неужели бедный раввин Авшалом Левин так же опасен Германии, как большевики? А тем более его дети? Но он никогда не был ни в одной партии, и даже никогда не брал в руки красный флаг, не говоря уже об оружии. Он шил. Хорошо ли, плохо ли, но он шил, как и шил весь род Левиных. Ходить митинговать – это не в семейных традициях. Тем более угрожать Германии. Слава Богу, если никто не угрожает бедному еврею, и он уже счастлив этим.

Однако где-то в Германии посчитали бедных евреев врагами. Это так, хотя и не так. Если бы не было так, то зачем тогда немцы расстреливают евреев? Другого объяснения он не находит. Но разве от этого становится легче, и можно воскресить его жену Софу? Конечно, нет. Значит, надо спасаться. И спасаться надо в России. Об этом ещё в детстве говорил ему дедушка Гэршом. Он говорил, что Россия большая, а евреи такие маленькие, что они могут свободно спрятаться в такой огромной стране, и их никто не заметит. Там они будут спокойно жить, и не причинят никому неудобств, а тем более – вреда.

Бог с ним, с дедушкой Гэршомом. Он лет пять назад ушёл к праотцам, и ему уже никто не угрожает. Но его внук знает, что теперь нельзя прятаться там, где есть эти проклятые немцы. А они, кажется, есть везде. Сейчас вся надежда на Россию: именно она должна остановить эту взбесившуюся Германию. Вон, вся Европа не смела даже пикнуть, когда Гитлер замахнулся на неё. А Россия не такая, она обязательно сломает позвоночник этим немцам, не пустит к себе вглубь страны, а потом и обязательно погонит их обратно. Так что, направление Авшалом Левин держит правильно – на Россию. Тем более, он уже давно, как себя помнит, жил среди русских, и они никогда не причиняли вреда ни ему, ни его детям. А это чего-то да значит для бедного еврея.

Вот об этом он и рассказывал этому угрюмому русскому священнику с седой бородой, с такими же седыми бровями, и с большими сильными руками, что сцепились на животе поверх рясы.

Около часа Авшалом лежал в саду под густой ветвистой яблоней, решал: стоит или не стоит обратиться за помощью к русскому священнику? Церковь он увидел ещё издалека, и ноги сами вынесли его к храму.

Какое-то мгновение раввин сомневался, потом глянул на больных, измученных сына и дочь, и все сомнения исчезли, испарились.

- Детей оставил в саду, Ривка уже не может ходить, а Миша самое большое, что может, так это сидеть около сестры, сторожить. Хотя, какой из него сторож? – Левкин махнул рукой, ещё ниже опустил голову.

Отец Василий сидел по ту сторону плетня, прижавшись спиной к столбику, думал, решал трудную для себя задачу, спорил с воображаемым собеседником. Заросший, оборванный раввин Авшалом присел перед ним на корточках, черкал на земле прутиком. Молчали.

Только что ушёл доктор Дрогунов, лечил раненого политрука. Жаль. Надо бы ему посмотреть детишек. Судя по словам этого растерянного еврея, жить им осталось не так уж и много. А доктор придёт только завтра. Жаль.

Вот, господин комендант, как в жизни-то устроено. И красноармейцы, а теперь и евреи. Выходит-то всё по-нашему: спасаемся вместе, приходим на помощь друг другу. Не к тебе, господин майор, они пришли, а ко мне, к православному священнику за защитой и за помощью. А ты говоришь – не помогать. Это может, по-вашему, по-немецки. У нас так не принято. У нас по-христиански всё, вот так-то, господин немец!

- Детишки далеко? – батюшка очнулся, уставился в замолчавшего раввина. – Сам принесёшь или мне помочь?

- Двоих не смогу, у самого уже сил нет. Мне бы помочь, - дрогнувший голос, поникший вид мужчины говорили сами за себя.

Не легко дались ему все эти скитания: тощий, с болезного цвета лицом, он и сам нуждался в помощи.

- Ну, что ж, пошли, - священник поднялся, по-старчески покряхтел, перед тем как сделать первый шаг. – Веди, добрый человек.

Впереди шёл высокий крепкий отец Василий с мальчишкой на руках, за ним, еле поспевая, семенил раввин Левин с дочерью, которую перекинул через плечо как куль.

Детей поселил за печкой в доме, отдал полностью на попечение матушки Евфросинии, а мужчине нашёл место с красноармейцами в пристройке.

- Поживи пока здесь, а за ребятишек не беспокойся. Матушка восьмерых своих вырастила, ни разу к доктору не обращалась. Выходит и твоих. Дети – они все дети.

Всю ночь матушка кипятила воду, купала детей в ночовах, делала отвар из коры дуба, поила по капельке, давала другие отвары. К утру им стало легче, уснули.

Вшивую, рваную одежду сожгла в печи, подобрала оставшуюся от внуков, пересмотрела, подготовила, положила у изголовий.

Отец Василий ворочался на своей половине, не спал. Несколько раз вставал, заглядывал к жене, интересовался.

- Ну, как они, горемычные?

- Слава Богу, отец, слава Богу. Уснули, сон крепкий. А это первый признак, что идут детки на поправку, отец. Слава Богу.

На рассвете всё же сморило, и спал хорошо, без сновидений.

Матушка уже собрала завтрак, отнесла в пристройку, накормила квартирантов, перевязала раненого политрука. Приготовила для него одной ей ведомый отвар, напоила.

Сейчас опять колдовала над детишками, когда батюшка проснулся.

- Зайди ко мне, матушка, - он умылся, причесался, облачился в подрясник, потом и в рясу, а сейчас сидел за столом.

- Бегу, отец, бегу, - жена выставила на стол завтрак, присела напротив, подперев голову руками.

- Вот что, матушка. Душа моя не на месте.

- Что случилось, батюшка?

- Хотел, было, не говорить тебе, но не могу брать грех на душу. Скажу, а ты, уж, матушка, сама решай, рассуди.

- Не томи, отец родной, не томи, - женщина разволновалась, то и дело поправляла платок, с нетерпением уставилась на мужа. – Что есть – то есть, что будет – то будет. На всё воля Божья, говори, я выдержу.

-Я знаю, матушка, что ты женщина крепкая, потому и скажу, - отец Василий отхлебнул чая, облокотился на стол. – Помнишь, на днях меня приглашал комендант?

- Да, батюшка.

- Так вот. За то, что мы помогаем больным красноармейцам, еврейским деткам, лечим, укрываем их, мне, по крайней мере, грозит смерть. Расстрел. А если узнают, что и ты причастна к этому, то и тебе тоже. Немцы – народ серьёзный и страшный, матушка. Они шутить не будут. Вот об этом и предупредил меня немецкий комендант майор Вернер Карл Каспарович.

- Ой! – в испуге старушка зажала рот руками. – Неужто благие деяния наказуемы? Ты не ошибся, отец родной?

Отец Василий встал, прошёлся по хате, матушка осталась сидеть, только крутила головой вслед мужу. Тревога, ужас сквозили во взгляде, но она не спускала глаз с батюшки.

Требовательно мяукал кот, просил поесть, тёрся о ноги хозяина. Сквозь открытую форточку доносилось карканье ворон, чирикали под окном воробьи.

- Что скажешь, матушка Евфросиния? Может, пока не поздно, выпроводить незваных гостей? – сказал, и с любопытством ждал ответ.

Лукавил, лукавил в открытую отец Василий. Он очень хорошо знал свою супругу матушку Евфросинию, с которой прожили душа в душу более пятидесяти лет. Знал, что можно было и не спрашивать. Но чувствовал грех в своём молчании, потому и спросил, снял грех с души.

- Ты это кому сказал, отец родной? – батюшка не ожидал той прыти, с какой подскочила к нему матушка.

Уперев руки в бока, она встала лицом к лицу к священнику. Глаза сухо блестели, плотно сжатые губы побелели, ноздри подрагивали от негодования.

- Ты хоть сам понял, что сказал? – маленькая, высохшая, она никогда не перечила мужу, а сейчас смешно напирала на высокого грузного отца Василия, размахивая руками. – На мне что, креста нет? Чем прогневила я тебя, батюшка родной, что ты вдруг отделил себя от меня? Иль я нехристь? Иль я дала тебе хоть единый повод за всю нашу совместную жизнь? Иль я была неверна тебе, предавала тебя? Ах ты, негодник! – она уже колотила сухонькими кулачками в могучую грудь мужа, а сама рыдала, захлёбываясь слезами. – Всю жизнь считала нас единым целым, а он к старости вот как! Ах ты, негодник!

И не выдержала, уткнулась в рясу, зашлась в плаче.

- Как Богу будет угодно, так и будет, батюшка. Как будет угодно Богу, а только долг свой христианский мы с тобой выполним вместе, не обессудь, родимый.

Отец Василий прижал матушку, гладил её худенькую костлявую спину, а глаза вдруг повлажнели, и слёзы благодарности и умиления одна за другой потекли по щекам, застревая в бороде.

- Будет, будет тебе, матушка. Прости, за ради Христа, прости. И спасибо тебе огромное, Фросюшка. Спасибо за всё, - не сказал, а выдохнул, наклонившись, прижался губами к вылезшим из-под платка седым волосам жены.

3

Политрук шёл на поправку, раны заживали, затягиваясь розовой просвечивающей кожицей. Шум и боли в голове исчезли, правая рука уже двигалась, пальцы приобретали подвижность, чувствительность. Хорошие харчи позволяли набираться и сил физических, которые покинули, было, его в том последнем для него бою правее Бобруйска, когда их сапёрная рота наводила переправу через реку Березина.

Карусель немецких бомбардировщиков с рассвета принялись за переправу, которую еле-еле смогли за короткую летнюю ночь навести сапёры. Политрук в числе первых переправился на правый берег, и уже оттуда руководил работой подчинённых. Командир и основной состав роты оставались ещё там, то и дело латали разрушенные плети переправы, не прекращали работу даже во время бомбёжек.

Отходили остатки мотострелковой дивизии. Шли из-под Минска, с боями преодолевая каждый километр пути.

Пётр Панкратович Рогов, бывший секретарь партийного бюро колхоза, что под Минском, призван в армию в первые дни войны, и был направлен политруком в сапёрную роту.

Едва-едва успел познакомиться с командиром роты старшим лейтенантом Николаем Никитичем Мурашовым, как дивизия опять оставила старые позиции. Надо было срочно делать новые линии оборонительного рубежа, готовить укрытия для штаба. А в большинстве своём, солдаты роты помогали тыловым частям и тащили на себе орудия совместно с артиллеристами, перевозили часть боеприпасов и продовольствия. В роте даже не было оружия, за исключением у командного состава.

Рота всё дальше и дальше уходила от родного дома, который, судя по обстановке, уже был под немцем. А там молодая жена, двое ребятишек. Как они, что с ними?

Пётр Панкратович помогал солдатам валить сосны, пилил, стоя на коленях, то, перекинув через себя лямку, волочил брёвна по болотистой почве к реке.

Солдаты роты в большинстве своём из среднеазиатских республик, работали на износ, стоя по горло в воде, вязали брёвна, крепили скобами, вгоняли столбы-сваи в речное дно.

Во время бомбёжек разбегались, прятались, и тогда политрук был вынужден бегать, собирать их по лесу, сгонять к переправе, заставлять опять и опять лезть в воду чинить очередной раз разрушенную часть настила.

После того налёта последние отходящие части перетащили на руках через переправу две пушки, и наступила тишина.

Командир роты решил, было, переправляться и самим, как к реке выскочили на мотоциклах немцы.

Политрук видел, как расстреливали безоружных солдат, как прыгали в воду и тут же тонули не умеющие плавать подчинённые, как кинулся на пулемёт вооружённый пистолетом ротный Мурашов и тут же рухнул лицом в прибрежный песок.

Потом огонь перекинулся и на этот берег, где находился Рогов с остатками, человек семь, роты.

Немцы уже ехали по сохранившейся переправе сюда, на этот берег, строчили на ходу, а ноги как будто стали ватными, непослушными. Умом понимал, что надо спасаться, бежать в лесную чащу, укрыться за деревьями, а сил подняться не было. Он не был ранен, нет. Потом он и сам поймёт, что это был страх, который парализовал и тело, и сознание.

Однако, в последний момент, когда мотоциклы остановились в метре от берега, дальше не было бревен, Пётр Петрович как очнулся, бросился к спасительному лесу. Сзади зарокотал пулемёт. Казалось, все пули будут его. Но, видно, Бог миловал, и он успел проскочить открытый участок заболоченной низины, прижался к дереву.

Перевёл дыхание, огляделся вокруг. Тишина, как будто нет, и не было стрельбы, не гибли люди, и он не бежал только что, не спасался от пуль, и смерть не преследовала его на этом берегу Березины.

Видно было, как возвращались мотоциклисты на тот берег, как запылала облитая бензином переправа.

Постоял, поискал глазами хотя бы кого-то из своих. Но, нет, лес хранил молчание, лишь чёрный столб дыма рвался вверх над рекой.

Решил вернуться к переправе, может, кто-то ещё и остался в живых там?

Пригнувшись, от дерева к дереву, от куста к кусту пробирался к тому месту, где несколько минут назад нужен был роте, армии, стране. А сейчас он вдруг потерял под собою ту опору, то основание, что давало ему силы и право быть нужным, необходимым кому-то. Что оправдывало его пребывание на этой войне.

Ни свиста снаряда, ни его взрыва он так и не услышал, лишь перед глазами вдруг встала дыба земля.

Откуда взялись солдатик и девушка, политрук не помнит, хотя и не единожды напрягал память, пытаясь воскресить у себя события того рокового дня. Но дальше столба земли был полный провал памяти.

А потом была боль: страшная, доселе не ведомая боль, от которой нельзя было не спрятаться, не освободиться. Разрывалась голова, мозги то ли не хотели находиться на своём месте, искали выхода, то ли черепная коробка сама решила избавиться от них, но боль была адской, с кругами, с искрами в глазах. Зато правый бок, правую руку не чувствовал совсем: как будто их и не было, а Рогов Пётр Панкратович существовал отдельно от своих частей тела.

- Кто ты? – над собой он видит молодое девичье лицо, но никак не может понять, где он? что с ним? Может, уже в раю, и это ангел? Да и голоса своего не слышит, хотя, кажется, кричит так, что от крика ещё одной болью отдаёт в голове.

- Пришёл в себя? Вот и хорошо, а то я уже боялась, что так и не придёте в сознание, - вот теперь он слышит, что говорит девушка.

Но только не понимает, о ком идёт речь: кто пришёл в себя? кто был без сознания? У него просто болит голова, а так он всё помнит. Ему так кажется, что помнит.

-Азат, - девушка оборачивается куда-то в сторону. – Азат, он пришёл в себя, очнулся, - и её сухих, обветренных губ коснулась довольная улыбка.

Рядом с девичьим лицом вырастает смуглое солдатское: этого красноармейца политрук уже где-то видел. Напрягает память, и о, удача! Вспомнил! Именно с ним Пётр Панкратович пилили последнюю сосну пилой двух ручкой, а потом вместе на лямках тащили её к переправе.

И вот только теперь он вспомнил всё: и переправу, и фашистские самолёты, и командир роты, упавший лицом в прибрежный песок, и столб вздыбившейся земли.

- Ты кто? Где я? – разжать губы и произнести несколько слов оказалось не таким уж простым делом.

- Я? Надя, Надежда Логинова, санинструктор батареи, - девушка говорила, а её светлые, длинные волосы шевелились от дуновения ветра, и сама она казалась политруку летящим ангелом. – Наша батарея последней прошла по переправе, и я должна была уйти с ними. А старший лейтенант – сапёр на том берегу попросил посмотреть раненого солдатика. Вот я и задержалась, а тут и немцы на мотоциклах. А дальше вы знаете.

- Что я знаю? – Рогову для восстановления всей картины боя чего-то не хватало, он пытался восстановить недостающие детали с помощью девчонки. – Я тебя не видел среди наших солдат.

- Как вы могли видеть, если я была на том, а вы - на этом берегу?- удивилась Надежда. – Это я вас видела, как с пулемёта стреляли, а вы бежали в лес. Ещё молилась, что бы успели добежать. И вы молодец – добежали.

Во время беседы солдат молча сидел рядом, зажав между ног немецкий автомат.

- А дальше что? Кто ещё остался с роты?

- Никого, - девушка обернулась за помощью к солдату. – Вот он, Азат, и то на этом берегу реки. Я чудом убереглась в воронке от бомбы. Остальные - кто в реке утонул, кого расстреляли. Я думала, вообще никого не останется после мотоциклистов, а тут, слава Богу, вас увидела, как вы возвращаетесь к реке. И тут взрыв.

- Мне помнится, переправу подожгли?

- Да. Подожгли. Но бензин выгорел, и огонь потух: брёвна-то сырые. Вот я и перебралась. Я же плавать не умею, - стыдливо закончила Надя.

Где-то высоко шумели деревья, голова опять стала раскалываться, и политрук в очередной раз то ли потерял сознание, то ли впал в забытьё.

Потом они шли, нет, шли солдат и девушка, а он, политрук сапёрной роты Рогов Пётр Панкратович, лежал на плече своего подчинённого рядового Азата Исманалиева. Автомат и уже пустую медицинскую сумку несла девчонка. В неё, в сумку, они складывали выкопанную на полях картошку, что бы в укромном месте разжечь маленький костерок, сварить в котелке, добавить туда собранные в лесу грибы, напоить этим отваром раненого, покушать самим и идти дальше.

Несколько раз пытались найти в попадавшихся на пути деревнях доктора, но безрезультатно, пока не увидели купол церкви.

- Пойдём туда, Азат, - они спрятались в густом саду под огромной ветвистой грушей. – Там помогут обязательно, - девушка устало махнула в сторону церкви.

Истекший кровью, обессиленный, политрук не принимал участия в разговоре, только беспомощно водил глазами по сторонам, обречённо ждал решения своей участи. Ему уже было безразлично, что и как с ним будет.

Затем в его сознании мелькали то поп, то доктор, то старушка в чёрном одеянии. Но всегда рядом находились девчонка и солдат. Когда бы он не открыл глаза, приходя в себя, рядом оказывалась Надя. Она кормила его с ложечки, меняла повязки, даже уносила за ним ведро. Потом Азат стал помогать Петру Николаевичу выходить во двор, справлять нужду, когда стало легче, появилась хоть какая-то сила в теле.

А теперь ему уже хорошо, раны заживают, и он сам способен ухаживать за собой.

Три дня назад батюшка привёл еврея, поселил тут же, в ногах у Рогова.

Не очень разговорчивый, но известно, что его жену расстреляли немцы, а он сам с больными ребятишками нашёл временное пристанище здесь, на заднем дворе церкви.

У Нади тут же возникла идея идти к своим всем вместе. Так надёжней, легче добыть пропитание, и, в случае чего, есть кому оказать помощь.

Рядовой Исманалиев во всём соглашается с санинструктором, как соглашается и с ним, политруком Роговым. Впрочем, он соглашается и с евреем, и с батюшкой. И даже со старушкой, что приносит поесть, он тоже соглашается, молча, с застывшей навсегда подобострастной улыбкой на лице, да неизменно кланяется, прижав руки к груди.

Политрук привстал на локтях, обвёл глазами помещение.

Короткая летняя ночь заканчивалась. Сквозь щели в крыше и в дверях брезжил рассвет. Солнца ещё не было, но темень уже растворялась, готовая уйти в небытие, уступая место дневному свету. Тихо.

Все эти люди ждут его политрука Рогова Петра Панкратовича, что бы вместе идти за линию фронта. Возможно, с ними пойдет и вот этот еврей, что посапывает в ногах на досках, застеленных каким-то тряпьём. В свой последний приход доктор говорил ему о детях, сказал, что они хорошо идут на поправку, но надо ещё денёк-другой, что бы детские организмы обрели прежнее, здоровое состояние, окрепли физически, поднабрались сил. Значит, и они идут.

Там, за линией фронта свои, там закончатся мучения и страдания, неопределённость, там вновь обретут значимость людей, не изгоев, как вот здесь, на оккупированной территории. Но туда надо дойти. И как? Кто даст гарантию, что эта толпа дойдёт живой и невредимой?

Вот, голова опять разболелась, но уже не от ран, а от мыслей. Рогов открыл глаза, снова обвёл помещение.

Вдоль стены на досках спит рядовой Исманалиев, за ним, голова к голове, свернувшись калачиком, лежит девчушка санинструктор Надя Логинова.

В первые дни скитаний, когда сознание в очередной раз вернулось, политрук спросил у солдата, заметив в его руках немецкий автомат:

- Откуда у тебя оружие, солдат?

Тот не ответил, только опустил голову, молча сидел, а за него говорила девушка.

Оказывается, утром они напоролись на немцев. Уходили от погони обратно в лес, но с такой ношей шансов на спасение не было. Тогда Азат спрятал политрука под куст, укрыв его ветками, но немецкий солдат обнаружил его.

Фашист разбросал ветки, за ноги вытащил раненого, и хотел, было, уже расстрелять, взялся за автомат, но в этот момент рядовой Исманалиев топором сзади зарубил немца. Вот откуда оружие у солдата.

Да-а, сложная штука жизнь. Кто бы мог подумать, что вот этот паренёк, который и говорить-то по-русски хорошо не умеет, а поди ж ты… .

Рогов ворочался, не спалось. Мысли одна тяжелее другой менялись, кружились в голове, мешали уснуть.

А вдруг и правда Москва под немцем? А что будет с семьёй, с детишками? Как и когда он сможет увидеть дочурку, сына, жену? И увидит ли с такого расстояния? А если дойдём благополучно, кто даст гарантию, что политрук Рогов доживёт до победы?

4

Отец Василий поднялся сегодня чуть раньше обычного, хотя матушка Евфросиния уже была на ногах, готовила что-то в печи, гремела ухватами, сковородками, чугунками.

Умылся, оделся, причесался, собрался, было, присесть на кухоньке за стол, как увидел остановившиеся напротив церкви машины.

- Быстро детишек в сад через окно, пусть схоронятся в картофельной ботве, - успел дать распоряжение супруге, а сам поспешил навстречу незваным гостям.

Но уже во дворе идти старался степенно, неторопливо.

Из машин выскакивали немецкие солдаты, руководил ими сам комендант майор Вернер.

- Чем обязан такому раннему визиту, господин майор?

Немец не ответил, продолжая отдавать команды подчинённым. Солдаты кинулись к церкви, часть из них забежали в домик священника.

- Это как понимать? – комендант, наконец, обратил внимание на священника, указав рукой в сторону машин.

И только сейчас отец Василий заметил стоящего чуть в стороне политрука с низко опущенной головой под охраной двоих автоматчиков, и всё понял.

- А вот так и понимайте, майор, - батюшка приосанился, гордо, с вызовом посмотрел в глаза офицеру. – Ваша мощь и ваша сила разобьётся о нашу веру в добро и справедливость, о нашу любовь к Богу и к Родине. И уж тут вы бессильны, как бы не старались отделить нас друг от друга.

- Всё, время дискуссий кончилось, начинается время действий, - комендант отдал команду, и тут же солдаты схватили батюшку, поволокли к церкви.

У стены уже стоял раввин Авшалом Левин, девчонку и солдатика немцы уводили к машинам.

Раввин и православный священник встали рядом, плечом к плечу у стены храма.

Вдруг из дома вышла матушка, отошла несколько шагов, повернулась, перекрестила домик, и, гордо подняв голову, пошла к церкви. Немецкий солдат кинулся за ней, ухватил за плечо, стараясь задержать.

С удивительной для её возраста сноровкой вырвалась из рук врага.

- Изыди, антихрист! - и даже замахнулась на него, и снова продолжила свой путь.

Солдат остановился, с недоумением посмотрел в сторону начальства.

Комендант безразлично махнул рукой, и тот оставил в покое старушку.

- Зачем, матушка? – отец Василий кинулся навстречу жене, приобнял её за плечи. – Ступай в дом, Евфросиньюшка. Вот, попрощаемся, и уходи, матушка.

-Какой же ты, батюшка, неисправимый, - женщина встала рядом с мужем. – Ты на этом свете без меня дня прожить не мог, а кто ж за тобой ухаживать будет на том свете?

Прямо напротив пленников немцы установили на сошках пулемёт.

Политрук Рогов, санинструктор Логинова и рядовой Исманалиев стояли чуть в стороне под охраной солдат. Комендант вышагивал спереди, постукивая зажатыми в руке перчатками по голенищу сапог.

У него в голове уже зарождался план, сценарий расстрела.

Дать команду своим солдатам – банально, просто, не будет того внутреннего удовольствия от проделанной работы, когда не вносишь в неё творческое начало. А душа должна испытывать комфорт, удовлетворение, наконец, гордость за себя как за человека неординарного, как творческой личности.

- Я даю вам шанс остаться живыми, - майор Вернер остановился, окинул взглядом стоящих перед ним пленников. – Тот, кто вот сейчас выйдет из строя, ляжет за пулемёт и расстреляет врагов великой Германии, тот останется жить, я отпущу его сразу же на все четыре стороны. Слово немецкого офицера! Ну?

Пленники стояли, опустив головы.

- Ты, - майор ткнул рукой в грудь рядовому Исманалиеву.

Тот вздрогнул, вышел из строя.

-Ну, солдат? Я помогу тебе переправиться через линию фронта, и ты уйдёшь к себе в свои горы. А можешь остаться и здесь, решай. Ну?

Азат повернулся к товарищам, сделал шаг вперёд и с силой ударил ногой политруку в пах.

- Шайтан! Шакал и сын шакала! – и направился к церкви.

Проходя мимо пулемёта, пнул ногой, перевернул его и плюнул сверху.

Рядовой Исманалиев встал рядом с раввином Авшаломом Левиным.

- Занятно, занятно, - коменданта вполне устраивал этот спектакль, где он отвёл себе место беспристрастного зрителя, а главные роли играли обречённые на смерть пленники. – Хорошо! Не ожидал, не ожидал. Браво, солдат! Можно было «на бис», да боюсь, политрук не выдержит, - майор от избытка чувств даже похлопал в ладоши.

- А ты что скажешь, красавица? – взяв за подбородок, поднял голову санинструктору Логиновой. – Может, вместо расстрела отдать тебя моим солдатам, а, что скажешь? И им будет хорошо, и тебе приятно. Ну? Или лучше ляжешь за пулемёт, чем под доблестных немецких солдат?

Надя дёрнула головой, освобождаясь, обошла коменданта, и направилась к храму, встала рядом с матушкой Евфросинией, прижалась к ней.

- Ну, комиссар, теперь твоя очередь.

Политрук подошёл к пулемёту, какое-то мгновение смотрел по сторонам, потом лег на землю по всем правилам стрелковой подготовки, широко раздвинув ноги, уверенным движением взялся за приклад, положил указательный палец на спусковой крючок.

Правое плечо не саднило, не болело. Приклад плотно, надёжно вжался в плечо, став продолжением стрелка.

- Жи-и-и-и-ить! – крик политрука Рогова слился воедино с грохотом длинной пулемётной очереди.

Стрельба вспугнула ворон. С громкими недовольными криками птицы покидали насиженные места на липах у церкви, и ещё долго потом с недоумением взирали с высоты на охваченный пламенем храм.

Набежавшая в эту рань невесть откуда тёмная грозовая туча вдруг разразилась над деревней летней грозой: с громом, с молнией, с обильными, крупными каплями, что лили сплошным потоком как из ведра.

Удар молнии пронзил собою небосвод, одним концом коснувшись земли, другой – исчез в бесконечности.

Последующий за ней гром с треском разорвал июльское утро, заставив содрогнуться, присесть, пригнуться всему живому.

Солдаты в спешке прятались в кузовах машин под тентами, комендант майор Вернер Карл Каспарович успел заскочить в кабину.

Только на земле осталось лежать распростёртое, бледное, без признаков жизни тело политрука сапёрной роты Рогова Петра Панкратовича, да у стены пылающего храма мокли трупы расстрелянных отца Василия, его жены матушки Евфросинии, раввина Авшалома Левина, санинструктора Надежды Логиновой и красноармейца рядового Исманалиева Азата.

Взревев, машины исчезли в пелене дождя.

А огонь вдруг стал отступать под натиском стихии: вот он ещё раз-другой вырвался из-под купола, и изошёл паром, потух. Но сам купол с крестом всё же немножко покосился, наклонился в ту сторону, где лежал последний настоятель этой церкви бывший полковой священник отец Василий, в миру - Старостин Василий сын Петра.

Так и стояла церковь до конца войны, обгоревшая, с покосившимся крестом, с замком на входной двери, но не сломленная, выстоявшая вместе со страной, с прихожанами ещё одну страшную годину в своей истории.

Так и сейчас стоит на перекрёстке дорог, но уже заново отстроенная, обновлённая, с золочёными куполом и крестом, с колоколом на колоколенке, но всё такая же притягательная, радующая глаз, успокаивающая душу, вселяющая в неё веру, надежду, … .

6 апреля 2010 года