Краткая справка: Верхотурье – город в России, расположенный на левом берегу реки Тура в 306 км от Екатеринбурга. Основан в 1598 году. Центр православия на Урале, один из старейших городов России за Уралом.

В городе много архитектурных памятников 17-20 веков. Среди них самый маленький в России кремль с Троицким собором (1702-1712). А Покровский монастырь – первый женский монастырь за Уралом. Наконец, Николаевский монастырь, пожалуй, главный символ Верхотурья, в котором находится Крестовоздвиженский собор (1905-1913) – третья по объёму церковь России, уступающая только Храму Христа Спасителя в Москве и Исаакиевскому собору в Петербурге.

В честь города Верхотурье назван атомный ракетный подводный крейсер стратегического назначения ВМФ России...

1

В то далёкое утро на рубеже 20-21 веков, в последние дни августа, вокруг фирменного поезда «Сыктывкар-Москва» шла обычная предотъездная суета. Мощный красавец локомотив, как испытанный боевой конь, уже дрожал от нетерпения, инфицируя всех участников этого действа предстартовым волнением. Проводники, пошуровав по вагонам, вытеснили провожающих на перрон, и те, скучковавшись у окон купе, за которыми разместились их отъезжающие, продолжили прерванные разговоры.

Каждый раз подобные сцены, в которых и самому не раз доводилось быть действующим лицом, кажутся мне иллюстрациями к присказке «Сказал слепой глухому...» Казалось бы, всё уже по сто раз говорено-переговорено, ан нет: провожающие на перроне громко отдают отъезжающим последние наставления, а те, непонимающе мотая головой, также неслышно предлагают провожающим отправляться домой, подкрепляя своё предложение характерными жестами. В итоге, участники диалога-миманса обречённо замолкают, дожидаясь отвального гудка.

Однако, была в том утреннем перронном действе некоторая особенность. Через три дня в стране начинался новый учебный год, и значительную часть пассажиров составляли студенты московских вузов, отбывавших к месту получения высшего образования. Студенты старших курсов, уже «поварившиеся» в кипящем котле столичной жизни и вкусившие дух самостоятельности, старались держать себя солидно, даже с некоторой долей превосходства над окружающими. Особенно те, которым грезились на горизонте радужные перспективы.

А вот первокурсники, которым ещё предстоял прыжок в неизвестность, получив последние лихорадочные материнские наставления перед долгим расставанием, из последних сил старались подбадривать улыбками не столько родителей, сколько самих себя.

Среди этих «первачей» был и мой младший сын, отправлявшийся на учёбу в один из ведущих московских университетов. Придвинувшись к окну, он поочерёдно подавал какие-то знаки матери и старшему брату. Мать пыталась держать себя в руках, улыбалась, но повлажневшие глаза предательски выдавали её истинное состояние. Она словно предчувствовала, что, «вылетев из гнезда», сын в недалёком будущем станет для неё «дорогим гостем». Старший брат весело улыбался, заговорщицки подмигивая новоиспечённому студиозусу, намекая на какие-то только им известные маленькие секреты и одновременно ретушируя этим весельем вспыхивающие в душе разновекторные эмоции. Несколько лет назад в аналогичной ситуации он выбрал для себя более спокойный вариант, оставшись с родителями...

Я же направлялся в столицу по казённой надобности, предполагая использовать командировочную возможность для контроля устройства сына в общежитие университета.

Как ни странно, в отличие от многих моих друзей и знакомых, предпочитавших летать самолётами «Аэрофлота», мне всегда нравилось путешествовать на поезде. Возможно, это передалось в наследство от отца, в прошлом паровозного машиниста, который с раннего детства часто брал меня с собою на железнодорожную станцию. В памяти осталась сцена, когда в далёкие пятидесятые годы, стоя на перроне перед ожидающим команду паровозом, отец что-то деловито обсуждал с дядькой в чёрном кителе и фуражке с красным верхом, высунувшимся из окна паровозной будки. Запомнилось начало диалога.

Машинист:

– Что, малого на экскурсию привёл?

Отец:

– Московский ждём, «половину» встречаю.

Будучи ещё не знакомым с богатством русской разговорной речи, я не понял, про какую «половину» говорил отец, если мы пришли встречать матушку, которая возвращалась из дома отдыха. Да и, по правде сказать, мне совершенно не интересен был предмет их разговора, поскольку всё внимание было захвачено паровозом. Боязливо приткнувшись к отцу, я во все глаза рассматривал важно попыхивающую паром железную громадину с красной звездой на «носу» – росту-то у меня в те поры было в аккурат на величину красно-белого диска локомотивной колёсной пары.

Помню, как начальственный женский голос вдруг громко, но невнятно что-то кому-то скомандовал из висящего на столбе репродуктора. Машинист, встрепенувшись, весело помахал нам рукой, гугукнул на прощанье, и длинные железные жерди, прицепленные к паровозным колёсам, пришли в движение. Паровоз, как мне показалось, несколько раз огорчённо шумно выдохнул и неохотно покатил туда, куда велела ему женщина-начальница…

2

Погрузившись в «далёкие пятидесятые», я не сразу заметил, как наш «фирменный» медленно поплыл вдоль перрона. Увидел, как провожающие, энергично замахав руками, задвигались по экрану вагонного окна, словно догоняя поезд, и «вынырнул» в окружающую действительность. Секунда, другая... вот провожающие уже ушли из поля зрения, вот и перрон проехали. Надо было доставать дорожную одежду и переодеваться, радуясь, как нам подфартило – мы были в купе одни. Первокурсник после затянувшихся за полночь проводов собирался залечь на верхнюю полку, а у меня появился реальный шанс некоторое время без помех поработать над очередной главой задуманного романа.

Но судьбе было угодно в этот самый момент предложить мне другой сюжет. Не для романа, а для небольшого рассказа. Едва мы обустроились в нашем кратковременном походном жилище, как поезд, согласно расписанию, остановился на пару минут в Эжве – пригороде Сыктывкара. В коридоре послышались шаги, в дверь постучали, и на пороге появился высокий, интеллигентного вида мужчина в очках. Возраст его умножался не только редкими волосами с густой проседью, морщинами на лице и небритостью, но и некоторой помятостью внешнего вида гражданского человека, соскочившего с постели по команде «Застава в ружьё!» При этом в руках мужчина держал чёрный чехол для транспортировки костюма и дорогую походную сумку импортного фасона.

– Делягин Юрий Сергеевич, – представился он. Здесь я извинюсь перед читателем за изменённые по этическим соображениям фамилию, имя и отчество попутчика.

– Это ж надо такому конфузу случиться, даже перед людьми неудобно, – пристроив чехол на вешалку, устало опустился он на сиденье. – Представляете, ваш Глава республики пригласил меня на конференцию по развитию северных территорий. И всё было бы просто замечательно, если бы вчера по окончанию мероприятия один из руководителей не пригласил меня к себе в деревню на дачу. Сами понимаете, как у нас: застолье, баня... Процесс возвращения в Сыктывкар помню смутно. Зато последствия надолго запомнятся. Мне с утра ехать, а я дрыхну «без задних ног». Пока до меня достучались, пока собрался на скорую руку, поезд-то и ушёл. Пришлось на машине догонять.

– Фу, – шумно выдохнул он и взялся за сумку. – Пива хотите?

Я вежливо отказался, мол, с утра не принимаю, будучи несколько удивлён стартовой «распахнутостью» незнакомца.

– А я, с вашего позволения, поправлюсь, – и, достав из сумки бутылку, жадно опростал её в три приёма. Посидел ещё, о чём-то размышляя, и куда-то исчез.

Явление нашему купе интеллигентного пассажира, попавшего в довольно распространённую житейскую ситуацию, честно скажу, не шибко меня впечатлило. Во время своих бессчётных поездок по «чугунке» не раз случалось встречаться с «большими оригиналами» всех и всяческих мастей. Как-то, ещё в раннем студенчестве, на долгом пути с Волги в Кузбасс, в плацкартное купе, где я в одиночестве коротал время за книгой, завалился хорошо «набравшийся», но по внешнему виду, как выражалась моя бабушка, вполне «самостоятельный» мужчина. С порога потребовал ответить, куда я еду, затем без паузы, поковырявшись в кармане, выгрузил пачку документов, протянул мне, строго прохрипел «Не потеряй», уронил портфель под столик и обессиленно рухнул на матрас. В лежащем на паспорте и других «корочках» командировочном удостоверении я разглядел адрес командировки – «Город Пермь, завод «Камкабель», – и моментально проникся важностью порученного мне задания. Засунув документы под подушку, мужественно крепился примерно до полуночи, но дальше «сон сморил бойца».

Проснулся утром от громкого бормотания моего соседа. Открыв глаза, последовательно сверху вниз увидел его торчащие в разные стороны волосы, перекошенное от испуга лицо и судорожно шарящие по карманам помятого пиджака руки. Стоило мне приподняться, как он, обернувшись, вонзился в меня злым ненавидящим взглядом и заорал:

- Жулик! Ты украл мои документы!

Обалдевший спросонья от этакой вопиющей несправедливости, я затормозил с адекватной реакцией, пробормотав что-то вроде:

– Так вы же сами...

Но попутчик как не слышал:

– Щас я тебя в ментовку сдам, там будешь объясняться.

– Который тут в Перми-то выходит? Подъезжаем, – в дверном проёме с билетом в руке показалась фигура проводницы. Командировочный, повернувшись на голос, на мгновение отвлёкся, и этого мгновения мне хватило, чтобы выхватить из-под подушки документы и положить на столик.

– Вы же меня сами вчера попросили их постеречь, – воскликнул я, возмущённый чёрной неблагодарностью.

– В ментовке разберутся, – рявкнул попутчик. В эту секунду я, в ту пору только начинающий набираться жизненного опыта, признаться, не на шутку струхнул, дело-то принимало непредсказуемый оборот. И тут, на моё счастье, в ситуацию резко вмешалась проводница.

– Ты чего это к парню-то привязался? Да я тебя, ханыга, наперёд самого в трезвяк определю, – сердито выпалила она. – Тоже мне, деятель! Нализался, понимаешь, где-то вчерась до зелёной сопли и, как добрый да путний, в вагон лезет. Ведь не хотела я тебя пускать, да пожалела по доброте своей. Забыл, небось, как ты мне командировкой-то в нос тыкал да плакался, что с работы сымут, если опоздаешь?

Командировочный ошарашенно воззрился на женщину. Затем, похоже, в похмельной его голове сработало-таки реле памяти, и злая гримаса на лице растаяла, как первый снежок на городском асфальте. Одной рукой он цапнул документы, другой ухватил лежащий на полу портфель и пулей вылетел из купе.

– Ох, мужики, мужики, что с вами водка-то делает, – горестно покачала головой проводница. – А ведь на руководящей должности работает, начальником в цеху, удостоверение показывал. Ты мне смотри не пей, – и, сердито погрозив кулаком, ушла.

А уже через много лет пришлось столкнуться с другим весьма необычным пассажиром. Представьте себе воскресенье, вторую половину дня, когда до отправления фирменного «Сапсана» из Питера в Москву остаётся четверть часа. Респектабельного вида мужчина в летах, в стильном деловом костюме, находясь в коридоре вагона, безостановочно и громогласно обсуждает семейно-бытовые проблемы по сотовому телефону с любезной ему дамой. Устроившиеся вместе со мной в купе пассажиры, невольно слушая его желчные оценки и язвительные характеристики, судя по всему, друзей и родственников, недоумённо переглядываются – женщина, с которой он общается, прогуливается по перрону прямо напротив нашего вагона и время от времени сопровождает свои реплики энергичными жестами, адресованными вагонному окну, в которым маячит её собеседник.

Поезд трогается, однако, мужчина и не собирается закругляться с разговором. Заняв своё место в нашем шестиместном купе, он продолжает испытывать терпение попутчиков своим многословием, вызывая всё возрастающее глухое раздражение окружающих. Внезапно в «потоке сознания» я улавливаю его сетования на то, что ему приходится нынче каждый уикенд мотаться туда-сюда.

...Здесь надобно пояснить, что, узнав о моём отъезде в «первопрестольную» именно на этом поезде, друзья в северной столице «просветили» гостя. Мол, именно на нём «челночат» на выходных взад-вперёд чиновники президентской администрации, которых из Питера пригласили на работу в Москву...

Внезапно, то ли поезд выходит из зоны досягаемости его мобильника, то ли абонентка не выдерживает разговорного марафона, мужчина, наконец, выключает телефон. И, практически без паузы, откинувшись на спинку сидения, пригладив волосы и слегка ослабив тёмный элитный галстук – неотъемлемую деталь административного дресс-кода, обращает внимание на сидящую прямо напротив него эффектную даму средних лет в светлом деловом костюме. Дама увлечённо изучает в журнале «Караван историй» рассказ о взаимоотношениях популярного в прошлом киноактёра Георгия Юматова со своей женой, киноактрисой Музой Крепкогорской.

– Извините, мне кажется, пару недель назад мы вместе с вами также в одном купе ехали из Москвы в Питер? Не припоминаете? – мурлычет он бархатным кремлёвским баритоном.

Женщина нехотя поднимает голову и, равнодушно скользнув по нему взглядом, пожимает плечами.

– Ну, вспоминайте, вспоминайте, – напористо наседает мужчина. – Вы тогда были в таком, – он делает фигуристый жест кистью ухоженной руки, на запястье которой золотистым отливом сверкают дорогие заграничные часы то ли «Longines», то ли «Rolex», – элегантном модном жакете. Последние слова он произносит с какой-то особенно проникновенной интонацией. Но женщина снова индифферентно пожимает плечами и опять углубляется в чтение.

– Ну, что вы, я же не мог ошибиться, – восклицает он, слегка уязвлённый её равнодушием, и поворачивается к попутчикам, словно ища у них поддержки. Однако, те не обращают на него ни малейшего внимания. Кто-то смотрит в сторону, кто-то, прикрыв глаза, старательно делает вид, что дремлет.

Один я с нескрываемым любопытством разглядываю этого индивида класса госслужащих.

– Слушайте, а почему это в нашем здоровом коллективе, – обратив своё внимание на меня, указывает он рукой на остальных пассажиров, – какое-то траурное настроение? Не случилось ли в стране какого катаклизму?

И тут меня «прорывает»:

– У катаклизму нынче выходной. А люди просто размышляют над актуальным вопросом современности: Каков же лимит личных телефонных разговоров у сотрудников президентской администрации?

Проведи эксперт в этот момент спектральный анализ моего голоса, он выявил бы в нём вязкий, с оттенком нарочитой подозрительности, сгусток неприязни к этому «слуге народа». Внутренне готовлюсь «нарваться на грубость», но случается неожиданное. В напряжённой тишине, повисшей в купе, vis-a-vis медленно обводит меня взглядом («ветровка от Кардена»), переводит его на лежащую рядом сумку («от Франческо Молинари») и как-то неуверенно выдавливает из себя:

– А с чего это вы решили, что я имею отношение к администрации президента?

– Да уж знаю, – аккумулировав в голосе весь имеющийся в организме металл, чеканю я c казённым выражением лица. Чиновник как-то сразу делается серьёзным, замолкает, достаёт из «дипломата» «Российскую газету» и «уходит в неё с головой». Остальные же пассажиры, изредка поглядывая на меня с уважительной осторожностью, тоже молчат какое-то время, но потом расслабляются и начинают толковать промеж собой о всякой всячине. Чиновник же в их разговорах участия не принимает, храня молчание до самой Москвы. Возможно, крепко усовестился своей нескромности, а, может быть, вспомнился ему «популярный» анекдот из 30-х годов:

...В купе поезда четверо мужчин, заскучав, решают сыграть в игру «Угадай фамилию» – каждый называет признаки своей фамилии, а потом все по очереди угадывают.

Первый и говорит:

– Мою фамилию носит самый большой зверь в лесу.

Второй:

– А мою фамилию носит самый маленький зверь в лесу.

Третий:

– Фамилия моя состоит из двух частей. Первая часть – это то, что обещали большевики народу до революции, вторая – это то, что народ в результате получил.

Четвёртый:

– Ну, а моя фамилия состоит из четырёх букв – НКВД. Товарищи Медведев и Ежов свободны, а гражданин Райхер пройдёт со мной...

«Так ему и надо, пусть его помается. Глядишь, да ему этот сюжет на пользу пойдёт, – сердито думаю я и печально вздыхаю. – Хотя это вряд ли...»

Однако, не только мужчины были протагонистами («протагонист» в переводе с греческого означает «главный герой») моих поездных «зарисовок». Примерно об ту же пору, что и в предыдущем сюжете, возвращался я из Москвы в Сыктывкар. После Микуни в моём купе осталась молодая миловидная женщина, направлявшаяся по казённой надобности из, какого не помню, столичного НИИ в МВД по Республике Коми. До места назначения было уже рукой подать, и дама стала собираться, при этом разложив на столике какие-то записки.

– Освежаете в памяти заказы ваших подруг? Оленина, муксун, солёные грузди, – попробовал пошутить я, кивнув на столик.

– Ошибаетесь, – без тени улыбки ответила попутчица, собирая шпаргалки. – Подруги наказали привезти женихов.

«А вот этого не мог предположить никто»... прямо по Штирлицу. Откровенно говоря, услышанное кратковременно «вышибло мне пробки». Да и какой же мужчина на моём месте не был бы оглушён подобным «пассажем»?

– Послушайте, но мне всегда казалось, – медленно складывая слова, вторично сделал я попытку пошутить, очухиваясь после короткой паузы, – что в Москве каждый второй мужчина Домогаров, а каждый третий Ален Делон. Скажете не так?

– Не так, – сердито отрезала дама. – Каждый третий – алкоголик, каждый четвёртый – импотент, каждый пятый – «голубой», остальные наркоманы с дебилами. А первых и вторых на всех московских невест не хватает. Вот и приходится из провинции завозить.

И, редкий случай, я просто не нашёл аргументов для возражения этой, похоже, весьма компетентной в таком деликатном вопросе женщине...

3

Но вернёмся к главной теме повествования, то бишь, к утрешнему, проспавшему поезд пассажиру с импортной сумкой, чехлом для костюма и бутылкой пива. Исчезнув, отсутствовал он довольно долго. Воротившись в купе, выглядел уже вполне прилично, верно допоправился пивом и позавтракал в ресторане. Усевшись напротив, показал рукой на верхнюю полку:

– Это ваш?

Я кивнул.

– Студент?

– Первый курс Московского энергетического.

– Одобряю ваш выбор, – уважительно покачал он головой. – Технарей с хорошим инженерным образованием сегодня на производстве, как «бриллиантов в навозной куче».

...Я не мог с ним не согласиться. Летом прошлого года, когда сыну оставалось ещё год учиться в лицее, мы поехали знакомиться с МЭИ в период вступительных экзаменов. Скажу прямо, я очень расстроился, прочитав объявление, что на основные, очень престижные когда-то в советское время факультеты, конкурс составлял два-три человека на место. И уж совсем опечалился, когда увидел на доске объявлений призыв о наборе выпускников этого вуза для работы в концерне «Алмаз-Антей». Том самом, выпускающем нынче наши всемирно знаменитые зенитно-ракетные комплексы С–400. От цифр, обозначающих будущую зарплату молодых специалистов, становилось горько и безрадостно... «Ну, кто же пойдёт крепить обороноспособность державы за такие-то деньги?», – риторически вопрошал я себя. Однако, явившись на экзамены в этом году, мы неожиданно узнали, что конкурс увеличился в несколько раз. Откровенно говоря, новость эта вызвала у нас двоякую реакцию. У сына: «Ситуация осложняется». Я подумал то же самое, однако, сделал вывод: «Слава Богу, значит, сдвинулось что-то в нашем королевстве в нужную сторону...»

– А меня вот отец в своё время, особо не задумываясь, после школы решил в спецшколу МГБ определить, – возобновился с откровениями Юрий Сергеевич. – Вроде бы, престижное заведение, ну, я и согласился. Только вот довольно быстро понял, что не моё это заделье. Как быть? Заведение-то, сами понимаете, строгое, вход рубль, выход два, туда-сюда не побегаешь. Да и отца очень уж не хотелось расстраивать. Долго уговаривал себя смириться с судьбой, но, увы, безрезультатно. В конце концов, придумал себе заболевание, пожаловался врачам. Пока те разбирались что, да как, сообщил отцу. Тот, похоже, обо всём догадался, приехал и во избежание скандала договорился об отчислении меня по болезни. И новый учебный год я встретил уже студентом института международных отношений.

«Интересно... Батюшку-то вашего, часом, не стариком Хоттабычем звали?» – чуть не сорвалось с языка, но Юрий Сергеевич как прочитал мою мысль.

– Что делать, – развёл он руками, – была такая возможность у секретаря областного комитета партии, коим был в то время мой отец. Между прочим, и он, и вся его родня с Урала. Из деревни Делягино, что в Верхотурском районе Свердловской области. Не слыхали?

Я непроизвольно напрягся, удивлённый таким разворотом его повествования. Внезапно нахлынувшая волна памяти захлестнула меня с головой, отключив на мгновение речевой аппарат. Но только на мгновение. Мне ли не знать, что такое Верхотурье…

– Ну, как же, слышал, – пробормотал я.

– Так вот, несколько лет назад тогдашний глава Свердловской области Россель пригласил меня на такую же конференцию, как у вас в Сыктывкаре.

Подходит, значит, последний день, и организаторы интересуются, нет ли у меня на завтра каких-то просьб-пожеланий. Скажем, достопримечательности какие-нибудь посмотреть в Екатеринбурге или где-то поблизости? Я обрадовался и говорю: есть. Есть желание съездить в Верхотурский район в село Делягино на родину отца.

– Пожалуйста, – отвечают. И на следующее утро в моё полное распоряжение выделяют импортный джип. Заезжаю в магазин, покупаю ящик отечественной, проверенной по заверениям местного начальства водки – надо же отметить встречу с земляками, а вдруг, да и родственники отыщутся, – и пустился в ностальгическое путешествие.

Вот только приподнятое настроение моё как рукой сняло, когда часа через три с лишним добрались до отцова села. Память моментально выстрелила давней сентенцией Хемингуэя: Никогда не возвращайтесь туда, где вам было хорошо. Прямо скажу, не понимал раньше эту его мысль. Вернее сказать, умом понимал, а вот душой, сердцем... нет.

Юрий Сергеевич глубоко вздохнул и замолчал. Судя по его внешнему виду, воспоминания всколыхнули в его душе такие глубинные, потаённые чувства, что я затаил дыхание, дабы не нарушить его состояние неуместной репликой. Притом, что с искренним интересом и нетерпением ждал продолжения рассказа.

– Тут ведь вот какая занятная коллизия-то случилась, – немного успокоившись, медленно продолжил он. – До того дня мне так и не удалось побывать на родине отца, но по рассказам родственников я знал, что деревня была зажиточной, люди добрые, приветливые, щедрые. Родня жила не в какой-то там развалюхе, а в добротном доме, скотину держали, на земле работали, какой-никакой доход имели. Да и другие односельчане, по их рассказам, справно хозяйствовали и совсем не бедовали... В общем, в закромах моей памяти прочно обосновались самые восторженные представления о тех благодатных местах. И вот, если отталкиваться от Хемингуэя, то мне в течение, ну, практически всей моей сознательной жизни было в этих местах очень хорошо. Заочно, в мыслях и мечтах.

И что ж вижу я, наивный человек? Разбитые дороги. Полузаброшенные, неухоженные дома «времён очаковских и покоренья Крыма» с обветшалыми, покосившимися заборами, закрытый на амбарный замок магазин не вызывали никаких эмоций, кроме сочувствия. Во всём этом «пейзаже» виделась какая-то обречённость бестолкового существования.

Где те степенные, состоятельные сельчане, о которых мне с придыханием рассказывала бабушка? Попадавшиеся встречь редкие мужики смотрелись карикатурными забулдыгами со страниц незабвенного журнала «Крокодил». На вопрос, знают ли они Геннадия Делягина, моего родственника, вроде как жившего до недавнего времени в их селе, все как один удивлённо трясли головами.

И вдруг встречаю не очень трезвого, досельного деда, каковой на мой вопрос утвердительно мотнул седой головой. Надо ли говорить, как я обрадовался и, воспрянув духом, потащил его к машине. Достал бутылку водки, расплескал по стаканам и предложил выпить за встречу «на земле предков». Дед поддержал предложение с живейшим энтузиазмом. Едва дождавшись, когда управится с бутербродом, приступил к нему с вопросом:

– Так Геннадий-то где сейчас?

– Генко-то? Дак сидит он. Второй год как сидит за драку по пьяному делу, – отмахнулся старик, упёршись вожделённым взглядом в то место, куда я поставил бутылку.

– Что значит сидит? – ошеломлённо пробормотал я. – Погоди, дед, а ему лет-то сколько?

– Ну, – дед поскрёб свалявшийся клок волос на затылке. – Шшытай, как с армии-то пришёл, дак где-то через год и тово...

– Постойте, уважаемый. Тому Геннадию, которого я ищу, должно быть где-то за шестьдесят.

Старик недоумённо наморщил лоб:

– Што-то не припомню такова... Можа, кода и был тут такот, поспрошайте народ-от, я ведь здеся только последние десять годков...

– Ох, ты ж... едрёна Матрёна, – в сердцах не сдержался я, окончательно расстроившись.

– Ну, вы, конешно, извиняйте, товарищ, но вот ково не знаю, тово не знаю, а врать не имею привычки, – с достоинством отреагировал дед на мои эмоции, и тут же отбросив напускную важность, угодливо поинтересовался: – А, можа, по такому случаю ешшо по стаканчику... потому как земляки?

Попытка получить какую-либо информацию в администрации села успеха не имела, поскольку начальство отбыло в район, обещав объявиться к вечеру. Вернётся – не вернётся, ждать было некогда, машина казённая, вон и шофёр уже как-то странно исподтишка на меня поглядывал.

– Можете представить себе моё состояние? – сокрушённо вздохнул мой неожиданный собеседник. Чувствовалось, как он искренне вновь переживает случившееся. – Мне показалось, эти люди... они словно безвольно плыли по течению, уже не надеясь куда-то прибиться. Понимаете, сам себя спрашиваю: А к какому такому берегу они хотят пристать?

– Ну, это, наверное, их надо было спросить, – осторожно заметил я. – Хотя вряд ли кто из тех, кого вы встречали на улицах, смог бы вам внятно ответить на ваш вопрос. Согласитесь, очень уж у вас невелика была, как выражаются социологи, репрезентативная база.

– Вы, небось, про меня подумали: ох, и страшно же далёк он от народа, – иронически хмыкнул Юрий Сергеевич. – Ну, что вы. Всё я прекрасно знаю, как у нас умудрились село завалить. Наверное, скажу банальность, но человек так уж устроен, что ему надо во что-то верить. Вот и я в течение долгого времени, вращаясь в других, скажем так, весьма высоких сферах, носил в душе образ некой идеальной российской деревни…той, бабушкиной и, значит, моей деревни. А как опустился на грешную землю, так все мои воздушные замки рассыпались в прах, – печально развёл он руками. – Прав, получается, старик Хемингуэй.

– Вот слушаю вас, – решился я на дерзость, – и не могу не вспомнить ещё одну широко известную мудрость: Нет пророка в своём отечестве.

– Извините, вы это о чём?

– В связи с вашим рассказом мне вспомнились строки одного поэта. Нашего, доморощенного:

«По несчастью или к счастью истина проста:
Никогда не возвращайтесь в прежние места.
Даже если пепелище выглядит вполне,
Не найти того, что ищем ни тебе, ни мне».

– Постойте, постойте... это же..?

– Геннадий Шпаликов, – облегчил я процедуру опознания.

– Да-да, он, точно. Сценарист. «Я шагаю по Москве», «Мне двадцать лет», ещё какие-то фильмы, – оживился Юрий Сергеевич. – Конечно, на пророка-то он вряд ли потянет, но ведь как точно сказано...

Мой собеседник откинулся на подушку. Я осторожно поинтересовался его отношением к стакану чая. Время шло к обеду, и на верхней полке «красноречиво» завозился новоиспечённый студент. Но Юрий Сергеевич жестом отказался и прикрыл глаза, продолжая о чём-то размышлять. Взяв кружки, я пошёл за кипятком. Вернувшись, увидел, что он спит.

4

Закончив трапезу, студент снова залез на полку, видно надумал наспаться впрок перед началом учебного года. Решив встряхнуть засидевшийся и заслушавшийся организм, я вышел в коридор и занялся созерцанием за вагонным окном природы уходящего лета. Белой завистью завидую тем рассказчикам и писателям, которые способны, зафиксировав внимание на проносящихся вдали за окном деталях пейзажа, красочно переложить увиденное на литературный язык с мельчайшими подробностями. Именно о них сказал один мудрый человек, что «Литературное творчество есть количество подробностей на квадратный сантиметр страницы». Хотя, руководствуясь этой сентенцией, можно и протокол осмотра места происшествия подверстать под литературный шедевр. На мой субъективный взгляд, интрига должна быть обязательно, иначе материал представляет собой просто упражнения в изящной словесности.

Вот, к примеру, сейчас за окном простёрлось во все стороны большущее болото. Автор, из тех, о которых я упоминал выше, в первую очередь обязательно бы живописал его впечатляющие размеры, тёмные проблески воды, разбросанные между малых и больших кочек, и, непременно, щедро используя всю имеющуюся в его словарном запасе богатую палитру красок, вдохновенно описал бы желтеющие пряди травы и тёмно-красные ягоды клюквы на кочках. Да ещё в довершение сделал бы обобщающий прогноз урожая клюквы в текущем сезоне.

А я вот за собой примечаю, что моё восприятие пейзажей устроено несколько по-другому. Гляжу на то же болото и сразу вспоминаю, как ещё в молодые годы на таком же безлюдном клюквенном поле собирал урожай вместе с прелестной молодой особой. Как нам было комфортно вон на той большой кочке, приподнявшейся на краю болота рядом с упавшей берёзой, заботливо закрывавшей нас от посторонних глаз своими пожелтевшими листьями на стыдливо поникших ветках. Но в каких ещё красках виделся тогда интерьер, в котором нам было хорошо, убей Бог, не вспомню. Учёные-психологи называют это «ассоциативной памятью», то есть, связью представлений и обстоятельств друг с другом. Один предмет нам напоминает о другом, другой о третьем и так далее. А вот что касается художественного восприятия деталей с этим у меня сложнее...

Болото, между тем, закончилось, потянулся начинающий постепенно желтеть лес, и вдруг в прямоугольнике ровного, свободного от деревьев пространства возник вытянувшийся вдоль железнодорожного полотна обветшавший от времени дом с высокой мачтой для приёма телевизионного сигнала. Это сейчас вдоль «железки» чуть не на каждом сарае висят тарелки спутникового ТВ, а тогда их время ещё не пришло. И легкового автомобиля вблизи не было видно. На довольно большом, начинающемся прямо от покосившегося крыльца отрезке картофельного поля мужчина и женщина копали картошку.

Честно признаюсь, художественные детали этого эпизода меня абсолютно не впечатлили. Одеты они были, как подавляющее большинство жителей российской глубинки на уборке картофеля: тёмные куртки и пальто, а на ногах, понятное дело, резиновые сапоги. У мужчины на голове была кепка, у женщины платок. А лиц их на таком расстоянии и вовсе не удалось разглядеть.

Но мизансцена со взрослыми моментально отъехала на второй план, лишь только увидел я копошащегося рядом с ними мальчонку в большой на вырост курточке и таких же на вырост резиновых сапожках. Родители с вёдрами, споро выудив из гнезда большие картофелины, шли дальше, а сынишка подбирал за ними мелочь, бросая её в маленькое ведёрко.

Увидев мальчика, я замер. Это был я. Только образца середины пятидесятых годов прошлого столетия. В том самом маленьком уральском городке Верхотурье, рядом с которым находится село Делягино, где мой мирно спящий в купе попутчик искал несколько лет назад своих родственников. Ведь без малого десяток лет я в этом городе прожил.

Семья наша – родители и я с бабушкой – жила в построенном отцом большом доме за рекой, и была наша улица тогда крайней. В том смысле, что за ней до самого леса тянулись поля. Одно поле было засеяно турнепсом для государственных нужд, а на другом окрестным жителям выделялись участки под картошку. Получили такой и мои родители.

В тот ненастный осенний день они вернулись с работы и сразу подхватились убирать урожай, чтобы не пропал от непогоды. А дождь, похоже, уж и сам устал поливать с утра мелкими зарядами дома и огороды, лес и картофельное поле, в мокрых бороздах которого увязали мои резиновые сапожки. В подкрадывающихся сумерках постепенно блекло разноцветье леса, небо, сколь глазу видать, было свинцовее свинца, из которого отец катал грузила на мои удочки, но родители решили-таки набрать дотемна мешок картошки. Мне всё страшнее становилось идти за ними следом, подбирая мелочь – так пугающе чавкала грязь под ногами.

В какой-то момент, при очередном шаге половина моего сапога погрузилась в чёрную жижу. Я попытался, было, его вытащить, но, к моему ужасу, сапог проваливался всё глубже. Испугавшись, что меня всего засосёт в эту болотину, я дёрнул ногу так, что она выскочила из сапога, и тут же потерял равновесие. Ступил ногой в носке в грязь и стал погружаться в неё, как Святогор – богатырь в русскую землю. На мой истошный вопль отец, словно популярнейший в те годы нападающий московского «Торпедо» и сборной СССР по футболу Эдуард Стрельцов, сделал мощный рывок в «штрафную площадку соперников», успел меня подхватить, не без труда извлёк из грязи сапожок, и на этом наш вечерний трудовой десант был закончен...

Ярко высветившаяся в памяти сцена из далёкого детства так встряхнула меня, что я даже зажмурился на мгновение. Перевёл дыхание, проморгался, осмотрелся вокруг пустыми глазами. Секунда, другая... всё вокруг вновь приобрело осмысленные очертания, и всплеск внутренних эмоций разошёлся, как круги по тёмному зеркалу лесного озера от хвоста играющего окуня. За окном снова тянулся бесконечный лес, изредка перемежаемый просеками линий электропередач, быстрыми маленькими речушками, больше похожими на полноводные ручьи и привычными глазу унылыми северными болотами.

Обернувшись, глянул в купе. «Старой да малой», по выражению моей бабушки Любови Терентьевны, мирно спали. И я опять возвратился в своё Верхотурье пятидесятых годов...

5

С чего же начать эту виртуальную экскурсию в прошлое? Пожалуй, ладно было бы с большущего храмового хозяйства, что разбросалось по центральной части города, непропорционально разрезанного рекой Турой. Вот только на рубеже 50-60-х гг. прошлого века в эпоху царящего в стране воинствующего атеизма я, десятилетний пацан, воспринимал каждый изрядно потрёпанный годами и «бурями революционных лон» храм исключительно по его тогдашнему народнохозяйственному предназначению.

О том, что за стеной Николаевского монастыря, того самого, на территории которого сегодня находится Крестовоздвиженский собор, третья по величине церковь России, размещалась колония для малолетних преступников, я знал. Там работал дядя Клавдий, муж сестры моего отца, в семье которого, между прочим, было девять детей. В памяти сохранилось только два эпизода, связанного с этим учреждением, созданным в 1935 году.

Как-то играли мы «на задах» дома дружка моего Сашки Лесникова, стоявшего ближе всех к полю с турнепсом. По правде сказать, фамилии Сашки не помню да, по-моему, и не знал никогда. Просто отец его работал лесничим, в просторечии лесником, вот все в округе и звали Сашку Лесниковым. Отец всегда ходил в форменной фуражке – ему по должности была положена форма, из которой я ничего не запомнил, кроме фуражки, – и служебный транспорт: лошадь и телега. Телега использовалась им редко и, поскольку передвигался он, в основном, на лошади, почти всё время стояла около дома. Бывало, когда родители уходили на работу, Сашка скликал пацанов «телегу катать». Разбивались на две группы и бросали жребий: какой группе первой в телегу впрягаться и тащить до конца улицы. Остальные, понятно, устраивались пассажирами. Но случилось так, что в одном из заездов было повреждено колесо. По итогам «служебной проверки» отец «прописал сыну крутое воспитание» и строго-настрого запретил трогать телегу.

Так вот однажды осенью, когда мы играли за Сашкиным домом, который ближе всех находился к турнепсовому полю, туда пришли колонисты убирать урожай. Они всегда ходили по улицам строем, в одинаковых синих робах, в сопровождении взрослых воспитателей и громко пели: «Маруся раз, два, три калина, чернявая дивчина в саду ягоды брала».

Турнепс, кто не знает, это такой овощ, по форме напоминающий репу, очень полезный для скота, а некоторые сорта вполне съедобны и даже полезны для человека. Колонисты выдёргивали турнепс за ботву из земли, а если какой не поддавался, подкапывали лопатой. Через некоторое время объявили перерыв, и они, вернувшись к началу поля, уселись отдохнуть на траве недалеко от нас. Неожиданно один из них встал и торопливой походкой направился в нашу сторону.

Надо сказать, что мы хоть и не боялись колонистов, но всё-таки относились к ним с настороженностью. Испуганно глянув на подходящего парня, Сашка сдавленным голосом пробормотал: Я щас, – и покатёшил домой. Во мне же вдруг проснулся какой-то внутренний интерес к тому, что сейчас произойдёт, и этот интерес взял верх над всеми опасениями.

– Здорово, – поздоровался колонист. – Ты здесь живёшь?

Я кивнул. Это был обыкновенный парнишка лет пятнадцати, невысокого роста, не худой и не толстый, коротко стриженый, как и все его товарищи. Говорил, вроде, нормально, под блатного «не косил».

– Слушай, у тебя дома бинт есть? Руку вот себе расхерачил, – он показал ладонь, на которой явственно проступала кровавая мозоль. А вот дальше посыпалась совсем уж нецензурная лексика.

– Ты понял да, я же из Москвы, я же, трах-тарарах, лопату-то никогда в руках не держал, а эти, трах-тарарах, в натуре, работать заставляют. Короче, будь другом, притарань бинту и йоду, если есть.

Движимый благородным желанием помочь пострадавшему я рванул к Сашке, к нему было ближе. Но когда мы через несколько минут вернулись назад с йодом – бинта Сашка дома не нашёл, – парня на месте не оказалось. Он уже был на поле и, присмотревшись, мы увидели, как один из воспитателей заматывает ему руку белой тряпкой. Потом они снова начали работать, а потом Сашку позвала мать, и мы разбежались по домам...

Второй эпизод, вернее сказать, воспоминание о детской колонии на территории монастыря, связано с моим отцом, заядлым шахматистом. Надо особо отметить, что шахматы в городе, да что в городе, во всей стране, были по тем временам наряду с футболом самым популярным видом спорта. Кто из любителей шахмат не знал наших шахматных чемпионов с мировым именем Михаила Ботвинника и Василия Смыслова, Тиграна Петросяна и Михаила Таля, Виктора Корчного и Бориса Спасского. В городском доме культуры, или в клубе, как его все называли, по выходным собиралась шахматная секция, активным членом которой был мой отец, неоднократный победитель районных шахматных турниров, о чём имеется документальное свидетельство в моём личном архиве. Он-то меня тогда и «подсадил» на шахматы. Да извинит меня читатель за старое избитое сравнение, но в воскресенье вечером в клубе, в помещении, где собирались любители шахмат, «яблоку некуда было упасть». Периодически слышались выражения типа: «Между прочим, Смыслов в прошлом году в партии с Кересом сыграл здесь пешкой на «дэ четыре», или «В испанской партии это не лучшее продолжение». А любимым выражением моего отца, когда он видел на доске безнадёжную ситуацию, было «Ботвинник в таких случаях сдавался». Причём, употреблял он его не только при анализе шахматной ситуации, но зачастую и в повседневной жизни.

Так вот одним из постоянных шахматных партнёров отца был Александр Иванович Дружинин. Иногда они встречались за шахматной доской у него дома, и отец несколько раз брал меня с собой. В моей памяти Дружинин сохранился высоченным седым стариком, один глаз которого не видел, как говорили, из-за последствий пожара. Помню, отец рассказывал, что Александр Иванович после революции с семьёй оказался в Шанхае и преподавал там математику в университете. Вернулся он в СССР без семьи, попал в Верхотурье, где и работал в колонии учителем математики.

Когда семья наша покидала Верхотурье, Александр Иванович подарил отцу старую дореволюционную пишущую машинку «Континенталъ», тысяча восемьсот какого-то года выпуска. Надеюсь, что «жива и здорова» где-то у родственников в Сибири...

...Забегая вперёд, добавлю, что несколько лет назад был приглашён в Национальную библиотеку Республики Коми на встречу с Коми краеведом, известным режиссёром-документалистом Михаилом Игнатовым, по случаю издания его новой книги. Каково же было моё удивление, когда в рассказе о своей жизни он поведал, что в шестнадцатилетнем возрасте, в 1947 году, он, работая в колхозе, был арестован, якобы за кражу зерна из колхозного амбара, осуждён на два года ИТЛ и до 1948 года отбывал срок в детской колонии города Верхотурья...

Хотите – верьте, хотите – нет, но в Покровской церкви, что находилась ниже по течению реки почти в конце города, размещалась городская баня. Летом походы в баню случались редко, жили-то за рекой, надо было как-то на другую сторону перебираться, а мост был не близко. Но вот зимой, когда река замерзала, почитай, каждую субботу вечером через реку ходили мы туда с отцом, и каждый наш выход на помывку проходил по определённому распорядку.

Сначала желающие помыться и попариться попадали в комнату ожидания. По всему периметру этого, довольно большого пространства, из которого дверь вела в предбанник, на скамейках «в спокойствии чинном» сидели мужчины с сумками, кошёлками или саквояжами, а любители парной, само собой, с вениками. В процессе ожидания своей очереди можно было обсудить, в частности, международные проблемы – телевизоров-то в городе было чуть, в Заречье так они, по-моему, вообще отсутствовали. Посчитать их в городе можно было, не заходя в дом – рядом с домом владельца телеприёмника стоял длинный шест-антенна с затейливыми проволочными узорами на конце.

Вот на этой своеобразной банно-информационной площадке активно обсуждались в те поры Берлинский и Карибский кризисы, история с лётчиком-шпионом Пауэрсом и злодейское убийство Патриса Лумумбы, начинающееся противоборство с американцами в космосе и многое другое. Так уж традиционно сложилось в нашем обществе, что международная тематика традиционно привлекала огромное внимание широких народных масс. Оно и понятно – для этого нужно в тылу и на фронте пережить страшнейшую войну. Даже на правительственных концертах торжественные песни о Ленине перемежались язвительными куплетами по адресу международных империалистов вроде:

«Господа должны учесть, что у нас ракета есть.

Сто мильонов тонн тротила, чтоб кондрашка их хватила».

Зачастую куплетисты «наводили критику» на конкретных международных персонажей:

«На истерзанном Тайване сидит шавка на аркане.

Служит шавка за гроши, кличка шавки Чан Кай Ши».

Что же касается информации о проблемах внутреннего характера, то их обсуждение на уровень «зала ожидания» бани по ещё незабытым причинам старались не выносить... Городские новости обычно приносили хозяйки, отстаивая очереди в магазинах за рыбой, за мясом, за пряниками и т.п. За колбасой очередей не было, поскольку:

1) Мясокомбинат в городке отсутствовал.

2) В магазинах лежала сырокопчёная колбаса, но была она очень дорогая, и редко кто её покупал.

3) А дешёвую варёную колбасу («мокрую», как называл её один наш сосед) в город почти не привозили.

Однажды отец привёз из Свердловска целый батон «любительской», так в нашем дворе долго толклась целая очередь из моих друзей. Каждому из них бабушка выдала по ломтю хлеба с колясиком колбаски. Тот летний день стал для нас настоящим праздником.

Кстати, хлеб в магазинах буханками покупали нечасто – в хлебном отделе поперёк прилавка шло узенькое отверстие, в которое был утоплен длинный-длинный нож с ручкой на конце, как у пилы-ножовки, которым продавщица, поднимая и опуская за ручку эту острую пластину, отрезала от буханки 100, 300, 500 граммов – кто сколько попросит.

Но ведь что интересно: при всех сложностях тогдашнего бытия, при отсутствии мяса в магазинах, жители города, проживающие в массе своей в частном секторе, активно держали домашний скот. Коров заводили немногие, больно хлопотно, проще было откармливать поросёнка, а уж кур не держали только совсем ленивые. Картошка и овощи были свои с приусадебных участков, а кому не хватало, мог получить ещё участок на картофельном поле. Справедливости ради оговорюсь, что речь идёт о второй половине пятидесятых годов и самом начале шестидесятых.

...Кстати, это было время, когда на уроке физкультуры учащиеся всем классом играли в лапту (вопрос к знатокам?) на стадионе нашей средней школы. Когда в той же школе на торжественных вечерах играл свой джаз-оркестр модную тогда песню «Раньше ты была нужна, Луна, лишь влюблённым, да учёным, да поэтам в час бессонный...» – начиналась эпоха покорения космоса. Наконец, когда в киоске у продавщицы мороженого можно было за 13 копеек купить «большую мороженку» – продавщица накладывала полный вафельный стаканчик. «Маленькая мороженка» представляла собой половину стаканчика за 9 копеек, а если вся твоя наличность равнялась пяти копейкам, то можно было купить просто сладкий, аппетитно хрустящий стаканчик...

Так вот о «подсобном хозяйстве». Родители мои были заняты на работе – отец в химлесхозе, матушка учительствовала в школе, – поэтому хозяйством заправляла бабушка Люба. Попросту сказать, весь дом держался практически на ней. Всегдашнее доброе выражение её лица, гладко зачёсанные на обе стороны седые волосы, повязанные белым платком, контрастировали с набрякшими кистями рук, которые, казалось, вообще не знали устали. Много позже я узнал, как много этим рукам довелось тяжело работать, поднимая в войну дочь, после того, как ушедший добровольцем на фронт муж сгинул в 1943 году в ходе Миусской наступательной операции.

Все личные вещи бабушки хранились в большом старом деревянном сундуке, стоявшем около русской печки. Таком большом, что часто, набегавшись зимой, я, в ожидании ужина, набрасывал сверху тулупчик, ложился на него спиной к печке и мгновенно засыпал. Сундук закрывался большим узорным ключом, а по обе стороны его фасада виднелись потемневшие от времени фигуры солдат с саблями, кажется, эпохи войны 1812 года. Его так и называли «сундук с солдатами». Так и дрых на нём «без задних ног», покуда бабушка своей припевкой «Вставайте, козлы, подымайте хвосты» не подавала сигнал к ужину.

Благодаря неустанным заботам бабушки, в сарае хрюкал поросёнок, кудахтали куры, а гусей я исправно пас летом по утрам в овраге на соседней улице. Поначалу «ихнинский» гусиный атаман на меня строго шипел, вытянув шею, но мало-помалу мы с ним контакт наладили, даже, можно сказать, подружились. И вот так случилось, что именно с гусями было связано первое нервное потрясение в моей жизни.

Как-то летом прибежал я с речки домой, как обычно, по выражению бабушки, «голодной как волчок». Вбежав на кухню, принюхался. Из русской печки шёл аромат чего-то очень аппетитного. «Суп только что упрел, мой руки, садись за стол», – скомандовала баба Люба, но пацаны уж так устроены – на своих потом убедился, – им, по неведомой причине, надо обязательно нос в кастрюлю сунуть. Вот и я поднял крышку... и увидел под ней гусиную голову. С того дня ни разу в жизни не притронулся к гусятине.

Однако, возвратимся в «зал ожидания» бани. В центре его стоял стол, за которым четверо мужиков играли в домино. Взаимозаменяемость шла в течение всего вечера: у кого-то подходила очередь или проигравшая пара уступала своё место другой. Пока отец вёл неспешную беседу с каким-нибудь знакомцем, я поднимался по каменным ступеням узкой лестницы наверх в буфет. В небольшой вытянутой в длину комнате слева в стене было окошко, в котором продавали газировку, а справа у стены стоял стол, на котором лежали подшивки областной газеты «Уральский рабочий». Мой интерес заключался в следующем: на последней странице «Уральского рабочего» областная контора кинопроката анонсировала новые фильмы, которые, я знал, в ближайшее время будут «крутить» в нашем городском кинотеатре. Быстро пролистав подшивку, бежал обратно, дабы не пропустить очередь.

Почему я осмеливаюсь задержать внимание читателя на таком, казалось бы, прозаическом мероприятии, как помывка в бане? Потому, во-первых, что баня, как я уже доложился, располагалась в бывшем храме. Для нас нынешних это нонсенс, но, к сожалению, случалась и такая небывальщина в нашей истории. В помывочной было прохладно – потолок был высокий, поди-ка натопи такое пространство. Соответственно, в парилке всегда было тесно. Впрочем, фанатом парной я стал потом, уже в зрелом возрасте. А тогда сидел на скамье около шайки с водой и во все глаза восхищённо таращился на снующих вокруг мужчин. Здесь может возникнуть ещё один вопрос: Про какое такое восхищение идёт речь?

«Можно. Только до пояса – в программе «В мире животных», а ниже пояса – в программе «Очевидное-невероятное», – этот ответ армянского радио какому-то любопытному, спросившему можно ли наших мужиков показывать по телевизору, я услышал гораздо позже. А в бане моего детства меня восхищала, если можно так выразиться, «нательная живопись». Ну, есть же термин «наскальная живопись», так почему бы не быть «нательной»? И, по моему мнению, современные «тату» «рядом не сидели» с тогдашними послевоенными. Нет, конечно, о художественной стороне дела ещё можно поспорить, но что касается информационного содержания, смысловой и, я бы добавил, идеологической нагрузки, тут никакого знака равенства быть не могло. Нельзя забывать, что определённая часть мужского населения страны прошла не только через войну, но и через тюрьмы и лагеря, что, конечно же, наложило отпечаток на содержание татуировок. В глазах рябило от надписей типа: «С малых лет счастья нет» или сакраментальной «Не забуду мать родную и отца-подлеца». Кто-то жаловался на свой аппетит, «выгравировав» на животе: «Всю жизнь работаю на тебя, обжора», а кто-то, наоборот, гордился выносливостью ног: «Десять тысяч км без капремонта».

У каждого второго из разрисованных на тыльной стороне ладони красовалось восходящее солнце с надписью «Север», у каждого третьего на плече был вытатуирован могильный холмик с крестом и надписью: «Спи спокойно». Ходил устойчивый слух, что однажды посетил баню мужик, у которого на интимном месте сзади был нарисован кочегар, забрасывающий уголь в топку. Сам не видал, врать не буду. Зато орлов на груди, держащих в когтях либо звезду Героя Советского Союза, либо обнажённую русалку с хвостом повидал множество. Попадались в этой картинной галерее и запечатлённые на теле, до гробовой доски незабвенные, лики вождей. Короче, налицо было глубокое и всестороннее отражение эпохи вдохновенного строительства социализма со всеми его противоречиями.

Сразу после бани имел место ещё один ритуал, который застрял в памяти, как блуждающий гвоздь в подошве. И царапает, и скребёт, как захожу в магазин и читаю бесконечные «Кока-кола», «Спрайт», «Миринда» и внимание: «Лимонад «Ежевика – Клюква»!

Распаренные и умиротворённые поднимались мы с отцом в буфет и подходили к заветному окошку. Парадокс: колбасы в магазинах не было, за хорошими пряниками очереди, а в буфете на витрине всегда минимум пять видов газированной воды: «Брусничная», «Крем-сода», «Яблочная», «Грушевая», ну и, конечно же, «Лимонад». Тот самый, настоящий! Выпускал всё это великолепие местный промкомбинат, маленькое городское предприятие и, честно признаюсь, нигде, включая столицу, не пил до сего дня что-то подобное.

6

От бани, а значит и от Покровской церкви, возвращаюсь в центр к Верхотурскому кремлю. К большой, огороженной каменной стеной территории, с Троицким собором, один из позолоченных крестов которого, если мне не изменяет память, был сильно погнут, и высоченной колокольней. В те годы говорили, что там находится склад. Стоял кремль на огромной скале, называемой Троицкий камень, нависшей над рекой Турой, рядом с подвесным мостом, соединяющим центр города с заречной частью. Со стороны реки скалу как будто аккуратно вертикально обрубили, а вот с какой целью – об этом длительном процессе могли бы, наверное, рассказать торчащие из её тела большие гранитные глыбы, веками приклеенные друг к дружке. Это многовековое природное чудодейство, несущее на себе рукотворные церковь и здания, опоясанные внушительной каменной оградой, при первом взгляде на него вызывало в ребячьих душах трепетное преклонение и чувство какого-то потаённого страха перед строгой природой Урала и его богатой историей.

Но это же только по первости. Очень быстро светло-коричневая вода Туры – в народе говорили, что в верховьях моют золото, – уносила с собой все детские страхи, и не было летом лучше места, как отмель у подвесного моста, где колготились ребятишки младшего и среднего школьного возраста. С высоты нынешних лет не перестаю удивляться – ведь никто за нас не беспокоился, – и не помню случая, чтобы кто-то утонул. Большинство ребят умело плавать, а те, кто не умел, бразгались у берега – до глубоких мест было далеко. Правда, это происходило только во время «маленькой воды», то есть пока на стоящей выше по течению плотине Верхотурской ГЭС не сбрасывали воду. В такие часы внизу, в районе бани, речку можно было вообще по колено вброд перейти. Если же вода начинала прибывать, то все, как по команде, быстро залезали в воду, приспускали трусики и, хором прокричав:

– Последний раз попу на показ! – кувыркались, демонстрируя «граду и миру» незагорелую часть тела. И через минуту все были на берегу.

Надо сказать, что при сбросе воды, когда река полностью заполняла собой русло, смотрелась она весьма впечатляюще. Это её состояние называли «большой водой». Однажды летом в «большую воду» пасмурным дождливым днём мощным порывом ветра подняло и накренило один из участков деревянного настила подвесного моста над самым глубоким местом реки. К несчастью, как раз в этот момент по мосту проходили с большим велосипедом двое мальчишек-четвероклашек. Вместе с велосипедом оба упали в воду, каким-то чудом спасся только один. До первого сентября впечатлённые трагедией я и мои сверстники, живущие за рекой, старались не ходить по мосту в «большую воду» и совсем не купались на отмели при «малой воде». Но прошёл год, страх перед рекой постепенно прошёл, и всё вернулось «на круги своя».

Пешеходный мост, настил которого перевернуло ветром, построили в 1949 году. Реку «перегородили» тремя прямоугольными срубами опор, обращённых треугольным концом одной стороны вверх по течению. Наполнили камнем, пропустили по ним с берега на берег два толстых металлических троса, закрепили на них деревянный настил, а с каждой стороны протянули сверху ещё по одному тросу в качестве перил. Этот пешеходный мост и в двадцать первом веке находится в рабочем состоянии и вызывает восторженные эмоции туристов.

Вторая часть летнего дня обычно была посвящена футболу. Счастлив, что удалось пожить в то время, когда эта игра находилась, пожалуй, на пике своей популярности даже в самых «укромных» уголках нашей родины. В народе «от мала до велика» знали имена, выражаясь нынешним языком, «звёзд» советского футбола Яшина и Нетто, Метревели и Понедельника, Стрельцова и Иванова. Вдохновлённые триумфальными победами советских футболистов в 1956 году на Олимпийских играх в Мельбурне и в первом чемпионате Европы в 1960 году выходили на поле городского стадиона команды железнодорожников и футболистов завода коньков, сотрудников колонии и химлесхоза и другие. Даже команда городской средней школы принимала участие в городском «чемпионате». Как же самоотверженно играли ребята-старшеклассники вместе с педагогами и как неистово поддерживали болельщики своих любимцев. Как выдерживали эти ураганные эмоции старенькие деревянные трибуны стадиона – «тайна сия велика есть...» Ушли в небытие в то время очень популярные болельщицкие кричалки вроде: «Судью – на мыло!», «Игроков (или называлась фамилия конкретного футболиста) – на пенсию!», «Вратарю – раскладушку!»

В канун очередного футбольного матча в городе в нескольких местах вывешивали большой лист-объявление, на котором большими буквами вверху было написано: Стадион. Футбол. Ниже указывались названия команд-соперников и время начала игры. А у входа на стадион висела большая панель с турнирной таблицей команд, играющих в этом сезоне, у которой перед матчем разгорались жаркие споры болельщиков. Игры проходили, как правило, в конце дня, никакой платы за вход на стадион не брали.

Но поле стадиона существовало всё-таки для «профессионалов», а пацанве, чуток передохнувшей от изобилия солнечных ванн и водных процедур, предназначались площадки попроще, вроде большой поляны в рощице, прозванной «маленьким леском», которую когда-то «застолбила» наша ватага. Для того, чтобы разделиться на две команды, соблюдался следующий ритуал. Сначала определялись, кто будет «на матках». Это означало, что двум игрокам надо было выйти «на круг». Затем остальные, разбившись на пары, подговаривались «кто есть кто», подходили к «маткам» и вопрошали: «Матка, матка, чей допрос? Капитан или матрос?» Могли иногда спросить: «Динамо» или «Спартак», но чаще всего продолжением было: «Кому в рыло, кому в нос?» «Матка» делала выбор, и «капитан или матрос» отходил к ней. Следующую пару разбивала другая «матка». Через минуту-другую определялся состав команд, и начиналась игра. Гоняли мячик дотемна, еле живые «доползали» до дому и мгновенно засыпали, чтобы «заутра бой затеять новый» и снова «до конца стоять»...

В контексте воспоминаний о футболе тех лет нельзя пройти мимо одного знакового для болельщиков этой игры явления. Нынешнее молодое поколение просто не в состоянии понять магическое воздействие, которое оказывал на нас «Футбольный марш» композитора М. Блантера. Случались дни, когда вторая половина летнего дня посвящалась рыбалке. Сидишь, бывало, вечером с удочкой на камне напротив скалы у моста, а с той стороны реки из алюминиевого колокола на столбе вдруг раздаются знакомые каждому любителю футбола знаменитые первые такты этой мелодии. В то время каждый матч на любом стадионе в стране, а также радиотрансляция репортажа о футбольном матче чемпионата страны начиналась с проигрыша этого мобилизующего огромную армию болельщиков марша. И мурашки по коже, и, забыв про удочку, бежишь поближе, чтобы уточнить, не играет ли московский «Спартак», за который поголовно болели все мои друзья, и я вместе с ними. И вот, наконец, после футбольного «гимна» слышался шелестящий говорок известного всей стране футбольного радиокомментатора Вадима Синявского: «Внимание, говорит Москва! Микрофон редакции «Последних известий» Всесоюзного радио установлен на Центральном стадионе «Динамо».

...Много воды утекло в Туре с тех пор. Сменилось несколько поколений футболистов, футбольных комментаторов и болельщиков. Наследники композитора М. Блантера, живущие за рубежом, запретили бесплатно играть мелодию марша на стадионах и в радио-и-телетрансляциях футбольных матчей в России. Термин «болельщик» всё чаще заменяется иностранным «фанат». А самое грустное то, что в малых городах России медленно, но верно зарастают травой площадки, где в те далёкие годы летом бушевали футбольные страсти детворы, ещё не вкусившей благ современной компьютеризации общества…

К сожалению, беззаботные летние забавы однажды заканчивались, после слякотной осени приходила зима, и Тура замерзала. Но едва мороз надёжно обволакивал собой речку, как на его поверхности возникали расчищенные площадки, где, урывая час-другой у светового дня, терзали коньками лёд вчерашние юные футболисты. Играли в русский хоккей или, как его ещё называют, хоккей с мячом, ибо канадский хоккей или хоккей с шайбой только начинал «набирать обороты». И снова на память приходит один, как сегодня модно говорить, «прикол» или необычный сюжет, который и тогда-то был для окружающих «в диковинку», а уж сегодняшним пацанам и во сне не привидится.

Нынче захотел поиграть в «бэнди» – так за границей называют хоккей с мячом, – заходи в «Спорттовары», экипируй себя с ног до головы и вперёд, на лёд. А в то время у меня из всего инвентаря поначалу были только коньки, примотанные верёвками к валенкам. И когда на следующую зиму отец неожиданно раздобыл коньки на ботинках моего размера, радость моя была, если не равнозначна победе наших футболистов над сборной Бразилии, то где-то совсем рядом. Клюшки тоже не было. Нет, можно было достать взрослую, так сказать, на вырост, но играть-то мне хотелось сейчас. До сих пор не пойму, кому в голову пришла эта идея, только однажды отец принёс мне клюшку, сделанную... из конской дуги. Того самого устройства, аркой возвышающегося над лошадью, к которому с двух сторон крепятся оглобли. Кто-то, видать, с богатой фантазией разрезал дугу пополам, получив некое подобие двух клюшек. Затем гладко обстругал их с двух боковин, и одна из половинок дуги, как раз доходящая мне до пояса, вошла в мой хоккейный инвентарь, на который со смехом, но и с некоторой завистью, дивились как друзья, так и взрослые мужики.

...Да, мой отец, к сожалению или к счастью, не мог определить меня в институт международных отношений, про который в народе говорили: «Каждый уважающий себя москвич, прежде чем отдать своё чадо в ПТУ, попытается пропихнуть его в МГИМО или, на худой конец, в МГУ». Однако, будучи физически подготовленным к армейской службе, отец в 1939 году был призван на защиту дальневосточных рубежей страны и попал в спортподразделение, стал «чемпионом» дивизии по фехтованию на винтовках (существовал в то время в армии такой военно-прикладной вид спорта). Был он заядлым футболистом и притом очень неплохо играл в шахматы, даже какую-то категорию футбольного судьи получил. И меня медленно, но верно к спорту подтягивал и каким-никаким инвентарём обеспечивал. На винтовках фехтовать не пришлось, но второй разряд по шахматам я сделал в восьмом классе, играл в юношеской футбольной команде за шахту «Коксовая-1», а в институте бегал в составе команды легкоатлетов в городских эстафетах. Прошли годы, и сейчас рядом со мной в купе на верхней полке лежит студент, пару лет назад завоевавший с футбольной командой своей школы первое место в республике. Наперёд скажу, спортивные увлечения деда передались и внукам, низкий поклон ему за это от всех нас. Даст Бог, и правнуков его не минует увлечение физкультурой и спортом...

7

– О чём задумались, Виктор Сергеевич? – послышался за спиной знакомый голос. Я обернулся и увидел соседа по купе с полотенцем на плече. – Нет возражений насчёт чая?

Возражений не было. Выложив на стол «что Бог послал», мы уселись за чай.

– Если не секрет, в каких лабиринтах памяти вы путешествовали, когда я вас окликнул? – повторил свой вопрос Юрий Сергеевич.

Мне почему-то не хотелось снова «впадать в детство» – уж слишком сильными оказались эмоции от воспоминаний. Организм обволокла какая-то усталость, даже говорить не хотелось.

– Да так... подумал о том, как кинематограф нашего детства иногда вбрасывал в детскую речь некие устойчивые выражения, фразы, которые с течением времени становились, как принято называть, крылатыми, – собравшись с силами, решил я отшутиться. – Вспомнил, как сразу после войны вышел фильм «Подвиг разведчика», в котором наш разведчик говорил немецкому: «Как разведчик разведчику скажу, что вы болван, Штюбинг». Эта фраза в те поры была просто суперпопулярна. Какому-нибудь пацанёнку от «горшка два вершка», а он так важно, прямо, по-мхатовски, выдаёт такому же «клопу»: – Как разведчик разведчику... вы болван, Шишкин». Бабушка в таких случаях говорила: «Что люди, то и Марья крива».

Моя попытка передразнить юного разведчика вызвала обоюдный смех.

– А я вот приведу вам другой пример, – подхватил тему попутчик. – В конце пятидесятых годов сняли фильм «ЧП – Чрезвычайное происшествие». История про захват гоминдановцами нашего танкера «Полтава» в пятьдесят четвёртом году, в фильме он назван «Туапсе». Не довелось посмотреть?

– Довелось. Как раз в год выпуска на экраны страны. Только не смотреть, а слушать, – и, увидев удивлённое лицо Юрия Сергеевича, пояснил: - Фильм-то был для взрослых, и нам билеты не продавали. А на дворе тогда стояло жаркое лето, в будке киномеханика была духота, и он настежь раскрыл дверь аварийного выхода, который находился на задней стене кинотеатра, где-то на уровне второго этажа. От него на землю вела железная лестница, на ступеньках которой мы и слушали «радиопостановку». Понятное дело, ничего не поняли и довольно скоро разбежались. Потом уже, годы спустя, посмотрел обе серии по телевизору.

– Я ведь к чему про «ЧП»-то вспомнил: в фильме герой Вячеслава Тихонова, притворившись, что пошёл на сотрудничество с захватчиками, стал убеждать остальных наших моряков последовать его примеру. А сам в это время держал скрещенными указательный и средний палец, что означало «не верьте мне»... После этой кинокартины мальчишки в стране в разговорах с многозначительным видом скрещивали пальцы, так что иногда это приводило прямо-таки к комичным последствиям. Вы, кстати, в курсе, как сложилась дальнейшая судьба моряков танкера «Полтава»?

– В курсе, – вздохнул я. – Всё знаю и не могу понять, как наше правительство простило Тайваню эту бандитскую выходку?

Юрий Сергеевич словно ждал этого вопроса. Сразу обозначив США бенефициаром трагической ситуации, в которой оказались наши моряки, он начал пространно излагать своё видение проблемы. А меня вдруг охватило неудержимое желание пристроить голову на подушку. Предотъездная суета, скудные часы ночного отдыха всё-таки сказались на моём состоянии. Некоторое время я ещё слушал, подавал какие-то реплики и как-то незаметно вырубился. И ведь что любопытно: очевидно, эмоциональные реминисценции о детских годах в Верхотурье вызвали в душе такое мощное потрясение, что последующие рассказы Юрия Сергеевича совсем не задержались в моей памяти. Как я ни пытался постфактум восстановить содержание нашей вечерней беседы, но кроме отрывочных эпизодов, никак не выстраивавшихся в логическую цепочку, ничего не удалось вспомнить...

Утром на подъезде к столице мы втроём, собрав вещи, пили чай, обмениваясь ничего не значащими фразами. За окном пейзажи ближнего Подмосковья сменили подтягивающиеся к Москве автомобильные колонны, в свою очередь уступившие место городским кварталам. Поезд стал замедлять ход, и тут наш неожиданный попутчик со словами: «А занятная у нас с вами беседа вчера случилась», порылся в карманах и протянул мне визитную карточку.

«Знал бы прикуп – жил бы в Сочи... Нет бы ему вчера раскрыться. Всю мою усталость рукой бы сняло, и забыл бы про сон за серьёзным и предметным разговором. Жаль...» Скромный белый прямоугольничек сообщил мне, что Делягин Юрий Сергеевич, Чрезвычайный и Полномочный Посол является руководителем научного центра одного из институтов Российской Академии Наук.

Попрощались с чувством искреннего взаимного расположения. «Звоните, заходите, буду рад». «Спасибо».

Его встретил сын и повёз с вокзала на дачу, а мы со студентом двинулись к метро. Я поехал устраиваться в гостиницу, сын устраиваться в общежитие. Условились встретиться в семнадцать часов на станции метро «Пионерская», рядом с которой проживал мой старый товарищ, работавший когда-то со мной в Южном Йемене. В 17-00, следуя заведённому ещё в юности правилу ходить в гости не с «пустыми руками», завернули по дороге в супермаркет.

Зная о всегдашнем наличии у хозяина изрядного количества горячительных напитков самого высокого качества, мы решили одарить гостинцами его жену и дочь, для чего выбрали самый эффектный торт. Повернулись было к выходу, но тут внутренний голос настойчиво намекнул дополнить кондитерский шедевр качественным десертным вином. Зорко оглядевшись, усмотрел издаля длиннющую линейку разномастных ликёро-водочных изделий, в самом конце которой стояла бутылка с яркой этикеткой с золотистыми куполами.

– Что это за бутылка у вас там, в конце очереди? – спросил молодого парня за прилавком.

– Это кагор.

«То, что надо», – обрадованно подморгнул я сыну и полез за деньгами. Продавец, тем временем, сходил за бутылкой, поставил на прилавок. Занимаясь оплатой покупки, я даже не посмотрел в её сторону, а когда повернулся, то увидел на лице сына странное выражение. В следующее мгновение он повернул бутылку этикеткой в мою сторону, и я тоже обомлел, увидев на ней золотистую надпись: «ВЕРХОТУРЬЮ 400 ЛЕТ»…

...Что это было? Ретивые живописцы слова нагромоздили бы массу вариантов в прямом смысле «не отходя от кассы». Я же стоял потрясённый, восприняв это как символический знак, как упрёк умчавшихся в вечность десятилетий, за которые так и не нашёл времени, чтобы побывать в этом городке своего детства, как оказалось, знаковом для истории русского православия и государства российского. Притом, что за последние тридцать лет прошлого века был в географии моих поездок по стране уральский город Камышлов, в котором родился. Сбился со счёта своих посещений Кузбасса, где окончил школу, и Нижнего Новгорода, где учился в инъязе. Причём в большинстве этих поездок сопровождался женой и ребятишками.

Но вот город Верхотурье, как ни печально, остался вне этой географии и в прямом и в переносном смысле. Ну, не идут через него поезда в Сибирь, несколько часов надо добираться из Екатеринбурга на автобусе, да и родственники давно разъехались по другим городам страны, о друзьях и говорить нечего. А в Камышлове и в Сибири родственники, а в Нижнем друзья, плюсуем сюда мнение Хемингуэя со Шпаликовым, да Чрезвычайного и Полномочного после его визита в деревню предков… В общем, мало-помалу свыкся я с моей виной перед четырёхсотлетним уральским юбиляром, не зная, что когда-то снова открою эту страницу своей книги жизни.

8

Без малого, двадцать лет минуло с той нашей поездки в Москву. За это время удостоился чести стать членом Союза писателей России. Вдруг осознав, какое немалое количество сюжетов для многих жанров литературного творчества скопилось в моём «загашнике», стал нарабатывать свой литературный почерк. Однажды, по окончании работы над объёмным историко-художественным материалом, сами собой припомнились наши разговоры с Юрием Сергеевичем, Чрезвычайным и Полномочным. Вошёл в интернет и наткнулся на скорбное сообщение: «...Юрий Сергеевич ушёл из жизни...» А я ему так и не позвонил…не зашёл. Не было повода, да и незваный гость, как известно… Представился однажды случай, да вот, к месту или не к месту, тогда подумалось: «...Ну, что ему Гекуба?»

Искренняя печаль постепенно сменилась осторожной идеей: «А почему бы тому нашему вагонному общению не стать поводом для небольшого рассказа? Есть тема, есть вход, есть выход». Сел за стол, сочинил вход, приступил к теме, зашёл в интернет за справкой и... Понял, что никакого рассказа не будет, пока не наведаюсь в моё нынешнее Верхотурье.

Жена поддержала мой порыв и выразила осторожную готовность участвовать в путешествии. Однако, в ходе подготовительного процесса возникло одно немаловажное обстоятельство, понижающее градус её оптимизма: даже у самых активных путешественников по родной стране с течением времени количество прожитых лет становится обратно пропорциональным желанию проводить долгие автобусные часы на родных дорогах. А так как авиасообщения с Верхотурьем нет, и самолёт Сыктывкар-Екатеринбург летает только два раза в неделю туда и обратно, то нам предстояло преодолеть два автобусных перегона: Сыктывкар-Киров и Екатеринбург-Верхотурье в обе стороны, каждый длительностью около пяти часов.

И в какой-то момент целесообразность вылазки на Северный Урал была поставлена под сомнение. Особенно, когда вдруг сказался больным старый школьный товарищ, ведущий нынче почти отшельнический образ жизни в Екатеринбурге, с которым уже договорились о встрече. Главными резонами «против» были: «А ты не забыл в кругу ровесников, сколько лет прожито?», «Почему бы не ограничиться интернетом?» и, наконец: «Зачем тебе вообще это понадобилось, неужели нет других сюжетов?»

В полемическом запале заявил, что возраста не чувствую, а интернет в данном случае всё одно, что «секс по телефону». Намеренно оставив без ответа третий вопрос, решил дозвониться до единственной гостиницы города и заказать там двухместный номер. Сказал себе: «Если возникнут проблемы – остаёмся». Но когда администратор предложила мне обустройство на любой размер кошелька и, соответственно, комфорта, решение было принято единогласно.

Нам крупно повезло. Автобусные перегоны от Сыктывкара до Верхотурья преподнесли нам первый приятный сюрприз, содержание которого расшифрую в конце рассказа. А мы начнём с того, что «остановим» автобус в центре Верхотурья. Сойдём на землю, оглядимся вокруг, увидим за скромной, потрёпанной временем монастырской стеной величавые купола третьего по величине собора России частью в лесах и облегчённо выдохнем – мы у цели.

Гостиница «Соболь» оказалась в двух шагах от автобусной остановки. Её краснокирпичный фасад, нависший над городской площадью, в отличие от подавляющего большинства зданий в России был не прямоугольно гладким и в первую секунду знакомства с ним напомнил мне знаменитый гранёный стакан эпохи раннего социализма. И венчавшая крышу здания такая же гранёная, только приплюснутая надстройка с выпуклыми окнами -иллюминаторами и современной ретрансляционной антенной представилась в моём перетяжелённом литературными фантазиями воображении командным мостиком космического корабля пришельцев. Впечатлённый необычной архитектурой отеля и согретый тёплым приёмом приветливых женщин на «ресепшене», решил оставить супругу обустраиваться в просторном двухместном номере, а сам начал действовать, благо до конца рабочего дня оставался целый час.

Мы не были туристами, в задачу которых входит как можно больше увидеть, услышать и запечатлеть окружающие достопримечательности. Мы не были паломниками, которые приезжают прикоснуться к святым местам города и окрестностей. У нас был свой план, созревший у меня после виртуального заплыва по «волнам памяти». И первым пунктом в нём значилась задача найти наш дом, который построил отец в 1958 году. Правда, я напрочь позабыл название улицы, но верил, что найду её по приметам. И, не откладывая дела в долгий ящик, решил немедленно наведаться в Заречье и провести рекогносцировку. Параллельно получил задание от жены узнать время утренней службы в Крестовоздвиженском храме.

Через пять минут «шагом да бегом» пронёсся через площадь на монастырское подворье. В церковной лавке узнал у женщины за прилавком время начала службы и, совсем уж было, собрался уходить, как в последний момент вздумал-таки попытать её о своих интересах. Дама в чёрном платке на лицо выглядела лет на десять моложе меня и если была из аборигенов…

Доложился, что когда-то давно жил за рекой в своём доме, да вот забыл название улицы.

– Может, соседей помните? – участливо спросила она.

– Ну, а как же. Справа жили Галкины. Сашка Галкин, у него прозвище было Зуна. Мать у него в милиции работала, в паспортном столе.

Женщина отрицательно повела головой.

– Напротив Зверевы жили...

– Зверевы? – оживилась она. Вот где меня ждал второй сюрприз. – Так они же... Это же улица Баянова.

Тут уж и я вспомнил. Воодушевлённый, поинтересовался судьбой бывшего директора средней школы Новикова. Моя матушка работала в те годы у него учителем начальных классов.

– Умер, Константин Никитич, давно умер, – печально ответила женщина.

– А Танков Афанасий Петрович, математик?

– И его уже нет.

Афанасий Петрович был отцом моих друганов, заядлых футболистов Мишки и Вовки. Семья имела телевизор, по которому мы регулярно смотрели матчи с участием «Спартака». А ещё Афанасий Петрович выписывал еженедельник «Футбол», из которого мы узнавали все футбольные новости от региональных до международных. Любой из нашей троицы мог сходу доложиться, какие функции в тогдашней команде чемпионов мира выполняли знаменитые бразильцы Жильмар, Джалма Сантос, Пеле, а уж об игроках нашей сборной и говорить нечего.

– А о его сыновьях что-то известно?

Оказалось, что о старшем Михаиле у неё информации нет, а младший где-то в городе живёт. Ещё ей была знакома фамилия моего дяди, но ни о ком, кроме его старшей дочери, которая, как оказалось, ушла из жизни, у неё тоже не было никакой информации. Без ответа осталась и пара других вопросов, после чего поблагодарил даму и, откланявшись, вернулся в гостиницу «опнуться с дороги» – в лексиконе моей бабушки это слово означало «отдохнуть». На улицу Баянова решил пойти завтра сразу после службы.

9

Утро следующего дня выдалось на редкость вдохновляющим для знакомства с современным Верхотурьем. Уже на крыльце гостиницы бархатное солнышко начала мая в сочетании с полным безветрием приятно удивило гостей Северного Урала. Жена даже поинтересовалась, не входит ли тёплая погода в наш «райдер», то бишь в требования гостей к принимающей стороне. Пришлось подтвердить, что именно комфортный климат был моим главным условием, отчего она ещё сильнее зауважала городские власти.

Вчера, пробегая в монастырь и возвращаясь обратно под впечатлением полученной в церковной лавке информации, совершенно не обратил внимания на архитектурную составляющую главной городской площади.

А нынче обвёл её взглядом и понял, что, если бы не Троицкий собор с его пятью золочёными куполами и колокольней на противоположной стороне площади, сроду бы не сообразил, что нахожусь в Верхотурье.

В центре площади в честь 400-летия Верхотурья установлен небольшой памятник с оригинальным портретом царя Фёдора Иоанновича и гербом города. По левую сторону площади, если встать спиной к «Соболю», стоят два такого же цвета, как и гостиница, краснокирпичных здания. Второе здание было явным новоделом, а вот первое... Отреставрированное двухэтажное здание, состоящее из двух половин, одна из которых тянулась вдоль площади, а вторая примыкала к ней под прямым углом, похоже, было родом из века девятнадцатого.

По всему периметру второго этажа тянулась дюжина больших, окантованных белой краской, импозантных арочных окон, под каждым из которых на первом этаже красовались окна поменьше. Над углом, соединявшим две половины здания, на крыше высился невысокий железный шпиль, а сам угол был, как бы обрезан сверху донизу и на втором этаже имел ажурный полукруглый кованый балкончик, намекающий на истинный возраст постройки. Но мне, в первую очередь, бросились в глаза два входа, ведущие на первый этаж с разных концов здания. Один из них, как мне представлялось, в моё время вёл в универмаг, располагавшийся на первом этаже, а второй в кинотеатр. И моя догадка вскоре подтвердилась.

Однако, надо было спешить на службу в храм. Крестовоздвиженский собор Николаевского монастыря, эта гигантская храмовая громада просто потрясла меня своим величием. В какой-то момент, во время службы, привиделось, будто именно сейчас уходящий ввысь ещё не разрисованный белый купол мало не достаёт той самой вершины, к обитателям которой обращают миряне свои молитвы, своё раскаяние и свои просьбы. Храм и снаружи ещё в лесах и внутри ещё ведутся реставрационные работы. Возможно, когда мастера художественно оформят купол, внимание посетителей храма будут, в первую очередь, привлекать элементы художественной росписи, и жалко, если у них при взгляде вверх, исчезнет ощущение бесконечности бытия, единства земли и неба. Той самой бесконечности, откуда невидимая сила, поражаясь нашей российской беспечности и удивительной способности растрачивать отпущенное нам небом богатство и веками обретённое могущество, всё-таки время от времени, как неразумное дитятко, возвращает Россию на предначертанные ей «круги своя».

Прикоснулись к мощам Святого Симеона Верхотурского и двинулись в Заречье на поиски моего родного дома. Оказалось, что спуск к реке, как и другие знаковые объекты городского хозяйства, вошёл в зону особого внимания властей предержащих. Помнится, в стародавние времена при обильных атмосферных осадках для того, чтобы спуститься с горы и не упасть, требовалось приложить немалые усилия. Сегодня, в двадцать первом веке, с верхушки горы до самого моста ведут деревянные ступени под крышей зелёного цвета.

Да и сам мост претерпел изменения в плане безопасности передвижения пешеходов. На подвесной деревянный настил приколотили поперечные планки, дабы ноги не скользили при дожде и гололёде, а по обеим сторонам моста к тросам прицепили металлическую сетку. И вспомнился эпизод поздней осени самого начала шестидесятых годов: в кинотеатре на площади начался показ нового фильма «Человек-амфибия». Ажиотаж был неимоверный, билеты покупали заранее, отстояв большую очередь. Отцу удалось достать билеты только на пять вечера, когда город погружался в темноту. К этому времени на мост просыпался снежок и только начал таять, как «вечерний холодок сделал из него ледок». А настил-то между опорами дугой выгнут и поперечин на нём никаких… Сделал я несколько шажков, поскользнулся и мёртвой хваткой вцепился в железный трос. Глянул вниз в чёрную, зловещую бездну реки, душа в пятки обвалилась, и застыл я, как примороженный, к этой железяке. Еле-еле отец вдвоём с соседом меня от троса оторвали и с божьей помощью переправили на ту сторону.

Ещё на горе обратили мы внимание, что дома в Заречье в подавляющем большинстве вполне справной, добротной постройки, частью с голубыми и красными крышами, лачуг и развалюх среди них не наблюдалось. Проходя по улицам, отметили, что часть приусадебных участков была практически подготовлена к весенне-полевым работам, чему немало пособила тёплая майская погода.

Улицу, а с нею и дом отыскали очень быстро. Да, это был наш старый, крытый почерневшим от времени шифером, дом-богатырь. Разве что немного «съёжился», да чуток в землю врос. Никуда не денешься, годы накладывают свой отпечаток. У постаревших тесовых ворот стоял прицеп к легковому автомобилю, ближе к сараю легковушка, на огороде, похоже, кто-то работал. Подошёл поближе, тихо поздоровался с домом.

– Здорово, если не шутишь, – почудилось в ответ. – Откудова будешь, прохожий?

– Не узнаёшь? Мой отец построил тебя в пятьдесят восьмом.

– Так ты, выходит, сын его, маленький хозяин? Вот те раз! Ну, извиняй, столько лет минуло с той зимы, как вы уехали, немудрено не признать.

– Tempora mutantur, et nos mutamur in illis. Времена меняются, и мы меняемся с ними.

– Это по-каковски же будет?

– По латыни.

– Разумеешь по-ихнему?

– Есть немного.

– Молодец, уважаю. И выглядишь вполне... А я вот одряхлел, ликом чёрен стал, ворота и сарай, тоже, небось, древними смотрятся. Всё-таки на седьмой десяток заворотили, а это для нашего брата, как ни крути, всё-таки возраст.

– Да будет тебе на себя наговаривать, вижу, вон окна пластиковые вставили, тарелку спутниковую приделали, «живи не хочу».

– Ну, окна, конечно, нонешние хозяева больше для форсу поставили, а вот за то, что фундамент поменяли, спасибо, дело нужное, поскрипим ещё. Кстати, отцу твоему сотоварищи надо до земли поклониться, такую махину тогда отгрохали. «Десять на десять» с хозпостройками, сработано на совесть, таких нонче не делают. И, конечно, бабушке твоей поклон земной, исправно нас содержала с огородом, да курями с поросёнком. Кстати, никак не могу забыть тот запах пельменей, которыми она вас с отцом после бани потчевала.

– Ты знаешь, и я не могу забыть. Научила она меня пельмени делать, но вот как ни сварю – не то и всё тут. Вот капусту, по её рецепту со свёклой научился-таки солить, и, говорят, славно получается.

– Ты, верно, пельмени-то на газу варганишь, а она в русской печке, есть разница. Между прочим, Любовь Терентьевна отцу твоему после бани завсегда к пельменям графинчик ставила, уважала зятя. А матушка твоя помню, очень строгих правил была женщина, да... Как они потом с отцом-то ладили?

– Бывало всяко, в основном, непросто. Но сегодня положил я их обоих под большим красивым камнем в нашем северном городе, надеюсь, в мире и согласии. Бабушку раньше в Кузбассе схоронили, навещаю, как приезжаю. Вернусь домой, обязательно отцу с матерью доложу, как с тобой повстречался. И бабушке расскажу, как в Сибирь налажусь.

– Царствие им небесное. По правде сказать, я тогда сильно по вас горевал. А собачёнок Мурзик, который у вас был, как же выл он и скулил в тот вечер, с цепи рвался за вами. И я вместе с ним, грешный...

Помолчали. Тот зимний вечер отъезда на всю жизнь застрял в душе вечной занозой. Тяжело вздохнув, я оглянулся. Жена терпеливо ждала, внимательно разглядывая дом.

– Это кто с тобой? – прошелестел дом.

– Жена.

– И дети есть?

– И дети есть, и внуки.

– Хорошо тебе. А я вот так бобылём тут и кукую. Детишки-то с внуками никуда за бугор не сбежали?

– Бог миловал. На отдых туда ездят, бывает, в командировки, но чтобы насовсем, так это, как говаривала бабушка Люба: «Не к нам сказано».

– Вот это по-нашему…

...Кто-то окликнул меня из-за забора или мне показалось? Тряхнул головой, возвращаясь из ещё одной, окружающей нас, людей, действительности.

– Вы кого-то ищете? – повторил мужчина за забором. В двух словах объяснил ему свой интерес. Оказалось, это нынешний хозяин, второй после нас первых. Дом купил за миллион рублей, живёт третий год, укрепил фундамент, поставил новые окна. Сказал, что рядом живут уже не Галкины, а в доме напротив в данный момент, похоже, никого нет. Жена продолжила разговор, я же прошёл к дому Зверевых попытать счастья, всё-таки мы в своё время часто играли в их доме с моим ровесником Колькой. Не достучался. Вернулся назад, попрощался с хозяином. Попрощался и с домом. Коснувшись тёмного венца рукой, пожелал ему стоять сто лет, искренне надеясь, что моё пожелание сбудется...

10

Вылазка в Заречье, общение с домом потребовали серьёзного напряжения сил, в первую очередь, душевных, но в немалой степени и физических. По такой причине, перейдя реку и поднявшись на гору, моя спутница уселась передохнуть под солнышком на одной из лавочек городской площади. А я, задействовав накопленный к поездке неприкосновенный запас физических сил, решил-таки, не теряя времени, пройти на территорию Свято-Троицкого собора, что в кремле, благо для этого нужно было всего-навсего прошагать до конца площади и перейти великолепно асфальтированную дорогу, бегущую к загородным достопримечательностям Верхотурья.

Известно, что этот храм получил статус памятника архитектуры мирового значения ЮНЕСКО, а в 1960 году был включен в список исторических российских памятников государственного значения. Его главное название Собор Святой Живоначальной Троицы. Подойдя ближе остановился, совершенно оглушённый фантастическим величием этого девственно белого храмового сооружения. Впечатляло всё: от золотых крестов на куполах и колокольне и изумительной красоты изразцовых декоров по периметру башен до украшенных затейливой лепниной окон и зубчатой кремлёвской стены с массивными деревянными воротами и пирамидкой ажурных башенок над ними. Как же всё изменилось. В пятидесятые смотрелся он сиротой казанской, а ныне, заявляю со всей ответственностью, нисколько не уступает московским и петербургским святыням.

И всё-таки, едва я ступил на мощёный камнем двор кремля, какое-то странное чувство охватило меня. Поднялся по ступенькам, прошёл к входу в церковь, вошёл внутрь. Солнце ещё только начало сваливаться из зенита, а внутри каменного основания церкви было темно, холодно и пусто. Кроме меня вокруг не наблюдалось ни единой души, ни тебе служителей, ни посетителей. Минута-другая и желание подробно рассмотреть всё, что меня окружало, уступило настойчивому позыву вернуться на разогретый солнцем двор. Подумалось: наверное, вот в таких каменных казематах томились в стародавние времена вероотступники и хорошо ещё, если им давали какую-нибудь дерюжку, чтобы закутаться и не околеть к вечеру.

Выйдя на двор, подставил организм солнышку, «оттаял», огляделся и понял, что какая такая странность тихой сапой подтачивала моё сознание. В самый разгар солнечного майского дня вокруг меня не было никого, кто бы желал посетить эту дивную красоту в воскресный день. Вспомнил, что и утром на службе в Крестовоздвиженском храме стояло совсем немного народу. Возможно, Верхотурье ещё только в преддверии наплыва туристов и паломников, утешал я себя, но на душе всё равно погрустнело. Вона, где-нето в Москве или в Суздале, Париже или Венеции уже не протолкнуться от туристов, а тут такое великолепие и никого… Разумом-то, конечно, понимал, что все туристические маршруты ведут в Москву или Питер, на худой конец, в тот же Рим, а вот через Северный Урал такового пока не придумали. И это весьма расстраивало.

Пребывая во внутренней полемике с самим собой, побрёл обратно. И уже с площади, ещё раз глянув на гранёные башенки Троицкого храма, вдруг сообразил, что гранёный стакан, примерещившийся мне при взгляде на гостиницу «Соболь», надо разбить и выкинуть. Просто возводимую прямо напротив храма гостиницу архитекторы решили выполнить в стиле гранёных кубов церкви. А приплюснутое сооружение поверху гостиницы, показавшееся мне командным мостиком космического аппарата, оказалось огранённой ротондой, в которой помещается кафе гостиницы. Кстати, в стоимость номера входит содержательный горячий завтрак, подаваемый в кафе.

Последним пунктом нашего плана был марш-бросок к Покровскому женскому монастырю, но из-за предательской активности солнца я не отыскал на лице супруги решимости к знакомству с новыми Верхотурскими достопримечательностями. Оно и понятно, дефицит солнечного тепла в наших северных краях дело обычное, но не до такой же степени, чтобы сорвать нашу стратегическую задачу и малодушно переместиться с площади в гостиничный номер. Пришлось посуроветь лицом, напомнить колеблющимся о том, что «Павлу Корчагину было труднее», и через пару минут мы уже дружно шагали по улице Советская. Туда, где по моим воспоминаниям, на одном из перекрёстков должно было находиться здание начальной школы, напротив него здание школы-семилетки, а через дорогу дом, в котором матушке дали временное жильё после приезда в Верхотурье.

К сожалению, на предполагаемом мною месте ничего похожего на то, что сохранилось в моей памяти, мы не нашли. Более того, никто из прохожих так и не смог ничего сказать о здании, в котором я тоже пожил какое-то время. И ведь совсем немолодых людей спрашивал. Как-то стало не по себе, неужели я такой «античный»? Притом, что нарвались же с утра в районе площади на пожилого дядьку, который несколько минут увлечённо рассказывал о тех годах. Семью сестры моего отца вспомнил, даже улицу точно назвал, где они жили. А тут на Советской, на тебе, «облом». Может, те, кого спрашивал, позже в городе поселились? Однако, как пройти к Свято-Покровскому женскому монастырю, памятнику архитектуры, основанному в 1621 году, ответили все.

Белый цвет символизирует благородство и открытость, а синий – верность, честность и целомудрие. Самые те цвета для женского монастыря, голубые крыши, купола и белые стены которого казались отражением бездонно голубого неба с белыми кудряшками облаков. А, может, наоборот? Как в той песне: «И не понять, то ли небо в озёра упало, и не понять, то ли озеро в небе плывёт...»

Вступили за каменную ограду, декорированную по верху коваными железными узорами, прошли ко входу в церковь, осмотрелись. Девственно белым выглядело и красивое двухэтажное здание для сестёр-монахинь. Гармонично вписывались в церковный ландшафт начинающие зеленеть цветочные клумбы. Здесь не чувствовалось такого экстаза, как от воздействия мощной энергетики роскоши и могущества Свято-Троицкого и Крестовоздвиженского соборов, зато успокаивала душу трогательная красота и умиротворяющее спокойствие скромной храмовой территории. И именно здесь у Покровской церкви увидел я, наконец, людей, гуляющих по внутренним, мощёным каменной плиткой дорожкам, и сидящих на лавочке у входа в церковь.

Несколько человек молились внутри храма перед образами. Поставив свечи за здравие всех дорогих нашим сердцам, живущих на этой земле людей, и за упокой усопших родственников, подошёл к служительнице храма с вопросом. По правде сказать, ответ на него был мне известен, но, восхищённый окружающим великолепием разум отказывался принимать его на веру.

– Извините, когда-то давно где-то здесь поблизости находилась баня?

– Так вот прямо здесь и была, – грустно улыбнувшись, ответила женщина.

Покидая монастырь, у самого выхода заметили приютившееся под тентом нечто похожее на кафе, на которое при входе не обратили внимания. Разом вспомнился когда-то обожаемый мною буфет в бане-церкви с шикарным ассортиментом газировки. Едва мы проявили интерес к заведению, как его хозяйка начала громогласно взывать отведать предлагаемых деликатесов. Есть не хотелось, а вот от натурального брусничного сока не отказались. Глазом не успели моргнуть, как перед глазами на столике нарисовался полный стакан вожделенного нектара, и тут же слегка удивились озвученной цене – сто рублей. Смаковали напиток долго, признали очень вкусным и поняли, что напиток того стоит. К тому же вспомнили, как года три назад в разгар летнего сезона зашли в кафе на Старом Арбате в Москве и, отмахнувшись от меню, заказали свежевыжатый сок грейпфрута. Один стакан тропического удовольствия, замечу, без посуды, обошёлся нашему бюджету аж в четыреста целковых. А ведь Арбат, согласно скрижалям истории, как отдельно расположенная улица на целый век моложе Свято-Покровского монастыря. Да и грейпфруты у них из соседнего «Магнита», а не собранные в ближайшем лесу...

Ещё на подходе к собору отметили, что от него до реки рукой подать, и вышли на берег. Пик паводка уже прошёл, но смотрелась Тура в этом месте более суровой, чем в районе Троицкого камня. Знает себе цену Тура, чай, именно с неё столетия назад начинал Ермак свой путь к покорению Сибири. Милостиво разрешая стыдливо глядеться в её тёмное зеркало, терпеливо дожидавшимся расцвета землистым берегам, голым прутьям кустарников и скелетам деревьев, держала она свой вечный путь к Тоболу, до которого ей было ещё бежать и бежать.

Слева по течению построили новый автомобильный мост в Заречье. По гроздьям висящих под перилами моста замков самых разных фасонов стало понятно, куда нынче держат свой путь верхотурские молодожёны в день бракосочетания. А ещё на той стороне недалеко от моста увидел я скалу, похожую на Троицкий камень, но гораздо меньших размеров, под которой «в маленькую воду» часто рыбачили по вечерам, таская раков, расплодившихся в прибрежных камнях.

Постояв на берегу, медленно, чтобы не расплескать будоражащих душу эмоций, двинулись в гостиницу. Мой план посещения знаковых объектов Верхотурья был в целом выполнен. Что до визита в среднюю школу, облицованную сегодня красным кирпичом в тон окружающим площадь зданиям, то она была пуста по случаю воскресенья. Да и вряд ли кто сегодня через шестьдесят лет в нынешнем педагогическом коллективе вспомнит скромную учительницу начальных классов. И на музей сил уже не было, а, поскольку торжественный приём по случаю завершения деловой части нашего визита местными властями не планировался, было решено организовать банкет собственными силами в гостиничном номере. А заодно и проверить ассортимент продовольственных товаров в местных магазинах.

11

Как и предполагалось, «Пятёрочка» она и в Верхотурье «Пятёрочка», и с колбасой нынче в городе нет напряжёнки, так что ассортиментный минимум для стола был обеспечен. Но для полноты ощущений, отправив жену с покупками в гостиницу, решил пройтись по улице Дитковского, где когда-то проживала большая семья моей тётушки. Как и улица Баянова, она находилась практически на окраине центральной части города, застроена «своими» домами, не асфальтирована. Но лужи были редкостью, дома смотрелись вполне ухоженно, попадались даже новые постройки, вроде многоквартирного дома «на задах», облицованного цветными панелями. Правда, в одном месте на развалины дома я, таки, наткнулся. Вот только их активно разбирали несколько мужчин, явно готовивших площадку для строительства нового жилья.

Несколько раз стучал в ворота, спрашивал хозяев, не помнят ли многодетную семью, что жила по соседству. Но кто-то пожимал плечами, кто-то отговаривался, мол, недавно живу… Ну, не могли же пусть и потомки старожилов не знать о соседском семействе с девятью детьми, что гнездилось когда-то на их улице? Получается, люди, которых я спрашивал, живут здесь недавно, в чём некоторые и признаются. Как и на Советской улице, где я не получил никакой информации о прошлом. Возможно, в годы перестроечного лихолетья или ещё раньше большая часть старожилов покинула город. А как областные власти устыдились бедственного положения духовной столицы Урала, и облик города стал ощутимо меняться, тут-то и потянулись в него люди из других мест.

Обратным путём пошёл в гостиницу через улицу Ленина. Вот где, то тут, то там среди приосанившихся разновозрастных домиков, как изюминки в пасхальном куличе, встречаются памятники архитектуры 19 века. Какие-то с уже отреставрированными фасадами и мемориальными досками, а которые ещё ждут своей очереди. Вот двухэтажное краснокирпичное здание, похоже, в купеческом стиле, в котором нынче располагается Екатеринбургский экономико-технологический колледж. А оное здание, между прочим, 1910 года рождения и принадлежало когда-то подрядчику и главному строителю Крестовоздвиженского собора А.М. Балашову. Дальше на минуту задержался около деревянного дома с перерубом, под железной крышей. Изящный мезонин наверху украшает внушительного вида постройку, принадлежавшую в прошлом веке настоятелю Свято-Троицкого собора протоиерею П. Арефьеву.

На углу улиц Ленина и Комсомольской отвлёкся на длинное здание из красного кирпича, на мемориальной табличке которого значится «Казённый винный склад». Тоже родом из начала прошлого века. Позже выяснилось, что когда-то в этих помещениях размещался упоминавшийся мною завод коньков. Нельзя было не обратить внимания и на приземистое каменное здание магазина с железными воротцами в качестве входных дверей, напоминающее старорежимный лабаз с громким названием «Ермак». А вот по ещё одному памятнику старины – бывшей до революции чайной лавке, приспособленной сегодня то ли под магазин, то ли под пожарную команду, только взглядом мазнул на бегу – вдруг понял, что увлёкся и совсем забыл про банкет.

За стол сели в приподнятом настроении. Радовало то, что, во-первых, в процессе нашего вояжа не подтвердилась старая присказка о российских дураках и дорогах. Вернее, не подтвердилась её вторая часть. Дорога к Верхотурью превзошла все наши ожидания, а что до проблемы дураков, то её изучение «не входило в задачу». Во-вторых, и в главных, удалась содержательная часть путешествия. Чувство восхищения Уральским Иерусалимом было настолько мощным, что мы какое-то время просто молчали, ожидая, когда после первой рюмки утихомирится вулкан переполнявших нас чувств. Мало - помалу вулкан этот затих, и мы стали медленно, в деталях перебирать впечатления уходящего дня, слегка подогревая эмоции коньяком. Вот когда я не выдержал и «раскололся», выдав свою потаённую задумку. А заключалась она в том, чтобы в процессе нашей поездки в Верхотурье весной 2019 года проверить на себе действие «правила», придуманного когда-то давно Хемингуэем, и, повторившим его, Шпаликовым: «Никогда не возвращайтесь в прежние места...» Я же решил рискнуть и, на мою удачу, выиграл! Как говорится, граждане классики, нет правил без исключений...

В полдень завтрашнего дня автобус увозил нас в Екатеринбург. Прощаясь с завораживающе дивными храмами и другими красотами Уральского Иерусалима, поймал себя на вопросе: А если бы ты не познакомился в интернете со всем этим великолепием, приехал бы сюда? Отвечу честно - не знаю. Знаю одно: при всех проблемах, которые переживает город – а это, по официальным данным, и безработица, и высокий уровень преступности и пьянства, – в отличие от Юрия Сергеевича, моего давнишнего вагонного собеседника, мне фантастически повезло. Не ведаю, сколько ещё времени отмерено жить на этой земле, но с того дня, как возвратился из Верхотурья, не было дня, чтобы не вспомнился мне наш постаревший дом и верный пёс Мурзик, так искренне опечалившиеся расставанием со мной много лет назад.

Виктор Сергеевич Давыдов родился в 1950 году в г. Камышлов Свердловской области, вырос в Кузбассе. После школы работал матросом на Волге, грузчиком. Окончил институт иностранных языков в г. Горький, выезжал в двухгодичную спецкомандировку в Южный Йемен.
С 1975 года в Республике Коми, преподаватель английского языка в Мещурской средней школе Княжпогостского района. С 1976 года - на комсомольской и партийной работе. Окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС. С началом перестройки на оперативной работе в МВД РК, полковник милиции в отставке. Имеет государственные награды.
Автор историко-приключенческих романов «Влюбиться в резидента», «Два портрета с бульвара Монпарнас», «Отложить до победы», «Ателье мадам Ферри», завершающих серию под общим названием «Кто бросит камень?». Дипломант литературного конкурса МВД РФ «Доброе слово» 2011 года. Член Союза писателей России. Живёт в г. Сыктывкаре.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: