Михаил Барков. Разговор на красной площади. Роман ХХI века. – М.: Вече, 2022. - 608 стр.

Эта книга – попытка понять и объяснить невозможное, но от этого не менее желанное для объяснения – всё более сложное время, в котором мы живем. Это – попытка свидетельства о времени и о людях, в нем живущих. О времени недавнем, о настоящем и немного о будущем. О возможном приходе того, имя которому – «Не дай Бог».

Эта предсказуемость являлась следствием того, что тогдашние «прогрессивность» Франции, и «консервативность» России в основе своей имели единую систему цивилизационных координат (ну, например, было же ради чего вступать в переписку Екатерине Великой даже и с вольнодумцем Вольтером, и были же основания у Александра Герцена о русских западниках и славянофилах утверждать: «Мы, как Янус, как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно»). 

А вот героям романа Михаила Баркова «Разговор на Красной площади» довелось жить во времена, когда тектонические плиты под их исторически сложившимися человеческими, культурными и прочими ценностными свойствами вдруг истаяли. Довелось им стать свидетелями тому, как сам их государь, и вслед за ним многие государевы верноподданные вдруг ринулись искать личных выгод у своего геополитического противника. И потому оказалось, что в бесконечный их разговор я вчитывался с такою жадностью, с какою мне уже давно ничего не приходилось читать. А дочитав, понял, что другим и не мог быть именно тот современный роман, в котором наше время наконец-то отразилось с воистину беспощадной и трагической достоверностью.

Конечно же, при цивилизационных катастрофах все разломы и все открывающиеся в этих разломах бездны обнаруживаются не вдруг. По крайней мере, не так, как на картине Брюлова «Последний день Помпеи». Например, в сети можно найти много фотографий, запечатлевших жизнь в российской столице в период между февралем и октябрем 1917 года. И вполне обыкновенно усатые офицеры и бородатые купчины на этих фотографиях продолжают веселиться и пить мозель с зельцерской водой и водку. А в романе Михаила Баркова нынешний наш очень уж затянувшийся переходный период между известным нашим прошлым и неизвестным нашим будущим изображается если и драматичней, то лишь чуть-чуть.

Хотя именно это «чуть-чуть» не позволяет героям романа Михаила Баркова, вроде бы вполне благополучным, в собственном житейском «шуме» безмятежнейше раствориться. Например, главный герой романа, всматриваясь в проходившую мимо него незнакомую девушку, невольно сочувствует ей вот этой своей догадкой: «Мужиков мало, отвечающих за слова, за будущее твое и твоих детей…» И – при этом он (столь же невольно!) еще и поглядывает на Сенатский купол Кремля, самым главным российским флагом увенчанный.

А уж этому герою романа как бывшему нелегалу более чем кому-то другому довелось убедиться в том, что не только женские судьбы, а абсолютно всё в этой жизни зависит от наличия или отсутствия «настоящих мужиков».

Но – это римский император Диолектиан мог себе позволить уйти в отставку и в выращивании капусты обрести хотя бы только одному ему кажущийся покой. Потому что всем римлянам тогда еще казалось: Рим будет стоять вечно («Roma Aetarna!»). А вот наши отставные нелегалы, если они, в отличие, например, от отставного «императора» Горби, «настоящие мужики», не только счастье, а хотя бы покой и волю среди цивилизационных разломов и бездн обрести не могут.

Поэтому тема настоящего и ненастоящего как вечного и временного в романе является одной из сквозных. Хотя бы и потому, что немало своих знакомцев героям Михаила Баркова из своей жизни пришлось вычеркивать с чувством глубочайшего отвращения.

Но, поскольку автор романа «Разговор на Красной площади» весьма и весьма глубоко погружается в наши человеческие свойства, то не так-то просто границы ненастоящего нам, его читателям, определить. Например, в его романе некий полковник еще советского ГПУ в середине девяностых, решивши не прогадать, надумал обратиться в резидентуру ЦРУ с просьбой забрать его в Штаты вместе с семьей и со всей имеющейся у него секреткой. Но у американцев в ту пору среди «продажных крыс, пожелавших эвакуации с тонущего корабля», были уже и «крысы» покрупнее небезызвестного всем нам генерала Калугина. Так что цэрэушники всего лишь полковником побрезговали. А когда об этом неудачливом полковнике  в ФСБ стало всё известно, то его коллеги решили сор из избы не выносить. По той простой причине, что подобный сор уже «из всех щелей вываливался». И этот полковник, когда всё улеглось и карьере его уже ничего не угрожало, стал даже и судиться со своим начальством, мол, почему «мне, гражданину новой России, загранпаспорт для турпоездок не выдаете…»

А однажды он приостановился возле промышляющего в  подземном переходе баяниста, от всей души сунул ему более чем достаточные деньги и попросил сыграть «Вставай страна огромная…»  И когда это его пожелание было исполнено, то он «перед баянистом вытянулся, грудь колесом, поворот через левое плечо – и пошагал». А случайно увидевший эту картину бывший его коллега глядел на него уже не только как на «продажную крысу», а и как «на измученного жизнью и совестью солдата самой проклятой – гражданской – войны, где брат на брата и сын на отца».

Потому и герои барковского романа воспринимаются мною, читателем, как некие остатки чего-то большего, чем сами они есть. Будь это даже такие вполне состоявшиеся миллиардеры, как циничнейший Миша или пытающийся чтить традиции своих предков Магомед. Или – будь это, например, более молодой полковник Василий, из одной эпохи в другую в сознательном возрасте не перешагивавший. Который своею, скажем так, не задумчивой ментальностью и прямотой характера читателю может показаться сошедшим с киноэкрана советских времен.

Вот и сам главный герой, которого из уважения к его почтенным годам и простоты ради все в романе называют Старым («Вот ты, Старый, служил и в Европе, и в Штатах десять лет…»), а также всезнающий и всепонимающий Ильич, вроде бы как не у разбитого корыта по итогам своей жизни остались, – но, как у пассажиров поезда, который к конечной станции никак не может прибыть, что-то в их душах однажды вздрогнуло, да так и не успокоилось.

А друг друга все они обрели, как это только и бывает, во многих общих для них «кругах» – от разномастного круга коллег, до более узкого круга друзей. И, конечно же, у каждого из них есть свой  самый узкий круг, который «не всегда и не у всех бывает, а если есть, то совсем крошечный». И с учетом всем нам известного опыта 90-х годов, очерчиваетсяэтот узкий круг также и «инстинктом борьбы за жизнь». «Это, например, когда ты просишь друга прикрыть спину на встрече с реальной бандотой, которой ты заказан, да еще бывает с бандотой в погонах, которая уже поручила шестеркам выкопать тебе место в подмосковном лесу. И друг выбегает из домашнего тепла под всхлипы догадавшейся жены и под серьезные взгляды повзрослевших детишек. Прихватив ствол, за который уже пятера, мчится к тебе. Под нож, под пулю…».

Но при этом, конечно же, никому «не хочется обижать, делить друзей» на настоящих и хотя бы ближних, это сама «сука жизнь» делит их. И это через общих ближних оказался за общим для героев романа ресторанным столом на виду у Кремля совсем молоденький лейтенантик Стас, – чистая, торопливая и потому нерасчетливая душа которого стала причиной тому, чтобы жирный крест был свыше на его карьере поставлен. А поскольку узкий круг складывается в «борьбе за жизнь», то и Стасу, конечно же, не придется выживать в одиночку. И вообще, в течение всей встречи кто-то просит кого-то кому-то позвонить, чтобы какие-то свои проблемы порешать.    

Да и поводом для встречи на летней веранде ресторана, который располагается напротив Кремля в здании ГУМа, явилось нетерпеливое намерение полковника Василия жениться на женщине, о которой ему почти ничего неизвестно. И должен он был её со своими друзьями познакомить, а они, конечно же, всю подноготную о незнакомке по им доступным каналам «пробили» и добытым сведениям не обрадовались. Так что, пока Василий с невестой не подошли, пытаются они придумать, в каких пропорциях жениху все добытое сообщить. То есть, ответственность за будущее семейное благополучие своего друга была у всех наивысшей. И в результате их разговоров все-таки победили те аргументы, которые более уместны против риска в слияниях, например, капиталов, а не человеческих душ.

Но и невеста Татьяна, при своем появлении всех сразу же обезоружившая воистину обворожительной красотой, как оказалось, свое окончательное решение по отношению к Василию еще не приняла. И получилось так, что ушла она в тот день навсегда и от Василия, и от его друзей в продолжение той собственной «борьбы за жизнь», без которой при отсутствии «настоящих мужиков» ей обойтись не довелось. То есть, оказалась она вовсе не дурочкой, ищущей себе мужа с такою же целью, с какою ищут очередного «папика». «Извините, сорвалось, не хотела вас обидеть…,  – сказала она на прощание, – вы, пестики, вместе с дурачком вашим Горбатым и страну просрали. ... А знаете почему? А вы её не рожали. Она вам так досталась, на халяву и уже без хозяев…» 

И аргументы Татьяны не воспринимаются как политизированные. Ну, если б располагались герои романа не почти что на брусчатке Красной площади, а в кафешке какого-нибудь торгового центра, то Татьяна использовала бы для своих речевых метафор выставленные на витринах шмотки. «А знаете, – сказала бы она, – почему у этих продавщиц такие кукольные лица? А потому, что не они эти шмотки производили…»

Поскольку же роман мне довелось читать уже после 24 февраля, когда пуповина, связывающая наши  «лихие» 90-е и наш век нынешний, наконец-то разорвалась, – то меня не смутило то, что полковник Василий, прошедший через все горячие точки и приученный в один миг принимать даже и самые важные решения, почти сразу после того, как Татьяна ушла, невесту новую, и сомнений уже ни у кого уже не вызвавшую, нашел.

То есть, подобно тому, как вдруг все-таки началась наша спецоперация на Украине, души Василия и ему совершенно неизвестной, не «пробитой по каналам» женщины вдруг срослись и по законам родства, и потому, что слишком долгим и слишком нестерпимым было ожидание, чтобы хоть какие-то человеческие осколочки вдруг соединились в некое зерно, способное прорасти во что-нибудь настоящее и воистину жизнетворное.

И если у Толстого плененный французами Пьер Безухов, ощущая, что в мире «остались одни бессмысленные развалины», должен был встретиться с таким же, как и он сам, плененным Платоном Каратаевым как с «вечным олицетворением духа простоты и правды», чтобы «прежде разрушенный мир теперь с новой красотой <…> воздвигался в его душе», то и читателя романа Михаила Баркова не приходится гадать, почему женщина, ставшая для полковника Василия таким же «олицетворением духа простоты и правды», оказалась прибывшей на Красную площадь аж из Донбасса.

Например, русская интеллигенция ХIХ века была уверена в том, что это Тургенев нравственными смыслами своих «Записок охотника» обрек Россию на отмену крепостного права, а Толстого – на поручение самых спасительных смыслов крестьянину Платону Каратаеву. Вот и Михаил Барков еще до 24 февраля был обречен угадать, что, как и длящийся весь день разговор его героев, так и затянувшийся в России на треть века переходный период из известного прошлого в неизвестное будущее, закончится доверием именно тем нравственным смыслам, которые восемь долгих лет олицетворяли собою  Донбасс. Не случайно же главный герой романа с символическим прозвищем Старый не стал «пробивать по своим каналам» новую невесту настоящего полковника Василия. Просто звонил он Василию по мобильнику и радовался, что у него с новой невестой – теперь уже донбасской! – все срослось.

И вот же, дочитавши роман Михаила Баркова до последней страницы, не мог я не обратить внимание на то, что, как и у Толстого Платон Каратаев – это скорее иконописный символ, чем с толстовской художественной достоверностью созданный человеческий образ, так и у Михаила Баркова донбасская невеста полковника условна и появляется в самом начале романа всего лишь как «чеховское ружье», которое в свой черед должно «выстрелить», а в конце – как в античном театре «бог из машины» ("Deus ex machina")*, дабы его вмешательство привело к достойной судьбы героев произведения развязке и чтобы зрителю (в нашем случае читателю) был понятен замысел автора.

Однако же, этими невольными онтологическими совпадениями автор свидетельствуют скорее о том, что со времен Толстого мы в своем большинстве остаемся прежними, и тем самым предугадывает, что своим большинством спецоперацию на Украине мы поддержим.

А обречена ли сама наша жизнь однажды войти в нами желаемые берега?

Увы, независимо от предпочтений автора наша российская цивилизация и вообще «все цивилизованные народы» уже перешли черту, за которой возможно также и то, «имя которому – «Не дай Бог».
____________________
* Термин происходит из античного театра, где он означал появление в развязке спектакля бога при помощи специальных механизмов (например, спускающегося с небес), решающего проблемы героев.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: