Евгения ДЕКИНА (Томск)
Духовный перфекционизм Андрея Тимофеева

Декина Евгения Викторовна, 1984 г.р. Родилась в г. Прокопьевске Кемеровской обл. Закончила Томский государственный университет (филолог) и Всероссийский государственный институт кинематографии (кинодраматург). Работает сценаристом на телевидении.

Жить – значит сделать художественное произведение из себя.
Ф.М. Достоевский

Проза Андрея Тимофеева, несмотря на молодость автора, это уже совершенно сложившаяся система со своей поэтикой и четкой авторской позицией. И система эта кардинально отличается от основной массы создаваемого сейчас. Казалось бы, Тимофеев движется в русле литературного процесса – есть у него и отход от социально-политической проблематики в пользу частной жизни, и автобиографизм, и мучительный морально-нравственный поиск, и религиозные искания молодых писателей, (которые, увы, сейчас часто бывают обусловлены государственным заказом на поиск национальной идеи). Но все это лишь кажущееся сходство. На самом деле, двигаясь в русле процесса, Тимофеев вообще-то движется ему в противоход.

Молодым писателям свойственно обращение к автобиографической литературе в силу желания переписать собственную биографию, представив ее с помощью художественного вымысла в более выгодном ключе, что приводит к раздражающему позерству и неискренности, которую не может не почувствовать читатель. Возможно, это происходит и непреднамеренно, в силу отсутствия достаточного жизненного опыта, и, как следствия, ограниченного материала для осмысления жизни. Хотя, возможно, что этот индивидуализм – целая тенденция. Поколение, воспитанное родителями, сломленными распадом Союза и так и не нашедшими в большинстве своем новых ориентиров, пытается разобраться – и обращается в первую очередь к собственному опыту, недостаточно глубокому.

Рефлексия Андрея Тимофеева совершенно другого уровня. Это исповедальность в классическом ее понимании. Исповедь у Тимофеева предстает как в светском, так и в конфессиональном значении, как определенная форма организации хаоса сознания человека. И в этом ключе мы имеем дело не с рассказчиком, от лица которого ведется повествование, а, скорее, с лирическим героем. Там, где Андрей Тимофеев говорит «Я», все равно ощущается некоторая дистанция, и лирический герой не столько субъект, сколько объект изображения. «Я вдохнул. Хотелось напоследок поговорить о чём-нибудь приятном». «Мимо проносились поля, дома, дороги, я смотрел в окно и с удивлением прислушивался к себе. Но тогда мне ещё казалось, что это только рябь на поверхности души, вызванная ярким впечатлением, которая завтра пройдёт сама собой». Это, несомненно, сближает прозу Тимофеева с исповедальной прозой Толстого и, отчасти даже, с особым типом исповедальности Достоевского, в которой исповедальность пронизывает художественный текст, становясь поэтикообразующим его элементом.

При этом содержательная наполненность этой исповедальной рефлексии по типу своему отличается от рефлексии классической русской литературы. Лирический герой Тимофеева, будто Трифоновский Дмитриев из «Обмена», вовремя осознавший к чему приводит череда мелких соглашений с совестью, выверяет теперь каждый шаг свой, каждую мысль и слово. Старается соответствовать тем высочайшим морально-этическим требованиям, которые он сам себе беспощадно и задает. К примеру, в рассказе «Первый вечер», герой встречает давно влюбленную в него юную девушку, и, догадавшись, наконец, о ее чувствах, тщательно выверяет каждое сказанное слово, жест и движение ради того, чтобы не задеть ее чувства: «Меня сковало боязливое желание не отвечать ничего или пошутить, но не касаться чужого чувства. Я всё ждал, что она сейчас заговорит о чём-нибудь весёлом, и тогда мы пойдём дальше, как ни в чём не бывало, но Даша всё так же потеряно молчала, глядя под ноги. Мы уже приближались к перекрёстку, где должны были попрощаться, а я чувствовал, что теперь уже нельзя просто сказать, что я тороплюсь или ещё что-нибудь в этом роде, нельзя оставить её одну с этим тоненьким «Зайдёшь?». То есть у героя даже мысли не возникает воспользоваться чувствами девушки и поразвлечься, он, вместо этого, тут же осознает ответственность за нее и принимается всячески оберегать ее от будущих неприятных переживаний. Или студентка Настя, героиня повести «Медь звенящая» *, одержимая своим преподавателем, ухаживающая за его больной женой, отдающая ему все свои деньги и так и не способная разобраться – восторг влюбленности она к нему испытывает или сострадает настолько сильно, что любит. И все это через призму истинной веры и поисков Бога.

Все герои Тимофеева строго судят себя, выверяют и проверяют истинность своих намерений и соответствие ситуации заданному эталону. К примеру, в рассказе «У моря» героиня осознает, что не до конца знает своего мужа, а оттого и будущая жизнь представляется ей пугающей и неправильной. И чувства ее ясны и близки читателю, хотя нет в этом рассказе драмы в общепринятом понимании, такой как, к примеру, в рассказе «Свадьба», где жизнь героини действительно повернула не туда. Все это – полутона, постоянные сомнения, которые одолевают каждого, и Тимофеева умеет обнаружить их и мастерски изобразить. И из этого и рождается особая исповедальная искренность, когда автору всецело веришь и разделяешь переживания его героев. И в стремлении соответствовать этому нравственному закону внутри нет никакого позерства и желания покрасоваться, все это – мучительные сомнения, доведенные до звенящего напряжения. Эта оголяющая откровенность и искренность перед самим собой совершенно нового уровня, когда герои Тимофеева не хотят казаться лучше, а хотят стать лучше. Это особенная духовная аскеза, и духовное самобичевание, в котором нет и не может быть у человека более строго судьи, чем он сам. Это уровень, свойственный, скорее, житиям святых, а не современной литературе. И, тем не менее, это желание быть идеальным, оно ведь есть внутри каждого, пусть глубоко запрятано и очень интимно, но Тимофеев апеллирует к нему, и оно проявляется. И читателю тоже кажется, что если повести себя эталонно, пресечь нехорошие помыслы, сделать правильный выбор, то можно стать лучше, и еще лучше, и еще. И это и есть сверхзадача личности – бесконечное саморазвитие. Этот духовный перфекционизм совсем не индивидуалистического ницшеанского толка, а скорее, в духе философии Шефстбери, с его прекрасным творящимся бесконечно космосом, пронизанным гармоническим единством. И человек в таком мире тоже стремится к идеалу гармонической естественности как разумной упорядоченности всего человеческого бытия.

А оттого художественный мир Андрея Тимофеева всегда оптимистичен, при кажущейся его пессимистичности. И для нас многогрешных, тех, кому, если начать искупать грехи свои, до гордыни можно и не добраться, даже для нас в этом мире постоянного самосовершенствования остается надежда.

_________________
* Наш современник, №10, 2014.

 

Андрей ТИМОФЕЕВ

ПЕРВЫЙ ВЕЧЕР
Рассказ

Когда однажды я оказался в городе, где прошли мои студенческие годы, я вдруг особенно явно осознал, как изменился за это время. Прошло всего несколько лет с тех пор, как я окончил институт. Всё осталось прежним и в студгородке, и в учебных корпусах, но я-то был уже другим, и студенческая жизнь казалась мне теперь лишь забытым сном, отчего-то некстати всплывшем в памяти.

Я вошёл в институтскую читалку, огромную комнату с ровными рядами столов, за которыми вразнобой сидели студенты, готовясь к занятиям, и пристроился на свободное место в углу. Мне нужно было провести здесь три-четыре часа до встречи со старым приятелем, но заняться было нечем, и это бессильное бездействие тяготило меня.

Неожиданно кто-то окликнул меня, и я увидел перед собой девушку, лет восемнадцати, с весёлым хвостиком собранных назад волос. Её учебники были разложены на одном из передних рядов, но, заметив меня, она, видимо, подошла ближе и теперь неловко переминалась с ноги на ногу. Я вспомнил её – она училась в моей школе, но гораздо младше, а год назад мы даже встречались с ней у моей бывшей учительницы, и я, кажется, рассказывал об институте и как лучше готовиться к вступительным экзаменам.

Я так долго и пристально смотрел в её лицо, что девушка смутилась.

– Даша? – спросил я, наконец, и она торопливо закивала, радуясь, что я помню, как её зовут.

Я заговорил с ней, и мне было приятно наблюдать, как она отвечает, немного смущаясь и морща лоб. Я спрашивал самые простые вещи: к какому предмету она сейчас готовится, как ей живётся в общежитии, но в тоже время был уверен, что всё, что я спрашиваю, хорошо и что мне не нужно волноваться, как она воспримет мои слова. Мне нравилось, что я старше, и потому всё, что я делаю, выходит просто и одновременно весомо.

Даша же любые слова принимала всерьёз. И, как делают в таких случаях хорошие и внутренне тревожные девушки, сразу же стала рассказывать о себе так много, что могло показаться, что она говорит всё, о чём думает. И только, внимательно присмотревшись, можно было понять, что эта открытость от неуверенности и сильного стеснения. Впрочем, мне показалось, что я смогу вывести её из этого состояния, и мне стало легко с ней.

– Ну как, трудно учиться? – спросил я, лукаво улыбаясь, и мы рассмеялись, потому что оба знали ответ.

Мы пошли пить кофе в буфет, а потом я подсел к ней и стал помогать делать задание по математике, с удовольствием отмечая про себя, что ещё что-то помню из программы первого курса. Иногда мы отвлекались, и тогда я рассказывал забавные случаи из студенческой жизни. Даша слушала меня и смеялась, а я чувствовал какое-то тёплое расположение к ней, как если бы она была младшей сестрой моего лучшего друга.

Когда мы вышли на улицу, уже стемнело. В воздухе чувствовалась едва ощутимая радостная лёгкость, какая бывает, когда сделал всё, что нужно, а у тебя есть ещё лишние пятнадцать-двадцать минут. И ты можешь идти, сколь угодно медленно, чувствуя, как льются эти минуты, но тебе до них нет дела. Я уже думал о чём-то другом – о встрече со старым приятелем, которая ждала меня сейчас, и о том, что мне нужно было с ним обсудить. Так хорошо и быстро прошли эти три часа, которые должны были оказаться скучными и тягостными.

Я вдохнул. Хотелось напоследок поговорить о чём-нибудь приятном.

– Зайдёшь? – спросила вдруг Даша неожиданно слабым, срывающимся голосом. Я повернулся к ней и удивился тому, что она вся словно уменьшилась. – У меня есть пирожки, правда, позавчерашние…

Некоторое время мы ещё шли молча. Её обессиленная улыбка и этот дрожащий голос – всё это было таким явным, что я удивился, как же мог не замечать этого раньше. Меня сковало боязливое желание не отвечать ничего или пошутить, но не касаться чужого чувства. Я всё ждал, что она сейчас заговорит о чём-нибудь весёлом, и тогда мы пойдём дальше, как ни в чём не бывало, но Даша всё так же потеряно молчала. Мы уже приближались к перекрёстку, где должны были попрощаться, а я чувствовал, что теперь уже нельзя просто сказать, что я тороплюсь или ещё что-нибудь в этом роде, нельзя оставить её одну с этим тоненьким «Зайдёшь?»

– Ты в четвёртом общежитии живёшь? – спросил я раздражённо.

– Да, – тихо ответила она и опять опустила глаза.

Мы остановились, как бы завязнув в странном неловком молчании.

– Что ж, и чаем напоишь? – выговорил я вдруг едко, удивляясь своему неожиданно развязному тону. Но она как будто не заметила моей грубости, торопливо закивала и слабенько улыбнулась. И эта её навязчивая покорность вдруг так рассердила меня, что захотелось сделать что-нибудь злое, совсем уж грубое, и тогда я легонько приобнял её, будто желая довести до предела, заставить хоть немного сопротивляться мне. Но Даша только сильнее оробела, и мы зашагали дальше, оба чувствуя неестественность этого ненужного обнимания. А уже через минуту я поспешно убрал руку с её плеча, злясь уже не только на неё, но и на себя.

В лифте ехали молча, чувствуя неловкую близость другого человека. Вышли на восьмом этаже. На площадке перед лифтом было по-обычному накурено и грязно – всё как и несколько лет назад. Даша торопливо прошла вперёд, звякнула ключом и распахнула передо мной дверь в комнату.

– Проходи.

Я с опаской шагнул в темноту, стараясь случайно не налететь на что-нибудь, но уже через секунду Даша включила свет, и я смог оглядеться. Внутри оказалось неожиданно уютно – в маленькой комнатке с двумя кроватями и большим платяным шкафом повсюду висели яркие картиночки, под потолком лениво перекатывались два огромных жёлтых шарика, а в пузатой трёхлитровой банке на подоконнике стояли розы. Я ревниво взглянул на них, и мне отчего-то не понравились и эти цветы, и весёлые шарики.

– Ещё с восьмого марта осталось, – пояснила Даша легко и естественно, не думая. А потом торопливо принялась доставать из холодильника укутанный полотенцем поднос, но пирожки стали выскакивать из подноса, и тогда она отчаянно присела на корточки, чтобы те падали ей на колени. Я засмеялся её неловкости, подбежал, начал помогать, а она вдруг тоже рассмеялась сама над собой. И мгновенно стало как-то спокойно, исчезла острота – мы снова стали равны, так что теперь я уже ни за что не решился бы приобнять её.

Когда мы собрали пирожки, Даша принялась заваривать чай, а я медленно подошёл к окну. Там, внизу, раскинулись знакомые мне здания, горевшие ровными рядами одинаковых окон. Моя старая жизнь текла за этими окнами, совсем не замечая меня и не останавливаясь ни на секунду оттого, что я уже не живу ею.

Я поглядывал на часы и ждал, что сейчас позвонит телефон, и я скажу Даше, что мне нужно идти. Мне не очень хотелось покидать эту тёплую комнату, отказываться от чая и пирожков. Но в тоже время я знал, что вполне смогу справиться с этим необычным порывом.

В этот момент действительно раздался звонок. Я взял трубку и услышал на том конце знакомый виноватый голос. А потом с каждым словом моего старого друга мне становилось всё веселее

– Вот, моя встреча отменилась, и у меня теперь свободный вечер, – сказал я и понял, что мне приятно сообщить ей об этом.

– А ты? Ты так и не рассказал, чем занимаешься ты? – спрашивала Даша через полчаса, когда мы шли по освещённой редкими фонарями дорожке от студгородка в сторону дачного посёлка. Это было лучшее место для прогулок в этой части города, и мы оба это знали, так что свернули сюда, даже не сговариваясь.

– Рисую иногда, – сказал я и увидел, как обрадовалась Даша, может, ещё и оттого, что это как будто сближало нас с ней, с её романтическими мечтами и надеждами. Но я сразу же перевёл разговор на воспоминания о школе, и мы ещё какое-то время беззаботно болтали об учителях и общих знакомых – тема, на которую можно было говорить вечно.

– Кажется, так давно это было, – сказала Даша взволнованно, а я по-доброму усмехнулся этим словам, потому что давно это было у меня, а не у неё.

Мы шли вперёд, а дорожка становилась всё уже. Где-то совсем рядом, за маленькими одноэтажными домиками, загрохотала электричка – чёрный густой воздух вокруг задрожал от её близкого движения. Дорожка заворачивала налево, к станции, а справа виднелись уродливые, но таинственные очертания незаконченной стройки. Я вспомнил, как раньше мы с друзьями часто забирались на неё и по юношеской глупости лазали по балкам.

– Знаешь, я всегда хотела сходить туда, – неожиданно сказала Даша, будто слыша мои мысли, – но почему-то откладывала... страшновато...

Я невольно улыбнулся этому совпадению и лёгкости, с которой я сейчас мог совершить любой, даже совсем несерьёзный поступок.

– Так давай пойдём, – предложил, лукаво следя за её реакцией – не испугается ли, и заметил, как удивлённо загорелись её глаза:

– Сейчас, в темноте?

Я взял её за руку и настойчиво потянул вперёд. А Даша ещё секунду машинально сопротивлялась, но потом уступила и доверчиво пошла рядом. Шагнули на траву, так что весенняя сырость пугливо захлюпала под ногами.

Подошли к зданию, юркнули в небольшой проём в стене. Я включил маленький фонарик на мобильном телефоне, но всё равно двигался почти наощупь, а потом оборачивался и помогал Даше пройти то или иное место. На лестнице стало легче, и только иногда ещё путь преграждали большие тяжёлые плиты.

Наконец поднялись на крышу и остановились в нескольких метрах от края. Там, внизу, виднелся студгородок, а от него в чёрный прогал леса уходила тоненькая цепочка железной дороги, чтобы потом, почти у самого горизонта, влиться в светящийся тысячами огней город. Вокруг было совершенно темно, а там, вдали, будто разгорался огромный костёр. Я осторожно взглянул на Дашу – она почти не двигалась, иногда только глубоко вдыхая, будто желая вобрать в себя всю эту красоту.

– Как хорошо... – удивлённо прошептала она, но не смела шагнуть ближе.

Несколько минут мы ещё разглядывали открывшуюся картину, переговаривались, показывали друг другу что-то. Но потом вдруг замолчали, и тогда темнота надвинулась отовсюду, а мне почему-то стало тревожно оттого, что мы стоим здесь, отделенные от всего мира толщей чёрного воздуха. Даша тоже почувствовала что-то и осторожно, почти незаметно, дотронулась пальцами до рукава моей куртки. И тогда я на секунду испугался, точно ли смогу вывести её отсюда, не случится ли чего-то непредвиденного в темноте.

Ходил сквозь нас злющий весенний ветер, и я понимал, что ей холодно и что я мог бы сейчас обнять её, заслонив собой и от этого ветра, и от темноты, и мне так сладко стало от одной только мысли об этом. И хотя я понимал, что это даже не влюблённость, а только опьянение от возможной взаимности, мне так удивительно и приятно было, что вот сейчас вот так просто, от одного моего случайного движения, мы могли бы стать друг для друга особенными людьми. Но уже через минуту ко мне вернулось прежнее самообладание, и тогда я подумал, что ни за что на свете не совершу сейчас какого-нибудь глупого необдуманного поступка, который дал бы ей ненужную надежду.

– Кажется, ты замёрзла, пойдём, – сказал я, стараясь, чтобы это получилось спокойно и хладнокровно.

Даша осторожно кивнула и как будто даже обрадовалась чему-то.

Потом мы стояли на платформе, прощаясь, а из темноты гулко приближалась электричка. Даша не спросила ни моего телефона, ни когда мы встретимся, будто всё понимала. А я благодарен был ей за это самообладание и за то, что мы попрощались легко и весело. Но когда электричка тронулась, я вдруг представил, что она пойдёт сейчас по тропинке от станции до общежития, в той же темноте, в которой мы стояли с ней, но теперь уже одна, и мне неожиданно стало тревожно за неё. Мимо проносились поля, дома, дороги, я смотрел в окно и с удивлением прислушивался к себе. Но тогда мне ещё казалось, что это только рябь на поверхности души, вызванная ярким впечатлением, которая завтра пройдёт сама собой.

И откуда же было мне в ту минуту знать, что теперь никогда уже не забыть мне этого сильного переживания другого человека рядом, сладкого замирания от его чувства к тебе, тревоги за него. И уж никак не предвидеть мне было, что после этого случайного вечера моя жизнь уже не может остаться прежней...

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную