Евгений ЧЕРНОВ (1938—2002)
С НАШЕГО СТОЛА
Рассказы
ВЛАСТЬ ПЕЧАТНОГО СЛОВА
Неожиданно позвонила сестра, и в первую минуту я сильно перепугайся. Телефона у нее не было, международный переговорный пункт далеко, да и очередь там всегда. К соседям ходить неудобно: денег не берут, сами оплачивают счет, вот и пойми тут – доброта это душевная или позиция?
– Как здоровье мамы? – сразу спросил я.
– Ничего, ходит, – ответила сестра. – И все другие тоже... Пока все хорошо.
– Ну, слава Богу, а то меня аж в пот бросило.
– Нет, пока все хорошо. Тут твой рассказ напечатали в городской газете. Мы все прочитали с удовольствием.
– Что ты говоришь. Надо же, откуда они его, интересно, взяли? Так-то, ничего не посылал.
– Вот видишь, значит, где-то взяли. А ты молодец. Мама сказала: иди и позвони. Это чтобы ты знал – следим за твоими успехами.
– Кто что-то делает, тот знает, как радует признание труда, и память – о тебе, уехавшем…
– Только странный какой-то у тебя рассказ, вроде воспоминаний…
– Вспоминать мне пока рановато... А как называется рассказ-то?
– И название странное. «Мои встречи с Черчиллем».Я так и ахнул:
– Ты что, сестра, откуда Черчилль, какой Черчилль...
– Вот и мы подумали. И мама сказала: странно все. Но рассказ твой.
– Но ты же понимаешь – даже по возрасту, я никак не мог встречаться с Черчиллем.
– Я-то понимаю. Да и мама говорит... Но с другой стороны…
– Какая другая сторона, о чем ты... Чушь какая-то.
– Мы тоже решили, что чушь. А с твоей фамилией как быть? Мало ли что... и ты давно не приезжал.
– Но Черчилля давно нет в живых.
– Да.
– Значит, это не мои воспоминания, а кого-то другого
– Тогда другого, – согласилась сестра и вздохнула. - Ну ладно, и так много говорим. Приезжай, как выберешь минуту. А рассказ у тебя все-таки интересный. Мы его вчера и отправили тебе заказным письмом.
НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ К нам в гости пришла француженка, - не та, которая сидит в каком-нибудь кооперативе и, жутко коверкая язык, тяжким потом созидает подстрочники, а настоящая, из Парижа, и переводила она как раз наоборот: с русского на французский. А имя у нее почему-то было немецкое – Эльза. И пришла она в гости не с пустыми руками, а принесла ребенку подарок красивый чайный набор явно из валютного магазина, и на упаковке была крупная надпись: «Сделано в Австрии».
Гладкие блестящие чашечки и блюдца были прекрасных чистых тонов: голубые, синие, красные, желтые.
Эльза тут же преподала ребенку урок: она сама распаковала пакет и расставила чашечки – красную на синее блюдце, желтую на сиреневую.
– Теперь в Европе делают так, это очень модно – смешивать цвета.
Потом мы пили чай, обсуждали живопись Ильи Глазунова и аграрную политику правительства.
А перед уходом она взглянула на детский столик. Чашечки на блюдцах были переставлены: голубая стояла на голубом, красная – на красном.
– О-о! – удивленно протянула Эльза. – Нет, с этими русскими ничего не поделаешь, их не перевоспитаешь.
Она засмеялась и захлопала в ладошки.
С НАШЕГО СТОЛА
В доме творчества был странный заезд: всегда здесь были дети, хоть это не разрешалось. Но вот разрешили - и кроме шестилетней Насти – никого. Она и в клумбе копошилась, и собакам выносила оставшиеся куски из столовой, и с мамой гуляла за новым гаражом, собирая свежие, еще не распустившиеся сосновые шишки.
Она уже хотела попроситься назад, в Москву, когда к центральному входу подъехала блестящая, без единой пылинки, красивая машина И нос у нее был опущен, словно она принюхивалась к асфальту.
Открылись дверцы, вышли взрослые, вместе с ними вылез мальчик, наверное, одних лет с Настей.
Настя увидела мальчика и словно опешила; у нее даже приоткрылся рот, глаза стали круглыми, немигающими.
Мальчик был как мальчик, но в то же время это был совершенно взрослый мальчик, старше мамы и старше папы. Был он в черных лаковых туфельках на толстом высоком каблучке, в мохнатом, не смотря на жару, костюме, из-под расстегнутого пиджака, выбивался необыкновенный галстук, который загорался то синими, то розовыми искрами. Но больше всего поразил Настю носовой платочек, который торчал из нагрудного кармана.
– Папа, папа, – закричала Настя. – К нам карлик приехал.
– Это не карлик, – смутившись ответил папа, одновременно слегка поклонившись приехавшим. – Это мальчик, и, вполне возможно, твой ровесник.
Перед ужином новый житель дома творчества стал знакомиться.
Я – Георгий Михайлович, – сказал он. – А ты кто?
– А я – Настя.
Был он в этот раз в пестром спортивном костюме, в шапочке с длинным козырьком и над козырьком была вышита золотая многоконечная звезда.
– Видела машину? Это моя! Пока отцу разрешаю водить.
– Какая красивая звезда, – сказала Настя.
– Это звезда шерифа, – важно пояснил Георгий Михайлович. – У меня есть все, что полагаемся рейнджеру: и револьвер, и дубинка и наручники. Если хочешь, я тебе подарю наручники. У меня их несколько.
– Хочу, – сказала Настя. – А я тебя познакомлю с собаками. Они только с виду страшные, а так ждут всегда что-нибудь вкусненького из столовой. А что такое наручники?
Георгий Михаилович усмехнулся, поправил шапочку, потрогал звезду шерифа.
– Пойду готовиться к ужину. Ты удивишься: сколько будем жить здесь, я каждый раз буду в новом галстуке.
Утром все проснулись от стука в дверь. Папа открыл дверь. На пороге стоял сынишка вахтерши.
– Ты чего так рано? – встревожился папа. – Что случилось?
Мальчик вытянул руки по швам, и торжественно произнес:
– Георгий Михайлович просили передать: ровно в девять часов тридцать минут они ждут вашу Настю на мороженое с клубникой.
– Ух ты, – только и выдохнул отец. – А сам-то он почему не пришел?
– А зачем? Ему некогда. Он меня нанял.
– Надо же... А скажи, голубчик, а какая тебе в этом выгода?
– А я доллар получил от этого, Георгия Михайловича, – и мальчишка забавно прыснул, словно чихнул, прикрыв рот ладошкой.
– Вот как. Надо же... Тогда вот что: это передай Георгию Михайловичу, и скажи: ихнему столу с Настиного стола
Папа вытащил несколько ромашек из букетика, стоявшего на тумбочке, и протянул их мальчику.
– Да, и еще вот что, голубчик, отдал бы ты этот доллар назад. Стоит ли связываться с этих лет...
Некоторое время мальчик молчал, что-то соображая.
– А у вас есть доллар?
– У меня нету, – ответит папа, отчего-то смутившись.
– А у меня теперь есть, – и мальчик снова потешно прыснул, словно чихнул. Но взгляд его при этом сделался серьезным и отчужденным; вовсе не детский взгляд.
ПЕРШИНГ
Зашел по делу к давнему знакомому, у которого – так получилось – не бывал ни разу. Знал только, что у него удачно сложилась семейная жизнь, и вот уже много лет он считается домоседом. Отшумит в институте на своей философской кафедре – и тут же домой, воспитывать двух дочерей.
Встретили гостеприимно. Вся семья вышла в прихожую, жена Владимира тут же сказала: минут через десять можно к столу. А девочки – одной лет десять, другой пятнадцать, растерялись и обрадовались, когда я им протянул по шоколадке.
Прошли в комнату, обычное скромное, деловое жилье. Разномастная мебель, обычная расстановка ее вдоль стен, два сдвинутых письменных стола у окна, разделенные легкой ширмой, обыкновенный телевизор без всяких видеоприставок, простенький проигрыватель. Тут подумалось, что популярный среди студенчества кандидат философских наук мог бы, если бы захотел жить повеселей, посовременней что ли – модную гравюру повесить, ножки у дивана отпилить.
Но самое замечательное, что было в этой комнате – большой зеленый танк, сооруженный так искусно, что тянуло тут же присесть перед ним на корточки и потрогать округлую, крепко посаженную башку его. А управлялся он на дистанции, и чего только не выделывал, являя едва ли не акробатические способности.
А когда мы пили чай на кухне и остались вдвоем, я вспомнил о танке:
– Все-таки какая игрушка: играешь и еще хочется. И чувствуешь себя другим человеком...
– Да, чувствуешь... И ужас-то весь вот в чем. Я спросил старшую: что подарить тебе на день рожденья? И она, представляешь, не задумываясь ответила – танк! Ну, что тут скажешь? Все ясно: агрессор растет. Тогда я спросил у младшей: а тебе чего подарить? И она, тоже не задумавшись - пушку. Вот это да!
– Да...
А когда я возвращался домой, падал снег, было тепло и влажно. Последнюю остановку решил пройти пешком. Шел и размышлял: отчего же так получается? И семья замечательная, добрая, приветливая. Все домоседы. Философские воспитательные беседы. И на тебе – какую-то скрытую пружинку проворонили.
Пришел домой. Дочка готовила уроки. Свет настольной лампы высвечивал волосы изнутри, нимб окружал ее голову. Одна книжная полка отведена под игрушки – куколки, глиняные зверюшки, вышитые салфетки, стакан с высохшими фломастерами.
Тихая, застенчивая девочка растет. Иной раз горло перехватывает, как только представлю, какие испытания ожидают ее впереди. И наступит время, когда уже не придешь ей на помощь, беспомощной.
– А скажи-ка, дочка, вот Новый год подходит, какой бы ты хотела подарок от Деда Мороза? Вот какой, чтобы от всей души?
Она повернула голову, посмотрела на меня пристально, и даже как бы изучающе.
– Честно?
– А как же еще?
– Я хочу, чтобы он подарит мне першинг.
– Чего? – обалдел я.
– Першинг, – твердо сказала она.
– Boт это да! Это надо же... А зачем тебе ракета? А где ты ее будешь держать?
– На балконе.
– Подумать только... А ну, ответь отцу вразумительно: зачем все-таки тебе ракета?
– Надо, – сказала она, поджав по-старушечьи губы, и повела подбородком.
ЭТОТ ВЫСОКИЙ ДЕВЯТЫЙ ЭТАЖ
В пятницу, часов в семь вечера, когда стала спадать дневная жара, Валентина Ивановна заявилась вдруг к свояку Федору, чем сильно озадачила его. Уже много лет они не навещали друг друга: повздорили по какому-то пустяку – и словно разъехались в разные края.
– А где Клавдия? – сразу спросила Валентина Ивановна, чтобы скрыть неловкость.
– Шут ее знает.
Валентина Ивановна поправила платок, но не уходила.
Федор вспомнил, что она его считает шалапутным, и лицо его стало угрюмым.
– Чего случилось? – хмуро спросил он.
– Да так, ничего, – ответила Валентина Ивановна с нотками некоторого торжества. – Уезжать я собралась отсюда.
– Это дело... Поди, в город? Уж там тебя заждались, как же, –неторопливо проговорил Федор и ширкнул спичкой о коробок.
Гостья между тем прошла в комнату и устроилась на стуле у окна.
– У меня, Федор, внучек народился.
Федор разогнал дым ладонью, осознал услышанное, и лицо его просияло.
– Эх ты! У Кольки, что ль?
– Ну-у! Вот получила письмо. Пишет – нянчить некому. Давай, вроде того, приезжай. Сильно зовет. Ну, я прикинула – здесь ли век доживать в одиночку, там ли кружиться – какая разница. Дай-ка, думаю, попробую.
– Смотри, одна попробовала – семерых родила, – пошутил Федор. – И что теперь думаешь?
– А чего тут думать? Дом продам, уже покупатель есть. А пока то да сё, хочу корову им отвезти. Не подсобишь?
– Так и надо было начинать, – сказал Федор. – Это, конечно, хлопоты – везти корову за триста километров. Все же в кузове, а не в лайнере. Но кто тебе поможет, кроме меня? Шалапутные только и помогают.
– Да ладно тебе, – махнула рукой Валентина Ивановна.
В субботу ранним утром Федор подогнал свой грузовичок к дому свояченицы. Посигналил, чтобы пошевеливалась, и в ответ раздалось встревоженное коровье мычание. А на крыльце появилась Валентина Ивановна, в цветастом платочке, с узелком и плетеной корзинкой в руках.
– Больно рано нарядилась, – проговорил Федор.
– Ничего, я аккуратненько, – ответила Валентина Ивановна и положила в кабину на пружинистое, с потрескавшимся лаком сидение узелок и корзинку.
Потом ставили к кузову доски, по ним завели корову, и Валентина Ивановна держала ладонь на теплом боку ее, словно бы подстраховывала.
– Ну вот, – сказал Федор, когда был завязан последний узел, – теперь твоя буренка как на качелях. Ишь ревет, не терпится поехать.
– Ты, Федя, будь поосторожней, камешки там какие, ямки, уж как-нибудь – живая всё же.
– Ладно стонать! Хочешь – налей стакан и поставь в кузов, довезу, капли не пролью.
Федор крутнул ключиком, подергал рычаг и облапил покрытую синей изолентой баранку.
Когда выехали из села и от носа машины до непроглядной дали протянулась линия асфальта, Валентина Ивановна ослабила платок на голове и повернулась к заднему окошку. Корова, видать по всему, смирилась со своим положением, темный глаз, который видела Валентина Ивановна, был спокоен, как у пережившей себя старухи.
Надо же – ведет себя так, словно всю жизнь ездила на грузовиках. И тут Валентина Ивановна заметила, сколько всяких цветных картинок с девушками понаклеено в кабине.
– Федь, вчера постеснялась, подумала: все запросишь – ничего не получишь, а сегодня все же попрошу. Мы в город не могли бы завернуть, хоть на одну минутку?
– Это еще зачем? Такого крюка давать…
– Хотелось бы дочку повидать, ведь ни разу не бывала, особенно внучку Светочку.
Федор хмыкнул и надолго замолчал. Валентина Ивановна даже забеспокоилась: не сказала ли чего лишнего?
– Ну что ж, дело говоришь, – подал наконец голос Федор. – Обязательно надо заехать.
Валентина Ивановна согласно кивала и не переставала удивляться понятливости и бескорыстию свояка Федора.
Дочка Зоя перебралась в город, когда ей исполнилось шестнадцать лет. Уехала поступать в техническое училище – и канула, словно ключ на дно. Через два года написала письмо, что вышла замуж за архитектора. Все, кому давала читать письмо Валентина Ивановна, ахали и поздравляли, хотя никто толком не знал, чем занимается архитектор. Из того же письма Валентина Ивановна узнала, что архитектор старше Зои на тринадцать лет. В деревне к таким перепадам не привыкли, поэтому она первое время прямо извелась ночами, придумывая разные горестные возможности в дальнейшей дочкиной жизни. И свадьбы-то, наверное, не было, раз ее не пригласили…
В гости молодежь нагрянула на второе лето, когда Зоя четвертый месяц вынашивала ребенка, стало быть, Светочку.
Зять оказался веселым человеком и совсем не походил на того а р х и т е к т о р а, который представлялся Валентине Ивановне. В нем не было тучности, второго солидного подбородка, в нем вообще, казалось, не было никакой солидности. Только иногда взгляд его из-за очков как бы покалывал, легонько так, осторожно.
Когда вечером выпили по случаю приезда, зять разоткровенничался:
– Мне, мамаша, Зоя сразу понравилась. Мы дом принимали, и я ее увидел. Почему-то представил, как мы вместе в театр идем. На премьеру. Все говорили: что ты делаешь?.. А я так считаю: хорошие манеры, мамаша, это ерунда. Женщины легко приспосабливаются, когда попадут в приличное общество... Вот, допустим, из деревни в город... О-о, через месяц уже не отличишь от горожанки... Топ-топ каблучками, прости-подвинься... Ресницами взмахнет – и ничего больше не надо.
Больно все складно выходило у зятька: и про деревенскую неиспорченность, и про красоту, и про деньги. И очки у него какие-то странные – дужки тонюсенькие и на носу две перекладинки… Беспокойно было Валентине Ивановне, не по себе.
Но когда она увидела, как уверенно чувствует себя дочь, как она подсказывает мужу, даже поучает его, то немного успокоилась.
Ни в этот день, ни на следующий молодые в лес по ягоды и грибы не ходили, по селу не гуляли. Зоя к подружкам наведывалась, а ее, Валентину Ивановну, пустили по селу – ищи, вроде того, лапти и старые книги. А где их искать? Старых книг отродясь не видывала, а лапти – лапти только у Сони были. Потом молодые отмывали их у колодца от навоза.
Самовар еще увезли, прялку...
Машину Федор вел хорошо: умело притормаживал перед канавами и рытвинами, с легким сердцем разрешал обгонять себя – и это при его-то характере! Ни в чем ведь не знает угомону, живет так, словно перед ним еще добрая сотня лет выстилается. Работает за двоих, отдыхает – тоже. Как-то жену Клавдию на танцы в клуб позвал. Та, конечно, отказалась – зачем срамиться, сами седые, внуки скоро в школу пойдут. А он шум устроил: не смотри, как живут другие, живи так, как сам хочешь…
Перед развилкой Федор сбавил скорость:
– Вот и поворот на город.
Голос у него был какой-то потухший, и Валентина Ивановна забеспокоилась: может, она в тягость ему со своей затеей? Сама виновата, что за десять лет ни разу не побывала у дочки.
– Может, зря мы, Федя, в город-то? Так бы и поехали по прямой…
Валентина Ивановна повернулась к заднему окошку. Стекло заметно запылилось, но темный глаз и черный замшевый нос были видны.
– Надо заехать, – сказал Федор, но без прежнего увлечения. – Если откровенно, не люблю я город: милиции там полно и светофоров. Куда ни повернешься – что за черт, одни «кирпичи».
По городу блуждали недолго, всего раз или два спросили у пешеходов дорогу. Наконец, остановились у двенадцатиэтажного дома, в квадратном дворе, образованном такими же домами.
– Как в яме, – сказал Федор.
На девятый этаж поднялись в лифте. У двери, рябой от медных узорных шляпок, остановились, посмотрели друг на друга. Валентина Ивановна сделала глубокий вдох, Федор нажал на кнопку звонка и напряженно уставился в стеклянный кругляш.
Дверь открыла Зоя, которую Федор сразу и не узнал, настолько изменили ее годы, прожитые в городе. А еще – шапка крупных железных бигудей, стянувшая голову.
Секунду она оторопело смотрела на пришедших и с протяжным криком:
– Ой, Господи, ма-мень-ка! – уткнулась лицом в грудь Валентины Ивановны.
Худенькие плечи в голубом поролоновом халатике вздрагивали, а в крике прозвучало столько тоски, что посторонний человек мог подумать: из темницы девку освободили, не иначе.
– Да что же это я! – стала говорить Зоя, опомнившись. – Да вы проходите, проходите.
Квартира была добротная: большой коридор, темноватый от зеленой краски, которая покрывала стены и прихватывала края потолка, так что филенка была не на стене, как у людей, а на потолке; зеркало, перед ним маленькая табуретка; чудная картинка на стене: мальчик лет четырех повернулся ко всем спиной и справляет малую нужду. Но до чего же лицо у него симпатичное. Федор сразу подумал: вот бы достать такую себе домой.
В первой комнате блеск и чистота, видно, не долетает сюда, на этот высокий девятый этаж, уличная пыль. В углу, на видном месте, на обычных красных кирпичах прялка. Самовар – где книги, за стеклом. В общем вроде бы хорошо, но повеяло на Валентину Ивановну каким-то неуютом.
– А Светочка где?
– В пионерлагере, на две смены. Коля поехал проведать ее, к вечеру должен вернуться.
А глаза у Зои напряженные, будто ждет от них чего-то неожиданного.
Валентина Ивановна опустилась на диван, который был словно набит песком, до того жесткий. А Федор сказал:
– Мы ей корову привезли показать.
– Какую корову?
– Нашу, – сказала Валентина Ивановна. Да ты ее не знаешь. Без тебя заводила. Мы к Коле едем, у него сын родился. А это убери... – Она протянула Зое корзинку с клубникой. – Как к Светочке поедете, отвезете гостинца.
К большому удивлению приезжих, Зоя не бросилась сразу показывать свое хозяйство, не повела по комнатам, а носилась бестолково по квартире, то пряча руки в карманы халатика, то вынимая их. И вместо того чтобы удивиться рождению племянника, засыпать вопросами, Зоя сказала:
– Что же вы не предупредили заранее о своем приезде? Я бы хоть подготовилась…
– А чего готовиться? – ответила Валентина Ивановна. – Мы гости скорые: приехали, попили чайку – и дальше.
– Может, правда, чайку поставить? – воскликнула обрадованно Зоя. – Я сейчас, я мигом.
«Кошку бы запустить сюда, – отчего-то подумалось Валентине Ивановне. –Когда есть кошка, жилой дух в доме».
Федор подошел к висевшей на стенке полочке с деревянными игрушками и хотел что-то потрогать, но Зоя тут как тут: не трожьте, мол, все еле держится. Федор нахмурился и отошел к двери.
– Ладно, – сказала Валентина Ивановна. – Чаек пусть пока подождет, а мы сейчас парного молочка попробуем. Где ты, дочка, в городе парного молочка попробуешь? Корову как раз подоить надо.
Тут наконец до Зои дошло.
– Мама, да вы что, и вправду корову привезли?
Глаза ее округлились, и губы от великого удивления сложились в колечко. Она выскочила на балкон, и было видно, как, перегнувшись через перила, она смотрит вниз.
Федор ехидно кашлянул.
В груди у Валентины Ивановны стоял неприятный холодок. Конечно, все можно объяснить и оправдать. Дочь, в молодости покинувшая дом, – отрезанный ломоть. Сыновья еще могут наладить жизнь, как у родителей, а дочки – нет. Жалко, что Светочка в пионерлагере. В конце концов, ради нее приехали…
Валентина Ивановна стала возиться с дверным запором, и Зоя вернулась с балкона.
– Мама, ты куда?
– Подоить корову-то надо.
– Погоди… – Зоя снова стала суетиться хотела что-то сказать, но, видно, от волнения забывала слова. – Не надо сейчас этого делать… Ну, как тебе объяснить? Все же город, порядки другие, опять же разговоры...
– Какие еще разговоры? – нахмурилась Валентина Ивановна.
– Всякие, ну понимаешь, мама, вся-ки-е...
– А что, в городе не едят, не пьют? – спросил Федор. – Может, у вас думают, что молоко растет в бутылках?
– Да нет же, – словно от назойливой мухи отмахнулась от него Зоя.
Она между делом успела накинуть на бигуди косынку, и теперь голова ее была большой и шишковатой.
– Вы что, в самом деле, не понимаете? В центре города, перед большим домом – доить корову! Потом каждый будет говорить… Хоть меняй квартиру.
Выражение лица у Федора было сердитое, он хотел выругаться, но вместо этого достал ключи на цепочке, покрутил их на пальце, побренчал.
– Я на улице подожду, – сказал он и вышел.
Валентине Ивановне было стыдно перед Федором. Дочке этого не скажешь, по всему видно – не поймет. Может, сейчас все по-другому? Сама-то жила не так, и трудности были другие, и заботы. Дети еще по избе ползали, когда муж из дома ушел. До шестнадцати лет Зоя была второй хозяйкой в доме, ее переезд в город был таким же ударом, как и уход мужа. Что теперь осталось в дочери от тех шестнадцати лет, которые она прожила в родном доме? Может, и родителям нет надобности приезжать в город проведывать своих детей? Как-никак – навозом пахнут. И эта последняя мысль вдруг испугала Валентину Ивановну. Ерунда! Быть того не может!
Надо идти доить и не обращать внимания на Зойкины полные слез глаза. Надо подоить и собираться ехать – солнце уже перевалило за половину дня.
– Я пойду, – сказала Валентина Ивановна.
Зоя промолчала.
Когда за матерью захлопнулась дверь, Зоя метнулась следом. Остановилась у двери, зачем-то потрогала английский замок, словно была необходимость убедиться в его надежности. И прильнула к глазку.
Лестничная клетка была пуста. Лишь едва доносились удаляющиеся шаги матери.
«Что же это? – с ужасом подумала Зоя. – Что же это, в конце концов?»
Не зная, как унять волнение, она поправила в комнате на полке матрешку, которую хотел потрогать Федор.
Вышла на балкон и стала смотреть вниз. Далеко внизу, словно игрушечный, стоял грузовичок, и в кузове его была видна рыжая корова. Какая-то фигурка примащивалась рядом с коровой. Дневной свет слепил глаза, набегавшие слезы затуманивали все происходящее во дворе. Господи, как стыдно-то! Ведь все будут потом ходить и спрашивать: чья это деревенская женщина доила корову?
И тут на руки матери словно навели увеличительное стекло – так резко и так близко увидела их Зоя. Темные от загара, все в тяжелых синих венах, они ритмично двигались над ведром. Зоя услышала, как звучно бьют в цинковый бок ведра белые молочные струи.
М а м а п о л о ж и л а л а д о н ь н а г о р я ч и й л о б...
Зою вдруг пронзила острая жалость к матери. Оторваться бы от балкона, превратиться в птицу и неслышно опуститься у маминых ног…
Словно найдя какое-то успокоение, Зоя вздохнула и вытерла кулачком глаза, как делала когда-то в детстве.
Федор – молодец, не лез с ненужными вопросами и вел себя так, словно ничего не случилось.
Он обошел машину, по каждому колесу постучал носком ботинка, а сам с интересом наблюдал за окнами и балконами. Бедные горожане, да сколько же вас, любопытных, собралось там.
– Видала? – сказал он вполголоса Валентине Ивановне. – Это же для них такое событие. Это же им на всю жизнь!
– Не мельтеши, Федя, а сними-ка меня отсюда, и давай всё обратно закрепим. Ехать скоро.
К машине подошла старушка с алюминиевым ковшиком.
– Милая, – сказала она добрым голосом, – не нальешь чуток? Внучке хоть разок дать попробовать парного-то.
– Что за разговоры! – ответила Валентина Ивановна. – Налью, конечно. Внучке сколько?
– Второй пошел. Дай Бог тебе здоровья, милая.
Старушка поковыляла к подъезду. Валентина Ивановна, прищурившись, смотрела ей вслед.
– Федя, – сказала она, – давай не пойдем наверх. Больно высоко. Посидим вот здесь, в тенечке.
Валентина Ивановна говорила, а сама думала: если дочка захочет увидеть ее, сама прибежит. Не такой уж и высокий этот девятый этаж. А нет... Ну что ж, поедут они дальше, туда, где их ждут. Пусть тогда дочка пишет письма...
Валентина Ивановна прижалась к Федору, единственному близкому здесь человеку.
– Знобит что-то, – сказала она и заплакала.
Евгений Евгеньевич Чернов (24.03.1938 - 20.07.2002) родился в Алма-Ате в семье военного врача. Семья, следуя за назначением отца, кочевала по разным городам России. Первые произведения Евгения Чернова – стихотворные, первая публикация в семнадцатилетнем возрасте. Она во многом определила дальнейшую его судьбу.
Военную службу Чернов проходил в Военно-морских силах на Северном флоте, и в это время он сотрудничает с газетой «На страже Заполярья», где т познакомился с Николаем Рубцовым. Через много лет судьба вновь сведет Евгения Чернова с Николаем Рубцовым в стенах Литературного института, – некоторое время они даже будут жить в одной комнате литинститутского общежития.
В 1967 году вышла первая книга – повесть «Молчание». В 1996 году - книга «Запредел: истории последних лет». К этому времени он уже был признанным мастером короткого рассказа, секретарем Союза писателей России, председателем клуба «Московский рассказчик, главным редактором журнала «Проза».
|