" Это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская душа, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла ". Гоголь о Пушкине
Да вот и сам Гоголь является нам через двести лет! Ну, просто не мог бы он не явиться – ибо те грязевые хляби, что выплеснуло на нас наше бесстыдное время, тот спуд мерзости и нечисти, что придавил за двадцать лет разрешения всего, что не запрещено, дальше терпеть не-воз-мож-но. Гоголь, бесценный наш Николай Васильевич, родной каждому русскому с первых шагов грамотности, и далее по всей-всей жизни исполняющий наши сердцебиения незамутимой светлостью чувств и помыслов, сегодня, как, пожалуй, ещё никогда, оказался нужен России. Потому как совесть наша уже сдавлена-сжата-спрессована в крайнюю, в ядерно взрывную плотность. Мы отчаянно истосковались по красоте и величию мира, мы возжаждали чистоты переживаний, взалкали высоты идеалов. И совершенности человека. Двадцать лет шоковой психотерапии оттянули маятник нашего сознания в крайнюю позицию. Так наступил момент, когда разгул нравственного либерализма ушибся о совесть. Тут тонкость: стыдливость (или бесстыдство) – понятие общественное, воспитываемое семьёй, школой, национальной культурой, государственной идеологией, религией, оно приходит-проходит по причинам внешним. Совесть же всегда лична. Да, её можно затравить, приглушить и усыпить, но может она и быть «отворена у разбойника лютого». В каждом случае на то Божья воля. Однако, она изначально и конечно внутри каждого. Гоголь является нам! Гоголь – самый целомудренный гений русской литературы – только он сегодня и может своим лучезарным присутствием ожечь пролежни и выпарить мокроты тревожно приболевшего современного языка. Речь об активно-напористом внедрении в нашу литературу живописаний органов и актов. Да, всегда были, и будут нравственные уроды, наслаждающиеся оскорблением – безнаказанным оскорблением! – общепринятой морали. Но в законные времена они знают своё место и пакостят на туалетных стенах. Ноне же их идиотизмы тиражируют, патологии поощряют русофобскими букерами и нацбезами, мздоимные критики подводят абиссальную философскую базу под самоидентификационные сальности и брутальную клубничку, а голубой экран постулирует их нравственную нано-нормальность. И где вы, протестующие?.. в каких катакомбах?.. Ну, да, понятно – вороны мечутся по-над Апиевой дорогой, голодные вороны… Неужели так беспросветно? А если взглянуть с другой стороны? Пусть смычный хор адвокатов дьявола неистово громоздит себе и своей клиентуре мадригалы на панигирики, – но ведь не услыхать ему эха от глушимого и слепимого народа! Пусть подряженные за щепотку серебряников похоронщики традиций запускают хурултайно-сонмищный титановый ковчег, – но семь пар чистых и семь пар нечистых вряд ли погребут в указанном направлении. Нет, опять у наших литературных бульвардье что-то не сопрягается. Потому как, при общенародной безмолвности, все ж понимают, что втюхиваемое с лотков «новое, молодое слово» – это давно истасканная пошлость. Присяжно одинарная, обтруханная и не на раз пережёванная. Ах, Николай Васильевич, Николай Васильевич, когда и кому писано: «В движении торговли, ума, везде, во всем видел он только напряженное усилие и стремление к новости. …. Книжная литература прибегала к картинкам и типографической роскоши, чтоб ими привлечь к себе охлаждающееся внимание. Странностью неслыханных страстей, уродливостью исключений из человеческой природы силились повести и романы овладеть читателем. Всё, казалось, нагло навязывалось и напрашивалось само, без зазыва, как непотребная женщина, ловящая человека ночью на улице, всё одно перед другим вытягивало повыше свою руку, как обступившая толпа надоедливых нищих». (Рим).
Союзники! Сотрудники словом и сослужители Слову! Ну неоспоримы границы меж мыслью и высказанностью, меж словом звучащим и записанным. Надписанным и напечатанным. Ведь напечатать, это уже «запечатать». И запечатлеть. Отвечать-то приходится по нарастающей. Пусть бесстыдство времени выпустило и выхлестнуло мат и похабство из отхожих мест на страницы «престижных» и даже «патриотических» изданий, но мы-то понимаем, что весь этот эпатаж натуралистичностью – обычная профессиональная беспомощность. Бесталанность. Ведь это неспособный создать образ, ради того, что б запомнится публике, вынужден шокировать её и штучковать перед ней. Это необученный ремеслу обречён пачкунствовать и геростратствовать. Потому-то Толстому и не требовалось макать перо в скверну для описания героизма, Достоевскому – нравов Мёртвого дома, Бунину – тайной красы отношений ночи. И Верещагина мы чтим, хоть он и не пририсовал усы Джоконде. «Всё это честолюбие, и честолюбие оттого, что под язычком находится маленький пузырек и в нём небольшой червячок величиною с булавочную головку, и это всё делает какой-то цирюльник, который живет в Гороховой». Мартобря 86 числа. Между днем и ночью. Василий ДВОРЦОВ |