1.

О смысле жизни удобнее всего думалось после ужина. Пока Люська помыла посуду, разобралась с холодильником, перекладывая «на завтра» что-то из морозилки в основной отдел, сменила полотенца и подготовила мусор к выносу, хрустко замяв скопившиеся за неделю пластиковые бутылки, Алексей Александрович автоматически, без вкуса выкурил на заставленном пропылёнными стульями, тумбами, коробками и мешками балконе сигаретку, окончательно убедив себя в том, что всё не случайно. Всё.

Даже то, что городок его несладкой жизни назывался «Счастье-Щастя», тоже наверняка промыслительно. Что в своём окончании прояснится неизбежно. Или в окончании его, Алексея Александровича.

Точно об этом же он думал и тогда, в четырнадцатом, глядя в такое же малолунное, розовеющее с восточного края июньское небо над непривычно ещё вдруг почерневшим, посечённым страхом городком, когда после неожиданно короткого, но жёсткого боя его оставили повстанцы.

Тогда в полночь кемпинг на въезде в Счастье захватил взвод региональной теробороны под командованием самой Надежды Савченко. А дальше полусотня из двадцать четвёртого батальона «Айдар» плотной автоколонной пронеслась сквозь город до выезда в сторону моста, где началась уже жёсткая перестрелка, продлившаяся до утра. Обидно было донельзя – если б не инвалидность, вряд ли бабы уговорили бы его всю ночь просидеть меж ними на полу под буфетом, сдвинутым к кухонному окну от возможных залётных пуль или осколков. И потом, слушая отдаляющиеся куда-то за канал перемётные перестрелочные всплески, гранатные, миномётные бахи и рыки бронетехники, Алексей Александрович уговаривал и уговаривал себя: всё, всё не зря, в конце концов, всё будет справедливо, только это не просто, не линейно. И правда вернётся, обязательно вернётся.

Первым делом командир батальона «айдаровцев», бывший комендант «Самообороны майдана» Сергей Мельничук приказом сместил главу Живлюка, растерянно метавшегося меж приказами из сепаратистского Луганска и из промайданного Лисичанска, и назначил военную администрацию с опорой на местную казачью Академию «генерала» Ткаченко. Населению объяснили, что это вынужденная и временная мера, поскольку «правоохранительные органы коррумпированы, а гражданская власть работает неэффективно». Но «Айдар» вскоре перебросили под Луганск, где, при попытке лобового штурма столицы самовозглашённой республики, батальон сильно потрепали. А после затяжных боёв у луганского аэропорта, айдаровцев и вовсе отвели для переформирования в Северодонецк, где в первый раз попытались растворить в десятой отдельно-штурмовой бригаде.

Сменившие теробороновцев бойцы девяносто второй бригады ЗСУ первое время особо не наглели: никто ведь не понимал, что такое АТО, надолго ли и чем кончится. Более того, армейцы активно демонстрировали максимальную обособленность от гражданских. К тому же, как ветеран Афгана, комбриг Виктор Никалюк привёз свои бизнес-интересы и с мистячковыми атаманами из ментов и казаков в дружбы не играл. Местные в ответ попытались подловить его на организации масштабной контрабандной торговли с луганскими сепаратистами, в том числе и оружием. Однако следственная группа как-то неловко подорвалась на фугасе, и дело замялось.

Первое время по восточным регионам ориентация власти переменялась в зависимости от прогноза погоды. Граница ещё не сформировалась, и на памяти счастьинцев остался дерзкий диверсионный рейс с того берега с попыткой захватить в плен «казачьего генерала», славно, что Ткаченко успел выпрыгнуть в окно и убежать в лесопосадки. Но удары правопорядку прилетали и с тылу: последним местных атаманов напугал самовыдвиженец на промежуточные выборы шестнадцатого года харьковчанин Андрей Лесик, который призывал ректорат к «украинско-русскому миру»! Пришлось скинуться на то, чтобы вызванное киевское СБУ арестовало наглого «москаляку». Собранный из селян добровольческий батальон особого назначения милиции порядка не добавил – так, пугал алкашей и обкуренную молодёжь. Да! уже при реорганизации милиции в полицию в Счастье спустили тоже офицера-харьковчанина из армии Максима Кокшарова, который сгоряча обещал народу прекратить взяточничество и хамское отношение служащих МВД. Но, подёргавшись в одиночестве, через год вернулся на контракт с армией и где-то пропал.

Не смотря на наполнение военными, всё равно улицы города заметно опустели. К шестнадцатому году из тринадцати тысяч жителей в Счастье осталось едва ли половина. Позакрывались мелкие магазины, аптеки, бытовые мастерские, детсадики. Вокзальная площадь теперь функционировала как рынок, на котором больше слушали, меньше говорили. Слушали-смотрели и по квартирам, как по телевиденью Киёв страшно лякав Москве европейской «реакцией» и обещал блаженства от совсем скорого уже вступления в ЕЭС. Для чего Верховная Рада с кулачными потасовками голосовала за тотальную десоветизацию, народные академики разоблачили искажения москалями «прекрасной та геройичной украйинськойи истории», а эстрадные звёзды вот так запросто звали молодёжь «резать русню».

Но то взбудораженная майданом столица. Местные же власти, оборонясь бетонными блоками, через утяжелённую бронежилетами, разгрузками и касками охрану призывали к спокойствию и благоразумию – мол, всё-всё устаканится. А кого, собственно, надо было призывать? Буйные и дерзкие сбежали и засели за Северным Донцом, неугомонные утекли на запад, так что в городке остались, может быть и недовольные, но тихо согласные. Только когда в городок вернулись два взвода «Айдара», мэрия провела наказную десоветизацию: для начала свалив памятник Ленину, Комсомольскую улицу переименовали в Спортивную, Советскую в Центральную, Ленина в Каштановую, Ворошилова в Радужную, а Чапаева в Цветочную. «Десоветизация» получалась ещё та – как раз при советах их Счастье сравнивали с незнайкиным цветочным городом. Тогда юным винтикам-шпунтикам, кнопочкам-пилюлькиным и прочим коротышам это очень льстило.

Хотя основные части ЗСУ, прибывавших в зону объявленной президентом АТО, базировались в Лисичанске и Северодонецке, Счастью тоже перепало: тугие спирали колючей проволоки обвили-обозначили «вийскови объекты» – штабы, склады и гаражи, особо охранялась ТЭЦ, да пустующий детский сад теперь был занят под казарму. Военное командование и гражданская администрация, в конце концов, вступили в договорные отношения, и самостийный «Айдар» оттеснился на въездные-выездные блокпосты. Более того, при участии ОБСЕ появилась «международная договорённость» об обустройстве стационарного контрольно-пропускного пункта на закрепившейся границе. Пока утверждались план и бюджет, уже прошла вербовка ткаченковских козаков в погранцы – «зарплата без задержек, полный соцпакет».

И понемногу городок привыкал, прилаживался к новому режиму погранично-прифронтовой зоны: свет горел, вода текла, администрация что-то решала, несла службу милиция-полиция, почта, банки, школы, больница-поликлиника, кое-что из предприятий и, главное, Луганская ТЭЦ, продолжали работать. Плюс появились новые околовоенные и приграничные подработки.

Из-за переизбытка теперь мужского населения над женским, не затихала жизнь вокруг кафешек и пивнух, осекаемая только комендантским часом. И вот загадка: ладно б колы розлывный «наполэон» та пыво з ракамы спожывалы зэсэушникы, но откуда лишние деньги у местных безработных? Какие-такие у них околовоенные приработки? Мародёрство? Обслуга? В чём и чем?..

Гарными квитками распустился до того чахоточный «бизнес» алексеевской соседки по лестничной площадке Ксюхи Панько – «салон красоты Кэ-энд-Пэ». Ну, цирюльни. Наискось от салона, как раз в бывшем детском саду расположилась казарма девяносто второй бригады. Молодцэвати лэйтэнанты и брави сэржанты с утра до вечера в очередь натирали много повидавшие кожзамовые кресла, почти ежедневно поновляя крутые «полубоксы», «площадки» и «фрейды». Ошалевшая от счастья Ксюха в свои критические сорок переименовалась в пани Касеню и перешла в львивьску мову даже у себя на кухне.

Ремучастку Алексея Александровича армия тоже подкинула давно не виданную халтуру – заказ на перемотку двух сотен трансформаторных якорей для дизельных двигателей броневиков «Kozak». Так что смена теперь растягивалась на двенадцать часов. И тогда он, трудно убегая от нагоняющих южных сумерков, смешно подпрыгивал, как Паниковский из «Золотого телёнка», дабы не пришлось прятаться по закоулкам от патрулей.

Шестнадцатый год их семья встречала под телевизор, без гостей. Хотя бутылка шампанского и курица с заливным, оливье, мандарины с «коркуновым» на столе, как полагается, отметились. Понятно, что Алексей Александрович и Юля всю радость праздника сосредоточили на дочурке: Люська, которой через неделю исполнялось десять, заранее напридумывала семейный спектакль, распределив-раздав родителям роли каких-то профессора Альбуса Дамблдора и профессорши Минервы Макгонагалл, а сама, надевая-снимая очки без стёкол и меняя голос, перевоплощалась то в мальчика Гарри Потера, то в девочку Гермиону. Алексей Александрович быстрее заучил роль, нежели имя своего героя Дамбил… Дамблдора. То ли дело – Минерва. Хотя её фамилию он не смог даже произнести. Все постоянно махали волшебными палочками и творили чудеса. Понарошку. Ну, как бы. А, главное – пока с досадными запинками и потешными импровизациями представление двигалось, невидимый русский Дед Мороз подложил под детскую подушку синюю козочку, альбом для девочек «мои секреты» с наклейками и спортивный костюмчик.

Пробежала бойкая и пышная южнорусская весна, за которой навалилось безжалостно палящее, месяцами безоблачное лето, облегчённое дождиками очень неспешащей в тот год осени…. Запылённые каштаны и пирамидальные тополя с жестяной листвой меж редко расставленных трёх-пяти этажных домов, полопавшийся от жары асфальт и выгоревшие до серости клумбы. Все, кто и когда мог, выбирались пройтись-погулять по набережным двух огромных прудов-отстойников теплоэлектростанции, а если искупаться? Для этого нужно было выезжать на Чистенькое озеро. Но, это только по выходным, семьями. А в такие мутные времена лучше бы большими компаниями… Так что охлаждающего, с дождливыми ветрами, октября Счастье едва-едва дождалось.

Гражданская война, яростно прогремев по угольно-шахтовым югам, их район, в общем-то, пощадила. После нескольких стычек, оба берега Северного Донца прокопались рядами кривых траншей, укреплёнными блиндажами и дотами, а единственный сохранившийся мост на въездах глухо забаррикадировался бетонными плитами блокпостов и настороженно заминировался. В окопах и по-за окопами, одинаково вооружённые советским оружием и экипированные советским же камуфляжем, советскими касками и бронежилетами, недавние одноклассники и друзья, вдруг отказавшиеся друг от друга родственники и взаимопроклятые кумовья, стали напряжённо чего-то ждать, изредка перестреливаясь и перекидываясь минами, да, пользуясь непогодой, делать мелкие диверсионно-разведывательные вылазки для острастки недавних, отказавшихся и проклятых.

Конечно, Алексей Александрович не мог знать, как оно там, в центральной Украине и Прикарпатье, но тут, в восточных регионах, на его глазах политические предпочтения делили народ на три, примерно равные, части: перши упорото заклыкалы за Европу, другие упирались за Россию, третьи держались тилькы за сэбэ. В затяжном затишье первыми обрели былое громкоголосие радетели того, шо Украйна не Россия. У них теперь любой бытовой конфликт на рынке или в поликлинике легко превращался в «политическую пропутинскую провокацию». Особенно пришлось осторожничать в словах, когда в город на смену туземному приблатнённому «Айдару» с запада подтянулись культурно-свидомые «Правого сектора». Они открыли свой штаб в опустевшем офисе «аэрофлота», вывесив над дверями гигантские красно-чёрные знамёна, в библиотеке создали «Культурную крепость» с центром гражданской активности, в давно разорённом пионерском лагере организовали для старшеклассников двухнедельные военно-спортивные сборы, и двадцать четвёртого августа провели по Центральной улице марш в поддержку захыста украйинськой мовы. С народными песнями, с декламированием стихов Тараса Шевченко. Подростки к ним тянулись как зачарованные.

Далее правосеки очень демократично, согласно народным наказам поменяли местных чиновников из былых «Батькивщины» и «Партии Регионов» на членов новоявленного «Народного фронта». А вот «фронт» уже сам, по бойовому гучно, с хлёсткими разоблачениями местными газетами «Счастьенские вести» и «Жовтневка» в коррупции и превышений полномочий, сместили городских начальников милиции, пожарной части и санэпидстанции, выявили коллаборантов среди учителей школ и лицеев, даже среди преподавателей училища профессиональной подготовки работников милиции и ПТУ на Чистеньком озере. Тогда-то ИО городского головы стал Александр Богиня. Мгновенная народная реакция не имела авторства: «жили под Богом, проживём и под Богиней».

В девятнадцатом году в Счастье прошли первые, после девятилетних недоумений, выборы президента Украины, и, наконец-то, торжественно, в присутствии иностранных наблюдателей и корреспондентов, на мосту открылся долгожданный пропускной пункт через границу. Ну, как в Европе: с электронной выдачей пропусков, с комнатой матери и ребёнка. И, казалось бы, всё теперь устоялось, опять как-то можно жить. Глядишь, и АТО отменится…

Но пока одни минские соглашения сменялись другими, пока Америка, Англия, Франция и Польша клятвенно обещали Украине всемерную помощь, на случай любой обиды от Москвы, именно тогда по Европе волнами покатились какие-то супер масштабные учения. То НАТО с Польшей, то России с Беларусью, и каждый раз на границе опять становилось тревожно. Лишь ничем не смущаемые служащие ОБСЕ на красивых белых джипах переезжали по мосту от ЗСУ к Народной милиции и обратно, чуть брезгливо выслушивая обе стороны о нарушениях режима тишины: «один взрыв, один пролетевший неопределённый боеприпас, две вспышки дульного пламени, пять осветительных ракет, двенадцать очередей из автоматического стрелкового оружия»… Ну кто, что, а, главное, кому предъявлял здесь какие-то претензии по несоблюдению какого примирения? Мелочь на мелочь. Тут Крым Москва отдавать не думала, а Киев, по переговорам с Америкой и Англией, то шёл, то не шёл на особый статус Донецка и Луганска.

Оскомина от большой и дальней политики доводила «мелочь» до тошноты. На работе, в гаражах и за кружкой пива разговоры у мужиков с мировой политики и «европейского украиноцентризма» неизбежно сворачивались в витчызняну социальность. Это ж слепому видно, что многообещающая Европа бесплатным салом делиться совсем не спешит, а вот ридна коррупция – туточки, никуда не делась. Хоть и поменяла партийность. И после столичных майданов дви тысячи чэтвэртого и чотырнадцятого рокив остались-залышилыся местечковые родство-кумовство, чванство и злобная завистливость – городской бюджет и прибыльную торговлю делили всё те же, как и при советах, и при Кучме, и при Порошенке, семьи. И ментовское самодурство со взяточничеством имело прежние фамилии. Короче, никакого обновления местному суспильству политические перемены не донесли. Взрослым многое можно перетерпеть, но жалко было детей и молодёжь, чьи лучшие годы выпадали на это проклятое «перетерпение».

Как и в городке, терпеливая жизнь продолжалась и в подъезде их четырёхэтажной хрущёвки: обе квартиры наверху по-прежнему стояли пустыми, жившая напротив Алексея Александровича махонькая и сухонькая бабулька Татьяна Марковна всё так же ходила в свою церковь, на втором этаже вечно вспаренные Платон и Галинка от зари до зари безуспешно утихомиривали своих четверых вечно орущих и визжащих мальцов, а пани Ксеня перебивала детские запахи ароматами офицерского парфюма. На первом три раза в неделю гнали «горилку» и в остальные дни сами её потребляли давно не сидевшие за мелкое воровство братья Цвяхи.

Если б не жена, потерявшая с банкротством своей транспортной компании хлопотную, но столь ей нравящуюся должность делопроизводителя, Алексей Александрович также совершенно смирился бы с происходящим. И дело же не в деньгах, которых всегда мало, а в том, что супруга затосковала. Словно что-то выпало, потерялось вместе с десятью годами сложнейшего бумаговращения с непрестанными чепэ и форс-мажорами из-за человеческого фактора. Теперь Юлия тяжело спала до полудня, а с трудом поднявшись, бессмысленно медленно шаркала по дому в незапахнутом сине-чёрном шёлковом халате поверх застиранной ночнушки. Перестала не только краситься, но и поновлять причёску у Ксюхи. На все вопросы через паузу выдыхала едва слышные «да» и «нет». А, главное, это почти никогда ранее от Юлии неслыханное «пускай», которое своей повторяемостью даже дочку пугало. Люська, придя со школы, к матери теперь не приближалась. Зато, когда возвращался с работы отец, от него буквально не отлипала. О, эти обнимашки с шёпотом о том, что за день произошло в школе и дома: в школе опять новый учебник об истории украинцев на мове, а дома к маме заходила баба Таня Марковна, зазывала её в церковь, и Люське дала скуснейшую пастилку. Так и шептала с причмокиванием – «скуснейшую». Аж у Алексея Александровича самого во рту сладко-кисло становилось.

Было время, когда Алексей Александрович только самодовольно хмыкал, слушая за спиной мужицкие подколы, порой даже по грани терпимого – чем он, хромой сорокатрёхлетний старик смог заманить, но, главное, чем он удерживает молодайку, младше себя на двадцать лет. И ведь не дурнушка какая-то, очень даже заметная. Особо эта тема сверлила карщика их смены Мишку-Шкалика, мелкого, черняво-цыганистого живчика, женатого уже пятый раз, но наверняка опять ненадолго:

- Да он колдун, буха-муха, колдун! А как иначе? Любой, буха-муха, может молодую сговорить, а вот дальше? Тыр-пыр, цветочки-конфетки, комплиментики, от них любая на-на, а потом? Буха-муха, конкретно психологическое рабство, типа сектантства. Есть такая сексуальная магия. Саныч, ты где ей обучался? У кого? Чё молчишь? Клятву, поди, давал о молчании. Ну, хоть пару поз покажи, только пару, баха-муха. Кто кому как?

Стоило им где-то пересечься – в курилке, столовой, раздевалке, как всё у Шкалика сползало на это – «чем ты её держишь»? Один раз на доставшего своей дятловостью Мишку он, было, закусился, сгрёб, сдавил недовеска за ворот, но каким-то чудом удержался. Долго мыл руки, недоуменно разглядывая себя в зеркале: пятый десяток разбил, пора поумнеть.

Через десять лет Мишка сгинул страшно – под двумя выстрелами огнемётчика-нацгвардейца, когда в марте двадцать второго Шкалик попытался на своей баклажановой «четвёрке» вывезти из Северодонецка по объявленному русскими гуманитарному коридору троих детей и двух жён последних браков. Все шестеро сгорели заживо. Все.

Конечно, Алексей Александрович, выслушивая версии своей мужицкой власти, как ни старался, не мог равнодушничать. Немножечко, но самохвалился. Право, завидуйте-завидуйте: да, хромой, да, не молод. Хотя накручивать лишнего тоже не надо: Юлия младше его только на шестнадцать лет, а не на двадцать. Ну, да, действительно, – вашим вниманием очень даже не обижена. Но разве кому-то стоило объяснять, что «секрет» их семейного лада состоял в том, что это не он её «держал», а она его. Надо ли было это объяснять, и кому надо?

По окончании школы Юлия три года безуспешно пыталась поступить в Харьковский национальный медицинский университет. Совершенно правильная почти отличница, настоящая славянская красавица с сильными формами, рослая, белокожая, со, лет сто уже немодной, тяжеленной косой, гордо откидывающей совершенно античную голову, казалось, не должна была встречать противления ни в чём. Любые обстоятельства должны были растрескиваться и осыпаться под несуетным взглядом, но вот поступить на, со школы вымечтанную, детскую терапию у неё не получалось. Видимо, так её воспитали родители-колхозники, или же врождённая романтичность виновата, но Юлия совершенно искренне не догадывалась, что в мире есть злость, грязь, подлость, низость. Уж тем более, извращения. И что они – грязь, низость и извращения – не прощают красоту и чистоту. Ей даже не делали неприличных предложений, даже не намекали на взятку и что ещё, а просто, если могли, обрубали всякие её намеренья. На зло, со зла. От зла.

После третьей неудачи на экзаменах, Юлия не вернулась в Передельское к родителям, а задержалась у очень престарелой тётки в Счастье, и по соображениям географической близости устроилась на ТЭЦ. Место для ничего не умеющей девушки нашлось на их ремучастке: вести график выхода на работу, выписывать и закрывать наряды, принимать заказы на инструмент и расходники.

Алексей Александрович с первого дня, совершенно без задней мысли, стал покровительствовать новенькой, незаметно для Юлии пресекая ещё только затеваемые вокруг неё шутки, очень даже не всегда милые. Ведь юная красавица с первой же минуты попала в эпицентр мужского внимания, а так как команда у них трудилась , гм, пёстрая – кто-то с реальным тюремным стажем, кто-то просто блатнящийся, так что, кабы не авторитет Саныча, девчонку очень могли обидеть.

Юлия, даже не подозревая о, не раз уже опробованных, подленьких ловушках и засадах, как-то сразу почувствовала на себе заботу крупноголового и тяжелорукого, невозмутимо-степенного сильного человека. И при встречах, иной и десять раз на дню, всегда спешила светло-солнечно улыбнуться, как совершенно своему. Ответно у Алексея Александровича по груди расползалось тепло. Становилось сердечно светло от того, что кто-то, точно так же без всяких-яких подтекстов, ему рад. Давно он такого не переживал. Давно.

Через две недели Юлия остановилась у его верстака и, забавно смущаясь, спросила: не найдётся ли у Алексея Александровича время подремонтировать у тётушки перекосившуюся и насмерть заклиненную входную дверь? Так как домик второй день не закрывается, тётушка очень боится. Ну, или пусть Алексей Александрович подскажет – к кому можно обратиться за помощью?

Зачем к кому-то? Вечером они пили чай в пропахшей кислым тестом и айвовым компотом крохотной кухоньке старой, с округлыми окнами, мазанки, явно пережившей ещё Великую Отечественную. Да, точно, тётушка помнила немецкую оккупацию, крепко помнила, как перед отступлением фашисты заняли их домик, выкинув мать с пятью детьми на залитую дождями улицу. «Мы выкопалы яму, застэлылы та пэрэкрылы очэрэтною соломою з плавней. Та то ненадовго, русские швыдко прыйшлы, й мы у хату повэрнулыся». Некогда крупная, ширококостная, а теперь высохшая, согнутая в поясной поклон, черносливно сморщенная тётушка из-за толстенных линз внимательнейше рассматривала Алексея Александровича. Так неотрывно беззастенчиво вглядываются в собеседника не только слепые, но и давно не имевшие общения с незнакомцами одинокие люди.

- Ты, добрый чоловик, одружэный? – Тётушка прислонялась почти до касания.

- Был женат. Теперь вольный.

- Чому?

- От глупости. И моей тоже.

Юлия сморщила нос, извиняясь за вопросы. Но Алексей Александрович упредил:

- Пять лет уж как попрощались. Даже не больно.

- Пишла?

- Ушла.

- До иншого?

- Да.

- З дытыною?

- С сыном.

Сделав какие-то выводы, старуха отвалилась. Теперь она с тем же приближением вслушивалась, почти внюхивалась в щебет Юлии, наскоро рассказывающей про родителей, школу, университет, про то, как позапрошлой зимой, до начала майдана, поработала в профилактории луганской ТЭЦ, а в прошлую зиму – в передельском сельском детсаду. Со скрипом стула поворачиваясь на сто восемьдесят градусов, старуха точно так же вглядывалась-внюхивалась и в неспешные, через паузу, рассудительные комментарии к юлиным историям Алексея Александровича.

По опустошению большого, вербилкинского фарфора заварника и заметном уменьшении горки овсяных оладышек, выяснилось, что в доме уже три года не работает старинная, ещё ножная швейная машинка «Зингер». Что-то там заело, не прокручивается. А ещё хозяйка давно уже не пользуется перегоревшей электродуховкой. Договорились на ближние выходные, так как для машинки и плиты требовался другой инструмент.

Со следующего дня Юлия и Алексей Александрович отчего-то старались встречаться как можно реже, издалека придумывая как им проще разойтись-разминуться на дорожках ремучастка – когда появилось внутреннее, общение внешнее стало необязательным, почти лишним.

А потом Юлия пригласила его в кино. Оказалась тупая американская стрелялка, да ещё переозвученая на мову. Зато как они веселились, комментируя увиденное и услышанное. И ещё она попросила сопроводить её в Лисичанск для передачи кому-то наличных: тётушка накопила с пенсии, плюс продала соседям свой давным-давно заброшенный огородный участочек, и теперь через дальнюю родню посылала деньги в Глухов, своему бестолковому онуку Миколе, который собирался эмигрировать в Канаду. Почему туда? Бог весть, наверное, бежит из-под следствия. Или от бандитов. Родня роднёй, но никогда же не виданная, поэтому Юлия, ну, немного осторожничала. И совершенно правильно – лихое время многих перевернуло-перекрасило.

В суетно-деловом, после их сонного Счастья, Лисичанске они в удовольствие погуляли по пышному золотоосеннему парку позади местной Рады, пока окончательно не промёрзли на, вроде и не сильном, но непрерывном восточном ветерке. И тогда-то Алексей Александрович уговорил-усадил Юлию за столик в кафе.

Комплекс «У оленя» расположился прямо над поросшим орешником и акациями обрывом – Лисичьим яром, под которым широко, до неявного горизонта расстилалась пойма Северного Донца. Осенне низкое небо блеклой серостью налегало на притуманенный, но, всё равно, восторгающий цветностью ноябрьский ландшафт. Серость облачности узко отражалась серостью кривящейся, покрытой пупырышками мелких волн, реке.

Беззащитно-безстенная дощатая площадка с двумя десятками пустых пластиковых столиков под зрительно тяжёлой, какой-то китайской, пагодной крышей, продувалась от реки куда сильней, чем аллеи парка. Конечно шашлык, кофе и миндальное пирожное – не идеальная вкусовая гармония. Но от вина или пива Юлия отказалась решительно. Не борщ же предлагать девушке! Минут десять молча ждали заказ. Воробьи садились на столик, заглядывали в лица ёжащихся, по самые уши прячущихся в воротники людей, угрожающе чирикали с требованием честной делёжки. Наконец молоденький армянин с ненужной заботливостью неспешно расставил тарелки, выверил расположение завёрнутых в салфетки вилок и ножей. А вот кофе был в бумажных, под пластиковыми крышками, стаканах. Юлия и Алексей Александрович уже совершенно бесчувственными пальцами похватали парящие слюноточивым духом шпажки с, увы, немного пересушенным мясом и подгорелым луком.

- Вы женитесь на мне?

К такому вопросу не подготовишься. Даже если в самых запретных, самых невозможных мыслях что-то об этом и крутилось, но не так, не в такой форме!

- Вы же хотите на мне жениться?

Да что эта девчонка себе позволяет! Алексей Александрович неосторожно крупно глотнул обжигающий «американо».

- Как и все.

Его шутка не попадала, хотя взрослый, уважаемый товарищами по работе, самодостаточный во всём, даже в чистом холостяцком быту, мужик обескуражено пытался найти выход из того позорища, в который его обрушила молодайка. Ну что эта девчонка себе позволяет!

- Так женитесь!

Ей бы сейчас встать на одно колено и подать ему обручальный перстенёк.

- Алексей, я этого тоже хочу. Пожалуйста, женитесь на мне.

Да, понятно, что потеря работы лишь частично объясняла-оправдывала депрессию Юлии. Слом внешнего режима завершил, сделал видимым долгое невнятное крушение внутренней структуры её мировоззрения – ей приходилось признавать – признаваться! – что в жизни зло не просто присутствовало, но его было куда больше, чем мог вместить её разум, тем паче, принять. Увольнение лишь завершило обрушение, действительно, порой поражающей Алексея Александровича наивностью картины мира.

А первым, и, пожалуй, так и оставшимся главным подломом основ юлиного романтизма стала потеря связи, какой-то безумный разрыв с родителями.

Вот что селюкам давало вступление в ЕЭС? Какая-такая Европа их у себя ждала? Но вышедший на пенсию тесть от телевизора не отходил, каждый день с восторгом узнавая то, что, оказывается, «москали вид нас прыховувалы». Вдруг даже проболтался, что два его дяди по матери служили у нимецькии полиции и потом у Сыбири строк тягнулы. Борци за волю! Некогда дед, как все его соседи-гречкосеи, только футбол смотрел да областные новости, но с началом первого майдана, а особливо после того, как с очередной попытки «Партия Украины» Ющенки-Тимошенко всё же звалыла бандюка-Януковича, словно кто-то в него вселился, как чем старый заболел. Ещё и тёщеньку заразил. А ведь она-то была много мудрее свого чоловичэнько, хотя даже восьми классов не окончила. С четырнадцати лет вышла работать на совхозную ферму, помогать овдовевшей мамке кормить-тянуть младших.

Деды смаковали даже то, что свою дочку воны назвалы як смилыву Юлэньку Тимошэночку, которая, будь президентом, не сдала бы Крым! Которая вот так и бросила в лицо Путину: «Я подключу все свои связи, подниму весть мир, как только смогу, для того, чтобы, блин, от России не осталось даже выжженного поля!».

Понятно, приезжали «молодые» в Передельское всё реже, а последние три года вообще только на дни рождения. Ужинали с неизбежной ночевой. Но даже тогда тесть едва досиживал до конца застолья, а потом, когда укладывались по смежным комнаткам спать, нарочито громко – хотя как бы только жене – обзывал зятя «путинским агентом».

Алексей Александрович, как мог, уходил от политических тем, пытался даже легко отшучиваться, вроде бы к месту цитируя «Свадьбу в Малиновке»: «Чует мое сердце, что мы накануне грандиозного шухера» и «Тридцать пять лет тебе говорю, Гапуся: не спеши! Потому как непонятно».

Однако от последнего получалось только хуже. К «агенту» добавлялись «ждун», «зраднык» и «колорад». Под поглаживанием чуть не плачущей Юлии приходилось и это терпеть, хотя телевизионная дурь очень даже провоцировала на ответку. Ладно бы древние укры – тут выдумывай во все стороны, но чем перед совхозниками оказалась виноватой советская власть? Всё ставилось с ног на голову: всем сельским неурядицам зачинщиками были Ленин и Сталин, понятно, во их всех бедах, корились Хрущёв с Брежневым. «Свобода слова», «Говорыть вся Украина», «Стосуеться кожного» – киевские политические ток-шоу азартно пересказывались, как семейные хроники. В какой-то момент оказалось, что деды даже про голодомор помнили, хотя родились после Второй мировой.

Юлия, разделяя мужнюю позицию всетерпения, ценя его самообладание, но, уже нескрываемо мучаясь, воспринимала всё более шизоидный разрыв с родителями. Иногда во дворе или на летней кухне пыталась тихо увещевать свою матинку, но та только губы поджимала. Почему старики их от себя так отпихивали? Отчего, от чего вдруг невзлюбили? Из-за Крыма, в котором никто из них ни разу не был?.. Или из-за Валерия Болотова, за чьи вразумительно социалистические убеждения Алексей Александрович посмел заступиться?.. Вопросы без ответов, без убеждающих ответов. Люська, по малолетству не ища причин, просто сердчишком чувствовала эту ярящуюся нелюбовь к папе и маме. И по-своему пыталась родителей защитить, капризничая у дедов по любому поводу. Выбрыкивалась и убегала даже от дежурных прощальных поцелуев «ридненькой онучечкы».

Какое-то время от обескураживающего беспричинностью расхождения с, до недавнего самыми дорогими, самыми родненькими батькамы, Юлю спасала хлопотливая работа. И тут банкротство транспортной компании… «Да», «нет», «пускай»… А, может ещё что? Или кто?.. Нет, нет, она не стала бы скрывать!

Пробудило Юлию письмо от старшей сестры Вероники из Германии, из Кёльна. Наверное, смешно писать и получать письма в конверте с погашенными марками в двадцать первом веке. И, конечно, у них проходили общения по скайпу, не частые, но раз в пару-тройку месяцев точно. Тогда на два часа квартиру заполняли громкие, какие-то стрекочущие звуки высокого женского голоса. Вероника, надо отдать должное, никогда даже не приближалась к политике. Алексея Александровича забавляло, как она своими мелочными бабско-бытными мелочами и наивно-девичьими мнениями-сомнениями, с дефиле-показами купленного и перепадшего в дар от хозяйки, возбуждала встречную азартность Люськи. Племянница ответно бахвалилась сделанным на уроках труда, а так же обновками, отложенными «на вырост». А тётя Вника щедро хвалила золоторукую племянницу, звала в гости, обещая показать аквапарк и музей шоколада, однако неконкретно, тоже «на вырост». Юлия же бесстрастно внимала трескотне сестры, редко давя из себя «да» или «ладно», послушно уступая место перед экраном дочке, уморительно наивно ищущей комплементов за показ обновлённых игрушек, красных туфелек, гребешков со стразами, клеёных салфеточек и пластилиновых морских коньков.

Но, вот надо же, именно бумажное письмо пробило растянувшуюся почти на год пелену морочного бесчувствия. Несколько дней Юлия не расставалась с часто исписанной крупным прыгающим почерком бумажкой, подседая где ни попадя, и погружённо, полушёпотом перечитывала и перечитывала фрагментны от начала, из середины, с концовки. Читала, читала и буквально на глазах наполнялась былой силой, разворачивалась-распрямлялась прежней самоуверенностью. Глаза вновь заблестели, голос обрёл опору. Пока, наконец, субботним вечером, с подмогою восшедшей в восторженность Люськи, подкрасилась в свой привычный «орех».

Алексею Александровичу возрадоваться бы и возвеселиться, но, нет, сердце отчего-то ущемила тоска. Провидчество близящейся беды. Его беды. Как раньше говаривали: «кошки на душе заскребли». Почему кошки? Почему не одна, а сразу несколько? Уходит время, уносит смыслы, а чувство сути остаётся – вот и скребут, именно скребут. Кошки царапают душу.

Предчувствие оправдалось. Пришло и другое письмо.

За новогодним, девятнадцатого року, столом «коркунова» уже не было, как и шампанского с заливным. Вишнёвая наливка, «батончики». И винегрет вместо оливье. Когда отзвучало «Щэ нэ вмэрла Украйины и слава, и воля … Гей-гей, братьтя мыли…», удивительно за это лето вытянувшаяся, вже не дытына, а дивчына Люська тоже чокнулась с родителями яблочным компотом: «С новым годом, с новым счастьем»! Алексей Александрович вдруг поперхнулся. Счасть….

Когда он вернулся за стол, промокая лицо зелёным полотенчиком, его затаённо ждали. Дочка явно уже была посвящена в тайну, которую сейчас предлагалось узнать и ему.

- Я еду в Германию. Пришло приглашение на работу в Кёльн, сиделкой в дом инвалидов и престарелых. Сестра застолбила вакансию в персонале для славянских пациентов. – Юлия попыталась втолкнуть ему в мокрые пальцы толстый жёлтый конверт со множеством одинаковых марок.

- Когда? – единственный его вопрос за эту ночь.

- Мама едет в Германию! Мама едет в Германию! К тёте Внике! А Кёльн – это большой город? – Люська прыгала и кричала, не давая Юлии убедительно изложить логику своего решения начать новую жизнь, принципиально новую. Юлия поедет на разведку, всё там осмотрит, освоится и заберёт их. Они переедут. К ней, туда. Здесь ведь уже никого ничего не держит. Для никого здесь уже ничего нет. Только умирание. Вымирание. Больше здесь не осталось никаких надежд. И совсем уже шёпотом: неужели Алексей, и вправду, думал, что она не узнает про то, как у Платона и Галинки их Ванечку обкуренные айдаровцы изнасиловали?

Алексей Александрович конверт так и не взял. Вытирал и вытирал зелёным старым полотенчиком давно уже сухие руки, пока полотенчико не прорвалось.

- Мама едет в Германию! Мама в Германию!!

Вначале Юлия выходила на связь каждый день. Пришли два перевода по двести евро – нужно было что-то поменять в гардеробе быстро растущей дочери. Потом начались пропуски. По два дня, по три. По неделе. Алексей Александрович знал, когда Люська, прождав весь вечер у компьютера, закрывалась на задвижку и беззвучно плакала в подушку. Наутро обида за предательство матери перебрасывалась отцу. Вечная боль подростков: «родители не понимают». Они ничего не понимают! – потому что уже не помнят страхов, не помнят своего ужаса перед неизбежным, необратимым взрослением. Чего бояться, им, уже давным-давно взрослым?.. Алексей Александрович, раскладывая утреннюю овсянку по пиалам, делал всё, чтобы не заметить пухлости покрасневших век, не услышать дерзостей на грани хамства. И потому главное утром – не позволить к дочкиной обиде приложить свою.

Ведь его подушка тоже знала то, о чём никому и ничему другому он никогда и ни за что не доверился бы. Его подушка тоже знала про страх. Слышала самый приглушённый в мире скулёж, немое мычание от боязни. Боязни потерять дочь – того, что места в «совершенно новой жизни» ему не найдётся, Алексей Александрович ни секунды даже не сомневался. Потерять дочь. После того, как он уже потерял сына….

Темы общения дочери и матери: погода, цены на обувь, успехи в учёбе, цены на масло, чем пообедали.… Разрывы меж сеансами видеосвязи становились всё длиннее, теперь общались, хорошо, если раз в неделю. Когда Люси не было, Алексей Александрович не подключался. А дома по вечерам дочка теперь отсутствовала часто.

Договор был один, но жёсткий: до комендантского часа. Никаких ночёвок у подружек, даже с субботы на воскресенье, – нынче не то время, чтобы доставлять неудобства чужим людям. Так почти и получалось.

Бросая курить, Алексей Александрович попытался отпустить бороду, однако по скулам щетина обильно засеребрила, пришлось терпеть никотиновую ломку без отвлекающих моментов – он ещё отец, а не дед…. В прощёлкивании каналов телевизора на экране мелькнула какая-то ведьмообразная экстрасенша: «Во сне собака – символ верности, а кошка – предательства». Вот оно, вот почему «кошки скребут душу»…. Кстати, поэтому-то не «собаки душу кусают» и не «козлы бодают»....

Хотя какое предательство?! Нет, всё всегда, изначально и до конца было по-честному: «Вы же хотите на мне жениться? Так женитесь – я тоже этого хочу»… А теперь не хочу. И это не каприз, это решение, решение выстраданное, выболенное… . Нет, Юлия не предала их, для предательства нужно второе дно, подлость, тайная, скрываемая корысть, а она всегда искренна, она всегда проста, цельна, где-то аж по границе человеческого и … зачеловеческого. Не ангельского, конечно, но … именно зачеловеческого. И Алексей Александрович это знал, знал же с первого дня их знакомства, с самой первой минуты, как увидел и услышал: Юлию никогда и ни в чём не сможет обвинить её совесть. Юлия говорит и делает только то, что вправду думает, только во что свято верит. Вот теперь она начала новую жизнь, свою совершенно новую. И совесть её не обвиняет – не в чем! Но отчего же тогда бунтует совесть Алексея Александровича? Ему, ему-то почему стыдно?.. Ведь когда-то он и сам такого желал, такой же свободы в решениях, в действиях. В желаниях. «Вы же хотите на мне жениться»… Но разве может немолодой инвалид позволить себе такую свободу…

Люся позвонила утром:

- Пап, мы с Лекой до вечера потусуемся в Клубке. Обедай сам.

«Лека» – Лена Кобзарь, одноклассница и лучшая подруга, «Клубок» – выделенные для старшеклассников три комнаты на футбольной базе «Заря». Хотя девчонки только в восьмом, но из-за старшего ленкиного брата, весной уже выпускника лицея, их туда впустили. Кто выделил помещение? Счастьинское управление министерства культуры, молодёжи и спорта. Чем там занимались? Все спортом, многие фольклором, кто-то литературой или кино. По крайней мере, никаких наркотиков и алкоголя, почти никто даже не курил. На территории «Зари» точно. Ради такого и Алексей Александрович тоже решил бросить: пустые шприцы на улице никого давно не удивляли, подростковое пьянство с драками, грабежами, насилием уже тоже перестало шокировать. А тут – спорт, песни и стихи. Какое-то лотерейное родительское счастье.

Воскресный день, когда ты один, тянется … трудновыносимо. С утра отмочил-отскоблил заляпанную за неделю газовую плиту, за чаем дождался, пока стиралка закончит полоскание и отжим, аккуратно развесил на балконе бельё. Телевизор тупо мельтешил сериалами и криминальными новостями. Алексей Александрович начистил к ужину кастрюльку картошки-моркошки, залил до поры водой. Что ещё? Позвонил бывший сотрудник их ремучастка, а с недавнего пенсионер Николай Матвеевич Теплов, они неспешно поговорили о здоровье, о ремонте стартера тепловского «опеля», вспомнили о пиве в «Шинкарке», но согласились, что погода к прогулке не располагает. И правда, зарядивший с рассвета мелкий дождик почти беспрерывно занудно постукивал по заоконным отливам, лужи перед домом понемногу ширились, и разномастные автомобили, воскресно редко припаркованные вдоль тротуара, грустно блестели безклёвными поплавками.

Алексей Александрович постоял на пороге люськиной комнаты. Повздыхав для самоуспокоения, вошёл – дочка очень не приветствовала вторжения в её жизненное пространство. Никогда не раскладываемый диван-книжка с идеально застеленной постелью, стол с раскрытым ноутбуком меж аккуратных стопок книг, альбомов, тетрадей. Винтажный эсэсэровский красный торшер, который Люська реквизировала из бывшей «родительской», а теперь его спальни-кабинета. Окно за жёлтыми жалюзи, обои старые, розовые с ещё детскими динозавриками из мультиков. И по этим, из детства, обоям вразброс наколоты плакаты-постеры уже молодёжной тематики: рокеры, байкеры, Эйфелева башня. Героев «Гарри Потера» сменили герои «Властелина колец».

Люська, Люсенька. Вытянет ли он? Похоже, хрупкое перемирие с Москвой, тянувшееся уже почти семь лет, заканчивалось. Хитрущий боров Порошенко тормозил и путал, как мог, всё и всех, вялотекущая полувойна его бизнес в обеих странах вполне устраивала. А вот нынешний скользкий крысёнок Зеленский, похоже, не представляет в чём разница между кетчупом в кино и кровью в реальности. Последние два-три года все, кто только мог, ездили из Счастья на очень даже неплохо оплачиваемые министерством обороны фортификационные работы с возведением бетонированных глубинных блиндажей и дотов, с рытьём и оборудованием долговременных траншей. Кому что объяснять – не зря ж такое бабло в землю зарывают. Да и сами ЗСУ на глазах менялись, множились контрактниками, усиливались техникой. В районе счастьенского жэдэ-вокзала развернули мощную автобазу на сотню разномастных автомобилей, на площадке яслей «Ивушка» поставили зенитную батарею из двух «Буков», а в гостинице «Северный Донец» заселились польские и английские советники. По утрам их, предводимые бэтээрами, джиповые кортежи, с помпезным гаишным миганием и покрякиванием, разъезжались по ближним воинским частям, а вечерами украинские захысныки устраивали своим верным союзникам бурные пирушки с подвозимыми из Лисичанска «девочками» и прочим.

Люська, Люсенька... Вытянет ли он? Защитит ли?.. Может, всё же надо было ему надавить на мать, чтобы забрала дочь к себе, и на дочь, чтобы попросилась к матери… Надавить, перешагнув через свои амбиции и обиды, через принципы. Но теперь-то рассуждать нечего. Да и, если честно, тогда Алексей Александрович очень даже самодовольничал, не потакая, а … попуская люськиной протестной дерзости. Ну, а куда девалась его самодовольность теперь? Хотя бы самооправдание?..

Одно дело – ребёнок, и совершенно другое – подросток, да ещё девочка. Скоро девушка. Совсем скоро…

- Папа, я же просила не заходить в мою комнату без меня!

Алексей Александрович, застуканный за нарушением своего слова, вздрогнул, в задумчивости даже не услышав, как Люся открывала входную дверь.

- И вообще не заходить!

Люська швырнула рюкзачок под стол, демонстративно не снимая мокрой куртки, припала на диван.

- Ну, чего тебе?

- Обедать будешь?

- После.

Алексей Александрович неловко развернулся, качнувшись, шагнул на выход. Но левая нога предательски зацепила угол полуоткрытой двери, так что, вцепившись в косяк, он едва устоял. Выровнялся, виновато ссутулившись, вышел.

Люська, прыжком пересекла комнату, захлопнула за отцом дверь. Дёрнула задвижку. Как же её всё бесило! Заходит, шарится, как у себя. А ведь обещал! Никому верить нельзя. И от Леки она такого не ожидала, ну, никак не ожидала: отказаться от совета с лучшей подругой ради понтов! Отказаться от дружбы. А как иначе? Можно подумать, Лека не понимает, что Олег-Ярило выказывает внимание малолетке только для того, чтобы подразнить свою Багиру. Можно подумать, двадцатисемилетний атлет и совершенный красавец, имеющий боевые награды, будет всерьёз отвешивать комплименты тринадцатилетней пигалице! Ладно бы Томагавк с Клином, или Капер, которым по семнадцать. Да и то у них глаза только на старших завёрнуты, все их дурацкие разговоры – у кого какой номер бюста.

На самом-то деле, Ярило относился к подругам очень даже одинаково. Продуманно одинаково. Всегда с добром, равно мягко улыбался, даже если просто здоровался, или доверительно вкрадчиво рокотал своим пробирающим до солнечного сплетения баском, когда поручал очередные задания. И никогда не разделял, обращаясь к ним только вместе, по клубным позывным – Арья и Санса. Вот и в последний раз, две недели назад, когда задание, наконец-то, пришло уже совсем авторитетное:

- Арья и Санса, Родина ждёт подвигов от своих героев. И героинь. Друзи, вы готови?

- Завжды готови!

Непростой Ярило специально усадил их рядышком, чётко напротив – для честного старта, и доверяюще равно – ни сантиметра правее или левее – чуть приклонился через стол:

- Вам необходимо собрать по пять персональных дел зрадныкив, по пять досье на врагов украинского народа. Для сайта «Мыротворець». Это ваше испытание, вашэ выпробування для вступления в члены Клуба. В рыцарство нашего ордена.

Так же продуманно легко откинулся, как бы давая свободу для реакции.

- Понимаете, как всё серьёзно? Ошибки не допускаются – ведь в ваших руках человеческие судьбы. Надо точно доказать, что они враги. Не просто какие-то там, чем-то недовольные ждуны, а активные шпионы в пользу Москвы. Или агенты влияния. Даже возможные диверсанты. Пусть для чужынцив мы только «Патриоты Украины», но для посвящённых наш Клуб – частица «Трызуба». И потому наша главная задача – национальная защитная деятельность. То есть, мы защита чести и достоинства украинской нации, в любых условиях всеми доступными методами и способами. Особенно сейчас – когда неизбежна большая, всеевропейская война, нужно зачищать родину от пятой колонны. Но, повторю: ошибки у нас не допускаются. Вас, конечно же, перепроверят, но вы умницы, сами всё продумаете, просчитаете. Итак, понимаете, какая на вас возлагается ответственность державой-нацией? И вы справитесь. Обязательно справитесь. Потому что в вас верят.

Ярило встал, развернулся во весь рост, и девчонки вытянулись перед ним.

- Слава Украине!

- Героям слава!

- Ну, вперёд! Верим в вас.

На «истории Украины» новенький учитель, уже не молодой, но до смешного тонконогий и тонкорукий, когда что-то рассказывал, впадал в пафосный восторг, смешно закрывая глаза и закидывая набок чубарую голову, за что сразу получил кличку «Птаха»: «Незалэжнисть Украйины, враховуючы, що Республика виробляе пьять видсоткив свитовой продукцьии, а ии насэлэння складаэ всього нуль-висим видсотку насэлэння Зэмли, означае пидвыщення добробуту кожного громадянына... Украйина на пэршых мисцях в колышньому СРСР з выробныцтва на душу насэлэння зэрна, цукру, мьяса, рослынной олйи, молока, чавуну, стали, прокату, труб, вэрстатив и другого, отжэ, пры розумному господарюванни у нас будэ хлиб, и до хлиба, и сусидам що запропонуваты». «Слава Украйине!» – «Гэроям слава!».

А вот на уроке «украинской мовы» зачёт по «Концепции гуманитарного развития Украины на период до 2030 года» почему-то сдавали на русском! У Люськи жирная пятёрка: «Украина будет строить общество, главным в котором станет человекоцентризм, достижение наивысших степеней свободы личности, создание равных возможностей для гармонического развития человека и гражданина…». «Поддержка и популяризация культуры титульного этноса – основа стабильного развития Украинской державы-нации».

«Слава Украйине!» – «Гэроям слава!». По украинской литературе «на выбор» предлагалось несколько тем для сочинений. Вроде как заявлялась свобода, но Люське учителка выдала демонстративно конкретно «Про насыльныцьку русыфикацию». Ещё и постояла, нависнув над партой с каким-то вызовом в глазах. Мол, кое-что знает, но до поры молчит.

«Слава Украйине!» – «Гэроям слава!». Уже желтеющие и синевато-новые фотопортреты погибших «гэроев АТО» провожали школьников по коридору первого этажа до самого выхода. Два крайних героя – их выпускники. А сколько одноклассников погибло на том берегу Северного Донца? Одинаково учились, по одним учебникам, одними учителями. Одни фильмы смотрели. Книжки одни и те же. Фамилии украинские и русские вперемешку. Сейчас стреляют друг в друга…

Мовой в школе их пичкали уже четыре года: «У мамы мыло, мама мыла раму» – звучит совершенно одинаково, только «ы» да «и» пишется по-разному. Четыре года все предметы преподавались на украинском, русский стал теперь «иностранный». Хотя, дети-то знали, что и в учительской зачастую переходили на русский. Так что «напысаты твир» в две-три страницы – не проблема. Проблема – о чём? И как раньше учились? До интернета? Где тогда узнавали про указ Петра Первого о запрещении книгопечатания на украинском языке «У тысяча симсот двадцятому роци»? А ещё указ Екатерины Второй о запрещении преподавания на украинском языке в Киево-Могилянской академии. В тысяча семьсот шестьдесят первом. Она же и гетманство отменила, и Сичь на Азовское побережье выселила. Как, реально, можно было жить до Яндекса?! Где хранились все эти «запреты»? Нашлось даже предписание министра внутренних дел Валуева тысяча восемьсот шестьдесят третьего о прекращении издания религиозных книг и учебников на украинском языке из-за поддержки украинскими националистами националистов польских. А вишенка на «завэршэння твору» – указ Александра Третьего о запрете употребления украинского языка в госучреждениях, народных школах и произнесения на нём церковных проповедей!

Хватит двух страниц. Ведь, если честно, сама Люська не видела в русском языке никакой особой угрозы нации. Спиваты писни на мове, конечно, красивее, а вот разговаривать реально удобно на русском.

Почему? Люська и не сомневалась, что украинцы сверхнация, настоящая белая раса, истиные индоевропейцы, у котороых полуфины и полутатары москали всё покрали – и религию, и язык, и культуру. Знала, но, если по чесноку, даже «обязательные к прочтению» донцовские книги «Национализм» и «Московска отрута» на мове едва-едва одолела. А ведь если б они были на русском, то куда большее количество людей их бы прочитало…Украинцев и в России много.

А так даже ей, имевшей по украинскому языку и украинской литературе только пятёрки, приходилось внутри себя переводить: «Украйины, якой прагнэмо, щэ нэма, алэ мы можэмо створыты ии в нащий дущи. Украинци бэз илюзий, усвидомлюють, що попры Дэкларации та Акты, мы живэмо в окупований ментально чужым элэмэнтом наший Батькивщыни. И тэ, що вона наша, а нэ ихня, – повынни видчуваты мы и воны. …» – «Украины, к которой стремимся, ещё нет, но мы можем создать её в нашей душе. Украинцы без иллюзий осознают, что несмотря на декларации и акты, мы живем в оккупированной ментально чужим элементом нашей Родине. И то, что она наша, а не их – должны чувствовать мы и они. ... пока мы не взрастим в себе страстного желания создать свой собственный мир из внешнего хаоса, пока "малороссийскую" нежность не заступит у нас затрагиваемая любовь, пока теоремы – не станут аксиомами, догмами, "стыдливость" – не обернется в "брутальность", а беспозвоночное "народолюбие" – в агрессивный национализм, до тех пор не станет Украина нацией».

А, может, дело вовсе не в языке? А в том, что Люська как-то не готова расстаться с нежностью и стыдливостью? И ей надо поработать над своей брутальностью и агрессивностью? Она вытянулась перед зеркалом, придала лицу нужную гордую суровость, вскинула ладонь от сердца в небо «Слава Украйине!» – «Героям слава!». Во, совсем другое дело. Справжня дочка украинськои нации. И учительница литры так бы угрожающе не пялилась. Наверное, из-за отца, тот, похоже, опять не проявил патриотической активности на родительском собрании.

«Собирание информации – обретение власти». Вот узнаёшь нечто про человека, нечто такое, чего он не хотел бы никому рассказывать, и – хоп! – этот человек у тебя в кулаке. Интересно, до сего Люська как-то и не вникала. Думала, типа, власть – она, это, принуждение. Когда кого-то в чём-то заставляют не спрашивая. А оказалось.... Ладно, и про кого же Люська точно знала, что они за москалей? Первый круг поиска – школа. Учителя и родители. Однако здесь они могли с Лекой очень даже пересечься. Все знали, как на каждом уроке капал ядом на украинскую историю географ Никита Миронович. И что у Сашки Леркова родители за советскую власть открыто топят – типа, тогда всё было слаще. И у Верки Персиковой предки тоже «совки». И у Вовки Динеки. А у Ольги Кибы дед вообще в райкоме партии или комсомола работал. Короче, только их класса хватило бы на десять досье. Но эти же имена принесёт и Лека.

Другое поле – знакомые родителей, с кем они работали, к кому ходили в гости. И соседи. Правда, по первым будут сложности с адресами и телефонами, и подробностями жизни – год и место рождения, где учился, служил. Может, начать с точно известных ей адресов и дат рождения? Как раз, кого среди маминых подруг и папиных друзей Люська хорошо, с самого раннего детства, знала, они, ну или почти все и против Майдана поставалы, и за советскую власть агитировали. Некоторые даже за российскую империю. Путина уважали. Сейчас замолкли, боятся, но внутри точно те же зрадныкы.

«Петренко (в девичестве Пунька) Вера Николаевна, родилась в Счастье, в1980 году. Закончила школу № 2, раньше № 46, затем ПТУ № 54 по профессии повар-технолог. Замужем за Петренко Николаем Афанасьевичем, 1979 г.р., шофёром. В ходе опроса Центра Разумкова в марте 2011 года заявила, что считает НАТО угрозой для Украины. Ходила на митинги «Русской весны». С 7 по 14 июня 2014 года носила еду сепаратистам до их изгнания из Счастья. 9 мая 2017, 2018 и 2019 годов клала цветы к братской могиле советской армии. Говорила знакомым, что завидует жителям Крыма, которые сейчас живут под Россией. Верит, что Донбасс, Харьков и Одесса, рано или поздно, тоже будут русскими. Адрес, телефон».

«Аника Анна Степановна, родилась в Горловке в 1940 году. Живёт в Счастье с 1970-х. Одинокая пенсионерка, работала нянечкой в детском саду. Постоянно торгует на центральном рынке сельхозпродуктами. В июне 2014 года носила еду сепаратистам. Каждый год 9 мая ходит к захоронению солдат советской армии с цветами. 7 ноября к постаменту бывшего памятника Ленину. Говорит знакомым, что в советском союзе жилось «честно» и «хорошо», а сейчас у власти «бандеровцы», которые всё воруют и врут. Говорит, что надо призвать русских, и они вернут «хорошую жизнь». В Свято-Екатерининской церкви пропагандирует молиться за московского патриарха. Адрес».

«Варин Артур Георгиевич, родился в Воркуте в 1970 году. В Счастье с 1991 года после службы в советской армии прапорщиком. Хозяин мастерской по ремонту бытовой техники. На пророссийских митингах против майдана бывал с марта 2014. 9 мая с 2014 по 2019 годы, надев георгиевскую ленту, ходил к месту захоронения солдат советской армии с цветами. Постоянно критикует президентов Украины Порошенко и Зеленского, обвиняет главу города Александра Богиню в коррупции. Говорит, что российская и белорусская армии разобьют все армии НАТО вместе взятые, и, если начнётся большая война, русские захватят Киев и дойдут до Львова, который отдадут Польше. Жена Мила Тиграновна, бухгалтер на фирме мужа, три дочери в Харькове, Николаеве и Ростове. Адрес, телефон».

«Цигульская (в девичестве Шкиль) Вера Михайловна, родилась в Старом Айдаре в 1988 году. После окончания Луганского медицинского училища работает фельдшером скорой помощи. В Счастье приехала с мужем строителем в 2008 году. Муж Олег Олегович Цигульский активно выступал на митингах «Русской весны» против Евромайдана. В июне 2014 года вступил в вооружённое ополчение сепаратистов, блокировал городскую управу, а, после освобождения города частями ЗСУ, сбежал в Луганскую область, оккупированную пророссийскими бандформированиями. Дети – сын и дочь школьники. Адрес, телефон».

«Теплов Николай Матвеевич, пенсионер. Родился в Петропавловке в 1958 году. Ветеран Афганистана. 1990-2014 годы работал слесарем-механиком на ТЭС. 9 мая каждого года ходит к месту захоронения солдат советской армии с цветами. Считает украинцев и русских одним народом, а украинску мову не языком, но диалектом. Говорит, что желание Украины вступить в НАТО приведёт к войне с Россией, которую Россия легко выиграет. Хвалит Путина как самого дальновидного политика. Жена Полина Сергеевна, пенсионерка. Дочь Елена живёт с мужем в Харькове, сын Пётр служит офицером в армии Беларуси, есть внуки. Адрес, телефон, номер машины».

***

В детстве-юности у Алексея Александровича не то, что своей комнаты, даже заветного уголка не было. Жили они в Макеевке, где родители, естественно, работали на шахте имени Бажанова: отец в забое, мама в столовой. Вначале они с младшими братиком Ромкой и сестрёнкой Леночкой спали в проходной комнате вместе со старой-престарой прабабкой Фелей, а когда та померла, почти сразу родилась ещё одна сестрёнка Иришка. Тогда Алёшку, уже десятилетнего, перевели на ночёвки в кухню. К старинному деревянному ларю приставляли сначала одну табуретку, затем две. Постель поутру сворачивалась и пряталась под родительскую кровать, встречно откуда доставался портфель с учебниками и тетрадями. Уже перед самым окончанием Алёшкой школы отец получил от шахты трёхкомнатную квартиру в новейшем пятиэтажном доме. Переезд из почти завалившейся саманной хатки отмечался как бригадный праздник. Даже машину не брали – отцовы товарищи все вещи на руках перенесли. Мебель принципиально купили новую, лёгкую, светло-блестящую. И огромный цветной телевизор «Рубин». А ещё папина бригада подарила новосёлам городницкий фарфоровый сервиз на «двенадцать персон».

Братьев и сестёр расселили по небольшим, но отдельным комнаткам. Но только-только они с Ромкой разложились-расположились – динь-динь-динь! – последний звонок и экзамены. Выбор будущего, как старший и потому образцово показательный сын, Алексей на последний день не откладывал: ещё с восьмого класса твёрдо решил стать лётчиком. Так что документы поехал сдавать в Кировоградское лётное училище гражданской авиации.

В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году конкурс среди абитуриентов оказался каким-то фантастическим, и резали на приёмных безбожно. Сдав физику и математику на «пять» и «четыре», русский Алексей запорол, совершив в сочинении две фактические и четыре грамматические ошибки, плюс не уложился по времени. А ещё выданные перлы, типа «создавая образ Мересьева, Борис Полевой показал черты, присущие светским людям» и «летать Мересьеву на костылях было очень трудно, но он, превозмогая боль, научился», закрывали небо наглухо. На год точно. То есть, на все три: полгода поработать до восемнадцати, потом два отслужить в армии. После которой, кстати, будут льготы, и тогда поступить куда реальнее.

Отец пристроил в свою бригаду. Несовершеннолетним в шахту спускаться не полагалось, но ученик машиниста подземных установок со специализацией на насосной станции после четырёх месяцев стипендии переходил на зарплату. А как только Алексею отметили день рождения, его стразу же перевели на конвейерную линию. Тоже со стажировкой, конечно.

Первый спуск стал для него последним. Когда происходит взрыв метана и угольной пыли – это очень заметная трагедия, гибнут десятки людей. Но, а когда из-за горного удара обрушается «кровля» на небольшом участке – чаще всего этого как бы и не замечают. Вроде как такое случается и на улице: оторвётся сосулька или фрагмент подкрышной лепнины и в человека попадёт. Ибо такое чрезвычайно редко, статистически маловероятно. Так что инженер по технике безопасности не виноват.

К своему «бобику» они шли «одиннадцатым номером», то есть, споро шагали по тоннелю, растянувшись цепочкой. Ну, зачем Алексей заглянул в левую выработку, когда ему велели не отвлекаться от общего маршрута?! Вроде как там блеснуло зелёными искрами. Вроде какие-то глаза. Он только хотел удостовериться…

Копившееся десятилетиями километровое давление в секунду обрушило мелко растрескавшийся над ним пятиметровый пласт породы, словно дождавшаяся добычи мышеловка схлопнулась.

Первое, что, очнувшись, увидел Алексей, было чернильное до блеска лицо отца. Отец что-то кричал, широко открывая такой красный на чёрном рот, но звуки не пробивались сквозь плывущий волнами звон. Несколько налобных фонарей в такт звенящим волнам раскачивали пылевые протуберанцы, и его самого несло, качало, несло, несло…. А потом пришла боль.

- Дык поди он с Шубиным нэ прывитався. Шубин новичков и так-то нэ очень дужэ, а коли они нахамят, караэ видразу. Чого нахамят? Та хоть новой спецовкой похвалятся. Треба, как спецодежду получишь, видразу макнуть ёё в канавку, шоб Хозяина не дразнила. – Сосед по больничной палате хрипел вроде как шёпотом, но с таким присвистом, что слышно было по всему коридору. – Шубин, он такой, гиршый домового, к нему подмазываться надобно, коли хочешь в забое прописаться.

- Просто не нужно родне вместе работать. Всегда не к добру. – В полный голос басил другой сосед. – Знал же Лександр, и нафига сына в бригаду взял?

- Зовсим молоденький. Каково-то за счастьем теперя гоняться-то? Нынче девки стервы, им во всём здорового подавай. Без жалости.

Алексей же, отвернув лицо к выкрашенной до середины синей масляной краской стене, молча трясся, на сотый раз выслушивая неловкие соболезнования. Всем этим сказкам про подземного хозяина Шубина он ещё в детстве верить перестал. Но и явно обвал не случайность. Всё, всё не случайно. Не случайно – ведь это он сам, как дурак, выбрал тему на экзамене, решив писать сочинение про Мересьева! Ещё и в конце добавил: мол, хотел бы повторить подвиг безногого лётчика.

Спасибо хирургу, донецкому профессору Ресновскому, ногу ему сохранили. Но ни в колене, ни в стопе она с той поры не гнулась. Захотел повторить подвиг безного…

***

«Социал-националистическая партия Украины считает Российское государство причиной всех бед на Украине. В отличие от украинцев, психология и традиции которых создавались на протяжении тысячелетий, россияне ещё не сформированная нация, подавляющее большинство так называемых русских – вчерашние угро-финские племена, народы Урала и Сибири, кочевники монголоидного происхождения, поэтому для россиян так характерен национальный нигилизм, который является деструктивным для народов с традиционной культурой. ...В связи с перспективой массовой деградации людей, целых народов, мы являемся едва ли не последней надеждой белой расы, человечества вообще…. Нам решительно надо сепарироваться от северо-восточного соседа. И это не только потому, что он агрессивен, может захватить нас, а прежде всего потому, что вносит в нашу жизнь и психологию народа качества, отличные от европейских ценностей».

Люська откинула всё поновляемую и поновляемую в Клубе «обязательную к чтению» сшивку статей, потянувшись, добавила громкость – «Окэан Эльзы» исполнял её любимую «Холодно»:

Холодно…

Як бы нэ було и
Як нэ болила б твоя любов,
З кым нэ вэла б вийну,
В тоби я втоплю свою вэсну.
Боязно, як бы нэ було
Тоби дэсь опивночи
Сам-на-сам,
Знай, всэ одно знайду
И тэбэ,
Выпъю свою вэсну!..

Похоже, Лека Кобзарь от своих сердечных грёз просто с катушек слетела – принесла аж девять досье. И непростой Ярило разрешил ей потереться о свой рукав. Пока читал, Лека извиваясь, как бы заглядывая через плечо и указывая на что-то пальчиком, и только на колени ему не залезала. Смешно было смотреть. И противно. После сдачи задания, они бежали на спевку, а горячечная от счастья Лека всё рассказывала и рассказывала, как, собирая материалы, ходила в гости к Кибам, Леркову и Динеке «уроки учить». Как раскручивала их родителей на разговоры против Украины, а те старались! Умора!

Ой у лузи чэрвона калына похылылася.
Чогось наша славна Украйина зажурылася.
А мы тую чэрвону калыну пиднимэмо,
А мы нашу славну Украину, гей, гей, розвэсэлымо!

Рано лысеющий регент хора Мыкола-Гопак махал руками, требуя полной отдачи. Не имея наследно-природной возможности отпустить оселедец, Мыкола всегда приходил в клуб в аутентичной, роскошно изузорной, некогда, наверно, белой вышиванке, за последние годы до тошноты прокисшей уже историческим потом. Похоже, Гопак не только сорочку никогда не стирал, но и сам исторически не мылся. Поэтому к нему ближе, чем на два шага, никто не приближался. Однако слухом и голосом природа наделила его сверх меры, и для их клубного ансамбля «Сичовый стан» Мыкола представлялся спустившимся с неба богом, которому спивакы внимали, как дикари с островов Банаба и Мамануто сверкающему доспехами испанского конквистадору.

Ой у поли яройи пшэныци золотыстый лан,
Розпочалы стрильци украйинськи з москалямы тан,
А мы тую ярую пшеныцю выбэрэмо,
А мы нашу славну Украйину, гэй-гэй, розвэсэлымо!

Лека, отдавшись лирическому настроению, перекрикивала всю сопранную группу, явно сползая с темпа. Стоявшие рядом дивчины стихали, с тревогой глядя на регента, который всё более округлял глаза, интенсивными взмахами пытаясь вернуть хор в анимато. Но через минуту сдался:

- Гэть! Гэть! Йды звидсы! Я ж сказав – гэть!!

Люська чуть заметно улыбалась низкому заоконному солнцу.

Но, честно говоря, неадекватной истерикой Гопака Лекины проблемы в тот день не закончились. По окончании репетиции Люська пулей влетела в туалет и чуть не воткнулась в спину Багиры. Эффектно затянутая в чёрную блескучую кожу жгучая брюнетка, кандидат в мастера спорта и призёр различных республиканских и европейских соревнований по женскому многоборью, как-то, действительно, по кошачьи-пантеровски гибко развернулась, резанув прищуром зелёных глаз:

- ?.. А, и ты здесь! Окей.

Люська хотела, было, выйти, но разглядела за чёрно-блескучим контуром жавшуюся в углу меж окном и кабинками Леку. Багира театрально вернулась в позу доминирующего хищника, играющего полуживой жертвой. Накаченные бёдра и икры длиннющих ног красиво распирали эластичную лайку, тонкая талия и сильные покатые плечи, крепкая шея, подпирающая маленькую круглоухую головку с короткой стрижкой. Каждый раз, пересекаясь с Багирой в клубе или где в бутиках, тринадцатилетняя Люська въявь проницала, что есть «роковая женщина». Такая сразу сводит с ума. Всех. Наверное, даже слепых.

- Тебе, площица, вздумалось на моих нервах поиграть? С чего?

- Я не играла.

- «Не играла»?!

- Правда, не знаю о чём вы…

С подшага, Багира, без размаха, скользем снизу вверх, влепила пощёчину сморщившейся, зажавшей ладошками уши Леке. И та покорно заскулила. Именно покорно.

- За что? Чего я сделала?

- Ты, вша мелкая, ещё спрашиваешь?

Вторая скользящая пощёчина почти сбила завизжавшую уже в полный звук Леку.

- Не бей! Не бей её! – Неожиданно даже для себя Люська прижалась к спине Багиры, обхватила её за талию и рывками потянула от Леки. – Не смей…

Потеряв на мгновение равновесие, Багира, сделала назад пару шажков, но, винтом подсев, вывернулась, освободилась от девчонки и – ладонью в лицо – толчком отправила её под умывальники. Лека, продолжая оглушительно визжать, попыталась проскользнуть к выходу, но получив кулаком в солнечное сплетение, осеклась, и молча присела на корточки.

- Слушать сюда, комашкы. Запомнили с первого раза: в клуб ни ногой. И от меня прячьтесь везде. Даже в кустиках. Увижу – смерть или инвалидная коляска.

Чуть смочив и отряхнув острые пальцы, Багира поправила кокон надо лбом, самодовольно поиграла взглядом с отражением. Покачивая идеальным задом, очень, очень неспешно процокала к двери:

- Смэрть або инвалидный возык.

Ещё недавно Арья и Санса, а теперь опять Лека и Люська, после дверного хлопка переглянулись – одна с кровоточащим носом, другая с расцарапанной губой. И несдерживаемо горько разревелись. Каждая о своём.

В пятницу, как бы случайно, возле их пятьдесят шестой школы тёрлись Томагавк с Клином.

- Салют.

- Салют.

- Санса, ты чего запропала? А дэ Арья? Чому у Клубок не ходытэ? Чого на мобилку нэ видповидаеш?

Вопросов могло бы быть и больше, но Люська отрезала:

- Багира запретила.

Всего-то два слова. Томагавк с Клином переглянулись, одновременно втянули головы в плечи. И отвалили.

- Я всё решила: только пандемия пройдёт, в Испанию уеду. – Лека, как всегда, легко верила в то, что говорила. Не думала, а верила.

- Почему в Испанию? Мы же английский учим.

- Сразу же, как школу закончим, уеду. Прикинусь немой, мне даже пособие по инвалидности дадут. Мама сделает справку.

- Почему в Испанию?

- Ни дня здесь не задержусь. Всё обрыдло. Достало. Буквально всё.

С чем не поспоришь, так с этим. Иной раз тоже сорваться бы куда… Люська поправила рюкзак, оглянулась – и замерла: жерделы зацветали! Справа во дворе старое-престарое дерево огромным прозрачным куполом накрыло деревянную с бетонными отворотами скамейку и облезло-красную «ракушку» гаражика. Белая с розоватым оттенком, мелко-пузыристая пенка залепила сотни и тысячи ещё безлиственно голых веточек, замерев полупрозрачной невестиной фатой, взметнувшейся и зависшей на фоне бледно-голубой глади апрельского неба.

- А ты к матери в Германию поедешь? Наверное, тоже классно, когда есть к кому поселиться. Только я хочу, чтобы никого, вообще никого знакомого! Чтобы ни перед кем не кланяться. Не отчитываться. Всё сама.

- Никуда я не поеду. – Бело-розовые лепестки с толстыми, утяжелёнными пыльцой, жёлтыми тычинками. Вот такая она, весна в их Счастье.

Як нэ болила б твоя любов,
З кым нэ вэла б вийну,
В тоби я втоплю свою вэсну.
Знай, все одно знайду
И тэбэ,
Выпью свою вэсну!..

А потом опять объявили жёсткий карантин. Первая чрезвычайная ситуация с ковидом была в марте. Тогда напугали всех до жути: Китай, Америка, Италия – по телевизору гробы, гробы. Костюмы как у космонавтов. Большие города по вечерам патрулируют машины с громкоговорителями. У них-то в Счастье особо не полютовали, только маски заставили везде носить. И в магазинных очередях стоять друг от дружки подальше. Школы и библиотеки, было, закрыли, но … Но ТЭЦ не остановишь, и таможню тоже. И вода всегда нужна. И продукты, и мусор вывозить. Даже стричься. Особенно вийськовослужбовцям. Так что через две недели старшеклассники опять начали нормально учиться. Потом малыши. И вот опять двадцать пять, снова придётся получать уроки по телефону – аж до двадцать второго мая.

Алексей Александрович пригорбился над недопитым стаканчиком, двумя кулаками подперев голову, протянув негнущуюся левую ногу вдоль стола. Люську вдруг резануло: какой батя уже старенький! Седина подступила к самой макушке. Присела рядом – от него свеже пахнуло табаком. А ведь практически бросил, больше пяти месяцев продержался.

- Ты не на работе?

- Отпросился.

- Случилось что?

Алексей Александрович распрямился, виновато отодвинул водку подальше к тарелке с застывшей картошкой.

- Люсь, а ты можешь меня с мамой связать?

- Что случилось-то?

- Поговорить надо.

Он смешно кособочился, морщил лоб и прятал глаза, но понимая, что дочь не отстанет, тяжко выдавил:

- Я в больнице был. Вчера вечером избили Николая Матвеевича. Жена, тётя Поля, звонила, просила зайти… . Он в травматологии, в искусственной коме.

Теперь Люська не знала куда смотреть.

- Голова, почки. Колени перебиты. Позвоночник повреждён. Железными трубками били.

- А мама причём?

Алексей Александрович вдруг взял её руку, подтянул поближе, осторожно, как птенчика, накрыл второй ладонью:

- Люся. В городе опять националисты. Айдаровцы. Я … мы можем оказаться следующими. – Её пальчики попытались вырваться, но нежность мгновенно налилась тяжестью. – Послушай, с Николаем Матвеевичем не случайно, – три дня назад напали на Веру Цигульскую, помнишь её? Сбили с ног прямо у подъезда, распинали сумку с продуктами, пообещали удавить газом вместе с детьми. Все в этих шапочках-масках – в балаклеях что ли. Ну, да, балаклавах.

- А мама причём? – И что ей теперь? Что теперь?! Как ему рассказать, как ему объяснить?! «Не случайно». Конечно. Конечно! Это он про физика ещё не знает. И про то, что у Сашки Леркова и Вовки Динеки отцов увозили в Лисичанское УСБУ, а пока их там допрашивали, ночью в квартирах стёкла повыбивали. Люська всё-таки вырвала ладошку, – Ни в какую Германию я не поеду.

Убежать в свою комнату можно, а вот спрятаться нельзя. Она услышала, как отец подошёл к двери. Повздыхал.

- Люся, дай нам с ней поговорить. Просто поговорить.

Это взрослые считают, что уходить от общения бессмыслица. Смыслица, ещё какая! Но батя бубнил и бубнил:

- Понимаешь, люди же рядом были, прохожие. Но ничем не могли помочь, только кричали, но не вступались. Все боятся, это же вернувшиеся айдаровцы…. Просто какая-то ещё одна пандемия, зараза сумасшествия! Цигульские же наши знакомые, очень хорошие знакомые…. С Верой твоя мама вместе в роддоме лежала, они вас с Витенькой вместе и в парке выгуливали, и в одну поликлинику водили. Пока они на Цветочную не переехали. Да и потом Вера к нам в гости, уж раз в месяц точно. И мама к ней ходила. С тобой, кстати, помнишь? А с Николаем Матвеевичем мы вообще двадцать пять лет на одном участке проработали. Продружили. Так что, вполне и я в ихнем поле зрения. На этом, на «миротворце». Люсь, может, ты посидишь недельку дома? Я позвоню в школу. Пока полиция с этими случаями разберётся. А в школе только обрадуются – ведь пандемия.

Люська не выдержала его смирения, распахнула дверь:

- Ты так сильно злякався?

- Мне-то чего? Они тебя могут обидеть.

- Да кто «они»?! Ладно, вечером постараюсь вас заскайпить. После восьми. Но запомни – в Германию я не поеду.

Картинка выровнялась не сразу – видимо, Юлия выбирала задний фон поэффектней. Наконец перестало болтать. И звук теперь почти совпадал с движением губ. Юлия в черной водолазке сидела спиной к окну, в котором близко виднелась соседняя девятиэтажка. Понятно, ей хотелось, чтоб контровой свет не позволял разглядеть насколько она изменилась. Было только заметно, что располнела.

- Привет.

- Привет. – Алексей Александрович поперхнулся.

- Сразу скажу: здесь слабый интернет. Медленный. И дорогой. Вообще всё очень дорого – sehr teuer. Жильё, транспорт, социальная страховка. А ещё налоги на всё: сколько зарабатываю, столько и трачу.

- Да, у нас тоже инфляция всё съедает. И там живёшь в панельном доме?

- Да, как здесь многие. Евростандарт – tafelbauten: квартира в две комнаты, мебельный комплект. Кухня с газом. Газ дешевле электричества. Зима здесь не самая холодная. Летом, конечно, кондиционера не хватает, но так у многих.

- Что с работой?

- Контролёр на упаковочном конвейере.

- Ты же была сиделкой?

- «Сиделкой»? Нет, я давно не сиделка, не Krankenpflegerin. Ну, да-да, натюрлих, мы с тобой почти три года не общались. Я уже дважды поменяла работу и место жительства – wohnort. Сейчас живу в Корвайлер, это спальный район. А работа в Леверкузен, на фабрике «Фарма» – fabrik «Pharma». Приходится ездить через Рейн, очень дорогой транспорт, sehr teuer. Два часа туда, два часа обратно. Но сейчас jetzt ist die Covid-Pandemie, пандемия – нужно держаться любой возможности.

- Да, столько проблем. Может, вернёшься в Украину? Не говорю: опять в Счастье, просто в страну. Можно так же работать и снимать жильё в Харькове, Днепре. Да хоть и в Киеве.

- Нет смысла, надо переезжать в Канаду.

- В Канаду?

Картинка зависла: искорёженное гримасой лицо, размазанная в движении рука. Алексей Александрович ждал, и, заодно, прислушивался: где дочь? Можно ли переходить к главному? Похоже, с кем-то болтает по телефону на балконе.

- Говорила – здесь интернет слабый.

- Юлия, прости, должен спросить: что ты думаешь о Люсе? О её будущем?

Юлия, конечно же, ждала. И сразу посыпала заготовленное:

- Она здесь не поступит в школу, нужен язык, на курсах как минимум год потеряет. И это дорого. Teuer. Немцы повёрнуты на языке, да ещё здесь сильный диалект – кёльш. Давай я вышлю для неё одежду, подскажи какой сейчас размер. Пуховик, спортивный костюм, платья, брюки всё natuerliches: хлопок, лён, шерсть. Это единственное в Германии дёшево, при том, что очень качественно. И обувь.

- Хорошо. Я понял.

- Остальное – жильё, транспорт, учёба, я не говорю развлечения – дорого. И еда очень невкусная.

- Я понял. А как сами немцы?

- «Немцы»? По-разному, для них главное – язык. Английский не признают, без Deutsche Sprache ни квартиру не сдадут, ни на работу не примут. Хотя в Кёльне из полутора миллионов жителей – четыреста тысяч мигрантов. Целые районы мигрантов – Порц, Мюльхайм, Леверкузен тоже. В основном турки и арабы. Негры. Много итальянцев, ну, ещё хорваты, черногорцы, словаки. Конечно украинцы. Но эти жлобы западенские, даже для своих никогда никаких скидок.

Связь вновь прервалась. Опять искорёженное лицо, размазанная рука. И Люся где-то близко, Алексей Александрович не слышал, но чувствовал, что дочь совсем рядом. Хотя, вроде, её нет. Вроде, всё как договаривались: они поговорят с мамой тет-а-тет, это будет откровенная беседа взрослых людей. Собственно оставался один, но именно «взрослый» вопрос. Ответ на который был вполне ожидаем. Однако…

- Прости, можно спросить?

- Натюрлих. Никаких секретов.

- Ты … не одна?

- Да, у меня есть бойфренд. В Европе это норма – семья очень дорого, sehr teuer. Зовут Сабир, он из Йемена.

- Она даже не поинтересовалась – может, ты тоже хочешь жениться? Не спросила – всё пофиг. Ну, какая с ней откровенность? Папа, она же лесной эльф! Холодная. Самоуверенная. Самодовольная. Даже больше – она Трандуиль, король эльфов Лихолесья. Хоть и женщина. Да от этого она ещё страшнее. Папа, ей всё, всё вокруг фиолетово. Все мы пофиг. Важен только покой. Её внутренний покой.

Ради вот таких редчайших минут Алексей Александрович мог бы годами терпеть самые вздорные, самые несправедливые придирки подросковости, обвинения в косности, толстокожести и «неврубании». Ради вот таких минуток признания в беззащитности, в нужде отцовой его неколебимости, неподвижности, неразумения, в его чугунности. Пусть, пусть бьёт своими кулачками его в грудь, в плечо, в живот. Пусть. Совсем же небольно.

- Папа, не отдавай меня ей! Не отдавай!

Рыдания перешли в тонкий прерывистый скулёж. Он осторожной ладонью оглаживал трясущийся затылок, другой рукой нашаривая в кармане давным давно забытый там носовой платок.

- Я передумала: поеду в Италию. Язык звучный, как наш.

- Так ты же глухонемая будешь?

- Только немая. И то поначалу. А потом случится чудо, и я заговорю. Нет, запою! Выучусь оперному пению и поступлю в Ла Скала:

У любви, как у пташки, крылья,

Её нельзя никак поймать.

Тщетны были бы все усилья,

Но крыльев ей нам не связать.

У Леки по щекам непрерывно катились слёзы, но она их не вытирала, даже не жмурила глаза. И кричала на весь парк:

- Любовь! Лю-бовь!! А когда стану знаменитой европейской певицей, приеду на родину. К тебе. Пригласишь на чай?

- На кофе. С пиццей.

- Пиццу я тебе из Италии привезу. А с тебя чай с розовыми лепестками.

Лека крепко обняла подругу, горячо зашептала в самое ухо:

- Люся, Люсенька! Я беременна. От Олега.

- Ярилы?!

Лека ещё сильнее сжала объятия:

- Олег денег дал, и телефон в Северодонецке. Для операции. А я боюсь.

- Лека, Лекачка, милая моя. – Теперь не отпускала Люська. – Ты-то чего? Чего сама-то?

- Уеду, потом уеду, куда глаза глядят….

Их Республиканскую улицу, до окраинно частных хат, в основном составляли двух-трёхэтажные, толсто штукатуренные по кирпичу, подслеповато мелкооконные дома послевоенной постройки, да с десяток четырёхэтажных хрущёвских панелек с разномастными прилепками балконов. Неремонтируемые с распада Союза, уже необратимо облезлые и потрескавшиеся дома стыдливо прятались за пышную южную зелень разросшихся белых акаций, одичавших вишен и лысоватых пирамидальных тополей. А на задних дворах, обуюченных хозяйственными луганчанами, меж сарайчиков заносились друг перед дружкой самые разнообразные клумбы и грядки, теснились ухоженные яблони, айвы, сливы и жерделы.

Дом, в котором прошла почти вся его семейная жизнь, точно так же старел, слабел с Алексеем Александровичем. Это была одна из первых в Счастье панелек, в которую они с женой Галиной внесли новорожденного Саньку. А потом два года каких-то нелепых споров, каких-то ненужных придирок. И непонимание навсегда: зачем Галина, уходя, вылила в аквариум керосин?.. Умершие, слипшиеся скалярии и меченосцы….

А потом в его, уже семь лет как холостяцкий быт ворвалась Юля. И на балкон из дворовой песочницы уже весело что-то кричала Люсенька-Люська.

- Саныч, это, тормозни, – из-за распахнутых створок окна первого этажа на прогнувшийся жестяной слив вывалился младший из Цвяхов. – Здорово.

Алексей Александрович осторожно протиснулся сквозь колючие стебли роз, чтобы пожать протянутую худющую волосатую руку.

- Здорово. – За младшим в окне появился и старший. Две полуголые копии кощея-бессмертного трудно различались лишь сюжетами густых татуировок.

- Приветствую.

- Саныч, это, базар есть.

Братья одновременнонно сделали по длинной затяжке и вдавили окурки в подоконник.

- Тут, это, мусора нарисовались. Не менты, а, это, эсбэушники. По всёму будынку шмонали. Рыли, кто на помойку прапор правосеков выбросил. И книжки. С картинками. О Бандере. И, об этом, о Мыколе Сциборском.

- Нашли?

- Пока нет. Грозили – ещё прихрявкают.

Алексей Александрович, неспешно переводя взгляд с одного на другого, ждал.

- Ты, это, мужик трушный. В уважухе. Только за дочкой присматривай. И Татьяна Марковна – камень, старуха правильная. А вот, это, Ксюху до поры ничем не раздражай. Лучше даже подмажь чем, по мелочи. Мозгов у курвы нет, может, это, сдуру чего вякнуть.

Они ещё раз пожали руки, и братья скрылись в мрачной глубине своей квартиры.

В подъезде жилыми оставались теперь четыре квартиры: беда накрыла Платона и Галинку. Пагуба. Когда айдаровцы изнасиловали семилетнего Ванечку, родители подняли шум, какой только смогли. Кроме заявлений в городскую милицию, районную и военную прокуратуры, понятно, никак не загоравшимися желанием найти и наказать преступников из местного нацбата, они обратились в киевский офис генерального прокурора. Даже написали новоизбранному тогда президенту Порошенко. Результат прилетел шеломлящий: Платона и Галинку увезли в психиатрическую больницу в Изюме, а всех четверых детей передали под опеку общественной гуманитарной организации «Билый янгол». Когда через год «шызофрэникив» отпустили, разузнать что-либо о судьбах ребятишек было как бы и не у кого: «компания турботы про сырит и бэздомных дитэй «Билый янгол»», как пробили по своим блатным заточкам братья Цвяхи, формировалась строго по корпоративному принципу – только из бывших сотрудников правоохранительных органов, поэтому для любых властей была неприкасаема. Особо даже не скрываемая деятельность организации – изъятие малолетних детей из семей жителей, в основном восточных областей Украины, для, ну, почти узаконенной продажи за границу. Продажи кому? Для чего? Страшно и спросить… Кого на органы, кого в сексуальное рабство.

Когда тормозящие мышление препараты перестали действовать, Платон и Галинка отравились газом.

***

- Алексей Александрович? Латников?

Наперерез из-за сентябрьски зарыжевшей акации вышагнул высокий, худющий, с какой-то разноцветной бородкой парень в неразглажено новой, слишком широкой для него сине-клетчатой рубашке и сизо-засаленных армейских шароварах. Плюс рыжие, стоптанные до предела, сморщенные берцы. Первое же определение – дезертир.

- Я…

- Здравствуйте. Меня к вам ваш сын послал. Александр.

- Саша? Александр?

- Ага. – Парень затравленно зыркал по сторонам светло-серыми глазищами, правая щека то и дело дёргалась, растягивая рот в косую улыбку.

- Он … где? – Заоглядывался и Алексей Александрович.

- Ранен.

- Где?!

- Не кричите. Здесь, рядом.

- Веди! Ну?

Парень словно в воздухе растаял. Алексей Александрович едва успел заметить, как шелохнулись ветки ивняка около бурого металлического сарайчика с давно отключёнными от электролинии трансформаторами. На задней стене сарая один лист железа понизу проржавел и был отогнут любопытствующими мальчишками в поисках чего-либо пригодного для игр или цветного лома. Парень ещё сильнее оттянул лист, подождал, пока в щель протиснется Алексей Александрович. Сам остался снаружи, присел, прижимая отогнутое.

- Саша? – Рассмотреть ничего не получалось. В глазах плыли и лопались цветные пузырьки, после яркого света душная полутьма казалась густой кисельно непроглядной взвесью, а раскалённое солнцем железо резко усиливало запах потревоженной пыли и какой-то тухлятины.

– Саша! – Больно ободравшись о свисающий с потолка моток сталистой проволоки, Алексей Александрович припал к растянувшемуся под бетонным фундаментом трансформатора кокону, который скорее почувствовал, нежели увидел. – Сын…

На ощупь голова и грудь сына обжигающе температурили.

- Сын.

Куртка и брюки мокрые – пот? кровь? Руки и ноги целые.

- Пить…

- Что? Ах, да, да! – Алексей Александрович не мог оторваться от своего счастья. Просит пить! Воды, где взять воды? И как звать того парня в клетчатой рубахе?..

От седьмой квартиры на четвёртом этаже у Алексея Александровича были ключи. Но эта квартира располагалась на одном стояке с ксюхиной, которая пусть и на втором, но любое открытие крана, спуск бачка унитаза – сразу же услышит. Пришлось взламывать дверь восьмой. Как же беззаботно жили советские люди! – тоненькое дверное полотно, легковерный замок. Получилось почти незаметно: чуть защепившаяся трещинка на коробе, да пара вмятин от выдавливания язычка.

Плотно задёрнутые коричневые шторы, хлипкие дээспэшные столы и кровати «типа ГДР», такие же лёгкие стулья под кипами слежавшейся одежды и белья, прикрытых клеёнками. Модная некогда красно-белая клетчатая кухня. Чутко рефлексировали на передвижения света жирно полированные шкафы и застеклённые полки с книгами, Даже вся посуда на местах. Только воздух тяжёлый – энергетики Кузачёвы выехали на заработки в Казахстан ещё в девяносто девятом, думали ненадолго, даже на продажу квартиру не выставляли. Им, конечно, за неуплату давно отрезали электричество, но вода и отопление оставались в общей системе.

- Пап, всё в адеквате: нас на «основах здоровья» учили голову бинтовать. И ноги. Главное, что крупные сосуды не задеты. А то, что где-то подзагноилось – марганцовкой подсушим. Пощиплет, но не смертельно. Зелёнка у них, торр, засохла. И наша тоже. Надо купить.

Люська, неузнаваемо повзрослевшая в эти три часа, лихорадочно металась по кузачёвской квартире, словно вспоминая, на каких полках хранились простыни, где подушки-одеяла, а где градусник, вата и намертво просроченный аспирин. Конечно же, не вспоминала – не могла вспоминать, но у неё всё находилось. Принесла наверх кипяток, хлеб, помидоры и пересохшую тюльку. А дома встречно замочила в ванне, щедро засыпав «коллором», заскорузлый солдатский камуфляж, трусы и майки. Сдерживаясь от признания в том, как до онемения руки прихватило сердце, Алексей Александрович с благодарностью следил за её стремительными перемещениями. Доченька… сын… Господи, какое счастье. Какое счастье.

Александр перестал трястись, затих под двумя одеялами. А умытый и даже выбритый парень, которого звали Евгением, сидел за застеленном старыми газетами столом в хозяйкином, смешно коротком, махровом зелёном халатике и ел, ел, ел. А потом уснул. Его, уже почти не дышащего, едва довели до кровати.

Люська собрала все шкурки и косточки от солёной рыбы в полиэтиленовый мешок, завязала, чтобы не пахло. Хотя, конечно же, было поздно – амбре от тюльки уже крепко наполнило нежилую квартиру, а открывать форточки они не смели.

- Пап, а можно я завтра в школу не пойду. Тебе-то на работу обязательно.

Какая она чудо, его Люська. Его Люсечка.

- Надо бы пойти. Этот, как его? Евгений, он же до утра выспится?

- Наверное выспится.

Алексей Александрович не мог оторваться от, под горло, укрытого пустым пододеяльником сына, осторожно разглаживая льняные складки над сошедшимися на груди руками. Распухшее, с черняками вокруг щёлок слипшихся глаз, бело забинтованное «шапочкой» с подвязанным подбородком, лицо Саши жутковато походило на лицо младенца в чепчике. Две недели небритого младенца.

Евгений вдруг громко всхрапнул, и вмиг подскочившая Люська затрясла его за плечо:

- Тихо! Тихо ты, кощей несчастный!

Кощей. Смешно, как точно! Отец и дочь переглянулись и хмыкнули.

- Люсь, иди домой. Я подежурю. Пока … твой кощей не проснётся.

- А чего это «мой»?

Алексей Александрович, продолжая улыбаться, трудно встал, сделал свои хромые полтора шага и приобнял. Поцеловал в тёплое темечко:

- Ты моя умница.

И Люська не задичилась, не вывернулась, как бывало. Замерла, затаилась в телячьей нежности.

- Ступай. Уже совсем утро.

- Папа, а ты его сразу узнал? Пап, сразу? – Подчиняясь лёгкому толчку, она демонстративно разочарованно вздохнула, и медленно отступила в прихожую. – Вот только как увидел? Вы же двадцать лет… Он же тогда совсем маленьким был. Сколько? Два годика или меньше?..

Не дождавшись ответов, она опять глубоко вдохнула-выдохнула, осторожно приоткрыла дверь на площадку. Прислушалась: в четыре часа все в их подъезде должны сладко-сладко спать. Должны…

Евгений резко сел, очумело заоглядывался, натягивая на грудь покрывало.

- Тихо! Тсс!! – Алексей Александрович замахал руками – не дай Бог, тот закричит или чем громыхнёт:

– Евгений, тихо! Всё хорошо. Вы в безопасности, вы у нас. Сейчас половина восьмого, мне пора на работу. Подежурь пока, в два часа зайдёт Люся. Принесёт поесть. На кухне в кастрюле кипячёная вода. И хлеб. Сразу не съедай, старайся понемногу. Кран лучше не открывать. Смывай унитаз только, ну, сам понимаешь.

- Спасибо. Понимаю. Что с Сашей?

- Спал. Пропотел. Я сменил покрывало. Главное, что б не застонал. Пои его почаще, но, опять же, по чуть-чуть. Продолжит температурить, дай аспирин и анальгин. Дочка, если что, сменит повязки. Поможешь.

- Спасибо. Понял.

- Ну, всё, до вечера.

- Спасибо.

На работе, дабы чем себя не выдать, Алексей Александрович отговорился необходимостью назревшего ремонта сверлильного станка. Ещё эсэсэсэровский, «Булат 59082 а» безотказно трудился на их участке аж с семьдесят седьмого, но, время своё берёт – забил подшипник. Забаррикадировавшись от любопытных и доставучих промасленными обтирочными ошмотьями, Алексей Александрович неспешно выбивал-вывинчивал прикипевшие за сорок три года болты. Через пару часов о нём окончательно забыли, и он позволил себе не сдерживаться. Слёзы щекотали нос, и ведь не утрёшься – руки почти по локти в масле и эмульсии. Губы сами по себе то растягивались улыбкой, то сжимались куриной гузкой. Да. Представить только. Это только представить…Какое счастье.

***

Александр и Евгений познакомились в специальном военном лагере под Барвенково. Две сотни добровольцев, переходящих на контракт из числа мобилизованных в Харьковской и Сумской областях, кроме украинских офицеров и сержантов – ветеранов АТО, в основном из добробата «Азов», приняли к обучению английские и канадские инструктора. Подавалось это как особая удача, ведь их два батальона готовили не для массовых пехотных штурмов в приближающемся блицкриге по освобождению от сепаратистов Донецка, Луганска и Крыма, а как элитный спецназ. С окладом для рядовых в тридцать тысяч гривен. А если что боевое, то помножат на два. Выбор был: либо тупо тянуть срочку, либо на два года законтрактиться и призаработать.

Желанные гривны курсанты отрабатывали по полной – ведь что такое разведка и диверсионные операции? – кроме каждодневных преодолений полосы препятствий и огневой подготовки с натовским стрелковым оружием и птурами, тактики полевого и городского боя, первой медицинской помощи и азов управления западной бронетехникой, курсанты изучали минное дело, причём с секретами изготовления взрывчатых устройств из подручных материалов, рукопашный бой с бесшумным снятием часовых и взятием пленных, а так же координацию диверсионной операции с помощью планшета. И управлению различными дронами. Им даже читали лекции о методах психического давления, вербовки и использования соцсетей для организации беспорядков.

Кохання-кохання з вэчора до рання –

Як сонэчко зийдэ, як сонэчко зийдэ

Козак в похид идэ…

О, особая украйинська писня – «Javelin». «FGM-148». Это же совершенство американской научной мысли: инфракрасная головка наведения – выстрелил и забыл. Система «мягкого пуска» с воспламенением маршевого двигателя на безопасном расстоянии, так что можно стрелять пригнувшись и сидя, можно даже из закрытых помещений. Самообучаемые алгоритмы распознавания целей, удерживаемых в тепловизор, и, главное, при скромном калибре в 127 мм, боеприпас огненной струёй преодолевает «все известные динамические защиты» любого танка в мире. А ещё «Джавелин» возможно использовать для поражения низко и медленно летящих ударных вертолётов. «Кохання-кохання з вэчора до рання» – Москву чэкае загыбель, ох, ганэбна: придётся им расстаться со всей оставшейся после СССР бронетехникой и авиацией. «Козак в похид идэ» – при том, что цена одного комплекса с шестью зарядами начинается от шестисот тысяч долларов, дружня Украина получает их вид Всэсвитньойи повэлытэлькы совершенно бесплатно! God bless America!

Кормили нормально, но хронический недосып через месяц выключал на занятиях реально. Их второму отделению помогало то, что Евгений неплохо знал английский, и потому можно было переспрашивать и уточнять непонятое, а так-то за семьдесят дней сделать всерьёз из селян, рабочих, студентов и офисного планктона разведчиков-диверсантов – даже не смешно. Если, конечно, твой противник не средневековый бармалей в тапочках и с кремнёвым мушкетом.

Из общей зелени выделялись упоротые нацики, фанатично верившие в своё духовно-генетическое превосходство над «руснёй». На таких щиро свидомых паны сержанты и офицеры опирались в деле «повышении уровня морально-психологического состояния и боевой мотивации», через стукачество вычисляя недостаточно патриотичных. Выявленным не палаючым патриотам назначали дополнительные физические нагрузки, а по достижению определённой степени затравленности, за энную сумму предлагались медикаментозные стимуляторы. Да, метамфетамин. Или же отсев в стройбат, где пашут ещё жутче, и забесплатно, а кормят вполовину. И уголовников там тоже половина.

Евгений Донченко и Александр Латников – «Дон» и «Санчо», сошлись и потому, что их шконки в палатке стыковались, и потому, что оба были свеже дипломированными филологами из Харьковского и Киевского педагогических. Оба будущие преподаватели – английского и украинского. Да, ещё и оба фанаты-геймеры, способные часами толочь о третьей версии «Ведьмака», о саундтреках к «Метро» и «Чуме-невинности».

Конечно, сувори сержанты что могли, то делали, чтобы хлопцам служба мёдом не казалась. Но отличный английский возвёл Дона под покровительство отставного лейтенанта первого класса второго батальона Королевского Канадского полка Коннора Брауна. Через неделю Браун не представлял своё пребывание в Украине без личного переводчика. А вскоре и Санчо сделал карьеру, став помощником писаря, так как ридну мову, на которой велось штабное делопроизводство части, и за которую новобранцы клялись героически умереть, уроженцы левобережья знали, гм, «в пределах».

Имея опыт войны в Афганистане, уже пенсионером Коннор Браун готовил рейнджеров в Грузии, как-то слишком легко частично перебитых, частично взятых в плен русскими десантниками в порту Поти. Так что противостояние русским для королевского лейтенанта стало делом чести. А «честь» для канадцев не пустой звук. Вот поэтому Браун, по окончании своего курса по тактике и координации диверсионной операции, убывая в новый лагерь где-то на польской территории, поделился радостью – ну, или слил информацию? – что через три недели выпускников школы, и, прежде всех, их второе отделение, добившееся лучших показателей в стрельбе и минировании, ждёт подвиг – диверсионные рейды в тылы сепаратистов. Конверты с приказами уже получены, и будут вскрыты в час «Х».

Срочная служба в армии вроде как не обязывала принимать участие в АТО, да ещё в качестве диверсантов. Не потеряв рук и ног, преодолеть пристрелянную линию фронта с минными полями, пулемётными дотами и снайперскими засадами, прикидываясь мирными свинопасами, миновать блокпосты и патрули, чтобы таки подорвать ЛЭП или водопровод и получить высшую меру в ДНР или ЛНР – такое в двадцать два года как-то не планировалось. От слова «совсем». Однако про конверты узнали не только Дон и Санчо – свидомые вдруг массово возбудились. И офицеры, и сержанты, и рядовые. Показательно жёстко, с увечьями, айдаровцы отфигачили подпивших халявного самогончика у кумов и потому вовремя не вернувшихся в часть троих глуховцев. Изобличили в русофилии и через суд сдали в дисциплинарный батальон просто поперечного характером слобожанина Шляка. Видимо, для особлывой ломки «любимчиков» Дона и Санчо, свидомые взяли их на ночное копание могил для зрадныкив Батькивщыны. Копание с примерением размеров ям на себя. С остальными провели личные и колэктывни розмовы в пищеблоке, бане, оружейке, в курилке и за туалетом, после которых на столе начальника школы пана подполковника Степана Буряка выросли стопы рапортов о патриотичном желании принять участие в антитеррористической операции на Донбассе. Понятно, что среди прочих были зарегистрированы и рапорты Евгения Донченко и Александра Латникова.

Это было не уже обыденное вымогательство старослужащими денег или отбирание телефонов. Даже не послеотбойное знущання над холопамы вид панив ради садистского удовольствия сильного от унижения слабого. Это был гон. Тупой гон на смерть.

Чья идея? Кто исполнитель?.. Массовое отравление с госпитализацией девятнадцати служащих в гарнизонной военной прокуратуре постарались замять, для чего всех выписывающихся раскидывали по различным частям. Через четырнадцать дней жесточайшей диеты, от которой молодому организму умереть было естественней, чем от самой кровавой диареи, Дон, Санчо и ещё трое несостоявшихся диверсантов получили предписание после трёхдневного отпуска явиться для продолжения службы в распоряжение управления инженерно-строительной ротой 128-й отдельной горно-штурмовой бригады в Попасной.

Лучшего случая для зрадничества не представить – трое суток воинского перевозочного документа! Тикай в любом направлении! Ведь в том, что прямая и полноценная война с Российской Федерацией начнётся в весьма обозримом будущем, сомневающихся не оставалось. И что нацики погонят всех мобиков под русские танки и самолёты, им уже объяснили. Погонят на смерть – ради кого? Чего? Олигархов? Свидомства? Ради евро-гейских ценностей? Или просто назло русским?.. Безумие множилось чернейшим юмором: самих щирых арийцев под русские танки толкал откровенный еврей. «Дэмократычно обраный» клоун. Блин, хэроям сала! Кошерного, блин. Ну, задерёмся мы на Россию – и чого? Клоуны, понятно, как всегда разбегутся, а вот куда потом дрессировщикам, акробатам и прочим каштанкам? Украинский цирк, уже годами поджигаемый бандеровскими факельщиками, швыдко раздувался дымом готового к взрыву воздушно пузырящегося купола, а на арене под бандуры и волынки всё скакалы и скакалы радые, що воны нэ москали.

Зрадныки решили разделиться: трое на запад – в Молдову, Венгрию или Словакию, двое на восток – Луганск или Россию. Где кого хватятся. Или схватят.

***

- Ты говоришь «два годика». Нет, куда больше. Я когда смотрю, как в каком-нибудь кино она говорит ему о своей беременности, а он удивляется – не верю. Не понимаю такой глупости: ведь зарождение новой жизни всегда как заря. Солнце ещё не скоро, а вокруг уже светает. Облака розовые. Ветерок с востока. И птицы стихают. Как может восход быть неожиданным? Глупость. И про Сашу, и про тебя я знал с самых первых дней вашей … да, жизни! Которая только для совсем чужих невидима.

Люська, насупившись, внимательно рассматривала свои разноцветные ногти. Она, кстати, и цвет волос поменяла – стала чёрная, как грачонок. И глаза теперь каждый день подводит. Всё, девушка.

- Пап, а как ты … эту нашу жизнь видел? Живот рос?

Алексей Александрович опять кольнуло в межрёберье: ну, не отцу о таком с дочкой говорить. Не отцу.

- Меня этому моя бабушка учила. Есть глаза у головы, а есть у сердца. Головное зрение – нужное для тела, для организма: что съесть, где спрятаться. А сердечное – кого полюбить, кому довериться. А кого чураться.

- Классное словцо «чураться».

- Бабушкино. Запомнилось.

Уже неделю они с Люськой слушали и слышали друг дружку даже на расстоянии. Он на работе, она в школе, а связывающая их тайна, опасная тайна, словно перешёптывалась их сердцами. Мысли о Саше и Жене. О сынке и кощее.

Хотя какая уж тайна? Вчерашним вечером в дверь тихонько поскреблись. Алексей Александрович вмиг охолодевшими пальцами повернул барабан замка. И облегчённо выдохнул, увидев в полумгле лестничной площадки крохотную фигурку под сползающим с головы серым полушалком.

- Татьяна Марковна?

- Визьмы, цэ варэння з айвы, а це закаткы з баклажанив и пэрцив з цибулэю. И пидэмо, забэрэш пивмишка мукы. Самий мэни не пидняты.

- Татьяна Марковна!

- Ты чого? Оц, я ж, Льоша, памятаю щастя твое – як ты з колясочкой гуляв. З пляшэчки по годынах свого сыночка годував. Памятаю, и як мало не помер, колы воны вид тебэ втэклы. Годуй свого Сашка, мэни в радисть – мои-то онуки казна-де в Росийи. В Караколе.

- Татьяна Марковна…

Старушка тоже блеснула глазками. Но, подманив жестом к себе, строго наказала:

- Оц. А про Службу безпэкы не хвылюйся: я, гришныця, йим казала, що в квартыри Платона та Галынки писля похорону прыбыралася, ну й знайшла прапор з кныжками. Та й выкынула з иншым мотлохом. Просты, Боже, збрэхала.

Татьяна Марковна… Нэнька Тетяна Маркивна…

Медленно выходящий из отёчности после перелома носа Саша продолжал температурить. Голову уже разбинтовали, оставив пару пластырей, на плече и рёбрах тоже раны засыхали толстыми коростами. Но ноги…. Правая, ладно, хоть и раскарябаная почти до паха, понемногу рубцевалась, требуя лишь обработки перекисью и зелёнкой, а вот в левой стопе глубоко засела щепа, и гной выступал при малейшем движении. После двух мучительных попыток вытащить осколок, Алексей Александрович решился на приглашение Веры Цигульской. Фельдшер скорой помощи наверняка сталкивалась с подобными травмами. И человек она свой, свехнадёжный.

Вера Михайловна пришла через два часа. Высокая, полная, с тяжёлой грудью и почти мужскими плечами. Гладко зачёсанная, с незакрашенной проседью, гордая голова с высочайшим, в пол лица, лбом, чёрная роговая оправа на несоразмерном маленьком и кругленьком носике, ярко алые широкие губы:

- Почему без масок? Короновирус никто не отменял.

Жестами велела придвинуть стол, накрыть его чистой простынёю:

- Где руки помыть?

В её рюкзачке помещалась целая амбулатория.

- Кипяток где? Люся, принеси чайник. Скорее.

Люська послушно пошла к двери, но на пороге, как бы сама себе, однако достаточно громко прошептала:

- Сама без маски.

Через минуту после укола Александр размяк, ровно задышал, скинув направо голову. Вера пощупала пульс – начали!

Из разреза за комьями гноя обильно потекла розовая сукровица. Щепка, зацепив ахил, пробила хрящ, закрывающий голеностопный сустав, и упёрлась в пяточную кость. Небольшая – не более трёх сантиметров, она никак не хотела выходить, пришлось опять применять скальпель.

Алексей Александрович отступил и осел на стул. Женя и Люська, послушно по глаза залепленные синими марлевыми масками, продолжали ассистировать. И если Женя исполнял все приказы размерено аккуратно, то Люська, неотрывно всматриваясь в шунтируемые и зашиваемые раны, двигалась какими-то рывками, часто путалась – подавала не то, что просили, роняла окровавленные тампоны. На окрики только сводила брови и вновь роняла или подавала не то.

- Всё. Алексей Александрович, принимайте работу.

Алексей Александрович смотрел на Веру с каким-то благоговейным ужасом – она ещё и шутит…

- Повязку на стопе менять в сутки два раза, утром и вечером. Остальные через день. Здесь стрептоцидовая мазь. Это ибупрофен. Я загляну в субботу. – Лоточки, коробочки и пакетики возвращались в рюкзак. – Конечно, идеально бы ему побыть недельку-другую в стационаре. Поставить капельницу. Но, мы живём в неидеальном мире.

- Вера. Михайловна. Ты просто гений. Мы всю жизнь благодарны будем. Чем сможем…

- Я просто на своём месте. Как и вы.

- Знаешь: всегда наша семья – это твоя семья. – Алексей Александрович смешно раскачиваясь, перетаптылся, не решаясь отойти от как-то серьёзно спящего сына. Хорошо, что Евгений уже помогал Вере с попаданием рук в рукава.

- Я знаю. Взаимно. Люся, забыла спросить: как учёба? – Не дожидаясь вялого «нормально», закинула рюкзак, резким движением расправила складки длинного серого плаща на животе и бёдрах. – Всё. Я пошла. Звоните-пишите.

На столе остались окровавленные клочья ваты и марли, бумажные обёртки бинтов, использованные шприцы. И коробка «Амоксициллина».

- Погоди! Я провожу. – Алексей Александрович, смешно подпрыгивая, бросился догонять. – Погоди. На пару слов.

- А ты чего при Вере Михайловне так зажалась? Обида какая-то? – Евгений, аккуратно собирая в «сильповский» пакет оставшийся после операции мусор, уже привычно за эти дни чуть-чуть подтрунивал над Люськой. – Чем же она перед тобой виновата?

Люська спиной ощущала это колющее самодовольно-самовлюблённое пощипывание энциклопедистом-интеллектуалом подростка-недоумка. Даже не поворачиваясь, хорошо представляла противненькую кощеевскую ухмылочку. Быстро же он освоился, всего неделю назад только глаза пучил и щекой дёргал. Тоже хотел быть очень несчастным и раненым. И немного контуженным.

- Это я её обидела. Я виновата.

- Ого? Так, значит, в тебе и совесть есть?

- А в ком её нет? – Люська решилась обернуться и встретить, парировать взгляд взглядом.

- Ну… в маленьких девочках. И кошках. Кошечках. – Кощей театрально просительным жестом протянул пакет с мусором. – Вынесешь?

- Ты во всём прикалываешься?

Ага, такого он не ожидал. Люська почти вырвала пакет.

– Я через два часа загляну. Брат к тому проснётся?

К слову «брат» Люська пока не привыкла. Поэтому выговаривала почаще. И каждый раз получалось как-то излишне акцентированно, через усиление. Ведь, кроме прочего, «брат» ей, оказывается, он ещё и не «родной», а «единокровный», потому что только по отцу. А если бы по матери, то был бы «единоутробный». Брат. Братец, братишка, братик, братка... Нет, сердце пока не отзывалось. Его просто жалко. То сильно потеет, в полубреду раскидывая одеяла, то мёрзнет, аж зубами стучит. И молчит, молчит. Быстро выхрипит вопрос или просьбу, и опять молчит. Другое дело – Кощей, вот уж точно как родной, с ним сразу получалось чесноково, без фальши.

И на отца было приятно смотреть, как тот милотно размяк, увидев, что у – до недавнего единственной, неделимо обожаемой – доченьки к павшему, как гром среди ясного неба, единокровному брату нет ревности. Той особой, непреодолимо детской, завистливой ревности. Ну, да, Люська тупила, испытывая естественный страх перед новизной своего статусного положения в их … семейной системе: теперь она, младшая, должна покровительствовать старшему. Однако, если припомнить, то, бывало, и батя не всегда мог обойтись без её забот.

А так даже страшно представить, чего брату с Женей пришлось пережить. Через что пройти. Первые дни, точнее – вечера, долгие, за полночь, Алексей Александрович буквально выпытывал всё, что получалось выпытать без физического насилия. Евгений вначале жался, дозировал инфу, но потом его прорвало. И про простую дедовщину, и про непростых нациков, и про натовских инструкторов.

***

Вначале у прибывших в школу «потенциалов», которых «купцы»-офицеры набирали по разным частям после курса молодого бойца и принятия присяги, брезжила иллюзия, что можно как-то приспособиться, прижиться, не смешиваясь со свидомыми. Но продержалась она недолго. Опять начались ночные измывательства, и теперь к сержантам прибавились рядовые ветераны АТО. Слом произошёл, когда всем в обязательном порядке показали заснятое на айфон видео с сжиганием заживо пойманного на блокпосту «сепара». В ночь перед этим весь лагерь слушал крики пытаемого. Так нацики добились беспрекословной подчиняемости, даже натовцы теперь с ними заигрывали.

Были и смешные истории – о жадности покровительствующего Александру-Санчо сэра лейтенанта Коннора Брауна, которая обернулась непрестанными конфликтами с ещё более жадным начшколы паном подполковником Степаном Бурячком. В конце концов, каждому из них стукачи доносили о числе банок тушёнки, блоков сигарет, банок пива и комплектов нижнего белья «у злодия пид кроватью». Причём пану подполковнику докладывали и о том, что сэр лейтенант для преступного обогащения использует свою мужскую харизму и шарм иностранца в отношении зампотылу пани Арины Бурячки. Как писарь, Женя-Дон редактировал и печатал рапорты шановному пану бригадному генералу Тимофею Цыбульцу о должностном несоответствии сэра инструктора. Усугублялся драматизм – или комизм? – ситуации тем, что ко всякому рапорту полагался конвертик. О, как же этот убыток возводил Бурячка, ну, просто в кратное бешенство!

Счастье они вначале не планировали. Думали доехать по железке до станицы Луганской, и там, по обстоятельствам, переправляться через реку в ЛНР, где на шахте Сорокино под Краснодоном у Евгения жили отцовы деды – Сергей Трофимович и Анна Петровна Донченки. Если б всё получилось, то они какое-то время там прокантовались. До выяснения возможностей и понимания перспектив – понятно же, что дезертирам предстояла проверка в службе безопасности, прежде, чем им выдадут какие-то документы. Паспорт республики или вид на жительство? Говорили, что на Донбассе уже выдавали и российские паспорта. Вот если бы, да кабы… Александр мечтал поискать себя в Москве. Или в Санкт-Петербурге.

На вокзале едва отбрехались от патруля – уже второй день отпуска, а когда же они намереваются явиться в предписанную часть? «Послезавтра»… «к невесте»… «оружия нет»… «гривен тоже»… Ночевали в заброшенном домике на крайней улице Шевченко. Старались не засветиться, осторожничали, даже поужинали холодным, но разве от местных что скроешь?.. Часов в пять утра послышался звук приближающегося на скорости автомобиля, и они побежали через уросший многолетней крапивой огород к тальникам и ивам, тянувшимся по-над крохотной речушкой. На противоположном берегу которой темнел уже настоящий сосновый бор.

Проваливаясь меж кочками, чуть ли не на четвереньках перебрались через заболоченную пойму к лесу. Отдышались. Встали, и тут же легли: впереди меж соснами, под развесами маскировочных сетей бугрились бруствера окопов и капониров с горбами бэтэров под маскировочными сетями. То есть, согласно всем правилам обустройства укрепрайона, Евгений и Александр лежали на минном поле под прицелами дозоров. И солнце взошло уже достаточно, чтобы под его всё прибывающим теплом лёгкая дымка поднялась над речкой и, разрываясь на крохотные розовые клочки-облачка, неспешно вознеслась в светло-голубое небо, безжалостно обнажив в необдуманно примятой траве лёжку двоих дезертиров.

Менять положение приходилось как в самом замедленном кинопрокруте – поворачивались только когда нижняя часть тела окончательно леденела. О том, чтобы отползти назад нельзя и думать – если салоеды, нарушая устав караульной службы, слушают музычку или покуривают травку, это замечательно, но, кто знает, какие здесь выставлены датчики движения? На десять метров? На тридцать? Зафугасят не спрашивая команды, и мама не горюй.

Аист подошёл вплотную, долго рассматривал замерших зрадников то одним глазом, то другим. И, не найдя для себя никакой пользы, молча пошагал к воде.

Ближе к полудню в укрепе началась суетня: расчехлённые бронемашины с полчаса потарахтели, потом два или три взревели и в клубах дыма выкатились из укрытий.

- Авось? – Всё в том же максимальном замедлении, прошаривая и протыкивая перед собой ножами каждую травинку, отползли в тальник. Спасибо сэру Брауну за науку.

Речушка рано или поздно где-то должна была впасть в Северный Донец. Её и держались, по мере возможного. «Возможного» в смысле – обходя по самому краю зарослей тальника или камыша леденящие кочкастые заболоченности. Пока не упёрлись в выходящее из станицы шоссе, перегороженное бетонными укладками блокпоста. Рядом с поникшем государственным прапором тоскливо свисало красно-чёрное полотнище «правосеков». Попытались отойти от жилья, но за поворотом на перекрёстке дежурил бэтээр с дремавшими под акациями в ожидании обеда зэсэушниками. Как назло вокруг широко и обзорно расстилались поля мелкого, под грудь, подсолнечника.

Над самыми головами пролетело два вертолёта. Судя по всему, плотность армейцев здесь была уже реально фронтовая. И просто наугад нашаривать брод под прицелами с обоих берегов не стоило. Стоило как следует осмотреться. Ибо в том лесу, что темнел за дорогой, и за которым должна была протекать размежёвывающая захысныков и сепаратистов река, явно вообще засидка на засидци. И, опять же, все подходы обязательно заминированы.

Они тоскливо наблюдали, как по шоссе изредка прошмыгивали легковушки. Машины тормозились на блокпосту, пассажиров строили и долго проверяли, явно вымогая какую-нибудь мелочь. Да-с, заготовленный план ночного перехода через линию фронта даже для выпускников диверсионной школы ничего общего с реальностью не имел. Дежурящему возле бэтээра дозору подвезли на синей с белой полосой «буханке» обед. Стало ещё тоскливее.

Вот тогда-то Александр-Санчо и рассказал Евгению-Дону о своём отце в Счастье. Которого он не помнил, ибо мать с сыном сбежали, когда Санчо едва исполнилось два годика.

- Она мне несколько версий выдавала. Две правдоподобные. Даже одна – мол, влюбилась в какого-то турецкого перца. Я его тоже не помню, он скоро исчез. Потом, уже через три или четыре года, она вышла за дядю Диму и отказалась от алиментов. Тогда мы с отцом окончательно потерялись.

- Что, так вот совсем-совсем?

- Совсемее не бывает.

- Но хоть звать-то как знаешь? Имя-отчество. И адрес?

Четыре раза пугающе резко хлопнуло – где-то близко отработала батарея ста пятидесяти двух миллиметровых гаубиц.

- Где-то в пределах километра. Похоже, прямо из станицы лупят. – Дон приподнялся на колени, быстро заоглядывался сурком. – Так ты адрес отца знаешь?

- Ну, знаю.

Санчо помолчал, сколько смог. Потом выдохнул в землю перед собой:

- Адрес знаю. Но там ли он? Примет ли?..

Припавший рядом Дон затараторил:

- Примет. Если всё ещё на месте – примет. Не на бутылку просим. Правда, ну, если б какая надежда была – я на тебя бы не давил. Да и сейчас не давлю... Однако, понятно же: нам без проводника соваться к реке – вполне осознанное и хорошо спланированное самоубийство. А там, в Счастье, тоже пограничный пункт. Значит, есть контрабандисты. За деньги, если не перевезут, то подскажут где и как.

- Что мы им предложим?

- Чего-нибудь у служивых стырим. Гранаток ящичек, ботинки, или ещё чего там.

- Миномёт, маленький – восемьдесят два мэмэ, на лом сдать.

- Тоже мысль. Интересная. Главное, цель проставлена: заробыты на хабар. Не зря же нас натовцы на диверсии учили. Только как ты отца сейчас узнаешь?

- Он хромой. Мама говорила – хромой.

***

На третьи сутки антибиотики начали действотать. Саша перестал гореть, пару раз подолгу поспал. И, наконец, попросил поесть. Алексей Александрович, все эти ночи спавший на полу около постели сына, сам счастливо почмокивая, помог ему попить-похлебать из пиалы куриного бульона с мелко нащипанными кусочками грудки. Вытирал сыну полотенчиком подбородок и руки. А свои глаза рукавом.

Евгений за это время тоже попритёрся. Научился совершенно бесшумно, перешагивая скрипучие доски, передвигаться по квартире, не трогать занавески. Почти перестал панически замирать на каждый звук в подъезде. А, главное, смирился с тем, что пришлось бросить курить. Пока позволял дневной свет, Евгений читал: очень даже приличную хозяйскую библиотеку украшало полное собрание Достоевского.

Алексей Александрович забегал к себе домой только вечерами, занося продукты, купленные по дороге, и рано утром – умыться-побриться и чего-там пожевать перед выходом, опять же, на свою ТЭЦ. Хозяйство полностью легло на люськины плечи. Плечики. Готовка и стирка теперь на троих мужиков. Первое время она раздиралась меж любопытством и стеснительностью – ведро с мочой должно было унижать беспомощного парня. Но – какой он? Ведь рассмотреть брата получилось не сразу: привели, точнее – притащили его ночью, и в первое утро её допустили на десять минут – перевязать изрезанно-исцарапанную распухшую голову. После того, как у самих не получилось.

И всё же она верила: он красивый. Пусть невысокий, но, такой атлетичный. Наверное, спортом всерьёз занимался. Чёрные вихры над широким квадратным лбом, кудрявящаяся бородка как у Садко. И неожиданно синие глаза. Люська их тоже не сразу рассмотрела: вначале только гнойные полоски слезились меж чернушечной опухолью. Вообще первое впечатление – грязь, гной и тяжёлый, тошнотворный запах от совершенно чужого человека. Только после того, когда папа и Евгений его отмыли, да раз пять переодели, тогда только она смогла рассмотреть и убедиться – да, брат красивый.

Когда темнело, и чтение становилось невозможным, Алексей Александрович и Женя подолгу беседовали. Они даже наработали особые тихие-тихие голоса, не шёпот, с обертонами, но в кухне или прихожей уже не слышные. Саша теперь почти не уплывал сознанием, лежал, слушал, но практически не вмешивался. Даже если обращались к нему, старался отделаться улыбкой или сведением бровей в знак согласия или протеста. Иногда выдавливал из себя несколько слов излишне осторожным шипением. Интересно, а он пел? Поёт?

От Люськи взрослые почти не секретничали, однако она тоже предпочитала роль сторонней слушательницы и, отключив в айфоне звук, гуляла по интернету, примостившись с подтянутыми ногами на покрытой пледом банкетке в прихожей у входной двери. Типа как на дозоре-атасе. Шухере. Вахте. Хотя в их подъезде жизнь протекала без каких-то изменений, всё так же ковидно и пригранично затаённо. Татьяну Марковну разве только специально можно было увидеть-услышать. Ну, иногда к Цвяхам, громко хлопая и барабаня, заваливали со своими делами бывшие подельники и нынешние собутыльники. Да ещё по субботним вечерам пани Касеня приводила из казармы очередного брутально подстриженного кавалера. Тогда – да, музыка и танцы до утра. Зато наверху в эту ночь не таились.

***

Возвращались вдоль железной дороги двое суток. С долгими передышками. И воровством с огородов. Крайних. Хотя, что там оставалось кроме зимних яблок? Морковка, топинамбур и тыква. Удачно миновали Кондрашевскую, повиднелись: слева хуторки Транзитный, Тепловский, справа – Артёма и Петропавловка. Оставался Огородный, и за ним – вот оно, Счастье. Щастя.

- В Огородном пёс к нам пристал. Здоровенный, белый. Мы сами-то с голоду готовы были уже деревья грызть, а он совсем шкура на позвонках. Главное – величиной с белого медведя, с таким вообще нигде не спрячешься. Пытались прогнать, грозили чем могли, но эта сволочь только хвостищем машет и уши прижимает. И прётся за нами не отставая. – Евгений классно, практически наощупь плёл из найденных в шкафу нескольких моточков цветной проволочки браслеты. Люське уже четыре подарил. – Блокпост обошли удачно, но под самый рассвет. Решили перекантоваться в пустой бензоколонке, знаете – на въезде? Там всё оборудование растащили, окна побили, но, по крайней мере, стены кирпичные, крыша и даже двери железные остались. Правда, приваренные. Через оконный проём перевалили – внутри ничего, кроме стёкол и, пардон, какашек нету. Всё в хлам раздолбано. Из каких-то останков столов и стеллажей соорудили лежак, чтобы не на кафеле мёрзнуть, затаились, только животами бурчим. Так этот наш Умка ослабел на столько, что запрыгнуть не смог, зато встал лапищами на подоконник и скулит в полный голос. Скулит, аж подвывает. Что делать? Ладно, втащили, думаем – хоть теплее будет. А блохи, вроде как, людей не кусают.

- Кусают. Но не собачьи, земляные. – Алексей Александрович шухнулся к Саше:

- Сынок, тебе в туалет? Я помогу. Нет? Погоди, накидку поправлю.

Евгений держал паузу: спешить, всё равно, некуда. Алексей Александрович вчера ходил к своему другу Николаю Матвеевичу. Перетолковали. Друг обещал через ветеранов Афгана поискать варианты с переходом границы. Очень хорошая мысль – есть же среди ветеранов и таможенники, есть и контрабандисты. Знать, и маклаки, посредники меж ними, тоже. Конечно, переход, если получится, будет только для Евгения, Саше ещё восстанавливаться и восстанавливаться. «Ещё»? О чём разговор? Евгений прекрасно понимал, что прятать Ладниковым двоих в разы опаснее, незачем множить риск. Как и сомневаться в том, что «получится», не нужно: должно получиться, обязательно. Обязано.

Проснулись Санчо и Дон от того, что Умка зарычал. Надо же, как к заброшенной АЗС подъехали машины, они проспали, а вот от самого тихого рыка вскочили. За окном, прямо перед ними на бетонированную площадку возле раскуроченного фундамента бывшей раздаточной колонки из сдвинутой двери камуфлированного микроавтобуса повыпрыгивало несколько человек. Точнее – четверо выпрыгнули, а двоих скинули. Чуть в отдалении, освещая происходящее фарами, еле слышно урчал не выключенным двигателем неразличимого цвета кроссовер. Умка, отжавшись к задней стене, топорща холку, то ворчал, то подскуливал, но понятливо тихо-тихо. Саша нежно поглаживал его лоб и нос, готовясь, если что, придушить.

Скинутые лежали недвижно, связанные-стянутые по рукам и ногам красным скотчем. Заклеены у них были и рты – намотано прямо вокруг голов, через затылок. Всё ярко красным в фарном освещении скотчем. Спрыгнувшие, как и подошедшая пара из кроссовера прятали лица за балаклавами. Одеты были как-то одинаково все в чёрное.

Из подошедших одна женщина. Или, скорее, девушка – стройная, в блёстко обтягивающих длинные ноги кожаных лосинах. Её спутник, массивный, плечистый, выше остальных почти на голову, что-то по-командирски говорил выстроившимся перед ним спрыгнувшим.

- Украйина – понад усэ!

Лежавших волоком подтащили к фундаменту с разобранными останками раздаточных колонок. Усадили рядом, плечо в плечо.

- Слава нации!

Командирски говоривший, передал ближнему выпрыгнувшему поднятый до того вверх пистолет.

- Смэрть ворогам!

Выпрыгнувшие стреляли в выкинутых по очереди. Каждый по два раза.

Зиг-хайль! Зиг-хайль! Зиг-хайль!

От выстрелов Умка запаниковал. Затрясся, тыча своим огромным носом в пол, и неожиданно вырвался из-под рук Саши, в два прыжка подлетел к окну. Прыгнул. Но, захлёбно визжа, повис животом на подоконнике, царапая стенку когтями задних лап.

Поймав пулю, пёс судорожно подёргался и замер. Александр и Евгений стали плоскими как фанера. Как бумага для принтера. Один… три… девять брызнувших цементом фонтанчиков. В окна стреляли не приближаясь, поэтому, кроме попорченной штукатурки, урона не наносили. Всё?.. Всё?.. Кажется…. Минуты отсчитывались височным пульсом.

Ну за каким Александр полез посмотреть: что там? Евгений, мысленно перечисляя синонимы к слову «полоумие», давал и давал отмашки отступать в воняющий непросохшей мочой пустой закуточек с нелепо торчащим из стены деревенским умывальником.

Трупы замотанных скотчем по одному оттащили к давно лишённому крышки люку подземного бензохранилища. Посталкивали в гулко всхлипывавшую жижу. Разошлись по машинам. Кроссовер сдал назад, развернулся, затемнив площадку с микроавтобусом. Да и микроавтобус, вроде как, выдвинулся к трассе, когда в окно влетела граната.

- А патрули? Да ведь и блокпост рядом? – Алексей Александрович спросил после паузы, какое-то время упихивая, втесняя в сознание непомещающееся.

- Судя по прапору на блокпосту «правый сектор» и стоял. – В разговор вдруг вошёл Саша. – Это их фирменный стиль: красным скотчем жертвы связывать. Значит, сами правосеки бедолаг порешили. И патрулям отбой дали.

- Деваха классная, фигуристая стерва, до сих пор в глазах. – Евгений попытался разгрузить тишину. – Видно, что альфа, такая всех вокруг под собой держит. Панна-панночка. Как бы Солоха, только в возрасте Оксаны. Или Ганны. Стопроцентно гоголевская ведьма. Под такой любой козак под небо поскачет.

Он вздрогнул сильнее, чем Алексей Александрович и Саша, когда, забытая всеми, Люська хлопнула дверью.

Дождь, зарядивший с раннего утра, то затихал до мельчайшей, висящей-качающейся меж домами и деревьями, взвеси, то вновь набирал силу, плотно и громко барабанил по оконным откосам. Усиления сопровождались порывами ветра, и тогда скрипы старого тополя, навалившегося на крышу бывшего магазина «1000 мелочей» становились отчаянно жалостными. Осыпанные последними, уже не цветными, а просто бурыми листьями тротуары и протяжные, зло рихтуемые ледяными каплями, лужи проезжей части редко-редко тревожили одинокие, прикрытые зонтиками прохожие – точнее пробегающие, и столь же случайные, наоборот, неспешно осторожничающие легковушки. Счастье по-осеннему вымачивало и выдувало, разнося, раздвигая и разряжая контакты с возможной передачей ковида. Из-за которого даже просто почихать-покашлять второй год было опасно – закупорят без права переписки, и месяц доказывай, что то обычная ангина. Порывы ветра и дождь, холоднючий дождь по-над почти пустынными улицами. Все несчастливо оказавшиеся под осадками, бежали, спешили, ехали, и ползли откуда-то и куда-то, проклиная необходимость выбираться в такую собачью погоду из квартир, контор, школ и цехов, или же идти в эти самые конторы, цеха и квартиры.

Из ворот-проходной зажатой меж двухэтажных административных корпусов «Луганськой ТЭС» толчками выдавливались и, дробясь, разбегались и разъезжались привычными маршрутами отработавшие в первую смену. Кому в частный сектор, кому в центр. Оставшиеся концентрировались, сбивались под не покрывавшей всех крышей автобусной остановки, откуда ветер выносил табачный дым и неугомонные жиночи скрыкы. Все заворожённо смотрели направо, откуда должен был появиться автобус. Алексей Александрович, подняв воротник и пригорбившись, одиноко мок в сторонке: в последнее время у него появилось какое-то агрессивное нетерпение к табаку. Мок, то нагибаясь и разглядывая мусор в луже под ногами, то задирая лицо к небу, где за спиной, позади громады зданий электроблоков, три высоченные трубы от середины терялись-таяли в низко ползущей мутно-серой облачности. Ползущей и истекающей моросью.

Сын. Сынку… Саша-Александр. Александр Алексеевич Латников. Как же он похож на свою мать. Такой же ладный, чернявый. А глазища синие-синие. Алексей Александрович представлял их встречу по-разному: то вот встанет мальчуган на пороге, а за спиной кающаяся мама. Или подросток напишет письмо, он ответит, и сын приедет на каникулы. То совсем парень…. До встречи с Юлей и рождения Люсеньки, сын был совершенно неотъемлемой частью сознания. Что бы не приключалось, что не происходило – всё оценивалось как бы с основной, его, отцовской точки зрения – логично, практично, правильно ли? И с дополнительной – а как это понимает Саша? – честно ли это, справедливо, не стыдно ли? Да, да, точно так! Сын всё время был усилением отцовской совести. Был со-вестником. Как поступить? Что подумать? Из чего выбрать? – Рано или поздно сын явится, и тогда придётся отвечать, и не только за всё сделанное, но и только задуманное, за выбранное по своей воле или под понуждением. Отвечать перед сыном. И вот это время пришло…

Когда появилась Люся, разве сына стало меньше? Нет, ни в коем разе! – один пищащий, писиющий, и самый дорогой на свете комочек новой жизни не перекрыл, не заменил прежнего, писившего и басящего, нисколько не заменил такого же бесценного! Просто отцово сердце стало как бы больше. Пожалуй, именно так: сердце стало больше.

Сын. Саша-Александр…. В эти дни впервые Алексей Александрович реально, не на словах, захотел на пенсию. Нет, не для отдыха, которым насыщался за неделю-другую, а чтобы бросить работу насовсем. Как-то вдруг он опротивился прежней жизнью. Стало невмоготу доброжелательно здороваться и с теми, с кем здоровался каждое утро уже двадцать пять лет, и с кем здоровался только погода, интересоваться совершенно вдруг такими далёкими, такими не касающимися его проблемами, наперёд зная про эти проблемы уже двадцать пять лет или один год. Сама рефлективность его работы, до красивого автоматизма доведённая последовательность действий слесаря-ремонтника шестого разряда по дефектации, разборке, сборке, ремонту и регулировке механизмов простого оборудования – вдруг из своей красивости стала нудой. Как танец старика – всё правильно, всё точно, но … не дышит. Гул высоковольтных проводов, пение угольных печей, ревение работающих станков, как и запахи горячего металла и угольной сажи, машинного масла, слаженность, единый ритм движений и даже мыслей сотен людей, завязанных единым делом – то, без чего его день ранее был просто невозможен, непредставим, теперь ненужно давило. Жизнь потеряла заряд. Жизнь стала былой. И новой не желалось.

Просто отдохнуть, подправить здоровье, эмоционально восполниться? Хм, Алексей Александрович на памяти пять раз проходил медкурс в профилактории. Тоска для непьющего и негулящего. Ну, не настолько он любил своё тело, чтобы жить спортом и банями. А ещё два раза жена уговаривала съездить к Азовскому морю. Пару дней было интересно…. Алексей Александрович не только не понимал отпуска, но, порой, особенно в плохую погоду, едва выдерживал в безделье даже выходные. Не было у него для них хобби. По молодости он этого даже стеснялся – человек без интересов. Но рыбалка, путешествия – куда с его хромотой? Музыкального слуха Бог не дал. Книги тоже вызывали странную, не такую как у всех, реакцию – он слишком глубоко сопереживал прочитанному: литературные герои прописывались и жили, активно жили в его мыслях, а сюжеты накрепко врастали в сердце. Так что одного романа хватало на несколько месяцев, а то и на год. Единственно – слесарное дело свело с таким же фанатом винтиков-шпунтиков – с Матвеичем. Гвардии старшим сержантом сто двадцатого истребительного авиационного полка Николаем Матвеевичем Тепловым. Героическая молодость которого восполняла негероичность молодости Алексея Александровича. Субботами-воскресеньями они разбирали и собирали сначала старый «запорожец», затем такой же неновый «опель-астру» Матвеича, наслаждаясь своим пониманием жизни механизмов, чувством возможностей материалов. Вариации рассказов про авиабазы в Баграме и Шиндане не только не приедались, а даже утверждались каждый раз новыми зримыми подробностями уже не представляемых, а узнаваемых картин и панорам Афганистана, пока не стали его собственными воспоминаниями. В мельчайших деталях военного быта, со всеми товарищами по оружию – лётчиками, механиками и заправщиками, ротой обеспечения. Поварами и медперсоналом. Вот такие ветеранские воспоминания лишённого из-за родительского произвола быть «обязательно только шахтёром», обделённого возможностью совершить нечто героическое. Своё героическое.

И вот, столько жданное: сын явился. Сын. Саша-Александр, Александр Алексеевич…. Чем же отвечать перед ним? Тем, что честно работал, работал и работал, и ничего другого в его жизни не приключалось. Ни подвигов, ни приключений. Ни талантов с открытиями. Но, ведь, и предательств не было. Только работа.

Отец. Батя…. Не таким он представлялся Александру. У мамы хранилась только одна фотография, не выброшенная ради беззубо смеющегося пухляшки на огромных ладонях. Однако на ней отец был только нерезким контуром.

В раннем детстве Саша, объяснимо, не воспринимал неполноты семьи. Три отчима, которых он послушно называл «папа», ничем таким не запомнились. Ни хорошим, ни плохим. Дежурные поглаживания по темечку, сюсюканья и подарки от каких-то неуютно холодных дядей, и дальше всё те же одинокие часы рисования и мультиков. Более в память запали чрезмерные проявления материнской ласки – меж и после «пап». Уже в школе впервые кольнула, а потом и поселилась напостоянную, тонкая тоска-зависть к бахвальству одноклашек «а мой папа, а мой, мой». «Мама, а где мой»?

Вообще «отцы и дети» – это про отцов и сыновей. Не про отцов и дочерей. «Матери и сыновья» – тоже совсем-совсем иное. Как и «матери-дочери».

Самое тяжкое время человека – его подростничество. Кто я? Какой я?.. Почему я? И почему не я?.. Самосознание, самоосознание проклёвывающейся личности – самооценка «я» через выход, вычленение из «мы» семьи, через отстранение от «мы» стайности, даже отторжение привычно ближних и дальних. И отсюда страх, страх перед неотвратимо надвигающейся взрослостью, где «я» и «мы» навсегда и во всём. Юношеский страх потери права на ошибки, права на безответственность. Ну, почему, почему во всех временах и землях инициация во взрослость через прохождение унижения, через преодоление боли и страха столь одинаково обязательны? Подростничество – полоса препятствий с избиением, охота в одиночку на льва, пожирание бабой-ягой, немота, темнота, поношения… Инициация в личность – смерть детства порождением взрослости…

Смерть не может быть добровольной. Она обязательно вызывает протест.

Протестуны тоже сходятся в свои общины, или сводятся, контролируемые уголовной средой с наработанными путями – кого пустить по наркоманскому, кого по уркаганскому. Почему уголовной? Уголовники – те, кто не смог преодолеть страха своей смерти, своей боли, и потому способен убивать, мучить только других. Всех, только не себя. Что там Достоевский с его одиноко сомневающимся «право имеющим», тут «крутым», «рисковым пацанам» взрослые и сильные сразу и доходчиво предлагают «открыто» смотреть на мир: если государство криминальное, если общество подло морализирует только в пользу богатых, то людям нужны свои, не государственные законы и понятия! Банда – вот защита подростка от собственной личности!

Об этом Саша узнавал не только в ВК или Ютубе, но и на улице. Про дерзкий гоп-стоп мажоров у ночного клуба «Радмир» сообщали все харьковские телевизионщики. Сашку повязали случайно, он ведь, как совсем малолетка, только стоял на стрёме. Отболтался от ментов сам, типа – «ващще не при делах», за что получил от братвы уважуху.

Второй привод в милицию уже сопровождался реально блатной героикой. Да, мать «замусорилась» и плакала в кабинете следователей, плакала в кабинете начальника отделения. Ей поверили «в последний раз». Так и получилось – в последний. Инсульт…. Три года медленного-медленного умирания. Александра от детдома спасла спортивная гимнастика. Куда его направила классная руководительница Ирина Владленовна. Именно её старший брат – заслуженный тренер УССР Пётр Владленович Ткач, стал и учителем по спорту, и учителем по жизни. Проводником-сталкером, мудро прошедшим рядом и властно проведшим Сашку через инициацию в мужчины. С обязательным преодолением унижений, страхов и боли.

***

Александр, Евгений и Люська сидели за подпирающим подоконник квадратным кухонным столом, соревнуясь в бесшумности кручения ложечками в разномастных керамических кружках. Низко подвешенные на тесьме белые задвижные шторки закрывали окно до середины, оставляя видимыми давно оголившиеся макушки яблоней с несколькими крепко держащимися бледно-золотыми шарами. «Жар-птиц ждут». Вдруг повалил снег. Забыв осторожность, они все трое прильнули к стеклу: огромные белые хлопья густо заполнили всё пространство меж небом и землёй – серым небом и чёрной землёй, хлопья кружились, качались, играя перемешивались, не спеша упасть и растаять. Браво, Чайковский – снежинки, и вправду, танцевали.

- Женя, а ты веришь? Бог, по-твоему, есть?

Вопрос, однако. Евгений обернулся – может, к кому другому перекинуть? Но и Саша вкололся, вцепился в него ещё матовыми глазами. Справа-слева – ага, брат и сестра поймали его на расслаблении и зажали – ну, прям настоящая семья. Прайд на охоте.

- У меня есть.

- А вообще? По чесноку?

- У меня есть. Ты, наверное, тоже хочешь? Своего Бога иметь.

Люська, прижав палец к губам, прислушалась к звукам в подъезде. Ага, разговаривавшая с кем-то по телефону пани Ксения наконец-то зашла в свою квартиру. Чего-то она сегодня рано.

- Конечно, с Богом же легче. Всё объяснимо. – Люська осторожно присела на табурет. Не могла же она теперь просто уйти с опустошёнными судками, теперь она честно-законно может хотя бы полчаса ещё посидеть с «ребятами», пока не получит удовлетворительного ответа. Наверно, нужно было только о чём-то попроще спросить, а тут даже Саша напрягся, хотя и отвалился спиной к стене.

- Легче. – Евгений тоже присел, протянул свои тощие ноги далеко под стол. Подпёр ещё чуть-чуть подрагивающую щеку кулаком. – Особенно, если с Богом не торгуешься. Типа, умеешь постоянно не считаться «ты – мне, я – тебе». Просто надо знать, что мир упорядочен. Логичен. И гармоничен.

- А война? Несправедливость? Богу зачем они?

- А это уже к людям. И к демонам.

- Зачем зло?

- Ни зачем. Оно бессмыслица. Бог задаёт промысел, смысл всему, а отказ от этого промысла есть бессмыслица. Грех по-простонародному. Поэтому наша жизнь, смысл нашей жизни в преодолении этой бессмыслицы, этого зла. По-другому, без этого преодоления, без борьбы со злом, жизни нет. Как её нет в кристалле. Или в механизме. Хотя, в механизме возможно и есть.

Евгений даже, было, привстал, но снова обмяк:

- Абсолютная гармония – уже смерть. Человек сотворён с тягой к её, совершенной гармонии, достижению, при том, что она недостижима. Сложно?

- Поняла. Как Ахиллес, что за черепахой гонится. А нация для тебя что?

- Я русский.

- Я – украинка.

- Скакала?

- Прыгала.

- И я тоже. Проходит, когда взрослеешь. Хотя стыд остаётся.

Саша тоже тревожно заглянул в Люську. А Евгения несло:

- Пойми: нет никакой украинской нации, есть народность. В чём разница? Нация создаёт свою собственную государственность, а, главное, свою оригинальную культуру. Вот украинцы тысячу лет живут меж поляками, русскими, венграми – а государства нет! Ничего подобного той же Чехии. Оторвали кусок от Советского Союза, и то всё разворовали, продали англосаксам. А рядом есть тысячелетнее русское государство, есть русская культура. Более того – есть русская цивилизация. Только русская нация смогла создать и такую великую культуру, и государство на полмира. Один Ломоносов на триста лет всю мировую науку перекрыл. А ещё Чайковский, Серов, Менделеев. Наше надутое украинство – пошлая окраинность, инфантилизм. Обрезок от русского ума. И сердца. Тоже русского, тоже великого. Пойми это, почувствуй красоту величия русского мира. Размах. И повзрослей. Вот я вчера у Достоевского вычитал. – Женя подвинул к себе раскрытую книгу. – Прежде как-то всё мимо проходило, пролетало даже. Я ведь больше в романах за сюжетами следил, а сейчас, ну, прямо в душу ткнуло. Наконец-то повзрослел до понимания «Дневника писателя». Вот, послушай, хотя бы на потом: «Распространяться не буду, но знаю, что нам отнюдь не надо требовать с славян благодарности, к этому нам надо приготовиться вперёд. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают.

Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, "имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени".

Долго, о, долго ещё они не в состоянии будут признать бескорыстия России и великого, святого, неслыханного в мире поднятия ею знамени величайшей идеи, из тех идей, которыми жив человек и без которых человечество, если эти идеи перестанут жить в нём, – коченеет, калечится и умирает в язвах и в бессилии. Нынешнюю, например, всенародную русскую войну, всего русского народа, с царем во главе, подъятую против извергов за освобождение несчастных народностей, – эту войну поняли ли, наконец, славяне теперь, как вы думаете?

О, я не говорю про отдельные лица: будут такие, которые поймут, что значила, значит и будет значить Россия для них всегда. Они поймут всё величие и всю святость дела России и великой идеи, знамя которой поставит она в человечестве. Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению. Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия — страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации».

- Ты только представь, что это написано почти полтора века назад! И ведь не на луне, а здесь книга стояла. И кто её в этой квартире прочитал, кто услышал? Даже не развёрнута, страницы слиплись. Я – и только вчера…

- Ненавижу русских. – Не соглашалась Люська на роль смиренного выучня.

- Понятно. А вот русские не умеют ненавидеть.

- Они нас всё время принижали. Не давали жизни. Свободы.

- Кого «вас»? Ты не малёк в стайке – отвечай за себя. Тебя кто принижал? На самом деле, ты просто боишься. Себя саму. Боишься быть русской. Точнее – стать русской. Тут же нельзя просто так стать, тут труд нужен, над собой труд. А ты глаза жмуришь, совершенно как ребёночек. Правильно, русскость – это же огромная ответственность. Твоя – личная – перед всеми – ответственность.

Саша вдруг засмеялся. Сначала тихо-тихо, потом посильнее, сотрясаясь. Попытался сдержать себя, глотая звук и сжимая грудь и плечи скрещёнными руками. Пока, в конце концов, не задохнулся, не захрипел, страшно выкатив глаза и багровея. Пришлось Евгению подхватить его под мышки и отвести, положить.

- Простите… простите… – слёзы быстро прокатывались по щекам и терялись в отросшей бороде. – Простите.

Люська принесла влажное полотенчико, подсела на край кровати.

- Ту, ты чего, братик? Чего, милый?

- Простите: я вас ненавидел. Дурак, дурак! Простите меня. И отца. И тебя ненавидел. Заранее… Сестрёнка…

- Что ты, милый? Не говори такого. Не говори, пожалуйста.

Теперь рыдали оба. Сжимая переплетённые пальцы, толкали, отталкивали друг друга и прижимались.

Евгений вернулся на кухню и, зажав ладонями уши, читал вслух: «России надо серьёзно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своём славянском значении и в своём особом славянском призвании в среде человечества.

Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя её в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит – Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство.

Будут даже и такие минуты, когда они будут в состоянии почти уже сознательно согласиться, что не будь России, великого восточного центра и великой влекущей силы, то единство их мигом бы развалилось, рассеялось в клочки и даже так, что самая национальность их исчезла бы в европейском океане, как исчезают несколько отдельных капель воды в море.
России надолго достанется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае.

Разумеется, сейчас же представляется вопрос: в чем же тут выгода России, из-за чего Россия билась за них сто лет, жертвовала кровью своею, силами, деньгами? Неужто из-за того, чтоб пожать столько маленькой, смешной ненависти и неблагодарности?

О, конечно, Россия всё же всегда будет сознавать, что центр славянского единства – это она, что если живут славяне свободною национальною жизнию, то потому, что этого захотела и хочет она, что совершила и создала всё она.» … «Напротив, весь этот век, может быть, придётся России бороться с ограниченностью и упорством славян, с их дурными привычками, с их несомненной и близкой изменой славянству ради европейских форм политического и социального устройства, на которые они жадно накинутся.

После разрешения Славянского вопроса России, очевидно, предстоит окончательное разрешение Восточного вопроса. Долго ещё не поймут теперешние славяне, что такое Восточный вопрос! Да и славянского единения в братстве и согласии они не поймут тоже очень долго.

Объяснять им это беспрерывно, делом и великим примером будет всегдашней задачей России впредь»…

Он даже не заметил когда перед ним встала-застыла Люся. Отнял от ушей ладони, преувеличенно вопрошающе вытаращил глаза на трогательную в своей угловатости девочку-девушку. Которая сейчас только что утешила, совсем по-взрослому, даже по-матерински властно успокоила-убаюкала старшего брата. Вот такая она … мудрая. И чудная. Оба ударения правильны.

- Женя, а когда ты устроишься, там устроишься, – сообщишь?

- Обязательно.

- Мне тебя ещё поспрашивать надо.

- Конечно надо. Через вай-фай спишемся?

- Не забудешь?

- О Счастье-то? Да разве о нём забывают? Это же Счастье. Счас-тье!

2.

Сходила Люська на вечеринку. Сходила на свою голову.

Нет, конечно, Максим Ткаченко не какой-нибудь гопник или, там, наоборот, лузер, – и из семьи хорошей, и учится прилично. При ней даже не матерится. И симпатичный – рост выше среднего, блондин. Кожа, конечно, бугрится, но это же проходит. У самой тоже то там, то сям прыщик закраснеет. Возраст, гормональная перестройка. Наверное, в Яндексе самый популярный вопрос о кремах для молодёжи. Если уж к чему и придираться – так это к тому, что какой-то он, ну, несамостоятельный. Вроде и умный, а чуть-чуть тормозной. Ещё и трётся в компании придурошных Яшки-Биля, Вовки-Крюка и Вовчика-Серого – Биляченко, Крюкова и Сергеева.

Вот уж, махновцы, реально с головой не дружат. Сколько их Люська помнит, столько они в чём-то замешаны – то на районных соревнованиях помахаются не с теми, то в химклассе пожар учинят, то директору портфель с дорогими дипломами зелёнкой зальют. Посмолить, бухнуть – это с шестого класса. Музыка – хип-хоп и рэп. Прикид босяцкий. Приколы тоже дебильные. Вечное «дай-позвонить, дай-затянуться, дай-куснуть». Все знали, что они уже попадались на прошарках пустующих квартир и домов. Причём попадались не полиции, а серьёзным мародёрам, что вообще-то чревато. Но им как-то сошло. А уж чужие велосипеды! И крали, и отнимали. Какое-то пристрастие к технике. Один раз даже школьный трактор угнали. И ночью завалились в канал, хорошо, что не очень глубоко. Их тогда именно отец Максима отмазывал, он же в следственном отделе работает. Потому что колония тогда конкретно засветила: дебилы при задержании ещё и здорово гаишникам похамили.

Короче, почему-то Максим с ними водился.

В их девятом классе уже многие встречались. И Люська даже чувствовала лёгкую статусную ущербность от отсутствия своего бойфренда, – девчонки всегда жёстко дробились по интересам, а тут как бы и вовсе разошлись на «уже» и «недо». Вот, блин, счастье – очутиться в кругу толстушек и ботанов! Ботанок.

Поэтому когда Люська заметила-почувствовала демонстративно долгие тоскливые взгляды с параллельной парты, пришло облегчение: Макс не только внешне интересный, но и в математике и физике прёт, как танк. Папа в органах, мама в горсовете. Многие в их классе о таких взглядах только бы мечтали. И потому сразу зазавидовали.

И Люська нисколько даже не удивилась, что первой свою зависть выказала Лека! Это при том, что сама ещё недавно встречалась с парнем из пятьдесят шестой. И повыше, и поблондинистей. Прикинут топово. Если у Леки с ним что-то закосячилось, то за каким злость на подруге срывать? Да пошла бы она! Пусть поостынет.

Да, многие о таких взглядах бы мечтали. Но какой-то особой гордостью Люську не надувало. Что мешало? Да то! Типа «подвернулся случай», и ты теперь не в списке толстушек и ботанок. Но мечталось как-то по-другому, другого. Хотелось выбирать самой, и не головой, а чувством, встречным чувством. Хотелось своей любви, а не потому, что …. Да! Как в «Окэане Эльзы»:

Хочу напытысь тобою сыльно, шалэно.
Ты стала для мэнэ хлибом-водою, хлибом-водою.
Хочу напытысь тобою, бачыты як
В нэби сонцэ встае над головою, над головою…

Как же быстро по школе разносится инфа: долгие взгляды с параллельной парты изменили отношение не только их класса, но и параллельного, и даже младших. Респекты ей теперь выказывали и ботаники, и отморозки. Даже учителя изменили обращение: разговаривали, ну, осторожнее, без унижающих подколов. Причём, все равно зауважали и Люську, и Макса.

Изменения окружающих требовали изменений и от неё. Каких? А всяких, в том числе и в причёске. Где Люська прочитала, что волосы хранят память? Типа, если хочешь нечто забыть – подстригись. Просмотрев все доступные сайты, она выбрала «пикси». Прикольная программа: на своё фото примеряешь разные стрижки. Точняк, «пикси»! Нужно будет ещё и покраситься в брюнетку. Кстати, и маникюрный лак тоже тогда чёрный, что весьма проблемно в школе. Там только розовый не оспаривают.

Соседка пани Касеня, бывшая тётя Ксеня, а для некоторых «уголовных элементов» просто Ксюха, назначила во вторник время в своём салоне, и вот – Люська даже сама собой залюбовалась: объёмный лифчик с толстым поролоном, лимонная майка с Че Геварой, светло-голубые стрейчевые джинсы – когда она явилась в парке потусить у сухого фонтана, не только Макс заалел, но даже его кенты Яшка, Вовка и Вовчик прижали свои матюгальники.

Вот после этого и сходила Люська на вечеринку. На свою голову.

Алексей Александрович в очередной раз, и как всегда окончательно, убедил себя в том, что всё на свете не случайно. Всё, всё промыслительно. Ну, на самом деле, чем и кому можно было уплатить за переправу Евгения через реку? Свои, счастьинские, за такое даже не заговаривали: ладно бы старика или женщину. А тут дезертир – значит, прямо попасть под интерес не погранцов или прокурора, а сразу СБУ. И вот, когда что-то очень-очень нужно, и, одновременно, когда всё совершенно тупиково-безысходно, тогда оно, как всегда – вдруг, и складывается! Правда, такое случается только когда, ну, правда, совсем безысходно, когда полный абзац. Алексея Александровича хоть и трясло, то сердце, то живот тянуло, а, всё равно, не отчаивался. Тыкался, щупал. Рисковал, конечно. А вот – пришло само, без его планов и комбинаций. Всё, всё промыслительно.

Друг, дружище Николай Матвеевич позвонил точно за минуту до выхода на работу. Алексей Александрович уже шнурки завязал и, выправляя дыхание, напоследок прохлопывал карманы синей куртки-робы: пропуск, проездной, деньги, мобильник… Зазвонил домашний, пришлось пройти в кухню. Николай Матвеевич даже не поздоровался, хрипанул сразу:

- Лександрыч, после смены зайди. Жду очень.

И отбойные гудки.

День тянулся и тянулся. Вокруг мелькали люди-тени, его пытались втянуть в какие-то разговоры, ему передавали какие-то просьбы начальства… проклятые тиски замяли корпус трансформатора… На обед Алексей Александрович не пошёл, но от этого время не ускорились. Опять люди-тени, опять просьбы и разговоры… Только пульс стучал, стучал в обильно потевших висках.

- Лександрыч? Заходи. Хорошо пришёл, вовремя. – Николай Матвеевич тщательно, на полные обороты закрыл три замка стальной двери. – Выключи там газ, вода кипячёная, только подогреть.

Алексей Александрович даже осмотрел свои пальцы – настолько на кухне Тепловых всё всегда стерильно. Полина Сергеевна замечаний не делала, но и не скрывала гримасы боли, когда, не дай Бог, на её столе появлялась капля с мокрой ложечки. Или крошечка от печенья на полу около ножки стула.

- Я Полину на рынок отослал. Поэтому давай сразу к делу.

Николай Матвеевич, в чёрном махровом халате поверх светло-серого спортивного костюма, сильно раскачиваясь на негнущихся ногах, просеменил к плите. Алексей Александрович отодвинулся к окну.

- Чай зелёный заварен. Или по капельке?

- По капельке.

Сам хромающий, Алексей Александрович с особым пониманием смотрел, как из-за травмированных коленей, Николай Матвеевич двигался забавно, как какой-нибудь пингвин. Забавно, если не знать почему. Кроме колен, ему тогда повредили позвоночник, так что он теперь почти не сидел – стоял или лежал. Алексей Александрович тоже не садился, неловко замер около окна. Вообще страшно стоять в рабочей куртке посреди тепловской кухни, своей сияющей белизной напоминавшей операционную. Но…

- Представь: вчера имел долгую и доверительную беседу аж с комбригом девяносто второй. Целых шесть минут. – Николай Матвеевич идеально ровно разлил желтоватую «перцовку» по стограммовым гранёным стаканчикам, ещё эсэсэсээровским. – Никалюк Виктор, тоже наш, афганец. Вот же волчара.

Они чокнулись и выпили.

- У него, кроме прочего, разбитый мост под охраной. Слышал же, как его наши пытались от контрабанды отжать. Отбился тогда на раз. Ну, я ему начал, было, втирать – вот, мол, надо пацана на три дня за кордон справить, а потом встретить. Мол, очень нужно хлопчику з ридной мамкою побачытыся. Так Никалюк даже дослушивать не стал. Глянул волчьи и рыкнул поперёк: «две тонны». Потом, правда, проявил уважение, объяснил – тысяча долларов туда, тысяча обратно. С гарантией, что с той стороны стрелять не будут. Обратно, вроде как, нам и не надобно, но про то лучше чужим не знать.

Николай Матвеевич приподнял открытую бутылку, подождал, пока Алексей Александрович сообразит поставить опустошённый стаканчик рядом с его.

- Хорошо, что молчишь. Молчи и дальше. Я всё сам уже решил. Сам. Машину я теперь водить не могу. Да и, если война с Москвой развернётся всерьёз, её всё равно отнимут. Мобилизуют какие-нибудь теробороновцы.

Они опять тихонько чокнулись.

- Будь здоров. Значит так: я нашенского «опелька» отдаю Никалюку. Молчи! Вернётся твой хлопец, тогда вернёт долг. Если ж вдруг не доживу – ну, Полине деньги ещё больше пригодятся. А если не вернётся … я сам всё решил.

Друг, дружище Николай Матвеевич. Если бы умел, Алексей Александрович рассказал бы, самыми громкими стихами поведал бы – какое он испытывает восхищение этим, искалеченным заново народившимися нацистами, ветераном, этим, забавно похожим на пингвина, настоящим великаном, настоящим русским человеком. Человечищем. Что в любом положении, при всех обстоятельствах, всегда побеждает нацистов. Если бы умел…

Люська даже на минуту не смогла впасть в атмосферу дури, которая заполняла квартиру Марийки Кывы, их одноклассницы. Не только квартиру, но и подъезд старого двухэтажного барака тёмно-красного кирпича, и длинную самодельную скамейку с нависшей над ней ивой. Соседи, похоже, отсутствовали даже в ближних домах, так как выдержать такой тяжкий рок было нереально. Но, с другой стороны, а кто бы посмел возмутиться тем, что молодёжь отмечает День захысныкив и захысныць Украйины?!

Музыкальный центр запредельными децибелами сотрясал дым, не спешно, толчками выдавливаемый танцующими под «Hell:on» и «Morphine Suffering» в распахнутые окна. Подъезд слащавил недавно выкуреной анашой, а за скамейкой под протянутыми до земли ивовыми косицами, похоже, вообще располагалась общественная уборная. Не помогло пиво, принесённое Максом – слишком всё вокруг было чужим и все были чужими. Хотя, наверное, половина из, как бы празднующих захысныков, здесь если не из их класса, то из их школы. Да и остальные не приезжие. Но как же они изменились – может, по отдельности каждый не вызывал бы у неё столько неприязненного отторжения, пусть и в таком тусячном прикиде-гриме, но собранные вместе…

«Милитари» являлось дресс-кодом вечеринки: кто пришёл полностью в натовской униформе, кто только в макияже. Смесь огородной бузины и дяди в Киеве иногда очень даже забавляла: какой-нибудь укороченный розовый топик, мини-юбочка с пайетками и старые-грубые берцы. Или хлопковый голубой пиджачок с жёлтыми грибочками и – бандана, толстенная как тюрбан. Красные леггисы, майка-тельняшка и – наверное отцовская, лётчицкая фуражка. Парни почти все в тактических перчатках без пальцев. А уж нарисованные татуировки с трезубами, рунами и свастиками! Даже Макс, в белом поло и кепочке для яхт-клуба, словно Артур Грей ищущий Ассоль, отдал дань теме армейскими брюками и высоко шнурованными чёрными кетами.

Они притулились в простенке между окнами – тут хоть как-то дышать было можно.

- Люсь, ты чего такая? – Из разноцветно мигающего дыма вынырнула Лека, вся из себя буро-зелёная, даже в волосах вплетены маскировочные ленточки. Как бы не понарошку отжав Макса, обняла, прижала губы к уху. – Расслабься, здесь классно. Я сегодня с Гансом.

- Какая я? Где классно?

- Здесь обалдеть! Европа! – Леку за руку оторвал незнакомый парень, и они исчезли в мутной толпе прыгающих и орущих под хрипящую чесотку «Hell:on»:

I’ve seen it all
For thousand times
You scream for the walls
Those your dying cries.

Макс откуда-то опять принёс баночки с пивом. Открыл, сдувая под ноги обильно полезшую пену. Люська, ответно стукнулась донышком и сделала вид, что пригубила. Ну, конечно, пиво не впервой, просто здесь всё напрягало. Макс, правда молодец, не давал повода испугаться, успевал заслонить и оттереть давящих, но … всё было слишком агрессивно.

You will not escape
Cause you are my friend
I will give you new shape
Of ashes and send.

Визки и свист по окончании трека.

- Макс, тянись сюда! Давай-давай, блин! – Конечно, Яшка, Вовка и Вовчик, куда без них.

- Я на секунду.

Люська кивнула.

- Я сейчас.

- Угу.

Вновь появилась Лека:

- Ты чего кислишь? Пивка позволь. – Глотнула так, что пена пошла носом. – Блин! Да ты пожадничала!

- Это ты пожадничала.

- Ладно. Давай я тебя чуток подкрашу. Не шевелись.

Лека выловила в сумочке грим, и пальцами нанесла на левую щёку Люськи жёлтую и синюю полоски. Отстранилась, одобрительно щурясь:

- Во, теперь местная. Хотелось бы ещё, да ладно, а то твой не узнает.

Взревели-взвыли электрогитары, и Лека опять растворилась в запрыгавшей толпе.

«Твой».

Распаренные одноклассники Чика, Тата, Ероха и Николь честно попытались утянуть Люську в общие скачки.

Твой.

Промелькнула Лека с прилипшим к спине Гансом.

Твой…

Понятно, что Максу налили. Он смущённо дышал в сторону, глаза в пол, только чего там. Люська подхватила под локоть, сильно потянула:

- Пойдём во двор.

Мой.

Скамейку под осыпающейся рыжей ивой занимали хлопци и дивчины из выпускного двенадцатого. Они, тесно склоняясь к чему-то невидимому за их спинами, хохотали как сумасшедшие, заражая недоуменно глупыми улыбками проходящих.

- Это над чем прикалываются?

- Скорее над кем.

- Да уж.

Совершенно нежданно тротуарную дорожку перекрыли Томагавк с Клином. Чёрт, блин. Их только не хватало.

- Хайль, Санса! Сто лет не виделись. – Оба в чёрных спортивных костюмах, оба со свежими оселедцами.

- Сто лет. – Люська пыталась плечом отжать Макса. Похоже, тот не совсем врубался, даже пытался подышать на вставших поперёк.

- Арья тут? Кликни, будь добра. Не охота в чужу тусню соватыся.

- Очень нужна?

- Инакшэ нэ шукалы б. На телефон не откликается.

Умная же она, Люська. Аж сама собой залюбовалась:

- Макс, плиз, вызови Леку. Скажи – Клин и Томагавк её ждут. Из клубка, она знает.

Макс не только лицом, но и фигурой изобразил недовольное недоумение, но, молодец, промолчал, и очень неспешно повиновался.

- Твой?

- Мой.

- Внук Ткаченко? Дид наш чоловик. А чого онук в клуб нэ ходыть?

- А вы всё там же?

- У нас зараз багато новых хлопцив.

Люська скорой перекидкой взгляда отбивала нагловатое рассматривание.

- А ты пидросла. Ничого соби стала. – Как бы два молодых пса сошлись над выгибающим спинку и страшно пучащим глазёнки котёнком. И пока не решили: придавить или пройти мимо?

- Будэш уси дванадцять рокив вчытыся? Або куды на профэсию?

- В медицинский колледж хочу.

- До ладу.

За спиной на скамейке продолжали истерически ржать уже до захлёбов. Отойти бы к ним.

- А вы в армию пойдёте?

- Мы вжэ в армии. У терыториальний оборони.

Что бы спросить ещё.

- А как Мыкола-Гопак? Скучаю по нему. В школе такого хора и близко нет.

Клин и Томагавк неожиданно захмурели, закосясь, переглянулись. Томагавк откинул растопыренными пальцами чуб:

- А ты нэ знаеш? Вин сыльно хворив на ковид. Ликувався в Днипри. Там и залышывся.

- Тэпэр там у филармонии хором кэруе. Шкода його. Хорошый був рэгэнт.

- Да, вспомнила! Прошлой осенью заболел. Значит, уехал. Жаль.

- Вильный козак. И хор там вэлыкый.

О чём ещё? Не о Багире же… Ну, наконец-то Макс.

- Лека сейчас подойдёт. Мы будем нужны? – Ага, включился кто передним.

- Без лишних ушей обойдутся. Пока? – Люська тянула Макса, вдавливая ногти ему в ладонь.

- Свободны. Слава Украйини!

- Героям слава.

Молча прошли минут пять.

- Друзья у тебя.

- У тебя тоже … придурки.

- Зато не нацики.

- Они такие придурки, что даже не нацики.

Низкое уже солнце мягко слепило сквозь оголяющиеся ветви. Каштановые, вперемешку с тополёвыми, листья под ногами недовольно хрустели и скрипели. А ещё верная примета осени – синички. Городок переполняла задиристо-звонкая перекличка всему любопыствующих жовто-блакитных лесных дикарей.

- Ты с дедом дружишь?

- Конечно. Дед настоящий козачина. Генерал. А ты со своим? Своими?

- А мы, как мама в Германию уехала, с ними больше не общаемся.

- Совсем?

- Совсем. Деды на отца постоянно наезжают. По любому поводу грызут.

- Странно. – Макс вне тусовочного окружения смотрелся в своём белом яхт-клубном поло и капитанской кепочке … вызывающе. Кстати, Люська тоже забыла раскраску с лица стереть. Хорошо, что улица совершенно пустая.

- Что странного? Твой отец со своим отцом дружит?

- Дружит. Дед вообще у нас авторитет. Говорю же – козак.

- А ты чего не козакуешь? У тебя шашка есть? Или нагайка?

- Всё есть. Но я о море с детства мечтаю. Поеду в Мариуполь, в академию.

- Вау. Теперь вижу.

Листья под ногами недовольно хрустели и скрипели. Пока не подошли к Люськиному дому. Ну, вот, теперь полагалось целоваться.

И после этого у Макса просто крышу снесло.

Ну, реально: он совершенно съехал – от него невозможно было отделаться. Макс караулил её возле школы, поджидал в магазине, в библиотеке. И ладно бы просто бродил вокруг дома, часами топтался под окнами, но он даже и в подъезде сидел. Теперь, чтобы проскочить к брату и вернуться в квартиру, приходилось проявлять чрезвычайную осторожность.

Отец принёс с работы наушники, и Александр пытался смотреть телевизор, с брезгливостью отжимая кнопки. По всем новостным каналам перетирались американские сообщения о «необычных перемещениях военной техники» вдоль российско-украинской границы. Интересно, а когда хохрики в октябре бахвалились «первым успешным применением» беспилотного летательного аппарата «байрактар» против гаубицы под Донецком, то на что рассчитывали? А целью следующего удара «байрактара» вообще стала нефтебаза в самом Донецке. А ещё ЗСУ заняли находившуюся в серой зоне Старомарьевку. И для чего провоцировали? «По данным наблюдателей ОБСЕ, режим прекращения огня стал нарушаться в два раза чаще». Дальше – больше: «наблюдатели Специальной мониторинговой миссии ОБСЕ в Украине сообщили о передвижении военной техники ЗСУ». Участниками политических шоу наперебой пересказывались публикации западных СМИ о том, что Россия снова стягивает дополнительные войска к украинской границе. А генсек НАТО послал России «чёткий сигнал с призывом сократить напряжение, избежать любой эскалации на Украине и около Украины». Но подталкиваемый НАТО и ЕЭС дальше ком только нарастал: «глава МИД Украины Дмитрий Кулеба призвал Париж и Берлин готовиться к возможному «военному сценарию» действий РФ на украинском направлении. В конце ноября начальник Главного управления разведки Министерства обороны Украины Кирилл Буданов заявил, что Россия сосредоточила более девяносто двух тысяч военнослужащих и системы баллистических ракет малой дальности "Искандер"».

Большая война леденяще близко дышала в лицо. Отец и сестрёнка – как и все в Счастье – спешно делали запасы соли, сахара, муки, круп, макарон, масла.

Рассечки на руке и рёбрах затянулись, стопа тоже стала подсыхать, но в бедре, похоже, остался какой-то осколок – при напряжении из дырочки начинала струиться чёрная венозная кровь. Александр старался скрывать последствия, промакивал туалетной бумагой, замывал, пряча окровавленные клочки разорванной простыни на самое дно помойного ведра…

Лобовые боли от контузии понемногу отступали, и, чтоб отвлечься от заразительной истеричности дебильно радостных, в предвкушении обильных жертв, новостей, он начал читать. Первым открыл, конечно же, «Дневник писателя» Достоевского, в котором Женька для него даже несколько закладок сделал. Но Александр решил сам пропахать дневник, о котором, честно, раньше и не подозревал, с первой страницы по последнюю:

«…вдруг почувствовал неблагодарность к отечественным установлениям, несмотря на то что меня так легко утвердили, и подумал, что нам, то есть мне и князю Мещерскому, в Китае было бы несравненно выгоднее, чем здесь, издавать "Гражданина". … Мы оба предстали бы в назначенный день в тамошнее главное управление по делам печати. Стукнувшись лбами об пол и полизав пол языком, мы бы встали и подняли наши указательные персты перед собою, почтительно склонив головы. Главноуправляющий по делам печати, конечно, сделал бы вид, что не обращает на нас ни малейшего внимания, как на влетевших мух. Но встал бы третий помощник третьего его секретаря и, держа в руках диплом о моем назначении в редакторы, произнес бы нам внушительным, но ласковым голосом определенное церемониями наставление. … Заключив прекрасными словами: "Иди, редактор, отныне ты можешь есть рис и пить чай с новым спокойствием твоей совести", третий помощник третьего секретаря вручил бы мне красивый диплом … князь Мещерский дал бы полновесную взятку». Почему Китай? Ага: «Мы тот же Китай, только без его порядка».

Забавно, как через «дневник» оживали, становились вполне людьми священные коровы истории литературы – Герцен, Белинский, Чернышевский…. И ещё открытие – об этом, об этих именах можно говорить с отцом. Который, если и помнил о таковых, то явно ещё со школы. А потом ведь и не читал ничего. Но, при этом, логику мышления и поведения Герцена или Чернышевского мог проследить и точно охарактеризовать. Почти теми же словами, что и Достоевский. Как? Интуитивно или по-бытовому опытно, по аналогии с поведением своих соседей, сотрудников? Ответ обескуражил простотой и убедительностью: люди либо добрые, либо злые. Это главное в человеке – насколько он сердечен. А уж как кто образован, умён, смел, честен или, там, наследно богат – всё вторично, третично. Не так важно. Первое же человеческое определение и его важнейшее мерило: способность любить, то есть, способность пожертвовать собой. Кстати, по отцу, животные точно так делятся на домашних и диких – по предрасположенности к бескорыстной любви.

А что отец думает о матери? Его, Сашиной, матери…. Она могла, умела любить? Ведь доброта её даже к сыну была какая-то … по временам.

Конечно, вопросы в отсутствии Люськи. И как же Алексей Александрович ждал, как давно ждал этого разговора! Ждал задолго до встречи с сыном – да, пожалуй, все эти двадцать лет. Конечно, за это время ответ менялся, но не принципиально. Скорее, укреплялся от сомнений к убеждённости. Убеждённости, особенно теперь, когда его оставила и вторая жена. Нет! Не его – Юлия оставила дочь.

- Меня любить невозможно. Сам видишь – инвалид. А ещё и без каких-либо дарований. Это, говорят, со временем уважение приходит, если приходит. А в начале влюблённость нужна. Как керосин для розжига. А как в меня влюбиться?

Александр молча смотрел на отца – вот, опять удивил. Ладно бы какой верующий, которому предписано другую щёку подставлять.

- Инвалидность, она не просто увечье, она – способ жить. Понимаешь: жить без приключений, без риска. Без героики. – Алексей Александрович растирал ладони, его даже чуток потряхивало от озноба. – Какая женщина может влюбиться в такого? В серого. Я сейчас чётко вижу: ко мне прислонялись, за меня прятались от проблем. В трудную минуту. Но эти минуты проходят. Они рано или поздно проходят. И тогда женщина клянёт себя за слабость. За испуг. Клянёт и наказывает.

- А ты что?

- А я должен оставаться тем, кем был. За кого прятались.

- Ты согласен прожить вот так – нелюбимым?

Алексей Александрович, откинул голову, щурясь, прислушался к звукам из подъезда. Александр ждал. Ждал.

- Почему «нелюбимым»? Так никто не может. И я любим. Дочкой. Соседями. Товарищами. Может, и ты меня полюбишь. А женщины… сейчас, в моём возрасте, всё не так больно. Для счастья достаточно вас – тебя и Люси. Я счастлив – люблю вас, и очень даже надеюсь на взаимность.

Отец вышел, посмотреть – не пришла ли Люська? Ещё и этот её кавалер чудит.

«Дневник» раскрылся на: «…Россия окажется сильнее всех в Европе. Произойдёт это от того, что в Европе уничтожатся все великие державы по весьма простой причине: они все будут обессилены и подточены неудовлетворенными демократическими стремлениями огромной части своих низших подданных, своих пролетариев и нищих. … А в заключение мне хочется добавить ещё одно слово о русской женщине. … Русский человек, в эти последние десятилетия, страшно поддался разврату стяжания, цинизма, материализма; женщина же осталась гораздо более его верна чистому поклонению идее, служению идее. В жажде высшего образования она проявила серьёзность, терпение и представила пример величайшего мужества».

Гм, Фёдор Михайлович, всякий раз удивляет эта непереводимо странная русская похвала: мужчине – за то, что он заматерел, а женщине – за её мужественность.

***

Чтобы как-то осадить Макса, Люська вступила с ним в торг. Хорошо, они вместе встретят Новый год, но за это Макс расскажет всё, что узнает у отца про «дело» её соседей Платона и Галины Купченко. Да, Макс помнил, как отец, тогда только-только перешедший в следственный отдел, рассказывал матери на кухне, думая, что Максик уже спит. Отец рассказывал про то, что Платон и Галина даже ночевали на скамье у их офиса. Жалко их было до невозможности, но Купченки обвиняли тех, кого обвинять никак нельзя. Невозможно.

Через два дня Макс пришёл в школу с ссадиной во всю левую щёку. Отец?.. Люська сама едва дотерпела до окончания уроков. Шли некоторое время молча – пока растворились во дворах и проулках все одноклассники. На пустой детской площадке они, не договариваясь, сели на низенькие качели. Макс никак не мог оторвать взгляда от забора.

- Это тебя отец? – Люська жалела совершенно искренне.

- Нет. Мама.

Вообще вулкан! Да рассказывай же!

- Я на папу наорал, мы… а она … сеткой.

Разговор сразу пошёл не по максову плану. Отец сначала изворачивался, мол, давно было, всё забыл. Потом заподозрил – это для Латниковых? Они же соседи. «Да, соседи. Имеют право знать, что случилось». Право, конечно, имеют. Но зачем сейчас, когда всё уже в далёком прошлом. «Что ты прячешь? Может, именно теперь знать надо. Мне тоже». А ты вообще перебьёшься. «Тогда у деда всё узнаю». У деда?! Да это он, как раз, всё и прокрутил.

Пятница, полшестого. В тихом административном здании автомобильного колледжа Макс подёргал бронзовую ручку двери с табличкой «Дырэктор». Ещё раз кивнув в сторону что-то равнодушно жующей старушки-секретарши Виры Мыколайивны, вышел на крыльцо. Дождь прекратился, но ветер холодил уши, забираясь за ворот и в рукава. Во дворе пусто, даже не помнится, когда такое было. Только казённый директорский «японец» у гаражных ворот.

- Денисыча ищешь?

Из-за приспущенного стекла старенького «паджерика» выстрельнул окурком дедовский водитель Богданчик.

- Ага.

- Он с главой на хутор поехал. Банька-рыбалка. Сегодня вряд ли найдёшь.

Тридцатилетний Богданчик – людына красыва тэатрально: под флисовой камуфляжной курткой-карго тёмно-красная вышиванка, опоясанная широченным кожаным поясом, смоляной оселедец до плеча, усы тоже знатные. Козак. Вот только мовой не владел.

- Может, ты мне подскажешь? – Макс пожал руку выпрыгнувшему на асфальт Богданчику, в восхищении даже потрогал мельхиоровую пряжку пояса. – Ох, ты! Старинный?

- Не, новодел. Но качественный, варёная кожа. А что ты хотел узнать?

- Понимаешь. Квартира пустует, сдать бы. А что приключилось с хозяевами, не понятно. Может у них родственники есть.

- Про кого ты?

- Да, помнишь, отравились газом. Платон и Галина Купченки.

- А, эти. В прошлом году. Не знаю точно, но вроде их никто не хоронил. Так что, родственников не должно быть.

Что бы ещё похвалить? Макс, ступив на порожек, заглянул внутрь:

- Классный у тебя музон. «Панасоник»?

- Он самый. Шесть колонок и в багажнике низкочастотник.

- А чего Купченки траванулись? Мутная какая-то история.

Богданчик многозначительно откинул пятернёй оселедец.

- Ещё какая мутная. У них же перед тем сына украли. Через три дня нашли изнасилованного. Твой батько только-только следаком пришёл служить, ну, и проявил рвение. Нарыл даже свидетелей – дед и бабка Сыроватых. Они видели, как суки мальчишку в машину закинули. Да только та машина «айдаровская» была. Неприкасаемая. Твой дед тогда твоему отцу приказал дело замять. Мол, мы, козакы, с тероборонщиками сами разберёмся. По нашим понятиям. А иначе бате твоему могли не только карьеру сломать, но и вообще. Фугасы на дорогах повсюду лежали.

- Разобрались?

- Не успели, айдаровцев за Луганск бросили. Мы бы их повесили. Зато эти, Купченки, не угомонились, аж до Киева добрались. До генпрокурора. Ну, их тогда в психушку и спровадили.

- А что свидетели?

- Это ты у бати спроси. – Богданчик понял, что болтнул лишнее, но долго молчать не получалось. – Мы бы точно повесили. Денисыч до последнего этих пидонов в зоне видимости держал. У него, сам знаешь, агентура и на том берегу. Даже в России.

- А чего ж не повесили?

- Говорю: они под луганским аэропортом сгинули. Зато пришлось Купченок усмирять. Пришлось припугнуть. Хотя им надолго не хватило.

- Как припугнуть?

- Ну, в лес отвезти. С мешками на головах.

Слово не воробей. Богданчик, злясь на себя, заскочил в машину, излишне сильно хлопнув дверцей:

- Всё, бывай. Мне на заправку надо.

Макс застал отца в его домашнем кабинете-библиотеке за чисткой пистолета. Семнадцатый «Glock» составлял мечту всех его знакомых – мощный и лёгкий, с чуть укороченным стволом в сравнении с девятнадцатым, и магазином на пятнадцать патронов. Пистолет в Украине официально распределялся только по спецподразделениям.

- Папа.

- Да?

- Давай закончим разговор.

Отец молча закончил протирку и начал сборку.

- Папа. Я ведь не отстану.

- А чего ты хочешь? Зачем тебе этот … разговор.

- Я тебя хочу уважать.

- Даже так? – Пистолет лёг в кобуру. – А до этого … ты меня не уважаешь?

Макс прижался затылком к двери: мамы, вроде, поблизости не было.

- Пап, ты не заступился за людей. У них ребёнка изнасиловали. Они к тебе пришли, а ты не заступился.

Отец сложил в чехол-коробку маслёнку, ветошь, развинченный шомпол. Задвинул ящик стола.

- Про тебя говорят, что ты замял «дело», выключил свидетелей. При твоём попустительстве заявителей запугивали – в лес с мешками на головах возили. Довели до сумасшествия. Детей отняли и тем толкнули к самоубийству. Как мне с этим жить? Папа, как с этим жить?!

Отец медленно встал, глаза в пол, желваки вздулись. Шагнул к двери, но Макс заступил ему дорогу.

- Папа…

Отец поднял лицо, теперь он смотрел поверх головы сына:

- Это тебя твоя сучка на меня натравила?

Макс вскользь ткнул кулаком отцу в лицо. Тот схватил сына за горло, скруткой завалил на диван, придавил до хрипа.

- Сучка! Сучка! Натравила…

Ногами они сбили стул, подставку с цикламеном. На мебельный грохот в комнату влетела мама и стала хлестать борющихся мокрой сеткой.

- Ты только правильно пойми: я не боюсь отца, он мне вообще теперь никто. И плевал я. Но мама. У неё нервы. И, правда, она руки на себя наложит. Из-за нашей этой…. Люсь, короче, давай будем пока пореже видеться. Пока она не успокоится. Только честно: ты не обижаешься?

Кто обижается? Вот смешной. Главное – пусть мама успокоится.

***

Двадцать второй год Алексей Александрович встречал с сыном. Дочь впервые пошла на вечеринку к одноклассникам. Предварительно была проведена дерзкая операция по Сашиному перемещению с четвёртого этажа на третий. Шампанского в мужской компании не предполагалось, торта тоже. Зато Люська перед уходом сотворила аж четыре «отступных» салата – оливье, селёдку под шубой, капустный – с черносливом и мочёными яблоками и чесночно-бобово-майонезный. Договорились о контрольных звонках в одиннадцать, полпервого и в три.

Разговоры за столом только о войне. То, что она поспела, ни малейших сомнений не оставалось. В конце декабря в Счастье зашла и разместилась семьдесят девятая отдельная десантно-штурмовая бригада, поддерживаемая тяжёлым вооружением – машинами радионаблюдения, РЗУ, танками и «градами». Из территории ТЭЦ получился военный городок с целым парком колёсных и гусеничных броневиков. Несколько ракетных расчётов поставили около вокзала. На въезде-выезде блокпосты усилили постоянно дежурящими бэтээрами и возвели дополнительные окопы с ДЗОТами.

Телевизор захлёбывался угрозами в адрес России. Пугали её все – от США и Великобритании до Румынии и Эстонии. В Раде прозвучало заявление министра обороны Украины Резника о стопроцентной «вероятности масштабной эскалации со стороны России» на Донбассе в конце января. Эксперты подсчитывали – на сколько недель у москалей хватит советских запасов ракет и снарядов, вспоминая русский позор в крохотной Чечне.

Смелость депутатов никак не складывалась со скользкостью США и НАТО – признавая ситуацию вокруг Украины главной угрозой безопасности Европе и продолжая заявлять об «ужасных последствиях» для России в случае её агрессии, Запад давал понять, что вооружённым путём защищать Киев не станет. Более того, агентство Associated Press, со ссылкой на информированный источник, сообщало, что высокопоставленные чиновники в Госдепартаменте США довели до Зеленского, что «Украина не может рассчитывать на членство в НАТО в ближайшее десятилетие». Это точно был блеф для Путина? Иначе ведь разгром украинской армии дело двух-трёх месяцев. Инструкторы и «джавелины» принципиальной роли в серьёзных полномасштабных боях не играли.

«Резать русню» спрытно выходыло в вышиванках перед видеокамерой, а вот под авиаударами… Одно понятно, что Бисмарк писал не для Парубиев, Юрашей и Ляшко: «Я знаю сотни способов вытащить медведя из берлоги, но ни одного, чтобы загнать его туда обратно. Не дразните русского медведя».

- Сынок, как бы оно не повернулось, я очень хочу, чтобы вы с Люсей не расставались. Сам видишь: мне с ней сейчас трудно, возраст у неё такой. А вы сможете понимать друг дружку. Так что, за вас.

- За всех нас, папа. За нашу семью.

- За наше счастье.

***

Первого февраля две тысячи двадцать второго года, в ходе визитов на Украину премьер-министров Великобритании Джонсона и Польши Моравецкого, стало известно о том, что Лондон, Варшава и Киев намерены объявить о создании политического союза, цель которого – «усиление региональной безопасности». Шестого февраля газета «The Mirror» сообщила об отправке на Украину более сотни британских спецназовцев для передачи опыта украинским военным. Восьмого февраля премьер Борис Джонсон сообщил, что изучает возможность отправки истребителей «Typhoon» и кораблей для «защиты Юго-Восточной Европы». О поставках Украине вооружений также объявили другие страны НАТО. Эстония сообщила о намерении передать Киеву ранее полученные от США комплексы «Javelin», а Латвия и Литва, с согласия Госдепартамента США, переносные ЗРК «Stinger». Чехия направила на Украину более четырёх тысяч артиллерийских снарядов калибра сто пятьдесят пять миллиметров. На общем фоне выбивалась Германия, где глава МИД ФРГ Бербок заявляла: «Германия традиционно занимает сдержанную позицию по вопросу продажи оружия в конфликтные регионы». Одиннадцатого февраля в НАТО приняли решение расширить число многонациональных воинских контингентов в тридцати странах Европы, прежде всего – в Болгарии, Словакии и Румынии, в дополнение к боевым группам, базирующимся в Польше, Эстонии, Латвии и Литве.

В конце концов, президент США Джо Байден, в ходе видеоконференции, предупредил союзников из Евросоюза и НАТО о том, что согласно его данным «Россия готова вторгнуться на Украину шестнадцатого февраля». И тут же госсекретарь Энтони Блинкен объявил о временном переводе посольства США из Киева во Львов. За американцами и англичанами своих граждан покинуть Украину призвали власти Австралии, Бельгии, Германии, Греции, Израиля, Иордании, Ирака, Канады, Кувейта, Латвии, Литвы, Нидерландов, Новой Зеландии, Норвегии, Северной Македонии, Финляндии, Черногории, Эстонии, Японии и Южной Кореи – всего почти сорок европейских, ближневосточных и азиатских государств.

Когда от твоего городка с оставшиемися семью-восьмью тысячами жителей до линии завтрашнего фронта восемьсот метров, новости из телевизора звучат совсем по-иному, если бы до моста с блокпостами было б километров пятьсот или тысяча. Люська после новогодних каникул на учёбу выходила раз через раз. Зато они с отцом, Татьяной Марковной, братьями Цвяхами и даже при участии пани Касени начали готовить подвал под возможное убежище. Алексей Александрович по частям принёс с работы и свинтил чудесную разборную печку-буржуйку. Вывели в окошко трубу из оборванного водостока, натаскали-напилили дров, спустили пару столов, пяток стульев. Цвяхи добыли где-то огромный, толстого пластика «еврокуб» под воду. Керосин, свечи. Чтобы не разорять квартиры – вдруг опасения излишни? – диваны и кровати оставили до поры на местах. Мужики сколотили вдоль проходной стены нары. Лагерный опыт подсказал необходимость оборудования туалета поближе к выходу. Почему не в конце подвала? Проветривается лучше, выносить ближе, и чужим входить неповадно.

А вот в соседних подъездах и дворах с убежищами не спешили. Может, от того, что там народу жило побольше – труднее было сговариваться. Хотя энтузиасты-то есть всегда и везде.

Кстати, энтузиазм лучше бы не выказывать. «Москальских ждунов» рыли и местная полиция, и опять прибывшие в Счастье СБУшники. Ну и тероборонщики с козаками. При том, что в школах, банках и в аптеках постоянно муссировали тему эвакуации, никто никуда вроде как не спешил. Просто подчистую разбирали продукты, памперсы и свечи. Более того, в заявленное Байденом военное шестнадцатое февраля с ранья по всему городку, согласно президентскому указу «О неотложных мерах по консолидации украинского общества», развесили жовто-блакытни прапоры и в девять часов по всем учреждениям, воинским частям, больницам и учебным заведениям прозвучало:

Щэ нэ вмэрла Украйины и слава, и воля,
Щэ нам, браття молодии, усмихнэться доля.
Згынуть наши ворожэнькы, як роса на сонци.
Запануэм и мы, браття, у своий сторонци.
Москали опять не напали.

Однако ровно через неделю, двадцать третьего, на выездном блокпосту задолго до рассвета уже сбилась разномастная очередина из легковушек, внедорожников, микроавтобусов, грузовичков – с военными номерами пропускали первыми. За семьями офицеров ЗСВУ, полиции и пограничников, из Счастья вывозили своих жён и детей чиновники. Замыкали колонну политические активисты.

А перед этим, вечером двадцать второго, в дверь Латниковых поскребли-постучали. Макс! Весь облеплен снегом – неужели через всё Счастье пешохал?

- Люсь. Э… здравствуйте. – Мелко кивнул застывшему в тёмном проёме кухонной двери Алексея Александровича.

- Здравствуй.

- Я… можно? Люсь, выйди на минутку.

- Зачем? Сам раздевайся. – Алексей Александрович не уходил, но и оставлять дочь демонстративно не собирался.

- Да, проходи. – Люська непонимающе жалобно взглянула на отца.

- Да, ладно. Я только сказать. Предупредить: завтра эвакуация.

- И что нам с того? Мы никуда не бежим.

Макс сморщился, но вдруг заговорил в полный голос, почти закричал:

- Завтра эвакуация. Русские войска уже в Луганске. Сюда идут агрессоры. С танками, с ракетами. Надо уезжать! Нельзя оставаться. Нельзя! Что ли вы не понимаете?

Алексей Александрович осторожно вздохнул и посмотрел на дочь. Люська ответно тоже вздохнула.

- Вы, на самом деле, тупите? На самом деле? – Макс вернулся на сипящий полушёпот. – Вчера меж Москвой, Донецком и Луганском установлены дип отношения. Путин от сенаторов официально получил право на использование войск за границей. Если завтра не эвакуироваться … Всё.

Не дождавшись ответа – нужного ему – ожидаемого им! – ответа, съёжился, скривился и длинно отмахнул рукой:

- Я предупредил. Сами решайте. Предупредил.

***

Двадцать четвёртое февраля. Сиренный вой с ТЭЦ перекинулся на вокзал и администрацию, откликнулся на пожарных гаражах. А канонада уже накрывала Счастье всё учащающимся грохотом. Мягкие хлопки прилётов и жёсткие ответки вскидывали стаи низко мечущихся голубей. Плоскую серость неба подпёрло несколько столбов чёрного дыма. По их Республиканской туда-сюда промчалась колонна из четырёх бронемашин с трепещущим прапором на последней. Видимо, какой-то начальник отдавал последние приказы.

Заговорщицки, как-то даже сердечно переглядываясь, соседи стаскивали в подвал коробки и сумки с продуктами, тюки с постельным и тёплой одежды, стаскивали дружно, с каким-то почти восторгом. Выброс знобящего адреналина, накопленного в последние дни ожидания что «вот-вот», перебивал страх «вот и на» едва ли не до улыбок.

Через час протянутая сверху времянка пару раз мигнула и погасла. Немного посидели в темноте, прислушиваясь к происходящему снаружи. Кроме своих – Татьяны Марковны, Цвяхов, Ксении, Люськи и Алексея Александровича в убежище собрались соседи из второго подъезда: Анна Петровна с тремя детьми – двумя дочками-школьницами первого и второго классов и совсем мелким, лет четырёх Стёпочкой, пара пенсионеров Петриченко, безсемейный слегка дураковатый Грицко, одинокая же учительница биологии из колледжа Римма Витольдовна с какой-то суперэлитной кошкой и, хоть и заселившиеся уже больше года, но до сих пор ни с кем не здоровавшиеся молодые Сергей и Ольга. Они, кстати, притащили и кровать с негнущимся новым матрасом, и самые большие чемоданы. Даже у многодетной Анны Петровны вещей было поменьше.

Первый близкий взрыв оборвал все отвлекающие разговоры серьёзностью происходящего. Звук получился как от ударившей рядом молнии – не бахнуло, а страшно треснуло, словно небо разорвало. Стены содрогнулись, меж потолочных бетонных плит посыпался мусор. В сразу наступившем молчании тихонько заплакал Стёпочка. Мать не утихомиривала малыша, она как-то перетрагивала, по очереди перещупывала всех троих детей, и на плачь мелкого специально не реагировала. Люська подметнулась к Стёпочке, подхватила невесомое тельце, прижала к груди.

Ещё раз прилетело где-то рядом, ещё раз тряхнуло с осыпями пыли…

Часа через два немного поутихло. Разрывы сместились куда-то к берегу.

Зажгли свечи. Мужики были отправлены к выходу, а, оставшиеся без, тоже курящих, Ксении и Ольги, женщины естественным образом разделились по направлениям обустройства быта: Люська, Татьяна Марковна и Петриченко взялись за готовку, Римма Витольдовна, Анна Петровна с дочками и примкнувший к ним Грицко принялись раскладывать по нарам пледы, одеяла и подушки, распределяя спальные места.

Отцова печка разгорелась удивительно быстро и почти не дымила. Люська, которую посадили на чистку картофеля, моркови и лука, залюбовалась огненными бликами, игриво разбегавшимися по стене и потолку – живой огонь для жителей многоквартирника всегда экзотика. Самая большая десятилитровая жёлто-эмалированная кастрюля пошла под щи со свежей капустой и консервами. На второе разопрелая греча с луково-чесночной подливой, ну, и чёрный компот из сухофруктов – классика общепита. В подвале теперь пахло жильём.

Обедали, из-за дефицита посадочных мест, в три смены, и с ежеминутными похвалами поварам. Очень даже искренними. Хотя канонада продолжалась, дети и Люська никак не могли настроиться на серьёзность, всё время переглядывались и перехихивались. Вообще строгими, даже хмурыми сидели только Ксения и Римма Витольдовна. Остальные переживали приключение вполне оптимистично.

Захваленные поварихи принялись планировать меню на следующие два-три дня. А, на самом, деле, сколько дней и ночей придётся провести в подвале? Кто бы знал. Вокруг аэропорта воевали четыре месяца. Провели перепись продуктов – на неделю хватит точно. Сложнее получалось с мытьём посуды – никто не захватил средства. А ещё выяснилась нехватка ложек и кружек. Нужно было вернуться в квартиры, добрать. И, необходимо спустить ещё матрасы, да и всю тёплую одежду – если отключился свет, значит, по всей улице не будет воды и отопления. Тогда дом к утру начнёт выстужаться. И начнёт с подвала – окошки можно, конечно, ещё чем заткнуть-занавесить, но никакой буржуйкой такой объём не протопишь. Даже если топить круглосуточно.

- И тазик! И ведро прихвати! И соду. – Петриченко провожала мужа, отправляемого с другими мужчинами за восполнения выясненных недостатков, до самых ступеней. Ей и самой очень хотелось взглянуть на оставленное жильё, но тогда начался бы хаос неуправляемости. Раз решили, что пойдут одни мужчины, значит решили….

Алексей Александрович сразу же прохромал-пропрыгал на четвёртый этаж. За пазухой тяжелел целлофановый пакет с ещё тёплой кашей.

- Саша, как ты тут?

- Нормально. Взгляни, – сын поманил его к окну. – Снаряд попал точно в магазинчик. В щепки разнёс.

- Это аптека.

Алексей Александрович старался не смотреть, как сын неловко ел кашу прямо из целлофана. Воды в кранах не было, батареи отдавали последнее тепло.

- Ты не переживай. Я переночую. Побольше навалю. Пальто надену. Хуже бывало. Переночую. Люся не сильно испугалась?

- Даже удивительно нет. Я оставлю ключи от квартиры.

- Зачем? Если подожмёт, приду в подвал. Как будто с улицы. Как бы чужой. Предупреди Люсю, чтобы не проболталась.

К вечеру на три часа дали свет.

В ночь ракетные и артиллерийские взаимообмены стихли, зато стала слышна недалёкая автоматно-пулемётная перестрелка. Чтобы экономить свечи и дрова, которых безопытно сожгли за день почти половину, легли пораньше. Но заснуть, понятно, никто долго не мог. Закутавшись с головами, лежали молча, только девчонки-школьницы, не реагируя на замечания матери, перешёптывались и перешёптывались, то и дело поочерёдно выбегая с ярким фонариком под лестницу «до ветру». От стен несло сыростью, усиливая, почти выдавленный днём, запах подвальной гнили.

За полночь, когда сон понемногу всё-таки стал размягчать, отключать сознание перенервничавших за первый день войны людей, братья Цвяхи молча ушли. Кто не заснул, слышал как недовольно скрипнула пружиной подъездная дверь. Дело воровское. Натура волчья.

Пугающе близкие разрывы разбудили задолго до рассвета. Хлопок! Второй! Третий! Четвёртый! – совсем-совсем рядом. ТЭЦовская сирена взвыла и тут же затихла. Ответно по луганцам полным зарядным пакетом проревела ЗСУушная ракетная установка. Тоже откуда-то по соседству.

- Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы православным христианам над сопротивная даруя, и Твое сохраняя Крестом Твое жительство. – Негромкий голосок Татьяны Марковны своей убеждённостью и такой вот в этот момент нужностью перекрывал нервные женские вскрики и детские всхлипы. Вроде и договаривались об экономии, но зажгли сразу пяток свечей. И, блестя белками глаз, все одномоментно оглядывались на то, как от воздушных ударов разом подпрыгивают одеяльные нарезки, закрывавшие поперечные подвальные оконца.

Алексей Александрович и Сергей из второго подъезда рванулись к выходу словно сговорясь. Сергей толкнул металлическую дверь, набрав полную грудь воздуха, шагнул на улицу.

- Ты куда?!

- Машина! Посмотрю что с ней.

Алексей Александрович запрыгал наверх, перебрасывая негнущуюся ногу через ступеньки – «саша-саша-саша-саша»… Второй этаж, третий… «саша-саша-саша»…

Этот разрыв Алексей Александрович не услышал, а увидел: как в каком-то замедленном видео оконная рама влетала в лестничную площадку, одновременно распахивая створки и просекая всё пространство сотнями лопающихся и тысячами дробящихся стеклянных осколков. Убыстряясь, обломки рамы и осколки стёкол опадали, бились о стены и пол, ответно подскакивали, искристо рассыпаясь по ступеням и улетая в лестничный проём. И наступила слепая тишина – внешняя тишина, такая маслянисто чёрная, от которой красный пульс становился внутренне слышимым не только в висках, но и в горле, в груди, в руках – «саша-саша-саша»…

- Папа… Папа!

Алексей Александрович с трудом осознал, что это его несут, его тащат по ступеням вниз. Сознание вспышками прояснялось, но физических сил, чтобы как-то отреагировать – запротестовать или помочь – не находилось. Только слабое осознание – его несёт сын.

А в подвале стоял вой. Жуткий, женский и детский, переходящий в визг, вой: после разрыва перед самым домом, Ольга выбежала вслед за мужем и принесла его ногу. Петриченки и Римма Витольдовна с трудом отняли, завернули в покрывало. Но дети видели. И теперь на каждый уличный хлопок в подвале отвечали вспышками крика.

На появление Саши с Алексеем Александровичем на спине среагировали только Люська и Татьяна Марковна. Завалили на крайний лежак, пересиливая вой и рыдания понимали более по губам: Что с ним? – Оглушило. – Ранен? – Просто контузия. – А кровь? – Так, царапины.

- …радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю, и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата.

Люське даже показалось, что Татьяна Марковна опять улыбается. Наверно, так падал мятущийся свечной свет.

- Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою, Благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших.

Канонада не редела, только приближалась или удалялась. Через час, после трёх таблеток люминала Ольга позволила положить себя. Кружком возле засыпающей собрались, тихонечко перешёптываясь, Ксения, Римма и Татьяна Марковна. Анну Петровну, попискивающе претягивая одеяло, облепляли дети, а к ногам жался трясущийся под слишком великим для него негнущимся пуховике и натянутой до носа вязаной женской шапкой Грицко. Чета Петриченок отстранённо перебирали вещи, переставляя громко шуршащие пакеты.

Алексей Александрович тоже уже сидел, сидел меж сыном и дочерью. Господи, вот оно, его счастье. Вот оно.

Появились Цвяхи.

Им бросились наперебой рассказывать о происшедшем. Посмурнев, братья вынесли страшный свёрток на двор: «После похороним». Разожгли печку – надо бы хоть какой-нибудь кашицы сварить. Римма звонкой струйкой нацедила из бака воды. Только когда затрещали щепки, так же, как и вчера, разбрасывая по стене и потолку свои быстрые рыже-огненные блики, все почувствовали – насколько же в подвале холодно. А до этого как-то даже пар изо рта не замечали.

- Так, Саныч, то и есть твой сын? – Курили поднявшись в тамбур подъезда. Алексей Александрович, братья Цвяхи и Ксения, у которой так тряслись руки, что ей вставили в губы уже зажжённую сигарету.

- Он.

- Я, в натуре, сразу догнал. – Старший Цвях ухмыльнулся. – Вижу: пацан колченогий, ну, весь в отца. Левая хромота у вас наследная?

- Генетика у их! – Подхватил младший.

Алексей Александрович даже голову вжал от неожиданно прыснувшей за спиной, а потом задохнувшейся кашлем-хохотом Ксюхи.

- Ну очень приметно.

- Тож не родинка на заднице.

- Хорошо, Саныч, только по мужской линии передаётся.

Алексей Александрович развёл руками и сам хихикнул:

- Хоть что-то общее. Не уши, не нос – хоть так.

В подъезд через вынесенные ударной волной окна заносило вонь жжёной резины. Ветер на разные лады посвистывал, скрипел сорванными отливами, катал по лестничной площадке опустошённый цветочный горшок, даже дёргал дверь на чердак. Вниз к людям слетел очумелый взъерошенный воробей. Доверчиво запрыгал под ногами, жалобно заглядывая карей бусинкой глаза.

- Бедняжечка есть просит. Сейчас я тебе принесу. Сиди, пока кошка не видела. – Ксения аккуратно пригасила половинку сигареты о стену и спустилась в подвал.

- На перекрёстке КАМАЗ армейский горит. Но, мы прошарили, жмуров нет. – Старший Цвях прижался лицом к дверной щели. – Ого, кто-то прёт. Контуженный, чо ли.

- Где? – Пристроился и младший. – Точняк дурка. Прямо посерёдке канает.

- Сюда?

- Не. Мимо.

- Я один заметил? – Алексей Александрович поискал куда бросить окурок. – Ксения-то опять на русский вернулась?

- Адекватно реагирует на трансформации среды.

Надо же, какие у них словечки!

Судя по ослаблению интенсивности артиллерийской перестрелки, на улице уже смеркалось. Проснувшуюся Ольгу женщины поддерживали в продолжении плача. Они в очередь рассказывали друг дружке свои трагические истории, а её хором просили не сдерживаться. Мужчины, кто не хромал, совершили быструю вылазку за пополнением запаса дров и теперь сосредоточенно пилили и кололи заборные доски и бруски. Девочки на нарах играли с римминой кошкой, рядом Стёпочка катал машинку. Три широко расставленные свечки света давали достаточно. Да и попривыкли, так что перемещались, ни на что, в общем-то, не натыкаясь. Единственно, что тревожило – резкое, после выбитых в доме взрывом окон, похолодание. В углах под потолком заискрился иней. Если стоять, бетон леденил свозь подошвы. Пришлось отставить тапочки и переобуться в зимнюю обувь. Хорошо, что все принесли свои термоса.

Не участвовавшие в экспедиции к разбору деревянных сарайчиков, Алексей Александрович с Сашей сходили наверх за кроватью и матрасом. Смешно увидеть себя как бы со стороны: отец и сын одинаково хромают на левые ноги. Действительно, смешно. Только Люська не оценила. А, может, позавидовала их столь близкой родственной схожести? Тоже смешно.

Как же на появление сына Алексей Александрович боялся реакции своих соседей, от которых скрывал его уже четыре месяца! Но выяснилось, что не только Татьяна Марковна всё знала с первых дней, но и братья тоже с глазами. Только приучены лагерным опытом не вмешиваться, если не просят. Так что Ксения единственная в их подъезде даже не догадывалась о занимавших пустующую на четвёртом этаже квартиру дезертирах. Но теперь ей это оказалось пофиг. Более того, ныне она переживала открывшееся как месть судьбы главному мастер-сержанту Петрыку, с которым они так красиво планировали общее будущее. И, после того, как эта сволота даже не стал отвечать на звонки, а не то, что не позвал эвакуироваться в Кременчуг к своим родителям, теперь она злорадно чувствовала себя не дурой-жертвой, а даже в какой-то степени мстительницей-партизанкой, соучастницей сепаратистов.

Ложились опять пораньше. Петриченки, соседствовавшие с Латниковыми, засопели первыми. Наверное, за сорок пять прожитых вместе лет, они внутренне совершенно срослись и теперь всё время молчали, общаясь лишь взглядами.

Повозились и затихли дети, пригретые Анной Петровной. Ольга и Ксения перешли на такое тихое шептание, что, в сравнении с похрапыванием Грицка, оно казалось бумажным шорохом. Цвяхи, вроде и спали, но не факт, что просто не поджидали своего волчьего времени.

На лёгкий стук во входную подъездную дверь бесшумно поднялись Цвяхи, встал и Сашка, но всё же первой к входу в подвал пошла укутанная в одеяло Люська. А кто ещё? Конечно, могла бы и Римма…. Алексей Александрович зажёг спичку и с ужасом увидел прижимаемый к бедру старшего брата короткий АКМС.

Отсветы дико мечущегося за поворотом со сбитой Люськой завесью лучика светодиодного фонарика рассказывали о её борьбе с задвижкой.

Цвяхи застыли по обе стороны входа. Сашка тоже заступил прохождение к жилому блоку стопором за спиной. Лучик полоснул по полу, поднялся и упёрся в подошедшего и Алексея Александровича:

- Папа, это Макс. Макс пришёл. Я как знала. – Люська держала за руку совершенно оледеневшего, недвижно замотанного поверх пуховика в огромный белый шарф, одноклассника. – Он с нами.

***

Утро опять началось с плотной канонады. Уже в сложившемся режиме по очереди умывались, ходили в туалет. Цвяхов не было. Затопили печку, уместив на ней две кастрюльки с пшёнкой и под чай. Кто-то одевался-обувался, кому-то заплетали косички. Кошка подальше от надоевших детей забралась на проходящие под потолком трубы, внимательно наблюдала за копошащимися внизу людьми.

Макс растеряно перетрясал постель – его разместили на месте Ксении, которая перелегла к Ольге. Что-то искал, искал.

- Как ты? – Люська носком ноги подтолкнула тяжеленые кроссовки. – Не стой босиком, пол ледяной.

- Нормально. Даже тепло. После леса. – Макс растерянно взял протянутое полотенце.

- Умывайся. Скоро завтрак.

Как в подвале появились раздутые бронежилетами, обвешанные оружием, разгрузками с запасными магазинами и гранатами, в непривычных НАТОвских рифлёных шлёмах с налобными, как у шахтёров, фонариками, с замотанными жёлтой изолентой рукавами, сизо-камуфлированные солдаты, первой заметила кошка. Демонстрируя клычки, она предупреждающе зашипела и спрыгнула на плечо хозяйки.

- Всим стояты! Ничого не чипаты!

Первые двое зэсэушников, наставив стволы автоматов в разные стороны, полубегом проскочили в конец подвала. Двое других держали под прицелом замерших в ужасе счастьинцев.

- Дистаты докумэнты. Прэдъявыты паспорты.

Оказалось, что у всех документы при себе, в карманах.

Когда первая пара солдат вернулась, гражданским жестами приказали выстроиться вдоль стены:

- Выйшлы сюды. Сюды. Вышыкувалыся в ряд.

Молчали даже дети. Самый плотный из вэсэушников, почти кубический штаб-сержант прошёлся вдоль жавшихся друг к другу. Слепя лобным фонарём, вплотную вглядывался в гримасно щурящиеся лица.

- Вси тут? Або хто щэ э?

- Все. – Алексей Александрович крякнул, прежде чем выдавить хоть какой-то звук, так стянуло горло.

- Вси з цього будынку? Можэ, хто чужый?

- Я. Я не отсюда. – Ну, зачем Макс, зачем?! Думает, фамилия его спасёт?! Но это же штурмовики, не местные.

- Звидкы?

- Он наш, из Счастья. С улицы Каштановой. Родители эвакуировались, а мальчишка отстал. – Алексей Александрович напрашивался на место старосты.

- Выйты. – Сержант передал максов паспорт стоящему рядом солдату.

- Ты. – Следующим стоял Александр. – Докумэнт.

- Документы в квартире сгорели. – Саша попытался дружески улыбнуться. – Вчера сгорели. В двадцать первом доме. Снаряд в комнату влетел. Прямо в комнату.

Сержант недвижно светил в лицо фонарём:

- Выйты.

- Пан офицер, он мой сын, сын! Я его отец! Вот, смотрите, мои документы. – Алексей Александрович излишне резко шагнул к сержанту, и стоящий напротив солдат остановил его толчком автомата в пах. Согнувшись, присел. – А у него всё сгорело. Вчера.

- Выйты.

Следующим сержант потянул, было, из строя Петриченко, но тому в рукав вцепилась жена.

- Выйты. – Несколько мгновений, зло вперясь друг в друга, они дёргали деда туда-сюда, пока сержант не отступил. А вот Грицко не стал дожидаться команды, сам перешёл к мужчинам.

Ещё на раз оглядев женщин, держащих перед грудью паспорта, сержант отмахнул подчинённым:

- Обшукаты всэ. Зброя, наркотыкы, заборонэна литэратура.

Двое солдат начали сваливать бельё и матрасы с лежаков и кроватей. Раскрывать, выворачивать на пол чемоданы, сумки и пакеты. Один, добравшись до запасов съестного, стал скидывать в предварительно освобождённую риммину дорожную сумку консервы, конфеты, пакетики кофе, пачки сигарет. Женщины, конечно же, зароптали. Вначале тихо, потом застыдили в полный голос: стыдоба, ганьба. А ще захысныкы! Тут дети, матери ваши. Дети. Що ж вы робытэ, хлопци? Ганьба! Стыдоба!

Когда возмущение сломало строй, один из солдат передёрнул затвор и дал короткую очередь в бак с водой. Выстрелы в подвале прогремели оглушающе. Звон в ушах, запах пороха – гражданские в ужасе вжались в стену.

- Вы вси тут ждуны. Колорады довбани. Пэрэдавыв бы.

Три пробоины тонкими струйками изливали воду, но на пулевом выходе в задней стенке пластик разорвало. И по бетону, хоть и впитывающему, мгновенно расползлась лужа, в которой, смешиваясь, кружили крупинки гречки, риса, пшёнки. Вслед за кашами из разорванного мешка на пол посыпалась пылящая мука.

- Мама! Мамочка. Я описился! – Корчившийся на руках у Анны Петровны Стёпочка разревелся.

- На выхид. Иншым чэкаты!

Прошлёпав по разлившейся по всему подвалу – в белесых мучных разводах и крупяных островках, воде, мужчины, под конвоем солдат, поддерживая друг друга на скользких ступеньках, выбирались на уличный свет.

Пронизывающий низовой ветер мёл по застывшей корке грязного снега белые хлопья сажи – горело и справа, и слева, и впереди, и позади. Чёрные дымы от резины скручивались с серыми деревесными, и так, слоисто, неподъёмно неслись в тошнотворно обжигающем дыхание, уличном токе. Отчаянный скрежет вырванного с крыши листового железа упорно прорезался сквозь выбивающую мозг канонаду и трескотню близкого стрелкового боя.

Алексея Александровича, Сашку, Макса и Грицка тычками выровняли под окнами цвяховской квартиры. Зэсэушники на несколько шагов отступили, повыключав фонарики, приняли автоматы «на изготовку». Сержант недовольно оглянулся на выбирающуюся из подъезда Татьяну Марковну.

- Я ж сказав: чэкаты! Ну?

- Оц, и що ты мэни зробиш? Я тилькы подывлюся куды вы ёх повэдэтэ.

- Стара курва, повэртайся!! Швыдко!!

Нужно было знать Татьяну Марковну, что бы никогда, ни в чём на неё не орать. Махонькая старушонка выпрямилась, как росту прибавила, перекрестилась и – в полный голос:

- Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его.

И стала крестить солдат:

- Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением …

Сержант подшагнул к выстроенным у стены:

- На колина, сукы! Крычымо: «Слава Украйини»!

Алексей Алескандрович, Сашка и Макс переглянулись, одними глазами, не поворачивая голов. А Марковна крестила уже их:

- … и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю…

- Я сказав: на колина!! Козлы довбани!

Пули закрошили бетонную панель, посыпая крошками головы и шеи несдерживаемо крупно трясущихся, толи от страха, толи от холода. Пригнувшись, Сашка зло прошипел:

- Блин, давай на колени!

И они попадали:

- Слава Украйини… слава…украйини…

Татьяна Марковна встала рядом – мужики на коленях, она в полный свой ростик – смотрелись вровень:

- … и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата.

Нет, никто больше ничего не приказывал и не подсказывал – они просто все разом вдруг рухнули, ткнулись лицами в снежно-ледяную, посыпанную пеплом и мельчайшими крошечками угля, царапающую корку. Алексей Александрович, Сашка, Макс, Грицко – все, кроме Марковны. И потому только она увидала, как справа из-за углового дома с гусеничным цакающим грохотом на перекрёсток выкатил танк, резво повернул залепленную брикетами башню, указывая длинной пушкой вдаль улицы. На высоко вскинутой антенне ветер вздувал черно-золото-белый флаг с двуглавым орлом.

- О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки.

Танк рыкнул сизым дымом и веерно послал вдоль улицы длинную-длинную пулемётную очередь.

- Аминь…

Нелепо перебегая от деревца к деревцу, захысныкы ответно стреляли. И валились навзничь, срубаемые крупным калибром.

- Вниз! Быстро вниз! – Алексей Александрович пихал в зады ползущих на карачках молодых, кулаком сталкивал в подъездную темноту.

- А ты? Марковна, чего?..

Она сидела на снегу, склонив на плечико голову. Из-под прижатых к животу пальцев проступила кровь. Совсем немножечко.

Эх! Алексей Александрович рывком поднял, прижал невесомую старушку к груди и, спиной отжимая дверь, протиснулся в безопасность:

- Подсветите! Кто-нибудь! Ступеньки подсветите…

На улице творилось безумное. Стрельба из автоматов и пулемётов слилась в ровное адское кипение. На которое не в такт накладывались хлопки гранат, визг и буханье мелких мин, рявканье пушек. А ещё со стороны отступающей Украины то и дело падали, разрывая небо, ракеты из «градов».

Наскоро празобравши постели, все затаились по своим лежакам, зарылись в одеяла, и, если переговаривались, то самым тихим-тихим шёпотом.

- Максим, ты чего не ложишься?

Макс осторожненько подсел к Алексею Александровичу, наклонился:

- Они же нас только пугали? Они же не стали бы?

- Да, да. Только пугали. Ложись, нужно силы беречь.

- Алексей Александрович.

- Ну?

- У меня же пистолет был. «Глок». У отца взял. Украл. Если бы они нашли, тогда бы … расстреляли?

Алексей Александрович сел. Сжал максово плечо, дохнул в ухо:

- Пистолет?! Где он?

- Не знаю. Утром не нашёл.

Посидели-помолчали.

- Ладно. Ложись.

К вечеру боевое ожесточение отодвинулось куда-то к кварталам Геологов и Энергетиков. Хотя запоздалые автоматные перестрелки вспыхивали и по соседству. С выходом из страха стало невмоготу терпеть холод – иней, мохнато затянувший весь потолок, искристыми разводами спускался, сползал по стенам прямо на глазах. А встречным льдом зеркалился пол.

- Постой, блин, погоди! – Ксеня окриком тормознула присевшего на корточки перед печью деда Петриченко. Тот обернулся всем телом, держа меж ладоней дрожащую охапочку щепок. – Погоди.

Ксеня осторожно засунула руку глубоко в топку, стараясь не коснуться светлым кашемиром сажи облепившей дверцу. И вытащила что-то, замотанное в грязное льняное полотенце. Поискала глазами и, осторожно, чтобы не подскользнуться, пошла к поднимающемуся навстречу Алексею Александровичу:

- Держи. Только не попачкайся.

Даже не разворачивая, Алексей Александрович по весу понял – что в измазанном сажею полотенце.

- Спасибо, Ксеня. Спасибо. За всех.

Сидели около Татьяны Марковны минут по пять-десять. Поочерёдно. С кем-то старушка говорила почти вдохновенно. С кем-то просто молчала. Вставая, все смазывали слезинки. Алексей Александрович и Ольга её поцеловали. Петриченки и Грицко пожали руку. Анна Петровна просто постояла с не отпускавшим её шею Стёпочкой и лепившимся к бёдрам дочками. Даже Макс о чём-то пошептался.

Люська подсунула под одеяло пластиковую бутылку с ещё тёплой водой.

- Погрейся.

Татьяна Марковна, не открывая глаз, пробормотала:

- Да, холодно. Холодно мэни, Люся. Сядь зи мною. Попрощатыся.

- С чего прощаться? Завтра доктора приведём. Вон, слышишь? Стихает. Последних хохлов выбивают. Завтра здесь везде русская власть будет.

У Татьяны Марковны из-под всё так же опущенных век на щёку в два толчка сбежала крохотная слезинка, проведя угольно-грязную дорожку по трещинкам-морщинкам:

- Оц, горэ, горэ гиркэ: росийськи люды росийськых людэй вбывають. Хохлы – тэж росияны.

- Да я о том, что завтра доктор придёт. Посмотрит, поможет чем. – Люська сдвинула одеяло, осторожно примостилась на краю.

- Нэ ликаря – батюшку б мэни. Алэ, раз так Бог судыв, тоби сповидаюся.

- Чего это мне?

- Не супэрэчыты. Лышэ слухай. Я – вэлыка гришныця. Вэлыка. Оц, просты, Господи, я два аборты зробыла, двох диток вбыла. Своёх диток. За цэ двое народжэных вид мэнэ пойихалы на край свиту. И онукив я николы нэ бачыла.

Не открывая глаз, Татьяна Марковна поморщилась, на мгновение собрав у висков множество мелких-мелких морщинок.

- Что? Больно?

- Холодно. Алэ цэ смэрть вже поруч. Люся. Заповидаю тоби: николы свойих дитэй нэ вбывай. Николы. Як бы погано тоби нэ було. Всэ пройдэ, якщо Бог допоможэ. Народжуй кого Бог даруе. Жинка, колы страждае народжуючы, вид усих грихив очыщуеться. Усих, усих.

- И предательство тогда простится? И подлость?

- Пидлисть прощэння нэ мае. А зрада й вид дурости бувае.

- Предательство от глупости…. Да, это точно про меня.

- Ще пташок годуваты трэба. Жэртва як и страждання. Звильняють.

- Понимаешь, мне бы тоже не тебе, мне бы бате надо покаяться.

- Вин готовый до цього?

- Я, я не готова. Он-то всегда простит.

Опять Татьяна Марковна поморщилась от боли. Люська тихонько положила свою ладонь на ледяные, маленькие, чёрно-сморщенные временем и трудами пальчики – коготки не пострижены, острые как у птички. Грела, ждала, когда ту отпустит.

- Тоди розкажы мэни.

- Я хорошим людям большую боль причинила. Я, может, теперь хуже всех, кого ты знаешь, потому что я друзей предала.

- Нэ зи зла? Вид дурости?

- От дурости. Я думала Украину защитить. От русских. Думала, что подвиг совершаю, вот так себя ломая. Понимаешь? Делать злое, даже врагу, даже подонку – не моё. От слова «совсем». А тут решилась: душу сожгу, сердце вырву, но заставлю себя это сделать – ради славы нации. Перешагну через эту свою неспособность. И написала доносы. На папиных друзей.

- Бидна моя! Оц, хто ж тэбе такий дурныци навчыв?

- Научил? Нет, я сама, сама так придумала, я сама всё решила.

- Оц, вона сама. Гордыня яка.

- Да. Сама решила и донесла! На Веру Николаевну, на Артура Георгиевича. На Николая Матвеевича. И на Пуньку, и на Анику. На самых наших близких друзей. Думала: я таким делом русскость из себя вырву, азиатскость. Вырву и другой стану.

- Якою?

- Украинкой.

- Це якою? Кращою в свити?

- Сейчас вижу – дурой. Тупой уткой. Которая себя пантерой вообразила.

Татьяна Марковна молчала. Люська осторожно сняла ладони:

- И как теперь? Как? Теперь хоть вешайся. Боюсь – узнают. Узнают все: они, отец, брат. Всё равно когда-нибудь узнают. Боюсь, злюсь и ненавижу. И себя, и … отца. Отца даже больше ненавижу. Потому что он по-честному русский. Такой вот совсем безответный и добренький – им каждый помыкает, все его бросают. А он только утирается. И даже не злится. Потому я хотела другой стать. Сильной. Рисковой. Чтоб самой всех бросать. И … как теперь … назад?

- Оц, батько ёй вынэн... Накойила биды, так сама выправляй. Помагай тым, кого образыла. Пидлогы им мый, штаны стырай. Працюй. Словамы сэбэ не заспокойиш. Тилькы справами.

По личику опять пробежала судорога. Коготки зацарапали шерсть одеяла.

- Всэ, моя онучка, йды. Иды, втомылася я. Видпочыну.

Вдруг Татьяна Марковна открыла глаза. А они у неё чёрные-чёрные!

- Пострывай! Одна зи свойимы бидамы не залышайся. З Богом розмовляй. Розмова з ным – щастя. Тэпэр иды.

Ночью Татьяна Марковна умерла. Римма Владленовна встала, подошла поправить ей одеяло, может – дать попить. А Татьяна Марковна уже умерла.

И опять утро начиналось обстрелом. Теперь прилетало только с украинской стороны. По пустынной улице, на сколько было видно, практически все их серые четырёхэтажные хрущёвки и двух-трёхэтажные разноцветно штукатуренные послевоенные дома, и даже прятавшиеся за, посечёнными пулями и осколками, железными заборами частные хаты безумно смотрели расширенными чёрными зрачками пустых окон. В некоторых зданиях всё ещё дымили закопчённые рваные пробоины, повсюду валялись ссечённые и вырванные с корнями деревья.

Окончания боёв и достойных могил в подъезде ожидали два свёртка.

Вдруг всем захотелось новостей. Общим собранием решили отправить на разведку женщин. К центру Счастья. К администрации. К вокзалу. Куда получится. Мужчины же пусть опять займутся дровами, дом выстыл окончательно – теперь топить нужно не переставая. И необходимо добыть воды. И какой-нибудь еды. И … все замерли… кто-то в камуфляже и с автоматом…

- Здравствуйте! Я верил, вы здесь! Здравствуйте всем.

Женя… Евгений! Дон!! Кощей…

Как же ему хорошо во всём воинском! Какой же он красавец! Люська, визжа, повисла, и, хотя в грудь остро давили автоматные магазины, никто бы не смог оторвать её от защиты шеи бронежилета:

- Ты обещал! Обещал! Обещал не забыть наше Счастье!

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: