Любое художественное творчество может быть оценено не только с субъективной, эстетической, личностной точки зрения, но и как некая условная регулярность, к которой могут быть применены обобщающие методы познания. Словарный запас – объективная характеристика творчества любого поэта. Он является той ценностной, даже имеющей математическое счисление категорией, с помощью которой в первом приближении можно оценивать художественные особенности конкретного поэтического творчества. Характерные, чаще всего употребляемые поэтом слова, становятся тем смысло-символическим каркасом, который является несущей конструкцией и мировоззрения, и художественного отражения видимой и невидимой составляющих творческой жизни.

Книга новых стихов известного русского поэта Юрия Перминова “На родных сквозняках”, вышедшая в 2011 году, наиболее полно дает представление об основных, кажется, незыблемых, законах авторского бытия, к которому по древней нравственно-духовной классификации митрополита Иллариона более всего подходит все же не категория закона , а понятие благодати . Это понятие является неким наследственным этническим кодом, который скрыт в образно насыщенном поэтическом полотне поэта-художника, и который может быть раскрыт с помощью не столько умственно-рациональных усилий, сколько почувствован душой, проникнут посредством опыта исполненного любовью сердца, которое по мысли Отцов Церкви и есть главный орган познания. Так, например, без такого благодатно-нравственного опыта трудно представить одно из часто употребляемых автором слов “тепло” в поэтическом образе “пыльца тепла ночного”, или устойчивое словосочетание “Божья милость” в таком метафорическом контексте:

За ночь – ничего не изменилось:
детская площадка, тополя,
тихий свет небесный – Божья милость,
закуток – увы, знакомый – для
местных алкоголиков….
Беседка,
для белья – печальные столбы…

Слова с корнем “род” наиболее часто и вариативно употребляемы автором, начиная с названия всей книги. Они, кажется, служат тем “цементом”, которым скреплены все стихи, состоящей из четырех глав книги, образно насыщенной, композиционно сложной и одновременно сюжетно-пластичной. Слово “родной” является той мерой, с которой поэт подходит к своей жизни в границах пространства-времени. Этой же мерой можно измерить и человеческую составляющую самого этого современного творчества.

Поэт, которого с большой степенью вероятности можно отождествить с его лирическим героем, в своих стихах рассказывает о себе все, не боится быть немодным, говоря

К тому, что вечно, стало быть, не ново
тянусь,
       всему насущному – родня.
Рассветный снег – ни капли от ночного
дождя! –
        бодрит мой город и меня:
ему легко, доверчивому, с нами,
за что меня
         и светлый город мой
он с вечными сближает небесами,
как дождь сближал – невидимый, ночной.

Кажется, опять о том же: о небесах, о снеге, о рассвете. Какой русский поэт не позволял себе поизображать эти символичные красоты земной жизни? Очевидно, что Юрий Перминов не ищет новых образов, изобразительная сторона стихотворения, которое можно назвать программным, аскетична. При этом велика его поэтическая емкость, достигаемая глубинными корне-смыслами используемых поэтом слов и сопоставляемыми понятиями. Слова небеса , всему родня - являются как будто окружающей средой, оболочкой главного, не часто употребляемого в разговорной речи слова – насущный. Это слово делается ядром стихотворения, заставляющего вспомнить библейскую беседу о Хлебе жизни и Христову молитву “Отче наш”. Так разъясняет этот термин нам в своей книге “И познаете истину” (Санкт-Петербург, изд. ”Родная Ладога”, 2011, с. 50) богослов архиепископ Константин (Горянов): “ В свете беседы о Хлебе жизни, «хлеб насущный» (Мф 6:11; Лк. 11:3), о котором Христос заповедал просить в молитве Господней, в святоотеческом наследии по­нимается не столько как земной хлеб, сколько как Хлеб небесный, «особенный», «стоящий выше всех сущностей» («надсущностный» — επι-ουσιον ), «превосходящий все твари», то есть Тело Христово”.

Минимальным количеством простых слов поэту удается выразить свое стремление к этому над-сущностному, особенному (во Христе) родству со всем и со всеми , в поэтическом поле связывая, “сшивая” земное и небесное доверчивым , рассветным снегом, посланцем небес. Очевидно, что эти небеса хорошие, не злые, раз посылают на землю доверчивый , как из детства, животворящий снег. Радостное, детское мировосприятие бытия присуще поэту, наверное, потому, что он живет, как мы узнаем из этого стихотворения в светлом городе.

Место жительства или территория обитания, оформляющая своими реальными границами мир героя книги “На родных сквозняках”, имеют концептуальное значение. Уже употребление в названии слова сквозняк , настраивает на ощущение какого-то ограниченного, обнесенного стенами, но не замкнутого пространства. Поэт то ли кутается в это пространство, то ли пытается сам согреть его в своих объятиях. И такие метаморфозы не вызывают удивления, а воспринимаются естественно в мире, где все всему родня. Выражаясь строгими словами М.М.Бахтина, считавшего значимым для человека “переживание объемлющих его внешних границ”, важным момент “ограничения человека в мире”, кажется, поэт, действительно, именно в пространственных границах с большей силой претерпевает “убедительное переживание человеческой конечности, эмпирической ограниченной предметности” (М.Бахтин, “Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук”, СПб, 2000, с.62). Но из этого переживания, свойственного любому здравому разуму, поэт, живущий на окраине Омска, в местах, связанных с судьбой Ф.М.Достоевского, все же выходит в бесконечность, видя ее в том, что было всегда .

Как птенец из яйца, вылупляется теплое солнышко,
в заревых небесах растворяется туч скорлупа.
Нахоложенный сквер заскорузлыми ветками тянется
к осторожному свету, который – по сути – родня
сердцу, что в первый раз ощутило великое таинство
в том, что было всегда – в зарождении нового дня.

Как, по какому кровотоку родства сердце поэта и свет небесный по сути родня? По какой сути? На этот вопрос не трудно ответить, прочитав эту поэтическую книгу, исполненную любовью и красотой бытия, которую поэт находит даже в отвратительных его проявлениях. Надо сказать, что такого слова в словесной палитре художника нет, и не может быть. Раз он родня всем и всему , кроме безблагодатного (как, например, “электронные шлюхи информации”), то не может отворачиваться от боли и страданий своей родни, от ее “некрасивых” представителей. И это не по обязанности, не по выбранной доле родства, а в связи с тем, что сердце поэта заполнено любовью, в нем нет места осуждению, злословью, они просто туда не вмещаются. Это доброе, доверчивое, большое, как сам поэт, сердце, живет по сути благодати, то есть по законам человеколюбия, которые заповедал Спаситель .

В наше время, когда лучшей литературой считается живописание жизни подсознания и больной души, когда понятие человеколюбия подменяется давно выхолощенным понятием гуманизма или совсем непонятным современным – человечности , во имя которой в жертву могут приноситься миллионы неповинных жизней и судеб, Юрий Перминов работает в системе традиционных ценностей. Человеческую судьбу он видит в метафизическом измерении, с помощью внешних, видимых, знакомых образов поэт открывает внутренние реалии человеческого существования. Будучи привязанным всей своей лучистой душой к жизни от “мира сего”, опираясь на “величие мгновений”, по ним, как по ступеням поэт стремится в то измерение, которое “не от мира сего”. Хотя трудно назвать миром реальным правдиво-сказочный, любимый земной мир поэта, в котором “просторные гнезда…”, и ”собаки не боятся людей, не боящихся местных собак”, в котором “варят кашу сороки и кормят своих сорочат”, где “в сквере – светло, и колония, что по соседству… – дыханию внемлет его”, где течет “свет, заполняющий ночь”, где “старый дом – планета небольшая”. И в то же время поэт все время куда-то стремится из этого мира, говорит, что его “дорога-планида сквозь время и космос родной пролегла”. “Космос родной” не то же самое, что просто космос в нашем современном понимании. Это сложное, совокупное понятие, включающее в себя и родную природу, и родной дом, и родную землю и небеса, но все это существует и может называться родным только в пространстве истины Христовой, к которой и стремится поэт. Только осененный этой истиной наш мир становится лучшим из миров. Только “под Божьей тенью” (Лермонтов) в мире может быть и тепло , и светло . Недаром поэт так часто упоминает эти два состояния, использует различные оттенки этих самых любимых красок своей поэтической палитры.

Январский день – спокоен, светел,
как задушевный разговор:
его теплом приютным встретил
Христорождественский собор.
И – тени тают ледяные!
Родильный дом – напротив…
                                            На
снегу папаши молодые
родные пишут имена.

Свойства и образ света поэт использует особенно активно. В его поэзии это и традиционный, известный со времен языческой Руси, образ света, пронизывающий всю структуру мира: “Как в прошлом, нынче тот же – белый – свет, мы живы с ним, никто из нас не вымышлен…”. Это и зримый таинственный отклик Вселенной, из глубин которой свет к нам приходит. Это и символ радости и красоты: “…А над сквером парят облака, невесомые, аки пух-перо… ”. Но главное для поэта, что свет выражает “идею неба”, что он связан с Божественными энергиями.

Полночный свет расходится кругами -
Господь рассыпал звездную крупу…

Достаточно умело обращаясь со светом, как с физической категорией, используя свойства вещественного света прямого и отраженного, поэт легко моделирует, освещая, пространство, в котором могут лучше всего проявиться те или иные качества человеческой натуры. В свете, отраженном от своей несовершенной по меркам христианства личности, поэт рассматривает все свое “родное”. Под прямыми падающими лучами света, высвечивающего его самого, поэт с легкой, защитной иронией, которая как кисея прикрывает обнаженную душу, исповедует свои духовные несовершенства, в результате осмысления которых открывает дополнительный источник – света сердечного.

И мне – светло! Я чувствую: смогла
душа проснуться – вечная подруга –
я выбрался из пятого угла,
наверное, случайного недуга.

Неестественный пятый угол, нарушающий гармоничные законы мироустройства, это греховная человеческая самость, проявления которой в своей “родне” поэт не может себе позволить выявить и обобщить, не выйдя на передний план сам, не высветив свои прегрешения, не выставив на про-свет свою личность. В данном случае хайдеггеровское философское понятие просвет является своеобразной метафорой, с помощью которой, действительно, можно показать процесс экзистенциального постижения в условиях непостижимого Бытия, которое само “вступает в про-явленность, не будучи собственно видимым”. Как говорил философ: “Стояние в просвете Бытия я называю экзистенцией человека. Только человеку свойственен такой способ быть… Экзистенция есть то, в чем существо человека истинно хранит происхождение своего определения” (“Мартин Хайдиггер сам о себе”, Урал LTD , 1998, с. 198, 200). Это происхождение христианская душа помнит, вспоминая о первообразной, нетленной красоте, которую показал Христос.

Хотя поэт не часто упоминает имя Божие, не углубляется в изображение красот или тягот жизни верующего человека, все его творчество пронизано Божиим дыханием. Кажется за каждым кусточком его сурового родного края, за каждым облачком, рябинкой или снежинкой кроется истина. Это ощущение достигается тем, что поэт дает почувствовать особую ценность каждой Божией клеточке, а ценность всему и всякому придает только Господь. … на клочках огородной землицы

возле “хрущоб” – зеленеет родная петрушка.

С детской радостной надеждой, словно подчиняясь Божиему завету – “будьте как дети”, поэт восторгается будничными проявлениями жизни, которая только кажется, что “проста, как сушка”.

Вот насушу сухариков,
                           надежную
куплю обувку, ежели найду,
и жизнь начну – неспешную, дорожную,
у Матушки-Природы на виду.
… Живу молитвой – солнечной, латающей
сегодняшние пасмурные дни,
своим трудом…
          Куда мне дальше кладбища
бескрайнего – с могилками родни…

Да, только на первый взгляд путь поэта далек. В поэтическом мире Юрия Перминова как будто происходит трансформация пространственной составляющей бытия во временную. Поэтому, можно сказать, что его путь, скорее долог в своей непрерывной замкнутости вокруг родных могил, вокруг родного дома, в телеге жизни, запряженной утром.

Незнакомое утро морозное, трогай!
Из потемок болящее сердце мое
вывози потихоньку…
          Туман – за дорогой,
за туманом – дорога; родное жилье –
посередке…

Вообще домоцентричность, привязка действия к родному месту, характерный и кажется необходимый для Юрия Перминова прием. Кажется, что этот приводит к смысловой ограниченности, художественной частности его поэтических картин. Так одно из лучших, на мой взгляд, современных стихотворений, посвященное юродивому Ване, поэт называет “Поселковый блаженный”. И словом “поселковый” как будто специально сталкивает место действия на окраину, сужает мир героя стихотворения, которое по глубине обобщений можно поставить в лучший ряд русской поэзии.

Рассвет – как друг – нашептывает, дескать,
стряхни печаль, о суетном – молчок…
“Христос воскресе!” – солнечно, по-детски
Приветствует поселок дурачок:
в глазах – восторг, щебечет сердце птичкой
непуганой… Воистину воскрес!
Блаженный Ваня крашеным яичком
любуется, как чудом из чудес.

То, что это “чудо из чудес” может произойти в маленьком рабочем поселке так же верно, как то, что в заброшенной пещерке свершилось чудо Рождения Спасителя, или как то, что может мироточить самая простая бумажная иконка. Таким сжатием пространства нищенского бытия, смещением места действия и героя на обочину жизни поэт в художественных образах добивается расширения в пределах нашей видимости диапазона Божественной любви, сближающей последнего нищего и Царя Небесного, нагнетает элемент чудесного, без которого немыслима безрадостная русская жизнь. “Святой Дух дышит там, где хочет”, так же как и любовь. Символический образ Вани-дурачка это образ любви, у которой нет страха, не надо ей рациональных идей, но необходимы чудо-птицы, небесные птицы.

Нет у него ни страха, ни “идей”…
Кого он ищет, всматриваясь в лица
любимых им, затюканных людей?
И ничего ему не надо, кроме
Любви!..
          Раскрыл, блаженствуя, суму,
и, преломив горбушку хлеба, кормит
небесных птиц, слетающих к нему…

Поэт тоже подкармливает чудесных птиц, их очень-очень много в мире его поэзии. Эти птицы, как нотки, из которых складывается божественная мелодия бытия.

Нынче не хмуро ни здесь, ни
в городе – тоже родном…
В окна раскрытые песни
птицы вдыхают – потом
хватит их, чтобы согреться
в самую скорбную стынь…
… Так проступает на сердце
лик Иисуса. Аминь.

Лик Иисуса проступает на сердце поэта и когда он всматривается в лица “любимых, затюканных людей”. Многие стихотворения Юрия Перминова можно обобщить одной темой – родство с “другим”, где “другой” – это не условно-философская категория, но реальный человек, которому даже незнакомому, не имеющему имени, поэт простирает свое сердце:

Я услышал дыхание утра, но тот,
кто звонил так настойчиво – кто ты?...

или

…Но страх
мой не в том, что злого “молодца”
встречу в этакой дыре:
в том, что не с кем поздороваться
в поздний час на пустыре.

В этом родстве автор выступает не как собеседник или наблюдатель-исследователь, но как сопереживающий художник, обладающий по мысли М.Бахтина необходимым для творца “избытком видения”. Правда этот “избыток видения” у Юрия Перминова имеет направленность, ему интересны в большей степени личности обиженных и униженных, страдальцев, всех скорбящих, ждущих “своей Радости” и тех, кто не верит в Ее приход. Однако, только сопереживания и “избытка видения” недостаточно, требуется вживание, вследствие которого лишь и может появиться полноценный художественный образ. Требуется самому испытать “мерзлость пустыря”, чтобы создать вот такой образ бомжа

Выходит бомж под скляночку из транса
(пока – легко, что будет – в декабре?),
смакуя ощущение пространства
вселенского
       на мерзлом пустыре.
Душевная окраина! –
                   Такая –
всегда, какой зима бы ни была:
живет, почти полгода привыкая
к зиме,
     не отвыкая от тепла.

Зачем поэт показывает нам этого обездоленного? Зачем болеет его болью и греется его теплом? Как пишет М.Бахтин, “Вживаясь в страдания другого, я переживаю их именно как его (курсив М.Бахтина) страдания, в категории другого , и моей реакцией на него является не крик боли, а с лова утешения и действие помощи. Отнесение пережитого к другому есть обязательное условие продуктивного вживания и познания и этического и эстетического. Эстетическая деятельность и начинается, собственно, тогда, когда мы возвращаемся в себя и на свое место вне страдающего, оформляем и завершаем материал вживания; и эти оформление и завершение происходят тем путем, что мы восполняем материал вживания, то есть страдание данного человека, моментами, трансгредиентными всему предметному миру его страдающего сознания…”( М.Бахтин, “Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук”, СПб, 2000, с.53).

В этом процессе, определяющемся свойствами авторской души, избытком видения и чувствования, поэт выходит на высокоуровневые обобщения, в основе которых остаются идеи родства и любви. Так, например, в стихотворении “Кладбищенский бомж”, поэт высвечивает сотериологический аспект бытия, рассказывая о приютившемся на кладбище бродяге-пропойце.

И знает, болезный, что тут он
обрящет и смерть, потому
что кладбище стало приютом
последним – при жизни! – ему.
Живет он – печальник – не зная,
найдется ли место в раю
за то, что он жил, поминая
чужую родню, как свою…

Или в стихотворении “Русский Гаврош” поэт приближается к осмыслению кенозиса – взаимного, встречного движения Бога и человека. Рассказывая жалостно о судьбе беспризорника, о том, как “сердобольные русские вдовы-старухи… скудным хлебом бездомного кормят Ванюшу ”, поэт обращается с молитвой к Богу:

Дай же, Господи, Ване родительской ласки
и любви от своей животворной лозы! –
Вразуми этот громкий,
кровавой окраски
мир, не стоящий Ваниной тихой слезы.

В этом пронзительном стихотворении, в этой “философии любви” поэта, зло, тьма побеждаются любовью и молитвой, призывающей на помощь Господа. Кажется, мы видим тот высокий случай, когда, по словам Иоанна Листвичника “Любовь выше молитвы”, потому что “Бог – есть Любовь” (1 Ин. 4: 8), потому что Любовь является сущностью Божией, Его собственной природой, а не Его атрибутом (П.Флоренский). Только погружением в Бога можно постигнуть истинный смысл любви, которая есть Божий ответ на веру, молитву и смирение человека ( преп. Иустин (Попович)). Очевидно, в духовном поле стихотворения, обращающего нас к постижению возможного подвига любви, заставляющего сердечно сопереживать, происходит устремление души ко Христу, к Красоте, Которая познается любовью. Поэт вторит великому русскому исследователю Любви и Красоты Федору Достоевскому: любить – значит существовать. Кажется, существуют вечно, не переводятся никогда эти сердобольные русские старушки, которые “малолетке последний старушечий грош отдадут…” И о судьбе беспризорника не надо горько волноваться: ведь как подчеркивает поэт, “он берет благодарственно” подаяние, значит, есть Господь в его душе, и значит, не оставит мальчишку-горемыку. Но надо волноваться о мире, который без любви, без необходимой жертвы, без сострадания становится кровавой окраски.

Поэт много размышляет и над земными, будничными проявлениями любви. Даже “Истории про носки” согрета этой неизбывной любовью.

Вот со мной история какая
происходит: с холода-тоски –
согреваю сердце, покупая
у бабуси теплые носки.

Как поэту удается наполнить теплом такую бытовую, простейшую жизненную ситуацию? Не только светом своей души, не только избранной темой, но и художественно-литературными приемами, которые делают узнаваемым его поэтический почерк. Так, соединяя в единое два состояния: природы и души, называя его состоянием холода-тоски, поэт создает внушительный отрицательный полюс. И противопоставляет ему на другом конце своего поэтического диполя носки, назвав их теплыми, и бабусю, применив уменьшительно-ласкательный суффикс. Между этими полюсами в поле напряжения и зарождается ток жизни, тепла, любви, разливающийся по всему стихотворению.

Поэтика Юрия Перминова, работающего в целом в традиционных размерах стиха, обладает чертами своеобразия. Так, например, он часто прибегает к синтаксическому членению, к приему переносов, к зрительному разрыву строки, подчеркивая тем свои эмоциональные переживания, создавая дополнительные сжатия-разряжения, расставляя таким образом нужные смысловые акценты.

…День пробуждался, были небеса так
светлы, что даже память не смогла
определить
        диагноз: недостаток
вчерашнего – в сегодняшнем - тепла.

Наверное, не одно сравнение потребовалось бы поэту, чтобы охарактеризовать степень светлости небес, восполняющих за несколько дней недостаток тепла. Но он находит и использует неожиданный, экономичный, но от этого не менее убедительный прием, разрывая строку и оставляя под ударением местоименное наречие “так”, чем ставит слово “светлы” в превосходнейшую степень, да вдобавок усиливает составной рифмой. Поэт свободно работает с внутренними рифмами

О чем хорошем
память – словно прошва
на ветхой ткани – крепкая доднесь.

Умеренно, только в соответствии с художественной необходимостью, в виде отдельных вкраплений он привносит старинные слова, народные обороты речи. Своеобразный колорит создают звукоподражания:

Под каля-
баля – без отрицательных эмоций –
взаимопонимание найдется.

Можно, конечно, как полагается, заметить и ошибки, подчеркнуть, что о том, что “чувство одиночества острее ощущается в толпе”, уже говорили другие поэты, или недоумевать по поводу фразы “мухи летают, рожденные гадить, как пули ”. Можно отметить, что встречаются синтаксически усложненные конструкции, в которых не сразу отыщешь подлежащее, что некоторые строфы нужно перечитывать несколько раз, чтобы настроится на авторский ритм и т.п. Но все это не имеет серьезного значения в сравнении со многими художественными достоинствами и поэтическими открытиями Юрия Перминова.

Особой трепетностью, тонкостью письма отличаются стихи о любви к женщине, которую поэт видит то в образе сказочной птицы, то царевны Несмеяны, хотя большинство нежных, романтических сюжетов содержат бытовые жизненные подробности

К ночи
пришел в себя, найдя
( с трудом
дышу… голубка, где ты?..)
записку старую о том,
что на плите котлеты.

Нет, не удовлетворишь котлетами душу, стремящуюся к любви. Трагичен поиск высоких и вечных чувств. Хотя поэт с иронией, маскирующей горечь ошибок, относится к своим неудачам, обо всех своих бывших любимых пишет возвышенным слогом. А женщину, которая рядом с ним называет

женщина-солнце… Планида моя заревая,
женщина-сказка – в желанной своей простоте.

“В мире, где мало земного, но вечного света”, поэт знает, где его добыть, как приумножить. Льется этот “свет из маминого окошка”.

Сшитые мамой из ситца,
шторки раздвину…
                       Пора
доброго света – гнездится,
тихий, в поселке с утра.

Мама для поэта та женщина, которую он любит любовью вечной, боготворит память о ней в день ее рождения, собирая “мгновения бесценные любого – мной встреченного – маминого дня”, молится о ней: “молитвой – мама спит устало – дышу, кровинушка ея ”. Есть и еще один источник света:

А день, как все родное в мире,
так светел,
         если я с утра
вот здесь – в родительской квартире –
встаю с отцовского одра.

Главная любовь поэта, главный источник неиссякаемого света, жизни – Родина, России глубинная, древняя, суровый сибирский край. Хотя деления на моя - не моя земля в стихах Юрия Перминова не найдешь. Для него Родина – целостность неделимая, как сердце. Кажется, когда счастливо говорит о ней поэт, проскальзывают холодные, тревожные нотки, как в голосе отца, заботящегося о своем маленьком, восхищающем своей красотой, непослушном ребенке. Но такая забота не может быть без молитвы, без упования на Господа, без надежды.

В небесах
загадочно светится лунная долька –
улыбкой погожей в Господних устах.
Я чувствую – знаю! – догадку помножив
На свет, заполняющий ночь: никогда
Господь не оставит Россию – поможет,
как было не раз,
      пережить холода.

Это “пережить холода” наводит на мысль о периодичности, цикличности наступления трудных времен. Поэтому, наверное, поэт так закаляет свое сердце:

Мало русскому сердцу
             безмерных
                 родных сквозняков.

Да и на тропе небесной эта закалка пригодиться:

Земли не ощущая под ногами,
не выйти на небесную тропу.

При всех сквозных ветрах, “смурных мужиках”, и с русским “Вечным Бомжом”, в поэтическом мире Юрия Перминова очень тепло, очень светло, потому что этот мир находится под защитой благодати и пронизан ею. Поэт и нам помогает “разглядеть благодать в том, что и раньше было благодатью”. В этом мире радостно жить, ведь рядом Божия милость, там все друг другу родня и не страшно ходить мимо ночных пустырей, где вдогонку может лететь лишь – здравствуйте! Мне хочется до земли поклониться поэту за такую добрую, красивую, я бы сказала духовную книгу о русском сердце, которому родня свет небесный, о счастливой несчастной русской доле, о русском пути, выходящем на Небесную Тропу.