И потому – скажи мне не о том, что написал, а как жил истинный русский поэт и что он для своего времени значил, и я скажу, в какое время жил. Вот Ломоносов с его громовым характером и великаньей судьбой вроде бы не столько поэтом был, сколько устроителем русской науки. И Державин вроде бы не столько сочинял, сколько трудился в качестве чиновника и сановника . И при них наша Империя прирастала разумом и богатством. Вот "наше всё" Пушкин – сначала бунтарь, а затем собеседник самого Императора. И при нем Империя то так, то эдак поигрывала полнотою своих могучих мускулов. Вот воистину великий Толстой поставил себя в один рост с Церковью, но и смута во всей империи уже вызревала. Вот вроде бы обласканный царской семьей, но и сладко да горько сгинувший в переполохе революционных противостояний Есенин. Вот Маяковский – неугомонная душа самой революции – в удушающих (даже на бытовом уровне) объятиях революции сгинул. Нет сомнения, что от "Исповеди" Толстого до гибели Маяковского время было нехорошее. Вот казак станицы Вешенской вступает в переписку, страшно сказать, с самим Сталиным, возмущается тем, что при народной власти простой казак в поле с голоду умирает, "как вол". И это значит, что из ожидаемого то ли немецким генштабом, то ли американскими банкирами банкрота Империя наша стала превращаться в ведущую мировую державу, и Шолохов затем принимает у себя в станице, как высочайшую награду, первого космонавта Гагарина. Вот Твардовский – обласканный сын кулака – благополучно садится в редакторский кабинет "Нового мира", но в этом кабинете тихо спивается. Вот наш национальный поэт Рубцов долго не находит себе жилого угла во всей России. И это значит, что и сама Империя уже смертельно больна. Вот по всей России, как яблоки в брошенном саду, вызрели крупнейшие современные поэты Кирюшин, Сырнева, Семенова, Фролов, Зиновьев, Аввакумова, Перминов, Тюленев, Мирошниченко, Семичев, Брыксина, Ефимовская, Полянская… , но власть вложилась в модифицированных литераторов; а это значит, что Россия находится в плену у тех новых монголов, для которых живое русское слово родным не является. Когда я размышляю о характере и судьбе поэта Сэды Вермишевой, то отдаю себе отчет в том, что она могла бы быть, как Державин, сановником, но – если б и страна при этом была не в разорении, а на взлете. Могла бы она, как Пушкин, из ссылок вольнодумных возвращаться в милость властителя, но – если бы страна пребывала в величии. Могла бы она, как Маяковский, не поместиться в диковатом большевистском уюте и сгинуть . А теперь мы не в Чесменском сражении и не под Сталинградом роняем свои белые кости, теперь мы для всех невидимо вымираем. И Сэда Вермишева с её жертвенным характером даже не может понять, куда себя применить. То есть, она-то знает, но уже никто не понимает и не хочет понимать, отчего и у кого болит не только голова, а и душа. Страшно сказать, время Великой Отечественной войны – страшнее всех самых страшных времен – для Сэды Вермишевой как поэта было бы счастливым. Ведь она бы, как Ахматова, выдохнула: "Час мужества пробил на наших часах…" и вся страна бы вздрогнула. Она бы, как Симонов, написала: "Ты помнишь, Алеша, дороги смоленщины…" и вся страна омылась бы, как пустыня дождем, животворнейшими слезами. Она не смогла бы написать "Василия Теркина", но только потому что её армянским корням сподручнее не не крестьянское, а горнее византийство в русских культурных и духовных потоках. Вот же она пишет: Разбит наш дом. На новых берегах А её большая Отчизна уже ничего не слышит, не вздрагивает. С такой же исповедальной достоверностью в безмятежные 70-е годы она рисует свой автопортрет в интерьере тогда еще живой Отчизны: А я - как былинка, стою и качаюсь, Все стороны света – И вертится круг, Но и это давнее, пока еще не трагическое стихотворение теперь воспринимается как сам для себя уцелевший листик давно погибшего дерева. В стихах Сэды Вермишевой нет плача о собственной поэтической судьбе. Собственная судьба её не волнует. Для неё само слово "судьба" подразумевает только судьбу нашу общую. Она - Давид с пращой, она - Пересвет с копьем… Но… Но – она Давид, которому навстречу не вышел Голиаф. Она - Пересвет, на вызов которого не ответил в своих куршевельских содомах и гоморрах ненавистнейший Челубей. Потому что в нынешних информационных противостояниях героями не рождаются, их назначают в шатрах мирового информационного хана. И никто, если не считать таких же, как она, пока еще живых людей, уже не может ощутить, как бьется её сердце в вот этих высоких строках: Я альфа и омега. В строке " Но мной не правит случай…" я вижу её одинокое, в нас не свершившееся, но каждым униженным человеком чаемое великое народное восстание, я вижу горделивую, под петлей, осанку Зои Космодемьянской, вижу Александра Матросова, упрямо устремляющегося к вражескому дзоту. У меня кружится голова от огромности нравственных смыслов, когда я читаю стихи Сэды Вермишевой. Её непривычное для моего русского уха имя – Сэда – подобно вымышленному Шекспиром сердцу , которое "проклятой привычкой насквозь не закалилось против чувства"… Чистейшая и мудрейшая поэтическая душа - Татьяна Глушкова - мне когда-то подсказывала: почитай Сэду. И в стране, где "по нескольку веков ... длится взмах ветвей " (Иван Жданов) , я наконец-то стихи её прочел. И эту статью свою назвал так, как сказала о содрогнувшем меня поэте Глушкова: "Сэда". Сэда - это огромное трагическое имя в текущих потоках живой русской поэзии. Нас когда-то смешила надпись Сталина на мелодраматической поэме Горького "Девушка и Смерть": "Это посильнее, чем "Фауст" у Гете". И только теперь не без зависти к давно минувшей эпохе мы стали отдавать себе отчет в том, что автором был великий Горький, а читателем - великий Сталин. Что вместе с этими именами появилась одна из величайших страниц в нашей истории. А что читают архитекторы нынешней удушающей тишины? Что могут написать они на полях стихотворений Сэды Вермишевой? Есть ли смысл в вечном гамлетовском "быть или не быть", если порушена не только "связь времен", но и слитность человеческих душ? Кому адресованы смятение и прозрение вот этих строк Сэды Вермишевой? Но дня не пройдет, Вранье, Мы живем в оглушительной тишине. Когда-то античный мир содрогнулся от вести о том, что "Пан умер". И стал этот античный мир различать не только свои закатные сумерки, а и высокие смыслы нравственного максимализма Сократа. Песнопения первых христиан стали прорастать из катакомб , как трава сквозь века и камни Аппиевой дороги. А весть о том, что "образ и подобию Божье" – человек! – истаивает с лица земли, мы не заметили. И нас уж нет - Даже эти пронзительнейшие строки Сэды не разлетелись по стране… Они, как звезды после первородного взрыва Вселенной, застыли в небесах безымянными и неизвестными. Лишь редкие читатели Сэды, уцелевшие в наши чернейшие египетские ночи и в нашем первобытном карфагенском варварстве, различают мерцания их высоких смыслов. И вздрагивают. И, может быть, плачут. Но - только потому, что Бог есть, есть и смысл в этом удивительном русском поэтическом имени: Сэда! Но - и "Моабитская тетрадь" Мусы Джалиля дошла до читателя лишь потому, что мы победили во второй мировой войне. Но и стихи Сэды, как и стихи всех современных поэтов России, для мира сего станут слышимыми, если мы выживем в современных геополитических перепланировках нашего жизненного пространства. |
|||
| |||