|
АККУМУЛЯТОР
/рассказ/
Старик приехал в райцентр на видавшем виды «Москвиче» за лекарством. По дороге в аптеку ему попался магазин «Рыболов», и старик не удержался, чтобы не посмотреть снасти для любимого занятия. Он оставил машину на обочине, зашёл в магазин и минут двадцать глазел, как мальчишка, на яркие поплавки, телескопические удилища, дорогие канадские спиннинги и блёсны. И совсем забыл, что аккумулятор у его машины «дохленький» и заводит движок плохо. Когда он вышел из магазина с желанным набором блёсен, настроение его упало – он увидел, что не выключил фары. Аккумулятор «сдох», и от поворота ключа зажигания стартёр даже не замычал. Оставалось одно: завести машину с буксира или с толкача. Но толкать его «шарабан» было некому, дорога у станицы оказалась только проезжей, и по ней никто не шёл. Потому старик достал из багажника трос, прицепил его и стал голосовать, держа в левой руке петлю троса. Но никто не останавливался. Иномарки, «калины», «приоры» проносились мимо, даже не притормаживая. И только какой-то парень на таком же старом москале, как у него, дал по тормозам и ссунулся впереди на обочину.
- Что случилось, отец? – Крикнул он, не вылезая из-за руля.
- Аккумулятор «сел», дерни, сынок? – Попросил старик.
- Рад бы, да проушина вырвана, не получится.
Проушины действительно не было, не прицепишься. Парень умчался, а старик, вздохнув, снова поднял руку. Но машины пролетали.
Так он простоял с час, устал и начал ругать себя за то, что попёрся в магазин, вместо того, чтобы сначала купить жене лекарство. А теперь до аптеки далеко, до дома ещё дальше, да и доберётся ли он домой засветло – одному Богу известно. Вместе с тем день завернул на вечер. Похолодало, посерело небо, и стал накрапывать дождь. Поднявшийся ветер покатил по дороге ржавые листья. Стали болеть ноги, и старик пошёл искать по обочине, на что присесть. Нашёл в бурьяне ведро без дна и устроился на нём прямо на краю проезжей части. Так заметнее. «Может, кто остановится, поможет, неужто в людях жалости не осталось?» – думал старик. Ему повезло, вскоре прямо перед ним осел на жёстких тормозах джип, опустилось стекло и холеная самодовольная физиономия выкрикнула:
- Дед! Могу оттащить твою гарбу к себе на приёмный пункт, заплачу три штуки, как за чермет.
- А я на чём буду ездить? – Спросил старик.
- На чём сидишь, на ведре. Руль, так и быть, тебе оставлю. – Засмеялась физиономия.
Старик проглотил комок, но попросил:
- Ты бы дёрнул, сынок, она и заведётся. Подмогни, аккумулятор у меня…
- Нет, дед, только на шнурок и в металлолом, я без пользы не катаюсь.
- Езжай, – махнул рукой старик и запечалился. «Что за жизнь пошла? На дороге сижу, на виду у всех, и никто не поможет. Все стали друг другу чужие, будто звери-собаки…».
Он вспомнил, как когда-то в метель перед самым Новым годом он с женой и тогда ещё малыми детьми ехал далеко к сестре в гости на «Москвиче» и сбился с дороги, и какой-то парень вывел его на трассу, сделав крюк в сорок вёрст. Просто остановился, спросил в чём дело, подумал минуту и сказал: «А, ладно, отбрешусь. Езжай, земляк, за мной, только не отставай».
И он пёр за парнем, видя в снежной пыли только два красных огня жигулёнка. И успел к застолью. А парень с него даже денег не взял на бензин, лишь улыбнулся и сказал: «Счастливо, друг. Земля круглая, может, и меня когда выручишь». А теперь вот: «На ведре едь». И вся помощь.
От этих мыслей старику стало муторно на сердце, он бросил трос в багажник и пошёл по дороге в станицу. Ему ничего не оставалось, как купить новый аккумулятор. Вместо лекарства. У встречного велосипедиста он спросил про магазин запчастей, тот подсказал, и старик через несколько кварталов магазин нашёл. Аккумуляторы были. Он выбрал недорогой российский, с удобной для переноски ручкой. Продавец проверил состояние аккумулятора, выбил чек и предложил:
- Мы можем его установить и заодно протестировать состояние электросхемы вашей машины, отец.
- Спасибо, только мой «Москвич» стоит далеко отсюда, напротив рыбацкого магазина. Тот магазин меня, старого дурня, и ввёл в расходы. Бабка теперь останется без лекарства.
- А как же Вы его…? Он же тяжёлый, – спросил с запинкой продавец. – Доставка у нас не предусмотрена.
- Пёхом, сынок, как ещё. Вот и вся доставка.
И старик, скособочась и припадая на правую ногу, понёс аккумулятор из магазина.
Какой-то парнишка со скутера, слышавший разговор, купил лампочку для фары и выбежал следом. Старик был недалеко. Парнишка догнал его.
- Дедушка, ставьте аккумулятор мне под ноги и садитесь сзади, я вас довезу до машины.
-А повезёт твой горбунок двоих? Больно маленький, – спросил старик недоверчиво.
-Повезёт, мы с пацанами на нём втроём лихачим!
Они ехали по улице, ноги старика свисали, и старик поджимал их, боясь обо что-либо зацепиться. Руками он держался парнишке за плечи. Начинало смеркаться, и дождь в порывах ветра холодными иголками покалывал старику лицо. Но старик был рад дождю – он не хотел, чтобы парнишка, когда доедут до машины, увидел его слёзы. А они вырывались помимо его воли откуда-то изнутри, от самого сердца, которому вдруг, непонятно от чего, стало тепло.
СПАСИБО
/новелла/
Маленькая цыганочка лет девяти в новом платьичке, одетом на немытое тельце, вертится у дверей магазина «Магнит» и просит у входящих и выходящих денежку. Поодаль на бетонном подкладыше под ларёк сидят её бабушка и старший брат, покуривают и поглядывают за ней. Им она носит добычу. Похоже, цыганочка сдаёт экзамен на умение цыганить. Я тоже иду в магазин.
- Дя, – дёргает меня она за штанину, – дай пять рублей.
И сверлит меня снизу чёрными глазёнками.
- Вот когда буду выходить из магазина и откроешь мне дверь, рубль дам, – говорю я.
- Тилькы рупь?
- А как ты хотела? Деньги надо зарабатывать. Открывай дверь и тебе будут платить, как швейцару в ресторане.
Побыл в магазине, выхожу. Дверь не открывает, но напоминает:
- Дя, ты рупь обещал дать.
- Так за открытую ж дверь, а ты работать не хочешь.
- А дэ вы бачилы, шоб цыганы робылы? – Сражает она меня взрослым умозаключением.
Я хохочу – ну, чавела, уела дядька.
- Ладно, за наглость и сообразительность так и быть, держи рубль.
Она артистично протягивает ручку и пальчики, как коготки птички, цепко хватают монетку.
- А спасибо чего ж не говоришь?
- Дя, оцэ за рупь и «спасиба» казать?
Меня опять разбирает смех от её непосредственной наглости. Говорю, сдерживаясь:
- А за сколько ж ты «спасиба» скажешь, за пять рублей?
Она кривит губки и качает головой.
- …за десять?
Реакция та же.
- …за пятьдесят?!
Губки кривит, но головой не качает. Думает.
- Тогда за сто?!
- Да, за сто! Давай, дядько, сотню, скажу «спасиба».
Мне опять хочется рассмеяться, но тут уже не до смеха. О, черноглазая, цыганский детёныш! Однако решаю довести свой тест-торг до конца:
- А сотни-то у меня и нет, чавела, но рублик ещё один имеется. За рубль, может, всё-таки «спасиба» скажешь?
Она кривится, как после кислой ягоды, и выжимает из себя:
- Ладно, давай свий рупь, скажу.
МЕШОЧЕК ПЯТАЧКОВ
/новелла/
Моя знакомая девочка цыганочка заневестилась. У неё появился красивый костюмчик: юбочка, жилеточка из бежевой ткани, под ней чёрный тонкий свитерок, но самое главное – в ушах засверкали золотые серёжки с рубинчиками. Они очень идут к её чёрным искристым глазкам и по-детски непосредственной, хотя уже лукавой улыбке. В остальном она ничем не отличается от той пигалицы, что цыганила под магазином «Магнит» два года назад мелочь – даже росточку осталась цыплячьего, однако личиком стала чище и ножата в босолапках мытые. На невесту такое дитя никак не походит, но это по нашим, славянским меркам, а по цыганским – к одиннадцатилетним девочкам будущие женихи уже приглядываются.
Маринка, так зовут цыганочку, зашла попереди меня в своём красивом наряде в молочный магазин. В руке держала матерчатый мешочек с чем-то тяжёлым.
- Теть Люд, – обратилась она к продавщице, – я тебе мелочь принесла.
- А ну ж показывай, что ты насобирала?
Людмила запустила руку в мешочек и вытащила горсть блестящих пятачков.
- Это никак то приданое, из-за которого от тебя женишок сбежал? – Спрашивает она недоумённо девочку.
- Ага, – отвечает просто, без сожаления Маринка. – Дай мне сто рублей и забери мелочь.
- Так тут может и больше, чем на сто рублей.
И Людмила ставит мешочек на весы.
- О, почти три килограмма! Должно быть больше, чем на сотню, – говорит она.
В магазине кроме нас троих никого больше нет и я, видя, что Людмиле не хочется возиться с пятаками – их для неё будет проблематично сбыть, вмешиваюсь:
- Маринка, а ты их в банк отнеси, вон он – через дорогу. Там твои пятачки примут, за них дадут бумажную деньгу.
- Дя, дай ты сто рублей, а мелочь забери! – Обращается ко мне девочка, а у самой в глазах уже почти слёзы.
У меня заминка: жаль девочку, но и потакать не хочется – трудов-то, через дорогу перейти.
- Ну дя… – Повторяет она.
- Нет, чавела, – отвечаю я. – Ты уже большая, сумеешь сдать.
Девочка начинает плакать. Глядит то на Людмилу, то на меня – не хнычет, но слёзки-росинки покатились.
- Маринка, давай вместе сходим, сдадим твой капитал. – Не выдерживаю я.
Она ничего не говорит, а выходит из магазина и бросает мешочек в урну против дверей. И уходит.
- Вот упрямая! – в сердцах произносит Людмила, идёт за мешочком и добавляет, – Не хотелось мне с ними возиться. Десюлики – те люди берут на сдачу, а эти швыряют под ноги и ругаются. Вот она и насобирала их по магазинам. Ладно, распихаю как-нибудь, а ей на приданое отдам крупные.
- Неужто и вправду замуж такую возьмут, от горшка ж два вершка? – Спрашиваю Людмилу.
Я знаю, что она жалеет цыганочку, подкармливает, и они вроде как подружки. У девочки в этом году померла бабушка, а отец с матерью сидят за наркотики, остались они вдвоём со старшим братом, Тот сам подросток, металлолом собирает, им и кормятся. Живут в старой хатке, такой, что если громко чихнуть – завалится.
- Рассказывала, – говорит Людмила про девочку, – что приезжали к ней цыгане аж из Ростовской области. С цыганчуком, смотреть её, помолвка это вроде называется. Спрашивали за приданое, а она им и вынесла этот мешочек. Дитё ж! Так обсмеяли и уехали. А где ей взять приданое, коль она сирота при живых родителях? Юбочку и жилетку ей из остатков сшила Верка, соседка портниха. Серёжки в ушах материны. А родни близкой у них с братом нет. Цыгане, конечно, детей не забывают, но цыгане теперь тоже другие стали. Время такое – бедным людям всем плохо. А девочку жалко…
- Да, – согласился я. – Однако приданое, какое б оно ни было, приготовила сама. И женой, бог даст, хорошей будет. Из тех, кто в детстве горе мыкал, чаще всего хорошие люди вырастают.
- Кто его знает, как оно будет. Придут из тюрьмы родители, видно станет. Давайте отпущу Вас, – говорит Людмила.
Она подаёт мне творог и высыпает на прилавок пятачки. Других покупателей пока нет, и она сноровисто швыряет в ладонь с прилавка мелочь – считает. Откидывает на старых счётах костяшку, подымает на меня глаза и произносит:
- Вот оно – блестящее цыганское счастье. А есть ли вообще оно?
И опять пятачки летят ей в ладонь. Цок, цок, цокает Маринкино счастье.
ЧАСЫ
/Рассказ/
Шёл дождь со снегом. Январский Краснодар в эту зиму такой тёплый и солнечный, стал сразу неуютным и промозглым. Прогуливаясь от больничной грусти-тоски по городу, я промок и зашёл погреться в маленький чистенький магазинчик, торговавший часами. Я люблю такие магазины, мне кажется, что за сверхчистыми кварцевыми стёклами в стальных, серебряных, золотых оправах спряталось время. Оно спит до поры ничейное и невечное, и только прищёлкнутое браслетом к руке просыпается и начинает отмерять чью-то жизнь. Тик-так, тик-так… И хоть в дорогой оно оправе, хоть в дешёвой, всё равно тик-так. Смолоду, когда годы идут в гору, оно ещё не спешит, вроде как тащится уставшее позади, а когда с горы пошли, бежит, убыстряясь, и подталкивает в спину. Я уже чувствую его пинки. Потому, наверное, и тянет меня в магазинчики поглядеть, как это самое время, одетое часовщиками в красивые одежды из металла и стекла, спит. И сон его хранит, и будит ото сна в магазинчике улыбчивая девушка.
- Вы хотите купить часы? – спрашивает она меня.
- Хотел бы, да они у вас дорогие. Не по моему пенсионному карману.
- А…, – сожалеюще произносит девушка.
- Я просто полюбуюсь. Сейчас часы как произведения искусства, особенно наручные, – говорю я. – Нас при социализме не приучили к красоте. Покупали то, что удавалось найти, достать. Не до красоты было. А теперь зашёл в магазинчик, как в картинную галерею, и наслаждайся увиденным.
- Да, но лучше такую красоту иметь, – говорит девушка.
Я развожу руками:
- Видит око, да зуб неймёт.
Прозвенел маленький колокольчик над дверью – зашёл парень годов двадцати пяти. Одет модно.
- Вы видите мой стиль? – спросил он девушку.
Та кивнула.
- Я бы хотел купить в своём стиле двое часов. На зиму и на лето. Бизнес требует. Что вы посоветуете?
Я чуть не раскрыл рот от удивления: «На зиму и на лето», такого ещё не слышал. Девушка не удивилась.
- Какую сумму Вы хотите потратить? – спросила она.
- На каждые по тысяч пятнадцать-двадцать.
-Хорошо, – кивнула девушка и стала показывать бизнесмену, открывая дверки стеклянных шкафчиков, модели фирм Тиссо, Сертино, Кандина, Милитари – одну красивей другой. Какие с браслетами, какие на ремешках, снабжённых позолоченными предохранителями от разрыва.
- Вот эти мне нравятся, в них чувствуется холодность, строгость – будут на зиму, – сказал парень.
- А эти – последняя швейцарская модель с бьющимся «сердцем» в брюшке, стиль тёплый, нравятся?
Девушка имела в виду цокающий маятник за стеклом с внутренней стороны часов.
Парень пристегнул часы и повертел рукой.
- Прелесть, то, что надо на лето. Сколько «тянут»? – спросил он.
- Эти подороже – двадцать пять тысяч рублей.
- Ерунда, плачу, имидж того стоит.
- Да, – не выдержал я, – оказывается, часы теперь покупают как туфли – на сезон. А на весну и осень Вы забыли? – Обратился я к парню, когда он бросал в кассовое блюдечко купюры.
Парень обернулся, оглядел меня и криво усмехнулся. Ничего не сказал, но заиграл слюной, как перед плевком.
Я покачал головой и вышел из магазинчика – расхотелось смотреть на часы. Пусть время спит. Оно ещё успеет начать отсчёт жизни тому, кто его разбудит. Как этому парню: и в зиму, и в лето, и всегда. А парень вышел с покупками минутой позже, обогнал меня и, оглянувшись, одарил взглядом, полным презрения. Так теперь глядят успешные на неуспешных.
При выходе на улицу у него попросил милостыню сидевший под крышей киоска калека, но парень не останавливаясь, бросил:
- Твой Бог подаст.
Большие пышные хлопья мокрого снега упали на плечи и волосы парня, и улица поглотила его. Время фирменных часов, разбуженное им, начало свой бег.
А дождь и снег сыпались с небес и холодили вчера ещё тёплый город.
ЦАРАПИНА
/рассказ/
Нежданно-негаданно перед Новым годом Михаил встретился со своим бывшим начальником. Пять лет назад он был муниципальным чиновником, и его сей начальник выпер с работы. Использовал надуманный предлог, у Михаила сдали нервы (терпеть издёвки трудно, а без чувства вины – невозможно), и он швырнул начальнику заявление об уходе. Через час на его должность был назначен молодой, который попадал под сокращение, но был сыном другого начальника. Когда Михаил на следующий день узнал, что приказы о его увольнении и новом назначении были сварганены в течение часа, ему всё стало ясно, и душу затерзала обида: без вины оказался виноват после многих лет добросовестной работы и уймы полученных благодарностей.
Два месяца Михаил не мог найти работу и был в жутком стрессе – ну кому нужен пятидесятипятилетний мужик в этом бандитском капитализме, когда и тридцатилетним работы нет? Но, видимо, ангел-хранитель его не покинул, работа нашлась, и через полгода Михаил зашёл в свою бывшую контору. Зашёл, чтоб увидели – не спился и не пропал, как ему предрекали блюдолизы начальника. Тогда же и узнал от приближённой к «престолу» дамы, что его просто пропили.
- Это что, как проигрывают человека в карты? – Переспросил он.
- Типа того. Пацана надо ж было спасать от сокращения, вот на тебя и «наехали». За это папа накрыл «поляну» – ночь бухали. – Ответила дама.
- А что пили, небось самогон?
- Ты что, коньяк! Неужто ты самогонки стоишь?
- Спасибо хоть на этом. – Усмехнулся Михаил.
Вышло так, как он и предполагал: зная характер, его «пресонули» не по делу и добились заявления. Хотя, если решили убрать, могли устроить любую гадость. За пятнадцать лет работы в чиновничьем клане Михаил хорошо познал это гнилое племя, но так к нему и не прижился: не доносил начальству на других, не угодничал, даже поддакивать и заглядывать по- обачьи в глаза не научился. Тянул свою лямку и старался решать вопросы сам, исходя из обязанностей. В общем, никак не подходил под указ государя Петра первого, где сказано, что подчинённый должен иметь вид лихой и слегка придурковатый, дабы не смущать своим умным видом лицо начальствующее. Михаил как раз смущал начальство, и это, кстати, одна из основных причин, из-за которых Россия никогда не победит ни коррупцию, ни бардак в системе управления - ну разве будут пчёлы бороться с мёдом? В чиновничьей среде действуют законы стаи, как, впрочем, и у ментов, прокуроров, судей. Всё это вороньё считает, что оно над народом, что оно цветы и плоды дерева, а корни его – народ, там, в земле, и он обязан питать соками это воронье дерево. Обязан! И рыпаться с отведённого места народ не моги! Даже теорию разделения вороньё придумало о лузерах и винерах. Винер – значит, успешный, богатый, а лузер – раб, ни на что не способный в новой России, словом, пария, червяк, тьфу! Но в своей стае вороньё ведёт себя как вороньё: законов не признаёт, живёт по понятиям. Вот под «каток» понятий через пару лет после того, как Михаила пропили, и попал его начальник. Сказал не то, что от него хотело услышать новое начальство, и пошёл следом за Михаилом. Правда, в лучшем качестве – став пенсионером. Но всё равно обидно было! Замкнулся в себе начальник, болеть стал.
…И – негаданная встреча. У поликлиники в своей иномарке сидит бывший вершитель судеб. Увидел Михаила, вылез, здоровается, улыбается. А сам уже пегий, лицо и шея в коричневых пятнах и пятнышках, как перепелиное яйцо – время покрасило в цвета старости, и от холёности ни следа. В народ опустился с высот начальник.
- Как живёшь, Михаил Иваныч? Давно не виделись, – говорит он мягким голосом.
- Да-к вашими молитвами. Вы ж, наверное, отмаливали грехи после того, как меня вымели своей грязной метлой? Вот и живу вашими молитвами.
- Чего уж ты так… Меня самого потом этой же самой метлой… Жизнь такая нынче жестокая.
- И потому обязательно надо быть скотами?
- Не обязательно, но приходится. Тебе ли не знать жизни? И вообще, я думал, ты уже всё забыл.
- Забыл, а вот вас увидел – вспомнил. И зацепило сердце. Это как царапина на машине. Продрать на вашей красивой гвоздём бочину – ездить можно, на скорость не отражается, но каждый раз, как её будете видеть, драть вас будет по нервам. Так и воспоминание о моём увольнении.
- Ну, ладно, чтоб тебе в Новом году воспоминания не царапали сердце, – нехотя пожелал начальник, сел в свою «японку» и отвернулся. Коричневые пятна на его шее растянулись и стали похожи на обычную несмытую грязь. Михаил не стал больше ничего говорить бывшему начальнику и пошёл к врачу. Обиды за прошлое он уже не ощущал – стёрлась, а вот царапина чувствовалась. И не зашпаклевать её, и не закрасить. Так уж мы, люди, устроены: пока живём, несём за спиной мешок своих горестей. От долгого несения они, как сухари, перетираются друг о друга в муку (отчего и поговорка такая: перемелется – мука будет), но до муки их твёрдые края давят больно, а потом всё – мука. Жаль, что ничего хорошего из неё не испечёшь…
ПИРИЖЕЧКЫ
/новелла/
Мимо моего дома ходит старушка. Когда-то она дружила с моей матушкой, и они часто сиживали под жердёлой на лавочке у нашего дома – отдыхали, судачили, вздыхали о судьбах детей и внуков, называя при этом друг друга чинно – по имени отчеству. Но матушки пять годков как уж нет, а старушка, Полина Авдеевна, также ходит мимо моего дома к своему, по её словам, непутёвому сыну на соседнем квартале, и мы друг другу кланяемся. Старушке уже девяносто, но мне кажется, что за эти годы, как не стало её подружки, она совсем не изменилась: такая же невысокая, сухенькая, почти воздушная. И вся будто светится насквозь, как истёртая временем дерюжка. Ходит она осень, зиму и весну в сереньком лёгком пальтишке, и почти всегда у неё в руках непонятного цвета хозяйственная сумка, в которой она несёт что-нибудь сыну.
Живёт старушка на самом берегу речки в маленькой хатёнке, где над обрывом примостился её огородец, на котором по весне на чернозёмном выгреве празднуют свадьбы ужаки. В хатёнке той вырастила она единственного сына, рождённого перед самой войной, туда же принесли ей похоронку на мужа, в хатёнке той прошла вся её одинокая вдовья жизнь.
Сын Полины Авдеевны, Гена, выучился на шофёра, завёл семью, построил дом, вырастил детей, вышел на пенсию и от безделья распился и запузател. И ему уже семьдесят. Он частенько ходит мимо меня за самогонкой к гулящей Клавке, назад бредёт навеселе и, завидев меня во дворе, кричит:
- Слава Краснознамённому Северному флоту!
- Семь футов под килем! – отвечаю я.
Мы с Геной в своё время служили в Полярном на подводных лодках, и такое приветствие у нас прижилось.
- Семёныч, ты опять употребил экологически чистый продукт? – Спрашиваю я Гену после приветствия.
- Да, Палыч. Добираю то, что не добрал в жизни.
- Так пропадёшь же! Вон пузняк отвис чуть не до колен, печёнка, наверняка, задубела. Амбец придёт! А так бы пожил ещё годков двадцать.
- А зачем? – Бьёт меня по башке он своим вопросом.
- Ну, как зачем… У тебя жена, дети, внуки, мать ещё жива. Ты всем нужен.
- А ты всем нужен? – Опять он шандарахает меня вопросом.
Ответить мне непросто, он это знает, потому продолжает сам:
- Вот видишь, как мы нужны, как старые кони. Кобылицы нас не подпускают, и в конюшне нам делать нечего – путаемся под ногами. Только до Клавки и ходить. А матери, конечно, нужен, тут ты прав…
Он отворачивается, вытирает ладонью щёку. И уходит.
Такие у нас с сыном Полины Авдеевны бывают разговоры. Но в последнее время что-то не вижу я североморца, любителя Клавкиного продукта, на улице. Авдеевна же, гляжу, поспешает. А день сегодня ветреный, холодный, да ещё наша улица вытянута так, что все восточные и северо-восточные ветры несутся по ней, как бешеные кони по тракту. Теперь, в декабре, с морозом. А Авдеевна в том самом пальтишке идёт супротив. И ветер толкает её из стороны в сторону, извечная хозяйственная сумка летает в вытянутой руке, будто пустой целлофановый пакет, и нет сил у старой противостоять ветру и прижать сумку к себе. Авдеевна кое-как, пригибаясь, подворачивает к лавочке у моего дома, чтобы передохнуть.
- Доброго здоровья, Авдеевна! – Подхожу я к ней. – Вы до Гены?
- До сыночка, до Хены.
У неё во рту протезы и нужную букву произнести не получается.
- Как он там, не заболел?
- Заболел сыночёк, не ест. И тигра (так она называет невестку) не кормит. Так я ему испекла пирижечкы с кабаком, он любит. Счас вот отдышусь и побегу, – говорит она.
- Вы под заборами, по травке, так ветра меньше, – советую я.
- Ой, спасибо Вам, спасибо. Была б жива Ваша матушка…, – говорит старушка, намекая на что-то своё, невысказанное.
И идёт дальше. Не как я посоветовал, а опять по дороге, по неровной гравийной насыпке. И ветер играет с ней, как хочет.
С час прошло. Собираю перед домом на улице пакеты, бумажки, что нанесло. Вижу, возвращается Авдеевна. Под заборами, шатаясь, и без сумки. Иду навстречу, боюсь упадёт. А она держится за штакетину и не узнаёт меня. И плачет навзрыд сухими слезами.
- Авдеевна, давайте поддержу Вас.
-Ой, божечкы! – Голосит она, – Сыночёк плохый, а тигра мои пирижечкы собакам кынула. Ой, божечкы!
Я успокаиваю старую мать, как могу, веду по улице, сам не зная, стоит ли вести её в таком состоянии до хаты. А ветер футболит нас, и мне кажется, отпусти я сейчас старушку, унесёт он её безвозвратно.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Внучке Дарьюшке посвящаю.
Так уж получилось, что родился я перед полуночью в последний день апреля, и кто-то из акушерок той местечковой украинской больницы в Полесье, где я явился на свет божий, посоветовал матери записать днем моего рождения день наступающий, праздничный – Первое мая. Подумаешь, какие-то минуты, никто не осудит и не покарает за такой подлог. Но делать этого не стоило. Каждому из нас при рождении звёзды определяют судьбу, а Господь дает ангела хранителя и крест, который – тяжёл он или лёгок – нести всю жизнь. Таким как я, оказавшимся не по своей воле под чужими звёздами, выпадает нести два креста, что называется, и «за того парня». Про это поверье я узнал уже в зрелом возрасте, и принимать его за истину или не принимать – сам не ведаю. Во всяком случае что-то в этом есть: бед и несчастий в моей жизни с лихвой хватило бы на двоих, и мой ангел хранитель наверняка устал отводить от моей головы удары судьбы, предназначенные не только мне…
Надо сказать, что к дням рождения в нашей семье относились особо – их не принято было праздновать. Нет, забывать о них родители не забывали, и подарки дарились, но чтобы устраивать праздник с гуляньем каждый год – такого не помню. И дело вовсе не в крестьянском скупердяйстве родителей, просто их жизнь с раскулачиваниями, голодовками, войной, постоянным тяжёлым трудом на производстве и в домашнем хозяйстве была мало приспособлена к праздникам. Но один день рождения, праздничный, в пять лет, у меня всё-таки был. И, может, потому, что он в детстве был единственный и особенный, я его хорошо запомнил.
Тогда перед маем зацвела белая акация. Зацвела рясно – в кашке деревья стояли, будто в снегу. Хутор утонул в медовом духе. Пчёлы гудели гудом, их охватила радостная суета – кашка хорошо выделяет нектар. У отца тоже было хорошее настроение: его маленькая пасека – несколько ульев – одарит нас майским мёдом. Да ещё приехал к нам в гости с дальнего хутора на бедарке любимый отцов племянник Миша, такой же мастеровитый и рукастый, как отец. Потому вечером отец и сказал матери:
- Давай, мабуть, матэ, зробым завтра празнык. Гость у нас, и Стыпанку пять рокив сполняеця. Як ты?
- Та трэба б, – ответила мать.
- Тоди с утречка зарубаю тоби неженатого гусака, обробыш, а шо на стил – сама знаешь.
- Добре, – согласилась мать.
Утром отец отсёк топором голову большому серому гусаку, у которого не было своих гусынь – неженатому, мать принялась его патрать, чтобы осмалить. Но поднялся ветер. Неожиданно и как-то резко подул восточный суховей. Заскрипели высоченные акации, посыпалась сбитая кашка, полетели с огородов и меж прошлогодние кукурузные листья, завихрилась на скирдах солома, заметались недовольные пчёлы, пропал акациевый дух.
- Ну, оцэ тэпэр вэсь мэд коту пид хвист, – сказал сокрушённо отец. – Не зря вчёра вэсь вэчир заря горила – на витыр.
- А чёго мэд коту пид хвист, папка? – Спросил, не понимая, я.
- Того, шо в сухый витыр окация мэду нэ выдиля, сынок. Цвисты – цвитэ, а пастысь пчёла ны може – нычёго нэ находэ в цвитах. И ты до уликив нэ ходы, пчёлы будуть сэрдыти, покусають.
К пчёлам я и не собирался. Мать на огороде, за скирдой соломы развела костерок – осмалить гусака, я побежал туда. Пламя костерка, придавленное ветром, жалось к земле и у матери не хватало рук: нужно было вертеть в огне тяжёлую тушку и одновременно подкладывать в огонь солому. Сгорала она мгновенно. И мать попросила:
- Сыночёк, пидкладай солому, помогай.
Я подкладывал. Но тот ворох, что мать надёргала из скирды, быстро закончился, а гусак ещё шершавел колодочками – не досмалили, и я метнулся за топкой. В руках у меня оказался соломенный жгутик – маленький факел, которым я игрался у костра. Мать это просмотрела. Дальше случилась беда: ветер сорвал огонёк со жгутика и швырнул на скирду. Пятно, куда попал огонёк, зардело, расширилось вверх и в стороны и полыхнуло пламенем.
-Ма-м-ка! – заорал я.
Мать повернулась, закричала не своим голосом: «Батько!», схватила меня за руку и потащила в садок. А скирда уже полыхала. Горящий красно-чёрный соломенный пепел ветер подымал вверх и швырял на соседские дворы, и весь наш хуторок – несколько дворов до кладбищенского пустыря – заголосил, забегал, загремели цепки колодезей, отец с дядей Мишей побежали во двор к соседке, тётке Клапатенчихе, тушить загоревшийся свинушник – там верещали поросята, рвалась с цепи испуганная собака. Над хуторком метался дым, витал крик и вопль, а я стоял за грушей оцепенелый – мать куда-то убежала, и смотрел, как наша большая скирда оседает и чернеет, её никто не тушил.
Через время всё кончилось, и к нам во двор стали собираться люди. Чумазые от сажи, в прогоревших штанах и рубахах. У отца почему-то на рубахе остался один рукав. Я оказался в окружении соседей, за плечи перед собой меня придерживал отец. Все молчали и смотрели на нас.
- Ну шо мини ёго тэпэр вбыть? – Не выдержал молчания отец. – У ёго сёдня день рождения.
И тогда тётка Клапатенчиха, фронтовая вдова, молодая и красивая, у которой сгорел дощатый свинушник с поросятами, плача подошла и погладила меня по голове. Потом, уняв слёзы, сказала:
- Ладно, сусиды. Свынушник Павло Сэмэнович зробэ, а як мини буть с уборной? Дэ ж зараз очерэта взять? Шо ж цэ мини до зимы всёму хутору свое задне лычико показувать?
- А ты нэ скисняйся, Галочка, мы будым любуваця, – ответил ей дядько Жигайло, отчим моего друга Петьки, известный на хуторе бабник и шутник.
И все засмеялись, и я почувствовал, как ослабли пальцы отца на моих плечах.
- Ну, раз така справа, то гукаем усих сусидив вэчирком на гусака, хай ёму грэць, догуляем Стыпанкив день рождения.
И все, подшучивая над Галочкой, разошлись, и никто не ругался за сгоревшую ещё одну скирду соломы и, что жальче, за припасённое на бескормицу сено.
До вечера мать готовила угощение, а отец с дядей Мишей сколотили соседке новый дощатый свинушник. Отец пустил на это запас обзёлов, из которых собирался делать сарай. Поросёнка Галочке подарила наша соседка с другой стороны.
А вечером, когда подоили коров, все собрались у нас. Принесли мне в подарок вареньев, пирожков и даже сладкого петушка на палочке. Превратили отцов плотницкий верстак в стол, подвесили к веткам керосиновые лампы, выпили – кто батиной медовухи, а кто самогоночки, пожелали мне всего доброго, в том числе стать пожарником, а потом под ясным месяцем пели песни. Одну я запомнил и полюбил навсегда:
«Мисяць на нэби,
Зиронькы сяють,
Тыхо по морю чёвэн плывэ.
В чёвни дивчина
Писню спивае,
А казак чуе –
Сэрдэнько мрэ…»
Под песню дядько Жигайло украдкой тискал красавицу Галочку, шептал ей что-то, а она, хитро поводя очами, отвечала:
- Ага, ага, мылэнькый, зробыш уборну, тоди й побалакаемо…
Неожиданно стих ветер. Как утром неизвестно откуда взялся, так вечером неизвестно куда пропал. Потянуло влагой от речки и запахло белой акацией. Все наши гости переглянулись, заулыбались, радуясь смене погоды, и кто-то из женщин запел душевную песню. И мне показалось, что все забыли про пожар, зашив и заштопав свои рубахи и кофты, чтобы прийти на мой день рождения. А может и не было вовсе никакого пожара, раз про него никто не вспомнил? Был. Просто тогда, после войны, умели жалеть детей.
А на утро пошёл дождь – тёплый, обильный. И пепел, разнесённый ветром, смешался с чёрной землёй, чтобы стать зелёной травой, молодой листвой. Потому что была весна. И теперь, прожив немало лет, я помню тот Первомай и точно знаю, что бывают такие дни, когда рождается человеческое в человеке, и они не обязательно совпадают с днями рождения. У меня вот совпали. И звёзды, под которыми живёшь, пожалуй, тут не при чём.
ПОСЫЛКА ИЗ СИБИРИ
/рассказ/
Жил на хуторе по соседству с нами когда-то маленький невзрачный мужичок по имени Петро Петрович. Осень, зиму и весну он ходил в старых резиновых сапогах своей дородной супруги, которые были на размера три больше его ноги, и потому при ходьбе он их двигал, будто плыл на двух лодках, за что моя мать прозвала его «корабель». Одет был Петро Петрович всегда в одну из двух одежд, по погоде: или в полосатый хэбэшный пиджачишко, или в фуфайку с супружниного плеча, доходившую полами до сапог.
Петро Петрович был некой неразгаданной тайной хутора. Откуда появился, каким его ветром занесло в ту кривобокую хату, может, вообще он с неба упал под подол своей громобойной Нюськи (там он мог запросто спрятаться) – никто не знал. Нюська была не разговорчивее пня, что торчал у камышовой огорожи её хаты и служил лавочкой, а сам Петро Петрович оказался глухонемым. Единственное, что он мог о себе рассказать – это как его зовут: с придыханием, с силой выталкивая воздух из щёк сквозь сжатые губы, он произносил: «Пе-Пе». Что и означало его имя и отчество. Но никто из взрослых кроме нас, пацанов, этим попугайным прозвищем его не называл, разве что за глаза, потому как был этот мужичок безответным вечным трудягой, отцом четырёх Нюськиных детей, никому из которых, по счастью, не досталась его миниатюрность. Но тайна Пе-Пе оставалась тайной. И хотя мой отец дружил с соседом, учил того плотницкому и столярному ремеслу, но понять из разных «те, ме, се…» ничего не мог. Не помогала и по-детски обезоруживающая, добрая улыбка «Пе-Пе». Матери надоедало отцовское любопытство, и она говорила:
- Не чапай убогого. И так выдно: хороший чёловик, трудяга. Огород, хозяйство, диты – всэ на ёго плычах, пока Нюська маха сапкой в колхози. А хто вин и откуда – ты шо, милицинер?
Но однажды отец привёл с работы мужичка, ростом и лицом смахивающего на нашего соседа.
- Дывысь, матэ, ны вгадуешь? Прямо брат Петра Петровича!
- Ага, похожа свыня на коня, тилкы шерсть ны така, – ответила мать.
Маленький человек поздоровался и замолчал. Мать насупила брови и глянула на отца. Она уже догадалась, что батя привёл очередного несчастного – пожалел.
- Звуть его Хандошка, – добавил отец.
- Это фамилия такая, а зовут меня Дмитрий Василич. Я агроном, – прояснил гость.
Мать чего-то не поняла и уставилась вопрошающе на пришедшего.
- Я здесь в командировке, за семенами кукурузы приезжал, я из Сибири, – добавил маленький человек.
Тут только матери дошло, что во дворе у неё гость, а кто он на самом деле – не важно. Она засуетилась, тепло поглядела на отца и гостя, и вскоре позвала мужиков к столу. Я примостился на лавке рядом и настропалил уши.
- Сынок, а ну сбигай за Петром Петровичем, – обратился ко мне отец.
Я шмыгнул на улицу. Пе-Пе сгребал навоз в коровнике.
-Дядько Пе-Пе, вас батько гукае, – обратился я к Пе-пе, дёрнув его за полу пиджака. Пе-Пе оглянулся, улыбнулся, и вопросительно посмотрел мне в глаза. Я повторил сказанное. Пе-Пе покачал головой, погрозил мне пальцем – он понимал по губам, и пошёл следом. Вскоре под окнами хаты зарябил его пиджак, а в сенях зачёвгали сапоги.
- Приплыв наш «корабель», – сказала мать.
Пе-Пе разулся, зашёл в комнату и всем поклонился. Отец внимательно на него смотрел. Пе-Пе сел за стол и никак не реагировал на сибиряка. Выпили самогоночки, закусили, отец стал его спрашивать – не брат ли рядом с ним, но Пе-Пе отрицательно качал головой, прикладывал руки к сердцу, произносил «Пе-Пе» и показывал палец.
- Один вин на свити, чи ны ясно? – перевела отцу мать.
- Та поняв я. Жалко. А я думав, брат Петру найшёвся.
Засиделись мужики тогда за столом, а как стемнело, Нюська пришла за Пе-Пе, и он покорно пошел с ней. Бывало, правда и такое: выпившего супруга Нюська брала себе под руку, прижимала к боку, как куль рогоза, и несла домой. Пе-Пе тогда что-то мычал, вроде как пел, и дрыгал ногами. Но у нас «усидели» мужики граммов по триста – мать за этим следила, и «корабель» ход не потерял.
Допоздна тогда мы не спали, слушали рассказ Хандошки о далёкой Читинской земле, откуда он приехал, о совхозе, где работал агрономом и куда отправил вагоном семена кукурузы, за которыми его прислали на Кубань. Тогда, в хрущевские времена, королеву полей кукурузу власть заставляла сеять по всей стране чуть ли не до тундры. Но росла она и растёт хорошо только по югу страны. Вот при отгрузке семян на вокзале, в суете, у нашего гостя и вытащили из кармана гаманец. Целых пятьдесят девять рублей там было! Всё, что оставил агроном на обратную дорогу.
Когда гость уснул, да с храпом и присвистом, я услышал из-за сундука, за которым спал, разговор отца с матерью.
- Матэ, у нас там вроди трохи грошенят есть.
- Есть. А ты вжэ, бачу, хочишь дать.
Отец помолчал, потом сказал:
- Ны дужэ хочу, но помогты чёловику трэба. Як вин биз грошей до дому вэрныця?
- Ну и хай ваш совхоз дасть ёму гроши. Кукурузу дав, хай и гроши дасть.
- Ны дасть, вин уже просыв.
- Ну хай хтось другый дасть.
- Хтось, хтось… А чёго нэ мы?
- А чёго мы?
На этом пререканьи я заснул, и вспоминал о нём, когда подрос, когда мне самому нужны были деньги, и я шёл к отцу.
- Пап, дай гроши на кино.
- Иды до матыри, хай дасть.
Иду.
- Мам, дай гроши на кино.
- Як батько скажэ, так дам.
- Та вин вжэ казав! – не выдерживал я.
- Ну, як казав, тоди дам.
Тогда я и понял закон семейной бережливости: двойной контроль над деньгами, ибо, если один у них хозяин – уплывают денежки.
Но поутру, когда батя и гость сели завтракать перед уходом отца на работу, отец сказал:
- Знаешь шо, Васылёвич, мы тут с хозяйкой рышылы – гроши на дорогу тоби дать. Грих ны помогты чёловику.
- Да я отдам, я пришлю сразу же, как только приеду домой, – засуетился Хандошка.
- Ны спишы, Васылёвич. Ны бижы швыдко. Гроши мини нэ трэба. Мини хочиця кожуха. У вас там в Сибиру морозы и кожуха, думаю, можна купыть. Цэ ны у нас на Кубани. Тут кроме кухвайкы нычёго нэ купыш. Так як, пришлешь кожуха за ци гроши, Васылёвич?
Хандошка немного подумал и ответил:
- Пришлю. Не знаю какой – фабричного пошива или домашнего, но пришлю.
- Тоди по рукам.
Мать развязала носовой платок и отсчитала гостю деньги. (В те времена, помню, пятьдесят шесть рублей были месячной зарплатой отца.) И тут в окне замаячила фуражка Пе-Пе, он постучал в стекло.
- Чёго цэ «корабель» явывся? – произнесла мать, наклонившись над столом, и махнула рукой. – Заходь.
Пе-Пе раскланялся, подошёл к гостю и положил перед ним на стол десятку. И замычал, запричитал по-своему, прикладывая руки к груди, что даже я понял: «Возьми, от чистого сердца даю, больше нет».
Гость засмущался, не хотел брать, но отец сказал:
- Быры, раз дае. Нэ обижай чёловика.
Потом Пе-Пе ушёл, за ним отец с гостем, и больше я Хандошку никогда не видел.
Близилась зима. Завывали холодные ветры, особенно ярился восточный, который с разгону ударял в стены нашей крайней хаты и тряс полувековую акацию под окнами. Я приникал ухом к акации и слышал напряжение внутри толстого ствола, будто там рипел от натуги стальной трос. Начинался декабрь, Хандошка был у нас в начале октября, но от него не было ни ответа, ни привета. Мать ругала отца, и вместо вечернего «сэрдэнько мое» за сундук доносилось:
- Ох и дурный же ты, батько, подарыв гроши бог зна кому. Та хочь бы ж фамилия була у чёловика людска, а то якыйсь Хандошка!
- Мовчи, и так гирко, – отвечал отец, и они оба вздыхали.
Но в середине декабря к нам заехал на двуконке старый батин товарищ дядя Петя, большой тёзка Пе-Пе, возивший из райцентра в совхоз почту. Частил холодный дождь, и мокрый брезентовый плащ дяди Пети гремел, как жестяной. По повозке, крытой тоже брезентом, чтоб не мокла почта, дождь отбивал гулкую дробь. Дядя Петя продрог. Он постучал кнутовищем в окно и крикнул:
- Сэмэнович, Сергеевна, налыйтэ почтарю, щоб ёму заспивалось!
Его впустили в хату, дядя Петя, не снимая плаща, опрокинул граненый стакан первача, смешно порычал, выгоняя из тела озноб, закусил хлебом с салом и достал из полевой офицерской сумки серый листок бумаги.
- Сэмэнович, роспышысь за посылку. Там цилый мишок тоби прыслав якыйсь Хандошка.
У матери навернулись слёзы. Мужики пошли к повозке, и отец вернулся с мешком, облепленным сургучными печатями. А дядя Петя запел про ямщика и потарахтел с почтой дальше.
В мешке было мягкое чудо: белый армейский овчинный кожух с длинным белым мехом. Отец несказанно обрадовался.
- Оцэ, матэ, я тэпэр нагриюся! – сказал он.
- А ну одинь, батько, – попросила мать.
Кожух оказался отцу большим – до самых пят, а руки вообще скрылись в рукавах.
- Та цэ, мабуть, той, шоб стоять в мороз на посту, – догадался отец и добавил, – Ну и ладно. Носыть ны получиця, зато спать пид ным будэ гарно!
Кроме кожуха в мешке ещё оказались ботинки, полная рабочая рукавица кедровых орешков и письмо. Ботинки небольшого размера предназначались Пе-Пе. Они были полностью из толстой чёрной кожи, на заклёпках, с двойной подмёткой, а весь каблук состоял из кожаных плашек, причём верхняя, накосяк, типа подковки, была из металла.
- Оцэ товар! – восхищённо произнёс отец. – Не иначе загранишный. Износу такой обувачке нэ будэ! Отнесу сам.
И он понёс ботинки и орехов соседям. Вернулся навеселе и сказал:
- Там така радость, матэ, яка и на Паску нэ бува. Нада б шось послать Хандошке в благодарность. А шо там в письме?
Мать, пока он ходил, письмо прочла и отцу пересказала. Извиняется, дескать, Дмитрий Василич за задержку, и вся его родня благодарит нашу семью за то, что выручили хозяина в трудный час. Отец прослушал и заключил:
- Бачишь, матэ, а ты ругалась, шо отдав гроши якомусь Хандошке. Ось добро до нас и вернулось.
- Та ото ж, та ото ж, – согласилась мать, и они стали думать, что послать в далёкую Сибирь Хандошкам к Рождеству. Так завязалась между нашими семьями дружба, которая тянулась много лет.
А в ту ночь, когда получили посылку, я уснул под кожухом. Отец меня накрыл им с головой, приговаривая:
- Оцэ, сынок, настояща одэжа: и носыть можна, и спать пид нэю добрэ – як у Хрыста за пазухой.
За окном дождь стегал акацию, капли лупасили по стеклу и, казалось, весь мир промок и замёрз, и лишь одному мне в пушистой овчине тепло и уютно – как у Христа за пазухой.
Отец тоже любил полежать под кожухом, согреться в его сухом тепле. Только жаль, не знаю, о чём он думал тогда: о том, как его, крестьянина, в раскулачивание в одном нательном белье бросили ночью чекисты на погибель в овраг полный снега, и спасся он только благодаря воле Божьей и молодости – выбрался и добежал до какого-то селения, где его впустили в хату и согрели чужие люди. Может, он думал о чем-то подобном – в его жизни и жизни его поколения было столько бед и несчастий, что нынешним молодым балбесам, смеющимся над тем горьким временем, просто не понять человеческую радость от тепла обычного солдатского кожуха.
А что ботинки Пе-Пе? Их носили, подрастая, все «пепенята», и износу им действительно не было. Сам Пе-Пе в них так и не прошёлся, но был доволен и счастлив: его дети были обуты в ботинки, лучше которых не было ни у кого на хуторе.
…Давно ушли из жизни мои отец и мать, маленький «корабель» Пе-Пе и сибиряк Хандошка, поредели и состарились хаты моего хутора и моя, родная, а ныне чужая, почернела и осела. И только акация под её окнами могуче держит на своей теперь уже вековой кроне тяжёлое небо над хутором, из которого, как из дырявого ведра, проливается холодный осенний дождь. Да ещё ветер тот же восточный, сильный и безжалостный, как время, бьёт мою хату. Ветер и дождь вечны. Лишь добру, как и людям, которые его творят, отмерена жизнь.
|
