Представьте себе посленовогодние сумерки теплой московской зимы. Основная часть салютов уже отзвучала, лишь вдалеке иногда вскипают колебания, похожие на треск разрываемой газеты. По тротуару, вдоль магазинов, неспешно идет худенькая женщина в старом драповом пальто. Рядом с ней девочка лет десяти-одиннадцати, в красной шапочке и куртке, явно приобретенной на вырост, слишком уж просторной, с подвернутыми рукавами. Куртка доходит ей до колен, почти касается меховой опушки сапог, отчего девочка похожа на забавную птичку, неутомимо скачущую на тонких пружинных лапках.

– Мама-мам! – радостно говорит она, – а мы зайдем на горку?

– Да лед, Милан, давно растаял, – устало говорит женщина, – какая сейчас горка, до рынка бы дойти.

– Ну а гирлянду мы купим? – не унывает девочка, – помнишь, наш папа золотистую порвал.

– Еще синяя осталось, в шкафу поищем, – рассеяно отвечает мама.

– Нуу… – недовольна девочка, – она без блесток. Я золотистую хочу. Мам?

Но женщина не слушает, она смотрит вдаль, на плоские столбы многоэтажных домов, стоящих ровно, крепко, без изъяна. И на пятиэтажки. Дряхлые, выцветшие, которые еще не снесли, но совсем уж скоро… Пятиэтажные дома почти развалились, но, между тем, в них все еще живут люди. Наряжают елки, достают гирлянды… Она думает о том, что жизнь ее похожа на такой вот развалившийся дом, разве что переезд не светит. Кому она нужна со своей девочкой? А если уйти, и жить одной, без мужа – тоже как-то плохо, непривычно. «Нет-нет, – почти вслух говорит она, – какой-никакой, но он мне муж. Так уж человек устроен, попарно. Одному ему нехорошо. Кроме того, у нас есть дети. И вообще, Сергей – он человек умный, талантливый, просто совершил ошибку. А значит живой, настоящий. Если человек совсем никогда не ошибается – то он духовно не растет, и грош ему цена». Она сама не замечает, что сейчас в точности повторяет слова своего мужа, Сергея Матвеевича, бывшего инженера и талантливого непризнанного поэта в одном лице. Те самые слова, которые еще недавно возмущали и угнетали ее своей вопиющей неправильностью. «Да и ребенок будет страдать, если мы разведемся. Кто в наше время не пьет? Значит, крест у меня такой. Нести надо…»

– Зрасти, тетя Ксения, – проходящая мимо девушка в пушистой короткой шубке обдала стандартной улыбкой и поспешила дальше, только высокие каблуки белых сапог процокали по мостовой.

Все произошло настолько стремительно, что Ксения, прижав к груди хозяйственную сумку, не сразу признала Варвару с первого этажа, а признав, хрипло прокричала вслед:

– Варь, ты что ль?!

Но девушка уже не слышала, либо не захотела услышать, будто страус, спрятавшись в воротнике своей пушистой шубки и бесплотных неведомых мечтах.

– Это она мам, она! – подбежала Милана, – смотри, что подарила мне…

И показала серого карманного мишутку, держащего в лапах игрушечное сердце, сшитое из красного бархата.

– А «спасибо» ты сказала?

– Сказала! – крутанувшись на одной ноге, девочка вновь побежала вперед, высоко и нелепо подпрыгивая.  – Я назову его Фредди! Фредди Манчестер…

«Ну ладно… что и говорить… – вздохнула Ксения, – все кругом несчастны, взять эту Варю с первого этажа. Всегда одна. «Тетя Ксения», говорит еще. А какая я ей тетя? Постыдилась бы. Старше всего на пару лет…»

Размышления прерывает Митяй, старый алкоголик, вот уже второй год обитающий на улице. Он неожиданно встает из-за коробок, сложенных в ряд у стены детского сада.

– Копеечки не найдется, прекрасная сеньорита? – любезно спрашивает и теребит свою куцую желтоватую бородку.

Затем, прищурившись и признав Ксению, кричит громче, веселей, настырней:

– А, Ксентиппа, лучше сразу бутыль! Будь человеком… ради нашей дружбы, ну.

– Какая у нас дружба, – сердится она, но несколько рублей протягивает, – держи, а больше нет ничего. Не спрашивай.

Неподалеку работает бесплатный каток, доносится ритмичная музыка. Ксения знает, что Миланка уже добежала и, приникнув к невысокой ограде, жадно рассматривает тех, кто беспечно мчится, и скачет, и звонко падает, и опять встает… Теперь, до самого рынка, она будет нудеть о коньках, чтобы ей купили, причем, непременно белые и с накладным помпоном поверх шнурков. Такие – у Шурочки, дочки директора ювелирного магазина. И где тут объяснить ребенку, что в эпоху капитализма, то, что есть у Шурочки – совсем не по карману простым родителям, тем более, если один из них – непризнанный поэт.

– Не буду, не буду… – кривляется Митяй,  – Сережка пусть приходит, уж пир затеем, га-га-га…

– Те дам! – грозит Ксения, – смотри…

– Га-га-га… Ксентиппа, ууу.

«Мой хотя бы дома пьет… Перед людьми не позориться, – утешительно ластится мысль. – Уже не так уж плохо».

… Вопреки ожиданиям, Милана ничего не говорит про коньки. Больше, однако, она не прыгает, но идет медленно, потом достает медведя и о чем-то с ним доверительно беседует, поднося игрушку к самому лицу.

– Дочка, смотри под ноги! – замечает Ксения, – очень уж скользко, знаешь…

Но Милана не слышит. Или не хочет слышать. Ведь сегодня такие дети…

На рынке же Ксения совершила глупый поступок. Или как еще это назвать? То, что не планировалось, никак не предполагалось… Сначала она почувствовала полный упадок сил. Так, словно к ней приставили насос и выкачали последние добрые мысли, чувства, слова. Отчетливо представились старые пятиэтажки, тугая петля дороги между ними. Хохочущий Митяй и сумрачная комната. Стол без всякого угощения. Разве что жесткие баранки и липкая прошлогодняя карамель, от которой потом долго болят зубы. Пьяный муж за стеной, весело и громко напевающий свою очередную песенку, какой-нибудь тоскливый тюремный романс. Ничего другого не существовало. И, главное, не ожидалось. Даже малая перемена, какая-нибудь хорошая новость, дразнила своей невозможностью. Хотя…

Неожиданно, вместо того, чтобы купить для мужа несколько бутылок и скорее бежать обратно, она оказалась в кондитерском отделе и, сама не зная как, почему, протянула все последние сбережения за «Мозаику», чудо-торт, изготовленный на кокосовых сливках и фруктовом желе. Раньше они заходили с Миланой в кондитерский отдел и просто любовались. А теперь… Продавец уже перевязывал лентой прозрачную коробку. Поверхность торта была пестрой, словно какой-нибудь сказочный узор. При желании здесь можно было рассмотреть и туман, и трубы, и скачущих лошадок, метельно разметавших гриву; и лучи солнца, и капли звезд, и первые листья по весне; сундук с драгоценными камнями, греческие корабли под парусами… И все-таки это был лишь торт, предназначение и смысл которого заключались в праздничном чаепитии, что и поспешили устроить Ксения с Миланой, вернувшись домой.

Для надежности Ксения закрыла на кухню дверь. Так, чтобы праздник был настоящим и безмятежным. Хотя бы временно. На улице начиналась метель, отчего становилось как-то особенно хорошо и уютно. Гудела метель, мягко гудел закипающий чайник… Неожиданно в мерную симфонию ворвался скрип. Дрогнула ручка, приоткрылась дверь, и на пороге оказался отец семейства, Сергей Матвеевич. Он был настолько худ и слаб, что, покачиваясь, держался за стену. Красное лицо, изъеденное морщинами, смягчал дым сигареты, – серебристое облако тут же вползло на кухню и устроилось под потолком.

– Кхе-кхе-кхе… – Сергей Матвеевич не сразу смог понять, что происходит, но, когда до него дошло, то от возмущения некоторое время он не мог произнести ни слова.

– Вы что, собрались в одиночестве торт съесть? Закрывшись на кухне?! А со мной – даже не поделились, да?! А еще христиане. Ну и ну. Зачем тогда в храм ходить, поститься, молиться, свечи ставить? Апостол Павел пишет, что любовь милосердствует, не злобствует, прощает… А вы… Эх вы! Не по-христиански это… куском торта не поделиться с ближним.

Порассуждав некоторое время о христианстве и докурив сигарету, он плаксиво сдвинул брови к переносице, потом затеплил новую сигарету, и отравился обратно, в свою комнату.

«Не стоит ни одно село без праведника. И не стоит ни один город без поэта. Но у меня – особая миссия. Впрочем, поэту-праведнику тяжело вдвойне», – эти слова запали Милане, и она решила, как можно скорее, пока не забылось, все уточнить.

Осторожно зашла в комнату.  

– Папа, а ты праведник?

– Конечно.

– Мама говорит, что праведники не пьют.

– Э… – он трясется он беззвучного смеха, – ну, Милаша, ну рассмешила. Я же и не пью. В смысле, сейчас, конечно, выпил немного. Но зависимости у меня нет. А это главное. Понимаешь? Я не какой-нибудь там Митяй из подворотни. Пьет – и не просыхает. Хоть кол на нем чеши, хоть башкой непутевой в стену долбай. Хоть с этажа в пролет спусти. Вот хмырь так хмырь, совсем совесть потерял. Жена с ребятенком страдают, по миру их пустил. Я же – в любой момент бросить могу. Сечешь? Вот разница.

– А гирлянду ты зачем порвал? Золотистую…

– Ну, взбунтовалось у меня чувство собственного достоинства, понимаешь? В ситуации, когда каждый день тебя гнобят, еще и не такое случиться может. Мать твоя, понимаешь, меня довела. И выпил я поэтому. Совсем на душе тяжко…

– Бедный папа, как мне тебя жаль. Мама, вон, гирлянду мне не захотела купить. И коньки не покупает. А тебе?

– И мне ничего не покупает. Как снега летом… не допросишься. За сигаретами мне приходится самому в киоск таскаться… А ты хорошая такая девочка, все поняла, – всхлипывает Сергей Матвеевич, – дочка-то, вон какая. С нежной душой и чутким сердцем…Самый близкий мне человек.

Милана прижимается к его старческому слабому телу и, обнявшись, они плачут вместе.

– А ты можешь больше не пить? – спрашивает она чуть позже.

– Ни в коем случае. Больше не буду. Хочешь, вот сейчас поклянусь?

Он встает и, воздев к потолку руки, торжественно произносит:

– Клянусь. Больше ни одного глотка.

 –Ура, ура! – Милана выскакивает из комнаты, – мамочка, у меня для тебя прекрасная новость!

Сергей Матвеевич тем временем, подумывая о том, что пора бы уже лечь спать, слишком уж притомился от вечных скандалов непутевой молодой жены, привычно откупорил очередную бутылку и рассеяно, без всякого настроения, плеснул в стакан…

Судьба наша – тяжелая штука. Но не всегда. В ту обыкновенную посленовогоднуюю ночь, в захламленной тесной квартире пятиэтажного дома, среди цветов и пустых бутылок, узорчатых старых ковров, брошенных на пол, сумасшедших наглых котов, продравших до пружины спинку дивана, девочка и женщина были почти счастливы. Они заварили чай и разрезали торт «Мозаику», они достали из серванта большие ложки и ели этот торт, ни о чем больше не размышляя и не беспокоясь. За окном крупными белыми лохмотьями падал мокрый снег. Тоскливо и неярко горели фонари, и город притих…

Вверх

Комментариев: