К 85-летию со дня рождения известного прозаика Евгения Евгеньевича Чернова (1938—2002)

О МАСТЕРЕ КОРОТКОГО РАССКАЗА

Евгений Чернов - человек безусловно православный, настоящий русский интеллигент. Несмотря на всю свою мужественность, чрезвычайно деликатный в отношении к другим людям и требовательный к себе, к своему творчеству. Ко всем участливый.

В середине бандитских 90-х годов я учился на Высших литературных курсах при Литературном институте имени А. М. Горького. Нам выдавали проездной билет на городской транспорт, стипендию равную, примерно, одной тысячи нынешних рублей и талоны в институтскую столовую. Но после бесплатных макарон по-флотски, нам есть хотелось жутко. И зная это, наш руководитель семинара, Евгений Евгеньевич Чернов, под каким-либо благовидным предлогом приглашал меня и других своих учеников к себе в Бескудниково, где в его кабинете на миниатюрный круглый столик выставлялись тарелки с бутербродами, приготовленными его супругой - Татьяной Михайловной - особым способом: хлеба – потоньше, колбасы – потолще. И большие кружки сладкого чая. Сейчас над этим можно иронизировать, но тогда, нам слушателям, оторванным от своего дома, эти угощения казались царскими.

Еще эпизод. После моего вечера в ЦДЛ, организованного клубом «Московский рассказчик», я вернулся в свой Омск. Стоял холодный ноябрь. В квартире было чуть-чуть теплее, чем на улице, и жена встретила меня в теплой куртке, а простуженные дети в валенках и меховых тужурках. После теплой Москвы такой контраст был шоком. Я сказал жене, чтобы, пока я ужинаю, собрала вещи. Через двое суток мы прибыли на Казанский вокзал г. Москвы. С двумя маленькими детьми и двумя большими сумками. Прямо с вокзала я стал обзванивать гостиницы, знакомых. Позвонил и Чернову – доложил, что прибыл в Москву. Он немного удивился и сказал:

 - Немедленно везите к нам свою жену и детей. Пусть побудут у нас, пока вы ищете жилье и работу.

И сказано это было таким искреннем тоном, что я согласился.

Евгений Евгеньевич Чернов был «в ответе за тех, кого приручил»!..

И он был человеком с прекрасными организаторскими качествами и со щедрой душой. Свой талант, свое умение писать он, не утаивая, передавал своим ученикам и в литературном институте, и в клубе «Московский рассказчик», и в журнале «Проза». Назову лишь несколько фамилий тех, кто прислушивался к мнению Чернова, кто посещал семинары Евгения Евгеньевича, и кто не формально считал его своим литературным наставником: Вадим Арефьев, Михаил Волостнов, Михаил Зубавин, Виктор Зуев, Марина Котова, Наталья Лаврецова, Марина и Николай Переясловы, Владимир Пронский, Александр Трапезников…

Недавно Марьяна Васильевна, мама, ушедшего из жизни слишком рано Михаила Зубавина, умудренная и знающая как никто другой наш писательский мир, произнесла такую фразу:

«Евгений Евгеньевич был не только светлым человеком, замечательным писателем, но и настоящим Учителем»...

Евгений КАЛАЧЁВ

Евгений ЧЕРНОВ (1938—2002)

С НАШЕГО СТОЛА
Рассказы

ВЛАСТЬ ПЕЧАТНОГО СЛОВА

Неожиданно позвонила сестра, и в первую минуту я силь­но перепугайся. Телефона у нее не было, международный пере­говорный пункт далеко, да и очередь там всегда. К соседям хо­дить неудобно: денег не берут, сами оплачивают счет, вот и пойми тут – доброта это душевная или позиция?

– Как здоровье мамы? – сразу спросил я.

– Ничего, ходит, – ответила сестра. – И все другие тоже... Пока все хорошо.

– Ну, слава Богу, а то меня аж в пот бросило.

– Нет, пока все хорошо. Тут твой рассказ напечатали в городской газете. Мы все прочитали с удовольствием.

– Что ты говоришь. Надо же, откуда они его, интересно, взяли? Так-то, ничего не посылал.

– Вот видишь, значит, где-то взяли. А ты молодец. Мама сказала: иди и позвони. Это чтобы ты знал – следим за твоими успехами.

– Кто что-то делает, тот знает, как радует признание труда, и память – о тебе, уехавшем…

– Только странный какой-то у тебя рассказ, вроде воспоминаний…

– Вспоминать мне пока рановато... А как называется рассказ-то?

– И название странное. «Мои встречи с Черчиллем».Я так и ахнул:

– Ты что, сестра, откуда Черчилль, какой Черчилль...

– Вот и мы подумали. И мама сказала: странно все. Но рассказ твой.

– Но ты же понимаешь – даже по возрасту, я никак не мог встречаться с Черчиллем.

– Я-то понимаю. Да и мама говорит... Но с другой стороны…

– Какая другая сторона, о чем ты... Чушь какая-то.

– Мы тоже решили, что чушь. А с твоей фамилией как быть? Мало ли что... и ты давно не приезжал.

– Но Черчилля давно нет в живых.

– Да.

– Значит, это не мои воспоминания, а кого-то другого

– Тогда другого, – согласилась сестра и вздохнула. - Ну ладно, и так много говорим. Приезжай, как выберешь минуту. А рассказ у тебя все-таки интересный. Мы его вчера и отправили тебе заказным письмом.

 

НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

К нам в гости пришла француженка, - не та, которая сидит в каком-нибудь кооперативе и, жутко коверкая язык, тяжким потом созидает подстрочники, а настоящая, из Парижа, и переводила она как раз наоборот: с русского на французский. А имя у нее почему-то было немецкое – Эльза. И пришла она в гости не с пустыми руками, а принесла ребенку подарок красивый чайный набор явно из валютного магазина, и на упаковке была крупная надпись: «Сделано в Австрии».

       Гладкие блестящие чашечки и блюдца были прекрасных чистых тонов: голубые, синие, красные, желтые.

Эльза тут же преподала ребенку урок: она сама распаковала пакет и расставила чашечки – красную на синее блюдце, желтую на сиреневую.

– Теперь в Европе делают так, это очень модно – смешивать цвета.

Потом мы пили чай, обсуждали живопись Ильи Глазунова и аграрную политику правительства.

А перед уходом она взглянула на детский столик. Чашечки на блюдцах были переставлены: голубая стояла на голубом, красная – на красном.

– О-о! – удивленно протянула Эльза. – Нет, с этими русскими ничего не поделаешь, их не перевоспитаешь.

Она засмеялась и захлопала в ладошки.

 

С НАШЕГО СТОЛА

В доме творчества был странный заезд: всегда здесь были дети, хоть это не разрешалось. Но вот разрешили - и кроме шестилетней Насти – никого. Она и в клумбе копошилась, и собакам выносила оставшиеся куски из столовой, и с мамой гуляла за новым гаражом, собирая свежие, еще не распустившиеся сосновые шишки.

Она уже хотела попроситься назад, в Москву, когда к центральному входу подъехала блестящая, без единой пылинки, красивая машина И нос у нее был опущен, словно она принюхивалась к асфальту.

Открылись дверцы, вышли взрослые, вместе с ними вылез мальчик, наверное, одних лет с Настей.

Настя увидела мальчика и словно опешила; у нее даже приоткрылся рот, глаза стали круглыми, немигающими.

Мальчик был как мальчик, но в то же время это был совершенно взрослый мальчик, старше мамы и старше папы. Был он в черных лаковых туфельках на толстом высоком каблучке, в мохнатом, не смотря на жару, костюме, из-под расстегнутого пиджака, выбивался необыкновенный галстук, который загорался то синими, то розовыми искрами. Но больше всего поразил Настю носовой платочек, который торчал из нагрудного кармана.

–   Папа, папа, – закричала Настя. – К нам карлик приехал.

–  Это не карлик, – смутившись ответил папа, одновременно слегка поклонившись приехавшим. – Это мальчик, и, вполне возможно, твой ровесник.

Перед ужином новый житель дома творчества стал знакомиться.

Я – Георгий Михайлович, – сказал он. – А ты кто?

– А я – Настя.

Был он в этот раз в пестром спортивном костюме, в шапочке с длинным козырьком и над козырьком была вышита золотая многоконечная звезда.

– Видела машину? Это моя! Пока отцу разрешаю водить.

–  Какая красивая звезда, – сказала Настя.

–  Это звезда шерифа,  – важно пояснил Георгий Михайлович. – У меня есть все, что полагаемся рейнджеру: и револьвер, и дубинка и наручники. Если хочешь, я тебе подарю наручники. У меня их несколько.

– Хочу, – сказала Настя. – А я тебя познакомлю с собаками. Они только с виду страшные, а так ждут всегда что-нибудь вкусненького из столовой. А что такое наручники?

    Георгий Михаилович усмехнулся, поправил шапочку, потрогал звезду шерифа.

–  Пойду готовиться к ужину. Ты удивишься: сколько будем жить здесь, я каждый раз буду в новом галстуке.

    Утром все проснулись от стука в дверь. Папа открыл дверь. На пороге стоял сынишка вахтерши.

    –   Ты чего так рано? – встревожился папа. – Что случилось?

Мальчик вытянул руки по швам, и торжественно произнес:

–  Георгий Михайлович просили передать: ровно в девять часов тридцать минут они ждут вашу Настю на мороженое с клубникой.

–  Ух ты, –  только и выдохнул отец. – А сам-то он почему не пришел?

–  А зачем? Ему некогда. Он меня нанял.

–  Надо же... А скажи, голубчик, а какая тебе в этом выгода?

–  А я доллар получил от этого, Георгия Михайловича,  –  и мальчишка забавно прыснул, словно чихнул, прикрыв рот ладошкой.

–  Вот как. Надо же... Тогда вот что: это передай Георгию Михайловичу, и скажи: ихнему столу с Настиного стола

    Папа вытащил несколько ромашек из букетика, стоявшего на тумбочке, и протянул их мальчику.

– Да, и еще вот что, голубчик, отдал бы ты этот доллар назад. Стоит ли связываться с этих лет...

Некоторое время мальчик молчал, что-то соображая.

–  А у вас есть доллар?

 – У меня нету,  – ответит папа, отчего-то смутившись.

–  А у меня теперь есть, – и мальчик снова потешно прыснул, словно чихнул. Но взгляд его при этом сделался серьезным и отчужденным; вовсе не детский взгляд.

 

ПЕРШИНГ

Зашел по делу к давнему знакомому, у которого – так получилось – не бывал ни разу. Знал только, что у него удачно сложилась семейная жизнь, и вот уже много лет он считается домоседом. Отшумит в институте на своей философской кафедре –  и тут же домой, воспитывать двух дочерей.

Встретили гостеприимно. Вся семья вышла в прихожую, жена Владимира тут же сказала: минут через десять можно к столу. А девочки – одной лет десять, другой пятнадцать, растерялись и обрадовались, когда я им протянул по шоколадке.

Прошли в комнату, обычное скромное, деловое жилье. Разномастная мебель, обычная расстановка ее вдоль стен, два сдвинутых письменных стола у окна, разделенные легкой ширмой, обыкновенный телевизор без всяких видеоприставок, простенький проигрыватель. Тут подумалось, что популярный среди студенчества кандидат философских наук мог бы, если бы захотел жить повеселей, посовременней что ли – модную гравюру повесить, ножки у дивана отпилить.

Но самое замечательное, что было в этой комнате – большой зеленый танк, сооруженный так искусно, что тянуло тут же присесть перед ним на корточки и потрогать округлую, крепко посаженную башку его. А управлялся он на дистанции, и чего только не выделывал, являя едва ли не акробатические способности.

А когда мы пили чай на кухне и остались вдвоем, я вспомнил о танке:

– Все-таки какая игрушка: играешь и еще хочется. И чувствуешь себя другим человеком...

– Да, чувствуешь... И ужас-то весь вот в чем. Я спросил старшую: что подарить тебе на день рожденья? И она, представляешь, не задумываясь ответила – танк! Ну, что тут скажешь? Все ясно: агрессор растет. Тогда я спросил у младшей: а тебе чего подарить? И она, тоже не задумавшись - пушку. Вот это да!

– Да...

А когда я возвращался домой, падал снег, было тепло и влажно. Последнюю остановку решил пройти пешком. Шел и размышлял: отчего же так получается? И семья замечательная, добрая, приветливая. Все домоседы. Философские воспитательные беседы. И на тебе – какую-то скрытую пружинку проворонили.

Пришел домой. Дочка готовила уроки. Свет настольной лампы высвечивал волосы изнутри, нимб окружал ее голову. Одна книжная полка отведена под игрушки – куколки, глиняные зверюшки, вышитые салфетки, стакан с высохшими фломастерами.

Тихая, застенчивая девочка растет. Иной раз горло перехватывает, как только представлю, какие испытания ожидают ее впереди. И наступит время, когда уже не придешь ей на помощь, беспомощной.

– А скажи-ка, дочка, вот Новый год подходит, какой бы ты хотела подарок от Деда Мороза? Вот какой, чтобы от всей души?

Она повернула голову, посмотрела на меня пристально, и даже как бы изучающе.

– Честно?

– А как же еще?

– Я хочу, чтобы он подарит мне першинг.

– Чего? – обалдел я.

– Першинг, – твердо сказала она.

– Boт это да! Это надо же... А зачем тебе ракета? А где ты ее будешь держать?

– На балконе.

– Подумать только... А ну, ответь отцу вразумительно: за­чем все-таки тебе ракета?

– Надо, – сказала она, поджав по-старушечьи губы, и по­вела подбородком.

 

ЭТОТ ВЫСОКИЙ ДЕВЯТЫЙ ЭТАЖ

В пятницу, часов в семь вечера, когда стала спадать дневная жара, Валентина Ивановна заявилась вдруг к свояку Федору, чем сильно озадачила его. Уже много лет они не навещали друг друга: повздорили по какому-то пустяку – и словно разъехались в разные края.

– А где Клавдия? – сразу спросила Валентина Ивановна, чтобы скрыть неловкость.

– Шут ее знает.

Валентина Ивановна поправила платок, но не уходила.

Федор вспомнил, что она его считает шалапутным, и лицо его стало угрюмым.

– Чего случилось? – хмуро спросил он.

– Да так, ничего, – ответила Валентина Ивановна с нотками некоторого торжества. – Уезжать я собралась отсюда.

– Это дело... Поди, в город? Уж там тебя заждались, как же, –неторопливо проговорил Федор и ширкнул спичкой о коробок.

Гостья между тем прошла в комнату и устроилась на стуле у окна.

– У меня, Федор, внучек народился.

Федор разогнал дым ладонью, осознал услышанное, и лицо его просияло.

– Эх ты! У Кольки, что ль?

– Ну-у! Вот получила письмо. Пишет – нянчить некому. Давай, вроде того, приезжай. Сильно зовет. Ну, я прикинула – здесь ли век доживать в одиночку, там ли кружиться – какая разница. Дай-ка, думаю, попробую.

– Смотри, одна попробовала – семерых родила, – пошутил Федор. – И что теперь думаешь?

– А чего тут думать? Дом продам, уже покупатель есть. А пока то да сё, хочу корову им отвезти. Не подсобишь?

– Так и надо было начинать, – сказал Федор. – Это, конечно, хлопоты – везти корову за триста километров. Все же в кузове, а не в лайнере. Но кто тебе поможет, кроме меня? Шалапутные только и помогают.

– Да ладно тебе, – махнула рукой Валентина Ивановна.

 

В субботу ранним утром Федор подогнал свой грузовичок к дому свояченицы. Посигналил, чтобы пошевеливалась, и в ответ раздалось встревоженное коровье мычание. А на крыльце появилась Валентина Ивановна, в цветастом платочке, с узелком и плетеной корзинкой в руках.

– Больно рано нарядилась, – проговорил Федор.

– Ничего, я аккуратненько, – ответила Валентина Ивановна и положила в кабину на пружинистое, с потрескавшимся лаком сидение узелок и корзинку.

Потом ставили к кузову доски, по ним завели корову, и Валентина Ивановна держала ладонь на теплом боку ее, словно бы подстраховывала.

– Ну вот, – сказал Федор, когда был завязан последний узел, – теперь твоя буренка как на качелях. Ишь ревет, не терпится поехать.

– Ты, Федя, будь поосторожней, камешки там какие, ямки, уж как-нибудь – живая всё же.

– Ладно стонать! Хочешь – налей стакан и поставь в кузов, довезу, капли не пролью.

Федор крутнул ключиком, подергал рычаг и обла­пил покрытую синей изолентой баранку.

Когда выехали из села и от носа машины до непро­глядной дали протянулась линия асфальта, Валентина Ивановна ослабила платок на голове и повернулась к заднему окошку. Корова, видать по всему, смирилась со своим положением, темный глаз, который видела Ва­лентина Ивановна, был спокоен, как у пережившей себя старухи.

Надо же – ведет себя так, слов­но всю жизнь ездила на грузовиках. И тут Валентина Ива­новна заметила, сколько всяких цветных картинок с девушками понаклеено в кабине.

– Федь, вчера постеснялась, подумала: все запросишь – ничего не по­лучишь, а сегодня все же попрошу. Мы в город не могли бы завернуть, хоть на одну минутку?

– Это еще зачем? Такого крюка давать…

– Хотелось бы дочку повидать, ведь ни разу не бывала, особенно внучку Светочку.

Федор хмыкнул и надолго замолчал. Валентина Ивановна даже забеспокоилась: не сказала ли чего лишнего?

– Ну что ж, дело говоришь, – подал наконец голос Федор. – Обязательно надо заехать.

Валентина Ивановна согласно кивала и не переста­вала удивляться понятливости и бескорыстию свояка Федора.

 

Дочка Зоя перебралась в город, когда ей исполнилось шестнадцать лет. Уехала поступать в техническое учи­лище – и канула, словно ключ на дно. Через два года написала письмо, что вышла замуж за архитектора. Все, кому давала читать письмо Вален­тина Ивановна, ахали и поздравляли, хотя никто тол­ком не знал, чем занимается архитектор. Из того же письма Валентина Ивановна узнала, что архитектор старше Зои на тринадцать лет. В деревне к таким пе­репадам не привыкли, поэтому она первое время прямо извелась ночами, придумывая разные горестные воз­можности в дальнейшей дочкиной жизни. И свадьбы-то, наверное, не было, раз ее не пригласили…

В гости молодежь нагрянула на второе лето, когда Зоя четвертый месяц вынашивала ребенка, ста­ло быть, Светочку.

Зять оказался веселым человеком и совсем не по­ходил на того а р х и т е к т о р а, который представлялся Валентине Ивановне. В нем не было тучности, второго солидного подбородка, в нем вообще, казалось, не было никакой солидности. Только иногда взгляд его из-за очков как бы пока­лывал, легонько так, осторожно.

Когда вечером выпили по случаю приезда, зять разоткровенничался:

– Мне, мамаша, Зоя сразу понравилась. Мы дом принимали, и я ее увидел. Почему-то представил, как мы вместе в театр идем. На премьеру. Все говорили: что ты делаешь?.. А я так считаю: хорошие манеры, мамаша, это ерунда. Женщины легко приспосабливаются, когда попадут в приличное общество... Вот, допустим, из деревни в город... О-о, через месяц уже не отличишь от горожанки... Топ-топ каблучками, прости-подвинься... Ресницами взмахнет – и ничего больше не надо.

Больно все складно выходило у зятька: и про де­ревенскую неиспорченность, и про красоту, и про день­ги. И очки у него какие-то странные – дужки тонюсенькие и на носу две перекладинки… Беспокойно было Валентине Ивановне, не по себе.

Но когда она увидела, как уверенно чувствует себя дочь, как она подсказывает мужу, даже поучает его, то немного успокоилась.

Ни в этот день, ни на следующий молодые в лес по ягоды и грибы не ходили, по селу не гуляли. Зоя к подружкам наведывалась, а ее, Вален­тину Ивановну, пустили по селу – ищи, вроде того, лапти и старые книги. А где их искать? Старых книг отродясь не видывала, а лапти – лапти только у Сони были. Потом молодые отмывали их у колодца от навоза.

Самовар еще увезли, прялку...

 

Машину Федор вел хорошо: умело притормаживал перед канавами и рытвинами, с легким сердцем разрешал обгонять себя – и это при его-то характере! Ни в чем ведь не знает угомону, живет так, словно перед ним еще добрая сотня лет выстилается. Работает за двоих, отдыхает – тоже. Как-то жену Клав­дию на танцы в клуб позвал. Та, конечно, отказалась – зачем срамиться, сами седые, внуки скоро в школу пойдут. А он шум устроил: не смотри, как живут другие, живи так, как сам хочешь…

Перед развилкой Федор сбавил скорость:

– Вот и поворот на город.

Голос у него был какой-то потухший, и Валентина Ива­новна забеспокоилась: может, она в тягость ему со своей затеей? Сама виновата, что за десять лет ни разу не побывала у дочки.

– Может, зря мы, Федя, в город-то? Так бы и по­ехали по прямой…

Валентина Ивановна повернулась к заднему окош­ку. Стекло заметно запылилось, но темный глаз и черный замшевый нос были видны.

– Надо заехать, – сказал Федор, но без прежнего увлечения. – Если откровенно, не люблю я город: милиции там полно и светофоров. Куда ни повернешься – что за черт, одни «кирпичи».

 

По городу блуждали недолго, всего раз или два спросили у пешеходов дорогу. Наконец, остановились у две­надцатиэтажного дома, в квадратном дворе, образован­ном такими же домами.

– Как в яме, – сказал Федор.

На девятый этаж поднялись в лифте. У двери, рябой от медных узорных шляпок, остановились, посмотрели друг на друга. Валентина Ивановна сделала глубокий вдох, Федор нажал на кнопку звонка и напряженно уставился в стеклянный кругляш.

Дверь открыла Зоя, которую Федор сразу и не узнал, настолько изменили ее годы, прожитые в горо­де. А еще – шапка крупных железных бигудей, стянувшая голову.

Секунду она оторопело смотрела на пришедших и с протяжным криком:

– Ой, Господи, ма-мень-ка! – уткнулась лицом в грудь Валентины Ивановны.

Худенькие плечи в голубом поролоновом халатике вздрагивали, а в крике прозвучало столько тоски, что посторонний человек мог подумать: из темницы девку освободили, не иначе.

– Да что же это я! – стала говорить Зоя, опомнившись. – Да вы проходите, проходите.

Квартира была добротная: большой коридор, темноватый от зеленой краски, которая покрывала стены и прихватывала края потолка, так что филенка была не на стене, как у людей, а на потол­ке; зеркало, перед ним маленькая табуретка; чуд­ная картинка на стене: мальчик лет четырех повернулся ко всем спиной и справляет малую нужду. Но до чего же лицо у него симпатичное. Федор сразу подумал: вот бы достать такую себе домой.

В первой комнате блеск и чистота, видно, не доле­тает сюда, на этот высокий девятый этаж, уличная пыль. В углу, на видном месте, на обычных красных кирпичах прялка. Самовар – где книги, за стеклом. В общем вроде бы хорошо, но повеяло на Валентину Ивановну каким-то неуютом.

– А Светочка где?

– В пионерлагере, на две смены. Коля поехал проведать ее, к вечеру должен вернуться.

А глаза у Зои напряженные, будто ждет от них чего-то неожиданного.

Валентина Ивановна опустилась на диван, который был словно набит песком, до того жесткий. А Федор сказал:

– Мы ей корову привезли показать.

– Какую корову?

– Нашу, – сказала Валентина Ивановна. Да ты ее не знаешь. Без тебя заводила. Мы к Коле едем, у него сын родился. А это убери... – Она протянула Зое корзинку с клуб­никой. – Как к Светочке поедете, отвезете гостинца.

К большому удивлению приезжих, Зоя не бросилась сразу показывать свое хозяйство, не повела по комнатам, а носилась бестолково по квартире, то пряча руки в карманы халатика, то вынимая их. И вместо того чтобы удивиться рождению племянника, засыпать вопроса­ми, Зоя сказала:

– Что же вы не предупредили заранее о сво­ем приезде? Я бы хоть подготовилась…

– А чего готовиться? – ответила Валентина Ивановна. – Мы гости скорые: приехали, попили чай­ку – и дальше.

– Может, правда, чайку поставить? – воскликнула обрадованно Зоя. – Я сейчас, я мигом.

«Кошку бы запустить сюда, – отчего-то подумалось Валентине Ивановне. –Когда есть кошка, жилой дух в доме».

Федор подошел к висевшей на стенке полочке с де­ревянными игрушками и хотел что-то потрогать, но Зоя тут как тут: не трожьте, мол, все еле держится. Федор нахмурился и отошел к двери.

– Ладно, – сказала Валентина Ивановна. – Чаек пусть пока подождет, а мы сейчас парного молочка по­пробуем. Где ты, дочка, в городе парного молочка по­пробуешь? Корову как раз подоить надо.

Тут наконец до Зои дошло.

– Мама, да вы что, и вправду корову привезли?

Глаза ее округлились, и губы от великого удивления сложились в колечко. Она выскочила на балкон, и было видно, как, перегнувшись через перила, она смотрит вниз.

Федор ехидно кашлянул.

В груди у Валентины Ивановны стоял неприятный холодок. Конечно, все можно объяснить и оправдать. Дочь, в молодости покинувшая дом, – отрезанный ломоть. Сыновья еще могут наладить жизнь, как у родителей, а дочки – нет. Жалко, что Светочка в пионерлагере. В конце концов, ради нее приехали…

Валентина Ивановна стала возиться с дверным запором, и Зоя вернулась с балкона.

– Мама, ты куда?

– Подоить корову-то надо.

– Погоди… – Зоя снова стала суетиться хотела что-то сказать, но, видно, от волнения забывала слова. – Не надо сейчас этого делать… Ну, как тебе объяснить? Все же город, порядки другие, опять же разговоры...

– Какие еще разговоры? – нахмурилась Валенти­на Ивановна.

– Всякие, ну понимаешь, мама, вся-ки-е...

– А что, в городе не едят, не пьют? – спросил Фе­дор. – Может, у вас думают, что молоко растет в бутылках?

– Да нет же, – словно от назойливой мухи отмах­нулась от него Зоя.

Она между делом успела накинуть на бигуди косын­ку, и теперь голова ее была большой и шиш­коватой.

– Вы что, в самом деле, не понимаете? В центре города, перед большим домом – доить корову! Потом каждый будет говорить… Хоть меняй квартиру.

Выражение лица у Федора было сердитое, он хотел выругаться, но вместо этого достал ключи на цепочке, покрутил их на пальце, побренчал.

– Я на улице подожду, – сказал он и вышел.

 Валентине Ивановне было стыд­но перед Федором. Дочке этого не скажешь, по всему видно – не поймет. Может, сейчас все по-дру­гому? Сама-то жила не так, и трудности были другие, и заботы. Дети еще по избе ползали, когда муж из дома ушел. До шестнадцати лет Зоя была второй хозяйкой в доме, ее переезд в город был таким же ударом, как и уход мужа. Что теперь осталось в дочери от тех шестнадцати лет, которые она прожила в родном доме? Может, и родите­лям нет надобности приезжать в город проведывать сво­их детей? Как-никак – навозом пахнут. И эта по­следняя мысль вдруг испугала Валентину Ивановну. Ерунда! Быть того не может!

Надо идти доить и не обращать внимания на Зойкины полные слез глаза. Надо подоить и собираться ехать – солн­це уже перевалило за половину дня.

– Я пойду, – сказала Валентина Ивановна.

Зоя промолчала.

 

Когда за матерью захлопнулась дверь, Зоя мет­нулась следом. Остановилась у двери, зачем-то потрогала английский замок, словно была необходи­мость убедиться в его надежности. И прильнула к глазку.

Лестничная клетка была пуста. Лишь едва доносились удаляющиеся ша­ги матери.

«Что же это? – с ужасом подумала Зоя. – Что же это, в конце концов?»

Не зная, как унять волнение, она поправила в ком­нате на полке матрешку, которую хотел потрогать Фе­дор.

Вышла на балкон и стала смотреть вниз. Далеко внизу, словно игрушечный, стоял грузовичок, и в кузове его была видна рыжая корова. Какая-то фи­гурка примащивалась рядом с коровой. Дневной свет слепил глаза, набегавшие слезы затуманивали все происходящее во дворе. Господи, как стыдно-то! Ведь все будут потом ходить и спрашивать: чья это деревенская женщина доила корову?

И тут на руки матери словно навели увеличительное стекло – так резко и так близко увидела их Зоя. Темные от загара, все в тяжелых синих венах, они ритмично двигались над ведром. Зоя услышала, как звучно бьют в цинковый бок ведра белые молочные струи.

М а м а  п о л о ж и л а  л а­ д о н ь  н а  г о р я ч и й л о б...

Зою вдруг пронзила острая жалость к матери. Оторваться бы от балкона, превратиться в птицу и неслышно опуститься у маминых ног…

Словно найдя какое-то успокоение, Зоя вздохнула и вытерла кулачком глаза, как делала когда-то в детстве.

 

Федор – молодец, не лез с ненужными вопроса­ми и вел себя так, словно ничего не случилось.

Он обошел машину, по каждому колесу постучал носком ботинка, а сам с интересом наблюдал за окнами и балконами. Бедные горожане, да сколько же вас, любопытных, собра­лось там.

– Видала? – сказал он вполголоса Валентине Ива­новне. – Это же для них такое событие. Это же им на всю жизнь!

– Не мельтеши, Федя, а сними-ка меня отсюда, и давай всё обратно закрепим. Ехать скоро.

К машине подошла старушка с алюминиевым ковшиком.

– Милая, – сказала она добрым го­лосом, – не нальешь чуток? Внучке хоть разок дать по­пробовать парного-то.

– Что за разговоры! – ответила Валентина Иванов­на. – Налью, конечно. Внучке сколько?

– Второй пошел. Дай Бог тебе здоровья, милая.

Старушка поковыляла к подъезду. Валентина Ива­новна, прищурившись, смотрела ей вслед.

– Федя, – сказала она, – давай не пойдем наверх. Больно высоко. Посидим вот здесь, в тенечке.

Валентина Ивановна говорила, а сама думала: если дочка захочет увидеть ее, сама прибежит. Не такой уж и высокий этот девятый этаж. А нет... Ну что ж, поедут они дальше, туда, где их ждут. Пусть тогда дочка пишет письма...

Валентина Ивановна прижалась к Федору, единст­венному близкому здесь человеку.

– Знобит что-то, – сказала она и заплакала.

 

Евгений Евгеньевич Чернов (24.03.1938 - 20.07.2002) родился в Алма-Ате в семье военного врача. Семья, следуя за назначением отца, кочевала по разным городам России. Первые произведения Евгения Чернова – стихотворные, первая публикация в семнадцатилетнем возрасте. Она во многом определила дальнейшую его судьбу.
Военную службу Чернов проходил в Военно-морских силах на Северном флоте, и в это время он сотрудничает с газетой «На страже Заполярья», где т познакомился с Николаем Рубцовым. Через много лет судьба вновь сведет Евгения Чернова с Николаем Рубцовым в стенах Литературного института, – некоторое время они даже будут жить в одной комнате литинститутского общежития.
В 1967 году вышла первая книга – повесть «Молчание». В 1996 году - книга «Запредел: истории последних лет». К этому времени он уже был признанным мастером короткого рассказа, секретарем Союза писателей России, председателем клуба «Московский рассказчик, главным редактором журнала «Проза».

Наш канал
на
Яндекс-
Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную