* * *
        О, как мне будет страшно умирать...
                               А. Яшин
С мечом в руке встречаю вражью рать.
В глазах —
Клинков кровавое сверканье,
Громадный мир, заполненный страданьем...
И мне не страшно нынче умирать.
Я не нашел ни друга, ни жены,
Не потерял ни близких, ни далеких.
На смертный бой я вышел одиноким,
Откинув прочь ненужные ножны.
Нет, я не вождь,
Я не был на виду,
Мне перед смертью нечем похвалиться.
Но раз мне русским выпало родиться,
Я в эту землю русским и уйду.
Пускай мои поступки — не про вас,
Пускай мои дела порой нелепы...
Я рад, что ни куска чужого хлеба
В дни голода не спрятал про запас.
И сердца я не прятал своего,
Открытого бесчисленным недугам,
Истерзанного временем,
Как плугом...
Я все же не ослушался его,
Когда оно под модным пиджаком
Вдруг наполнялось кровью непутевой —
Я не хотел быть умным и здоровым,
Хотел быть просто русским мужиком.
С мечом в руке встречаю вражью рать.
Тускнеет взор
И вдруг иссякли силы...
Но я мужик,
Я родом из России, —
И за нее не страшно умирать.

* * *
Вот и отзвенел ручьями март,
Вписанный в окошко, будто в рамку.
Дятел, словно детский автомат,
Будит всю округу спозаранку.
Как березы светятся вдали!
Белая кора порозовела,
И восходят соки от земли,
Радостные соки нашей веры.
Бабушки у стареньких ворот
Обрезают веточки у вербы.
Дайте им прожить хотя бы год
И не отнимайте этой веры.
Веры православной и простой:
С хлебушком, иконами, лампадкой...
Им что перестройка, что застой —
Всюду одинаково несладко.
Бабушкам хотя бы отогреть
Венами опутанные ноги.
Дайте им спокойно умереть,
Грязь не развозите по дороге,
Чтоб они сумели без забот
К церкви подойти и помолиться.
Бабушки уходят каждый год —
Тихо,
Незаметно,
Как синицы.

Бабушки уходят в холода,
К северным заснеженным отрогам,
В точку, где Полярная звезда —
Чтобы нам указывать дорогу.
...Дайте им спокойно помереть!
.........
Пусть им снятся война и разруха,
Пусть и флаг изменился, и герб...
Видишь — хлеб собирает старуха,
Значит, есть еще все-таки хлеб.
Не последние крохи доели,
Не горит под ногами земля...
Отчего я грущу, в самом деле?
Отчего?
Или, может быть, «для»?

* * *
Все так же изумленно,
Как впервые,
Из древности до нынешнего дня
По улицам идут мастеровые,
Державное величие храня...
Задумался ли ты хоть на мгновенье
О людях,
В вечном шелесте знамен
Проживших жизнь во имя поколенья,
Родившего лишь несколько имен?
Они тебе
И доменку задуют,
И вырастят богатые хлеба.
А сами ни на что не претендуют —
Такая их высокая судьба.
Они тебя одели и обули,
Тоску твою развеяли, как дым.
А кто из нас не сиживал на стуле,
Сработанном простым мастеровым?
И если ты порой живешь беспечно,
Спокоен и почти незаменим,
И если ты надеешься на вечность —
То только потому,
Что нужен им.
Они уйдут безвестными —
Герои,
Возведшие тебя на пьедестал...
Но век наш ничегошеньки б не стоил,
Когда бы не из них произрастал.

* * *
В русском поле — трава незнакомая,
С виду — ягодник,
Только не он.
Неизвестные мне насекомые
С четырех налетели сторон:
Облепили,
Изъели,
Изжалили,
Поубавили крови на треть.
Стали веки тюремными жалюзи,
Сквозь которые тяжко смотреть.
И смотреть-то особенно некуда,
Разве только на эту траву,
Но глаза полыхают под веками,
И смотрю,
Потому что живу.
А повсюду трава незнакомая,
Отовсюду,
Куда ни взгляни,
Налетают на Русь насекомые...
Боже мой,
Если б только они!

ПОЭТ
Я видел, как в мозгу глухонемого
Пустынной и безрадостной тропой
Впотьмах брело утраченное слово —
И сдавлено мычал глухонемой.
Влекомая душою балагура,
Рука, за неимением пера,
Лепила всевозможные фигуры
Из воздуха галдящего двора.
Беспомощный, растерянный верзила,
Отсвечивали бешенством белки,
И страстная взволнованность сквозила
В порывистых движениях руки.
И падали непрошенные слезы
На щеки, побелевшие как мел...
Он миру нес решение вопроса,
А мир с недоумением глядел.
И люди все галдели и галдели,
Бросая с отчуждением:
— Не наш...
Но кто-то протянул ему «Неделю»
И где-то отыскался карандаш.
Он угол от газеты оторвал,
Лишь слово нацарапал на бумаге —
Но засветился и возликовал,
Как будто расписался на рейхстаге.

* * *
Есть в музейной витрине газета:
Поперек злободневных статей —
Рукописная фраза поэта
Привлекает вниманье гостей.
А вокруг —
Частокол заголовков,
И на фоне житейских проблем
Карандаш то бледнеет неловко,
То на миг исчезает совсем —
Среди хроник,
Статей
И портретов,
В серой массе оттиснутых строк...
И хранят, как святыню, газету
Из-за нескольких слов поперек.

* * * 
Словно куры, нахохлились клены, 
Зачарованный город навис. 
Только иней, как шепот влюбленных, 
Осыпается к нам на карниз. 
Я люблю эту белую пышность, 
Освещенные снегом дома. 
Я привык в синих сумерках слышать 
Мерный рокот чугунных громад. 
Здравствуй, город! 
В объятиях крепких 
Ты несешь нарастающий гул. 
Синий ветер оранжевой веткой 
Твои контуры чертит в снегу... 
И пускай тучи давят на крышу, 
Все равно им ее не сломать... 
Я люблю эту белую пышность 
И набрякшие снегом дома. 

* * *
В свой звездный час не отрекись от мира
и от борьбы своей не отрекись...
Жизнь будет после, но не будет мига,
в который мы оплачиваем жизнь.
В твой звездный час ты более, чем нужен —
тебя земля зовет на рубежи.
Забудь, что был возлюбленным и мужем,
народу своему принадлежи.
В свой звездный час не вскидывай ладоней,
не возгордись, что этот час настал...
С людьми вокруг сровняй себя в поклоне,
за то, что ты взошел на пьедестал.

ПИДЖАК
Смеялась мама:
— Ты у нас — мужик!
Пиджак отцовский надо бы примерить.
— Да он, поди, в плечах ему велик, —
Басил отец,
Протискиваясь в двери.
Русоволос,
По-русски коренаст,
Он подавал мне жилистую руку,
И собирал морщинки возле глаз:
— Ты налегай, дружище, на науку.
Отцу досталась сила — хоть куда,
Но, если все раскладывать по пунктам,
Ему досталась также лебеда
И прочие военные продукты.
Не любит он красивых, пышных фраз,
А про пиджак говаривал, однако:
— Жизнь проживешь —
И будет в самый раз.
Ведь жизнь — она кусачая,
Собака.
...Я видел жизнь.
Мне скоро тридцать лет,
Меня над бездной бедами шатало,
И я привык смотреть на белый свет
Сквозь красный свет горячего металла.
Я научился,
Стиснув кулаки,
Идти беде и нечисти навстречу.
Но до сих пор мне вещи велики,
Что батины разнашивали плечи.

* * *
Мне тридцать,
Это много или мало?
Рассудит нас девятый грозный вал.
Но ты меня сегодня целовала,
И я тебя сегодня целовал.
И если уж дождался поцелуя,
Надежно доживу и до любви.
Лукавя,
Богохульствуя,
Балуя,
Я все же не запачкался в крови.
Опомнитесь, земляне!
Я не ворог.
Я в людях не отыскивал врага.
Мне тридцать.
Я хочу, чтоб стало сорок!
Позвольте мне дожить до сорока.

* * *
Все застыло
В доме и в саду...
Перерыто все, перекурочено.
Слишком долго к смерти я иду,
Слишком долго, страшно и... настойчиво.

Забываюсь водочкой одной,
Только ей — сердечной да неласковой.
Загибаюсь вместе со страной,
Ублаженной бреднями да сказками.

...Всюду грязь: и в доме, и вокруг.
В сердце угнездилась боль безмерная:
У меня остался только друг,
Да и тот погиб уже, наверное.

* * *
Мне дано назначение — жить.
Моя совесть не знает покоя,
Мне дано назначенье такое,
О котором нельзя позабыть.

Мне дано назначение — петь,
И душа полыхает и стонет:
Где мои долгожданные кони,
На которых я должен взлететь?

Мне дано назначенье — страдать.
И колотится сердце упруго:
Где найти того самого друга,
Все которому можно отдать?

Мне дано назначенье — любить.
А на сердце моем неспокойно,
Потому что живут еще войны,
И любовь мою можно убить...

Мне дано назначений от века —
По числу мною прожитых дней.
Только всех предписаний важней
Назначение быть человеком.

* * * 
Добро и зло, 
Друзья — враги... 
На том весь мир покоится. 
Дают — бери, 
А бьют — беги! — 
Стара, как мир, пословица. 
Я счастлив тем, 
Что с детских лет 
По жизни шел иначе: 
Что я не убегал от бед 
И не просил подачек. 
В горниле века обожжен, 
Я путал землю с небом. 
Бывал избит, 
Чумаз, 
Смешон... 
Был всем, 
Но трусом — не был. 
Я знал, 
Что рыбку из пруда 
Никто не вынул без труда. 
Но крепче всех пословиц 
Я помнил: бедность — не беда, 
И то, что в людях завсегда 
Ценили честь и совесть. 

* * *
Иду к погосту медленно и прямо.
В степной овраг спускаюсь не спеша.
Через него не раз ходила мама,
А вот орда его не перешла.
Я дохожу до простенькой оградки,
Сухая жердь ластится под рукой.
За этой жердью русские порядки
Приобретают вечность и покой.
Здесь густо пахнет клевером и тленом,
Отсюда вид торжественен и строг.
Здесь бьется ключ,
В нем — птахе по колено,
Однако враг испить его не смог.
Шуршит полынь бесхитростно и просто
Среди крестов и вырезанных звезд.
Невелика дорога до погоста,
Да не проста дорога на погост.
Здесь испокон покойников носили
Через овраг вот этот на бугор.
Незнаменит обычай для России,
А перемен не знает до сих пор.
Теснит погост ядреная пшеница,
Шумит кругом хозяйственный народ.
А он в исконных держится границах,
Не отступает,
Хоть и не растет.

* * *
Помянуть твою светлую душу
Я сегодняшним утром иду.
Сорок дней ты не пил и не кушал,
И забыл про земную еду,
И питаешься манной небесной,
Не рассказывай сказочек мне...
Просто стало душе твоей тесно
В развалившейся нашей стране.
Поманили небесные птицы
И шагнул за последний порог.
Ты всегда успевал возвратиться,
В этот раз не успел. И не смог.

* * * 
Семнадцать раз меня костлявая коснулась. 
Коснулась так — хоть за соломинку держись. 
Семнадцать раз во мне любовь к тебе проснулась, 
Моя изломанная пропитая жизнь. 
Семнадцать раз я исчезал за поворотом, 
Семнадцать раз Россия пряталась во мгле, 
Семнадцать раз я проходил через ворота, 
Не знаю, ада или рая на земле. 
Пришла пора в поля ковыльные вернуться, 
Хоть не к лицу мне плакать или ныть. 
Но восемнадцатая может прикоснуться 
И от себя меня уже не отпустить. 

Вверх

Комментариев: