Валентина ЕФИМОВСКАЯ (г. Санкт-Петербург)
ЗА ДРУГИ СВОЯ

1. ЛЕКАРСТВО ВОЙНЫ. О военной прозе Николая Иванова

Христианство, осмысливая факт войны, признает его и пророчествует, что “меч не прейдет до кончины мира”. Конечно же, в высшем нравственном смысле оно отвергает войны и призывает к братолюбию, но где, как не на войне может быть явлена вершина братолюбия – жертва собственной жизни за други своя, где как не на войне могут проявляться лучшие человеческие качества – честь, вера и верность, великодушие, примирение людей разных социальных уровней. Глубокий нравственный смысл освободительной войны, так называемой славянской освободительной задачи, с которой России приходится сталкиваться на протяжении всей ее истории, всегда чувствовали русские писатели. Потому, наверное, современно звучат размышления Ф.М.Достоевского, что в них много правды: “Теперешний мир всегда и везде хуже войны, до того хуже, что даже безнравственно становится под конец его поддерживать: нечего ценить, совсем нечего сохранять, совестно и пошло сохранять. Богатство, грубость наслаждений порождают лень, а лень порождает рабов. Чтоб удержать рабов в рабском состоянии, надо отнять от них свободную волю и возможность просвещения. Замечу еще, что в период мира укореняется трусливость и бесчестность. Человек по природе своей страшно наклонен к трусливости и бесстыдству и отлично про себя это знает; вот почему, может быть, он так и жаждет войны, и так любит войну: он чувствует в ней лекарство…” (“Парадоксалист”).

В наше, слава Богу, мирное, но слишком материалистическое, негероическое время, интерес к литературе о войне закономерен, особенно, недавней чеченской, о которой лучше всего пишут ее участники. Чтобы привлечь читательский интерес, сегодня не достаточно сюжетных коллизий, требуются особые выразительные средства, среди которых важнейшее значение имеет язык, в частности, его чистота, точность и краткость, позволяющие достичь необходимой для военных повестей остроты, динамичности и возвышенности. В сложной, аскетической технике “тесного смысла слова”, говоря словами Е.Трубецкого, работают не многие современные писатели, среди них привлекает внимание творчество московского прозаика Николая Иванова. Лауреат многих литературных премий, в том числе премии “Сталинград”, автор 15 книг, он получил наибольшую известность одним из своих маленьких рассказов “Золотисто-золотой”, в прямом смысле, потрясающем душу, и сразу ставшим органичной частью целостного здания русской литературы. Конечно, не о славе думал автор, создавая этот художественный шедевр. Просто русский писатель, кадровый офицер ВДВ, полковник, воевавший в Афганистане, прошедший чеченский плен, награжденный боевыми орденами и медалями, обладающий литературным талантом, не мог не писать о войне, о том, что пережил и прочувствовал сам. Нет, он не пишет о ней так, как сейчас модно, смакуя все ее мерзости, низводя образ воина до образа зверя, всячески унижая человеческое достоинство. Н.Иванов пишет о войне горько и возвышенно, с уважением к происходящему, с желанием осмыслить его в границах нравственности, то есть в христианско-православной традиции.

Даже непросвещенные души, о которых болеет Ф.М..Достоевский, не говоря о душах нравственных, могут почувствовать, какое до слез горькое лекарство подается нам в рассказе-плаче Н.Иванова “Помяни, Господи… ”. Писатель скорбно подводит нас к краю братской могилы с останками молодых бойцов, которых впопыхах на первую Чеченскую послали “не штучным товаром, а простой солдатской массой. Так и гибли – массой…” И похоронили эту “массу” лишь по скончании века, да и то под одним именем - “Неизвестный солдат”. Больно, что погибли юные жизни, больно, что временщики-кровопийцы этими жизнями выкупали свою власть и свое несметное, награбленное богатство. Невыносимо больно слышать стоны привезенных на похороны “седых, не по возрасту стареньких, словно умерших вместе с пропавшими сыновьями, родителей”. Но не ради только этих переживаний создано произведение. Это гимн святому имени, которым человек предстоит перед Богом и перед историей. Отобрали у несчастных русских детей не только жизни, но и имена, а значит память о них. Ведь в произнесенном имени воплощается образ человека, с которым можно войти в соприкосновение и единение. Как пишет о. Иоанн Кронштадтский: ” В имени человека – душа человека, например, в имени Иван – душа Ивана. Итак, на призыв “Иван Ильич!” его душа сознает себя в этом имени и откликается на него”. Произнесение имени геройски погибшего солдата это его слава, его победа над небытием во благо и нашей душе, наполняющейся светом от сущности названного образа.

Страшна тема повествования, но любящим сердцем автор находит такие деликатные сравнения, добрые слова, что произведение не оставляет ощущения безысходности. Выплескиваясь живым эмоциональным переживанием, рассказ вовлекает душу читателя, как общая молитва в храме. Нравственно- психологический эффект достигается высоким художественным мастерством, жизненной правдой, облаченной в поэтическое слово. Тонким литературным целомудрием, строгим и кратким, как и подобает в поминальном слове, метафорическим слогом обладает это на самом деле эпическая песнь, вмещающая тяжелейший вневременной сгусток русской воинской истории, повторяющейся век от века. “Помяни, Господи, здесь лежащих, - продолжал ходить священник вдоль новеньких, выровненных, словно солдатики в строю, могил: на Руси они никогда не переводились – воины и священники. Читал громко, нараспев, словно с высоким небом разговаривал. – Помяни и тех, кого мы не помянули из-за множества имен. Или кого забыли. Или чьи подвиги не знаем. Но Ты, Господи, знаешь всех защитников России и помяни каждого. И вознеси их в селение праведных”. О каких веках идет речь, над могилами солдат каких сражений совершает каждение извечный русский православный батюшка? Важно ли, если у Бога нет мертвых. Нет их и в рассказе. Пронзительный образ тихих могил, похожих на солдатиков в строю, ассоциируется с иконописными образами Предстояния живых душ в том царстве, которое плоть и кровь не наследует. Да и не осталось от солдатиков тех ни крови, ни плоти, ведь “у некоторых погибших даже кровь выгорела, дотла, оставляя от человека лишь горсточку пепла”, не осталось и имени. Но Господь знает всех своих живых духом сынов под одним из самых распространенных русских имен – “Неизвестный солдат”, знает, что не зря безымянно “погибали русские парни… на Кавказе, не зря. Зачастую глупо – но не зря. Потому что вроде остановили заразу, ползущую по стране…”

Человека, пролившего слезы или склонившегося в откровенном раздумье над рассказом “Золотисто-золотой”, можно тоже считать воином, душою воюющим вместе со своей навеки обреченной на освободительную миссию Россией; а оставшегося равнодушным, не дрогнувшего сердцем, хочется обозвать или врагом, или недоумком. Много причин тем слезам, в высшей ценности своей – животворящим и радостным. Как слепящее до слез солнце, пронизывает и высвечивает происходящую трагедию название, подчеркивающее оптимистическую, жизнеутверждающую мысль многопланового произведения, по сути посвященного великой непреодолимой наследственности подвига, исконной русской христианской жертвенности, передающейся от поколения к поколению. Мать совершает подвиг христианской материнской любви вслед за совершившим подвиг во имя Родины сыном, с кровью впитавшим веру матери, предки которой в свое историческое время стояли за Россию.

Юный солдатик в первые дни своей службы сознательно отдает жизнь за православный крест. Не будучи воцерковленным он и крестик-то надел впервые перед уходом в армию только из уважения к матери. “Ведь она сама, прилюдно, надевала своему первенцу крестик на призывном пункте, и видела ведь, что стесняется друзей ее Женька, запрятывая подарок под рубашку. Думала грешным делом, что не станет носить, снимет втихаря. Не снял…” Не снял новобранец крест нательный даже в обмен на жизнь, обещанием которой его дразнили чеченские боевики, взявшие неумеху в плен. Кажется, какой тут подвиг, если он и выстрела-то ни одного не сделал, и врага ни одно не убил. Он лишь дал слово матери, что креста не снимет, и сдержал его! По законам обывательской логики не равнозначны ценности - жизнь и обещание матери, жизнь и медный крестик, за который сложил свою бесценную золотисто-золотую головушку русский паренек. Вновь показал он, мученик, что человек – есть образ Божий. И мать, идущая по следу сына, подтвердила это. Какая уж тут печаль, тут радость Вселенская, радость Пасхальная, доказательство того, что Логос, Своими Божественными энергиями, все еще пронизывает наш земной, грешный мир и сердце человека. Уровень человеческого бытия определяется жизненной силой души, просвещенной этими энергиями, и имеющей светлые цели.

В богословии говорится, что через созерцание подвига души можно приобрести познание Самого Логоса. Пасха и крест нарушают, подрывают весь, основанный на логике исторический порядок. Потому, наверное, когда “один из боевиков поднял снайперскую винтовку, поймал в прицел сгорбленную спину… что-то дрогнуло в бородаче, грубо отбил он в сторону оружие и зашагал прочь, в ущелье, в норы, в темень”. Пораженные смотрели во след матери враги, не посмели они выстрелить в женщину, наверное, потому что, оторопев, увидели очевидное нарушение своей бандитской логики, учуяли убийцы продажными душонками, что на их глазах происходит Преображение мира. И наши, оставшиеся в живых малочисленные бойцы, под командой “седого молодого командира” (вот одна из многих авторская поэтическая находка, два слова, заменяющие описание жестокого боя), преклонив колени, молча отдавали честь соотечественнице, идущей в золотисто-золотых лучах.

И читатель чувствует незримое свечение и с гордость и состраданием следит, как Христом проторенной дорогой идет маленькая, состарившаяся от горя, но победившая, исполнившая христианский долг, русская женщина. Как удается автору наполнить благодатным светом все это трагическое по своему сюжету произведение? Только ли силой собственного боевого духа и особенными литературными приемами, которые использует, может быть, даже не осознанно, а по вдохновению, промыслительно, как, например, построение финальной части рассказа по законам обратной перспективы. Вряд ли писатель специально изучал эти законы построения художественного пространства, исследованные отцом Павлом Флоренским и академиком Борисом Раушенбахом. Скорее всего, здесь врожденное, унаследованное от предков, столетиями созерцавших иконы, умение видеть мир в обратной перспективе. Это умение естественно для человека, и сегодня оно подтверждено математической обработкой зрительного восприятия. Оно расширяется и углубляется, если включается зрение духовное. “…Знамя по команде молодого седого командира само склонилось перед щупленькой, простоволосой женщиной. И оказалось вдруг она вольно или невольно, по судьбе или по случаю, но выше красного шелка, увитого орденскими лентами еще за ту, прошлую, Великую Отечественную войну. Выше подполковника и майоров, капитанов и трех прапорщиков – Петрова и Ивановых. Выше сержантов. Выше рядовых… Выше гор… И лишь голубое небо неотрывно смотрело в ее некогда васильковые глаза, словно пытаясь насытиться из их бездонных глубин силой и стойкостью”.

Как можно, даже благодаря духовному зрению, которое открывается у писателя на уровне творческого замысла, увидеть и на уровне воплощения воссоздать в литературных образах эту иконоподобную композицию безмолвного земного предстояния, проецируемого и в историческую плоскость через знамя времен Великой отечественной войны, и на небеса? Только причастием своей жизни реальной любви, жертве, преображению. Писатель постепенно, трудно, используя точные, выверенные слова и образы, собственный трагический опыт, “в тесном смысле слова” выстраивает вертикаль, соединяющую мир бренный и мир горний. Возрастает она от рук матери – “без ногтей, скрюченных от застывшей боли”, от той каменной ямы, “которую вырыла собственными руками, ногтями, оставленными там же, среди каменной крошки ”, от той страшной радости, что “не дала лежать сыночку, разбросанному по разным уголкам ущелья”.

В маленьком произведении, занимающем в журнальном варианте всего-то три страницы, сосуществуют не только эти два противоположных мира. Здесь одновременно присутствуют и их производные: мир зла, представленный безликим главарем с зеленой лентой, исписанной арабской вязью; недоброжелательный, олицетворенный мир чужой природы, секущий мать холодными дождями, “от которых в иные времена могла укрыться лишь собственными руками”; косвенно предательский мир политиков и правозащитников; армейский мир – хранитель высоких понятий чести и геройства. Незримо присутствует даже мир ангелов, которые “прилетели от него, от Женьки, и подставили свои крылья под растрескавшиеся, с запеченной кровью ноги матери, не давая им надавить сильнее обычного на минные взрыватели”. Такое сопоставление различных интерферирующих бытийных потоков есть мощный художественный прием, нужный для более глубокого, на “атомарном уровне” исследования взаимопроникновения материального и духовного пространств. Возможность такого разнонаправленного сопоставления может быть подтверждена интерпретируемым достижениями квантовой механики принципом парадигмы многих миров, предполагающим вероятностную возможность движения одной элементарной частицы одновременно по различным траекториям.

В соответствии с этой теорией наблюдаемая реальность зависит от процесса наблюдения и наблюдателя, от того вопроса, на который ищется ответ. Как пишет Джон Уиллер (Квант и вселенная): ” Такое понимание согласуется с сильным вариантом антропного принципа – принципа участника. В соответствии с этим принципом, частица, сотворенная в начале вселенной приобретает свойство “быть” только в результате акта наблюдения”. Сложен акт наблюдения писателем в ограниченной человеческой видимости жертвенного пути матери, единовременно пребывающей в этих различных мирах, реальность каждого из которых относится все же к миру единому. Через это движение, кажется невозможное для материальной сущности, противоречащее законам логики, автор-наблюдатель показывает возможность влияния человеческой воли, человеческого подвига на тварное бытие, средствами художественного слова изображает реальность этого влияния через наблюдаемое им бытие (житие) самой матери. Бесспорна полнота и красота рассказа “Золотисто-золотой”, совокупный мир которого является не иллюзией, а частью мира Божия, пронизанного любовью, той, которая может нисходить до самых глубин ада, чтобы победить его. Красота художественного отображения победы этой любви возводит рассказ-плач “Золотисто-золотой” на уровень лучших современных литературных образцов.

Ни одна из повестей новой книги Н.Иванова “Зачистка” более такого уровня не достигает. Вероятно, писатель ставит пред собой другие художественные задачи, исследует другие жизненные пласты. Вообще, надо отдать должное известному прозаику, что все его произведение особенные, мало сопоставимые даже друг с другом, тематически неожиданные, что поддерживает постоянный читательский интерес. Повести, кроме жанра и места действия, не имеют явной художественной общности, их трудно объединить по общим авторским признакам. Каждая имеет свою художественно-нравственную ценность, композицию, даже лексику, вследствие, наверное, того, что это проза не о войне, а из войны, вернее, из глубины души, пережившей эту войну во всем многообразии ее проявлений. В этой прозе нет выдуманного приключенческого элемента. И только правдой все держится.

Читая повесть “Трехсотые”, удивляешься, неужели ее написал создатель “Золотисто-золотого”? Посвященная быту военно-полевого госпиталя, она настолько материалистична, приземлена, насколько, вероятно, правдива. Писатель сразу говорит, что это другой мир, это “единственная из войсковых частей, где никому не выдается оружие”, таким образом, предупреждая читательское ожидание романтического мира боевых действий. Наверное, только человек, переживший это тягостное времяпровождение, знает каково молодому солдату, быть может, изувеченному на всю жизнь, находиться в ограниченном больничном пространстве. Но, тем не менее, и здесь своя жизнь, о которой писатель подробно рассказывает, кажется, забыв о своем таланте владения техникой “тесного смысла слова”, рассказывает без поэтической метафоричности, с минимальной образностью. Бытовизмы, длинные диалоги, может быть, есть литературный прием, с помощью которого у читателя остается правдоподобное мучительное чувство тяжести больничного мира, в котором, кажется, героика войны прячется, отступает на второй план, предоставляя место переживаниям на телесном уровне. Автор, как будто специально отягощает повествование изображением человеческих пороков: пьянства, смертного отчаяния, мошенничества. Невыразительные любовные похождения незапоминающихся медсестер, девальвирующие понятие любви, не вызывают ни интереса, ни сочувствия. И только образ матери, ухаживающей за смертельно раненым сыном, возвышается в своей чистой, человеколюбивой, простой нравственной красоте, которая сродни любви непреходящей. Именно такую любовь, писатель умеет увидеть и отобразить, как мне кажется, лучше всего, но почему-то иногда, как в этой повести, обращается к упрощенным, духовно не напряженным человеческим взаимоотношениям, давая неоправданное послабление и себе, и читателю.

Повесть “Зачистка”, давшая название всей книге выделяется по своему нравственно-психологическому уровню и кажется наиболее сильной. Написанная в цветовой гамме документального кино, динамичная, как компьютерная игра, она происходит в “стремительно сужающемся световом дне” и аскетическом сюжетно-художественном пространстве, словно закручивающемся вокруг священной, связанной с появлением новой жизни, сердцевиной. Это произведение содержит исконную жизнеутверждающую идею, определяющую рождение человека, как наследника мира Божия, как условие победы жизни над смертью, мира над войной. Кажется, автор специально, чтобы высветить это смысловое ядро, раздробляет фактическое описание военной операции по зачистке района от боевиков лирическими, философскими отступлениями, дает жесткие политические комментарии, делает пейзажные зарисовки. Любовно, запоминающимися штрихами создает образы добросердечных, бесстрашных русских солдат. ”Варежки, привязанные резиночками к рукавам бушлата, закачались, но улыбки не вызвали. Все знали, что сержант обморозил руки, вытаскивая по снегу погибшего друга. После госпиталя мог не возвращаться в Чечню, но – вернулся. С орденом Мужества и привязанными, словно у растеряш в детсаду, варежками ”.

Не военные передвижения, расположения, передислокации в повести главное, это лишь многозвучный, насыщенный военной техникой фон, на котором разворачивается драматичное нравственное сражение. “Война – это не только стрельба друг по другу. Это, как ни странно, еще и совесть. Обязанности перед живыми и Богом”. Немало участников в сражении. Это и командир отряда, подвергший весь отряд опасности в результате трудно принятого им решения помочь чеченской роженице, причем, жене одного из боевиков, оказавшейся на краю жизни. Это и молодой фельдшер, свершивший профессиональный подвиг. Это и чеченские старейшины, своей грудью прикрывшие русский военный отряд, выходящий из окружения подоспевших боевиков, убежденные, что ”жизнь долгожданного внука главнее войны”. Через зловещий туман, который “молочной крышкой гробика все гуще опускался”, шли вместе с русскими бойцами благодарные им чеченские старики. И с Божией помощью прошли...

Повесть, пронизанная исконным человеколюбием, убеждает, что для русского солдата нет врага по национальному признаку, но есть лишь враг, покушающийся на дом родной, на землю Русскую. Писатель, сам бывавший в Чечне, немало испытавший на этой навязанной политиками войне, ведущейся в основном руками наемников, без обиды, с уважением относится к тому чеченскому народу, которому не нужна война. И умильный образ котенка, безнациональной Божией твари, “гражданского мирного существа” словно объединяет два, на самом деле, добрых, трудолюбивых народа.

Это сладкое “лекарство войны”, оно заставляет радоваться сердце радостью Литургической, всеобъемлющей, всепрощающей, творящей любовь. Такой любовью, наверное, преображаешься у пахнущей свежей краской иконы местночтимого святого Петербургской епархии “золотисто-золотого” Евгения Родионова, нового заступника земли Русской и веры Православной.

 

2. “Я ВЫБИРАЮ РОДИНУ!” О прозе Аркадия Пинчука (1930-2008)

“Мы виноваты перед армией. Мы виноваты перед ней. Ни один институт государства за тысячу лет не принес на алтарь Отечества столько жертв, сколько наше воинство. Путь наших войск всегда был жертвенным, возвышенным и скромным, ” – писал в конце 80-х годов известный русский публицист и педагог Ковард Раш, не подозревая, какие страшные унижения, какая ложь обрушится на нашу святыню в девяностые годы. Но времена меняются, кажется, сегодня страна снова обращается лицом к армии, сегодня мы дружнее осознаем, что пришло время принести ей свое покаяние. В обновлении отношения к армии не последнюю роль играет художественная литература, особенно литература для молодого поколения, которое по сей день подвергается самым чудовищным, смертельным вражьим нападкам. Книга Аркадия Пинчука “Жили-были три пилота”, посвященная жизни современных офицеров, является золотым звеном в бесценной цепи русской военной традиции.

Аркадий Федорович Пинчук родился в 1930 году. Он журналист и писатель, автор романов, повестей, пьес и киносценариев о жизни армии и флота, лауреат нескольких литературных премий, много лет работал в окружной военной газете, собственный корреспондент “ Красной звезды”.

Имея, как видно из его послужного списка, богатый опыт работы в различных жанрах и формах, писатель в новой своей книге неспроста обратился к жанру повести. Повесть, как известно, требует особого мастерства, так как, являясь промежуточным звеном между жанрами романа и рассказа, должна обладать философской эпичностью первого и художественной краткостью второго. Повторяя почти все романные модификации, повесть требует от автора лаконизма повествования, свойственного рассказу и достигаемого путем строгого отбора деталей описания или характерных особенностей психологии и действия. Очевидно, что А.Пинчук сознательно выбирает этот непростой жанр, считает его наиболее подходящим для решения сложной задачи, которую ставит перед собой – создать высокохудожественную остросюжетную русскую литературу для молодого поколения русских людей (хотя книга, безусловно, интересна читателям всех возрастов).

А.Пинчук, будучи человеком военной закалки, не боится открытой борьбы на литературном поприще со зловещей сворой новоявленных, современных, духовно искалеченных русскоязычных писателей, поставивших целью заразить своей ненавистью ненавистную им соборную русскую душу. Есть нечто богатырское, былинное в воинственном стремлении А.Пинчука, который и главными героями своих повестей сделал молодых офицеров, а по-русски – витязей, и всей книге дал название, созвучное сказочному - ”Жили-были три пилота”. В этом названии к древнерусскому песенно-былинному обороту “жили-были” современное, да еще и иностранного происхождения слово “пилот” присоединяется сокровенным числительным “три”. Так, что с самого начала создается охватывающая духовную традицию и современность конструкция, в которой разворачивается повествование.

В сборнике пять повестей. Первая, дающая название всей книге, - о событиях, кажется уже привычной для нас, чеченской войны. Главные герои повести - люди вполне нормальные, что удивительно по меркам сегодняшней поплитературы, не киборги, не супермены, не кровожадные маньяки, не зэки. Автор рассказывает об одном, обычном дне экипажа боевого вертолета, который получил в этот день обычное задание – доставить “гуманитарку ” в горный чеченский поселок. С первой фразы “Вертолет обстреляли “ неожиданно”, - автор вводит читателя в ту привычную для героев повести атмосферу будней, в которой даже неожиданный обстрел является событием привычным. С первых страниц повести, можно сказать, мастерски, “шутя”, действуют в смертельно опасных ситуациях три летчика – штурман, могучий Паша Голубов, борттехник – совсем юный Коля Баран и опытный командир – главный герой, Федор Ефимов.

По законам русского былинного эпоса только многократная победа над злом дает герою право носить это звание. И автор испытывает своих, бесспорно, любимых молодцов еще и еще, посылая их на новые подвиги. Им удается проявить свое военное умение, свою духовную крепость в различных, сложных боевых ситуациях, происходящих на протяжении лишь одного дня чеченской войны. Задание узких временных рамок позволяет писателю достигнуть сюжетного напряжения, психологического динамизма, повысить скорость повествовательного потока, который, словно подчиняясь естественным законам природы, так же как поток жидкости в сужающейся трубе, обретает мощный духовно-энергетический потенциал. А.Пинчук, как к чему-то особенно дорогому, очень бережно, благоговейно относится ко времени, также как это делают его боевые герои, знающие бесконечную емкость и ценность – на вес жизни - одной секунды войны. “Шульге казалось, что все, кто суетятся за бортом, очень медленно грузят в вертолет оружие и боеприпасы, медленно снимают с разбитой машины рацию, другие приборы, медленно движутся. “Вы не можете побыстрее!” – заорал Шульга, но голос его утонул в грохоте двигателя. – Как на прогулке!” На самом деле и экипаж Ефимова, и прилетевшие с Шульгой еще три специалиста работали на пределе возможного”.

Этим ценностным ориентиром – одной секундой войны - определяются художественные особенности повести, в которой в части создания образа войны писатель добивается потрясающей воображение читателя правдивости, “эффекта присутствия”, участия в описываемых событиях, что в художественном произведении достигается лишь благодаря писательскому таланту.

“Закинув за спину автомат, выпрыгнул из кабины и Коля Баран. Технический специалист, он сразу сообразил, что надо отсоединить тело пулемета от треноги. Повернув несколько раз стопорный болт, он плечом нажал под казенную часть. Паша перехватил пулемет с болтающейся лентой за ребристый ствол. Изгибаясь под тяжестью вороненого металла, спотыкаясь о камни, они взобрались на обваловку позиции, невероятно изловчились и засунули пулемет в люк… А из расположенной неподалеку, на склоне, пещеры уже выскакивали бородатые боевики. Один из них вскинул на плечо гранатомет и на ходу выстрелил. Граната оглушительно лопнула клубом черного дыма неподалеку от вертолета. По камням застучали пулеметные очереди. Коля дал длинную очередь в ту сторону, где таял дым от гранатометного выстрела и с разбегу закинул автомат в люк вертолета…”

Однако, мастерское, со знанием массы технических и тактических подробностей описание боевых действий, героических решений и свершений, - лишь внешняя оболочка повести, развивающейся в двух неделимых содержаниях: внешнем – сюжетном и внутреннем – духовно-нравственном. Повесть А.Пинчука – это не просто развлекательное приключенческое чтение, это исследование скрытого механизма поступка, наука подвига.

Это постижение того, о чем говорил В.Кожинов : ”…нравственная ценность осуществляется не в каком-либо благом пожелании, но только в поступке, в деянии, которое к тому же неизбежно совершается в безнравственном или хотя бы в недостаточно нравственном мире, ибо иначе такое деяние и не имело бы смысла… Герой, не совершающий самостоятельных и целеустремленных поступков, по существу вообще оказывается вне нравственности.” ( Кожинов В. “Идеал в деянии ” – Литературная газета, N 30, 1984г.)

Воистину, не достаточно одной декларации своей любви к Родине. Истинная любовь требует поступка, жертвы. Очевидно, что герои повести не задаются целью – совершить во что бы то ни стало подвиг, они делают свое будничное, военное дело по призванию, по совести, в любви к ближнему.

“Голубов наклонился над очередным раненым, подхватил его под мышки. – “Бери за ноги! Ну!”… “Нет у него ног… “- потрясенно прошептал Коля. Паша перехватил руками туловище безногого десантника и понес его в свой вертолет один. Понес бережно, как ребенка…”

Сколько нежности, сколько любви к своему соратнику в этом эпизоде. Но, как известно, для русских солдат понятие “ближний” определяется не только родственной национальностью, не только местом проживания. “Ближним” русские считают всех, кто живет по чести-совести, по Божьим законам, кто слаб или стар, кто просит о помощи. И начало злоключений описываемого в повести дня как раз и начинается с задания помочь нуждающимся людям – доставить в разрушенный чеченский поселок гуманитарную помощь, школьные принадлежности, продовольствие. Три пилота сквозь пулеметный огонь боевиков пробиваются к обездоленным мирным жителям, к тем, чьи родственники, может быть, сейчас и ведут этот прицельный огонь по русскому вертолету. Несколькими словами А.Пинчуку удается показать, что полет этот действительно необходим - “Напоследок Паша вынес в сетке школьные глобусы. Мрачные лица горцев просветлели, ребятишки захлопали в ладоши”.

Писатель не создает многофигурных композиций, не вдается в излишние, замедляющие скорость повествования подробности. Истинное лицо чеченского народа он показывает в мимолетном эпизоде, когда “старый чечен с орденом “Славы” и несколькими медалями на куртке” пришел с подарком поблагодарить смельчаков летчиков. Это единственный “крупный план”, словно мимолетный 25-й кадр, становится устойчиво-запоминающимся собирательным образом всего древнего народа.

Мастерство опытного писателя проявляется и в создании вненационального образа врага-бандита. Он не называет разбойничьих имен, не показывает их лиц, не любуется их удалью. Образ безликого, близкого, беспощадного зла писателю удается создать опосредованно, скупыми пейзажными зарисовками. На пути вертолета кроме пулеметных очередей появляется то “причудливый рельеф отвесной черной стены”, то “темно-серый выступ, перекрывающий выход из распадка”. Лишь однажды с небесной высоты, оттуда, где и подобает находиться силе праведной, писатель показывает нам глазами летчиков-героев, как “маленькие фигурки пулеметной прислуги бросились врассыпную”, словно побежденная бесовская сила, и “на том месте, где стоял пулемет, туго взметнулось и расслабленно зависло огненно-бурое облако”.

Как и любое значимое литературное произведение, являясь отражением определенного исторического момента развития жизни общества, суровая, сугубо современная повесть А.Пинчука обладает неуловимым былинным, древнерусским очарованием, которое заключено не в созданных писателем конкретных жизненных ситуациях и характерах, а в чем-то другом. По убеждению Льва Толстого “…каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя…” (полное собр. соч. 1953г.)

В повести А.Пинчука тоже ощущается некое сцепление, словно она, говоря живописными терминами, написана на левкасе, который белоснежной своею чистотою озаряет все происходящее и кажется той нравственной высотой, на которой разворачивается действие. А составными частями этого литературного левкаса являются исконные, незыблемые духовные ценности, нравственное отношение автора к предмету. В субъективном содержании этого художественного произведения, нередко встречающиеся слова “совесть”, “честь”, “правда”, имеют объективное содержание, вмещающее всю русскую историю. И потому от героя требуется не только выполнения миссии защитника в соответствии с присягой, но и решения более сложной задачи - вернуться живым и невредимым из всех испытаний. “А ведь ты обещал Нине вернуться живым и невредимым. Она верит тебе. И ждет”, - в самые тяжелые минуты говорит сам себе Ефимов. И герои сдерживают и это обещание. Они выходят живыми из, кажется, безнадежных ситуаций, о которых так отточено кратко и образно-метко говорит писатель: ” Посадка на одно колесо, погрузка раненых, этот падающий взлет – все не просто на грани, на бритвенном лезвии”. И объясняют солдаты это свое многократное спасение одним словом – чудо! Исконная славянская уверенность писателя в существовании чуда является частью идейного содержания повести, которая доказывает, что зло всегда сокрушается добром.

Но до конца зло неодолимо, где-то оно всегда отвоюет территорию у добра и правды. Это закон мира, закон грешной человеческой природы. И следствием этого закона становится гибель командира Шульги, смерть горькая, славная, неожиданная. Но, несмотря на эту смерть, на то, что в повести показан лишь один победоносный день продолжающейся войны, очевидно, что для автора непрестанное, величайшее чудо – это мир с его необъятным величием, с его поразительной красотою и премудростью, превосходящим всякий ум устройством. И на протяжении всей повести А.Пинчук то и дело приглашает читателя разделить с нами восхищение пред этой премудростью. “В свете САБа сразу расступились заснеженные вершины, стальным отливом заблестели скалистые склоны, на дне распадка засеребрилась ломаная ниточка реки”… такие поэтические пейзажи, заметки, зарисовки, рассыпанные по всей повести, свидетельствуют о языковом мастерстве писателя, о его поэтическом даре. И, если речь главных героев повести не отличается своеобразием, эстетической красотой, лаконича, что соответствует их профессиональной деятельности, то речь авторская запоминается не только лиризмом, она украшена фразеологическими оборотами, яркими олицетворениями, неожиданными юмористическими находками. “ И в это мгновенье из-за скалы, грохоча двигателями, высунулась такая родная морда МИ- восьмого. Медленно разворачиваясь левым бортом к площадке, вертолет начал, ступенчато приседая, подгребать к ней. А у противоположной скалы, словно загипнотезированные, замерли в неудобных позах Паша Голубов и Коля Баран…”

Легкость и красота языка позволяет А.Пинчуку в полной мере выразить свое понимание красоты бытия, даже военного, граничащего со смертью. Но именно на этой границе, о которой писатель, знает это не понаслышке, ярче всего расцветает цветок любви – к жизни, к Родине, к женщине, к другу.

“Через несколько секунд он увидел, как Ефимов, спотыкаясь о камни, подбежал к Голубову и Барану, как они порывисто обнялись, как замерли, прижавшись друг к другу лбами. Малышев смотрел и улыбался”.

Невиданный красоты цветок любви расцветает в следующей повести “Комета Галея”. В краю дремучих лесов, в заповедной девственной чаще главный герой повести Василий Бурыкин находит свою сказочную, невероятную, длящуюся ровно столько, сколько цветет цветок папоротника, но оставляющую о себе воспоминания на всю жизнь, любовь. Повесть “Комета Галея” – на мой взгляд, это не только лучшая повесть книги, но и одна из удач нашей национальной литературы последних лет. Не только современной, а именно национальной, следует подчеркнуть, говоря об этом произведении, которое, не будь в нем примет времени, можно было бы принять за произведение русской классики. Не только романтические аналогии – место действия, имя главной героини Алеся – роднят эту повесть со знаменитой “Олесей” А. Куприна, со щемящее искренними рассказами И.Бунина. Повесть “Комета Галея” может быть поставлена в ряд русской классики по своей духовной емкости, по той неизбывной красоте, оплодотворяющей

душу, в которой зарождается любовь вненациональная и сверхвременная. Повесть “Комета Галлея” следует рассматривать не только как творение, имеющее право занять положенное ей место в ряду замечательных произведений русской литературы, но и как произведение, имеющее новизну и самостоятельное значение в художественно-историческом исследовании действительности нашего времени. А литературная действительность нашего времени такова: создается множество псевдолитературных поделок, имеющих, я бы сказала, натюрмортное значение, когда читатель бесстрастно, словно издалека, наблюдает за сюжетом, не сопереживая, не участвуя, совершая страшное преступление – читает, чтобы попросту “убить время”.

Повесть П.Пинчука иная, - живая, в ней надобно жить или не следует читать вовсе. Последнее практически невозможно, потому что уже по первым словам, по начальным предложениям, словно по невидимым в ночной темноте гладким, нагретым дневным солнцем камешкам, сходишь босиком к благодатной реке, сладостно погружаешься в освежающее течение повествования. Но не так проста эта река: есть в ней и омуты, и отмели, и подводные обжигающие ключи, но нет брода. И чтобы одолеть ее, от читателя требуется умение читать душою, иметь умное сердце, которое почует, что эта повесть расширяет и пространственные, и временные рамки жизни.

Повесть “Комета Галея” при своем небольшом объеме очень емка, она многослойна, полифонична, затрагивает многие проблемы человеческого бытия вообще и современного в частности. Она компактна и целостна, и как живой организм существует, кажется, вне зависимости от воли и намерений автора, словно подтверждая слова Сергия Булгакова:

”В чем современное сознание нуждается больше всего… Оно жаждет более всего… положительного всеединства… современное сознание… ищет целостного мировоззрения, которое связало бы глубины бытия с повседневной работой, осмысливало бы личную жизнь… ( цит. по сб.”Христианство и наука”, стр.114)

Вне связи с общественным служением личная жизнь главного героя немыслима не только по роду его профессиональной деятельности – военного офицера, но и по потребности души, преображение и совершенствование которой мы наблюдаем в повести. Это преображение происходит под воздействием женского начала, женской ипостаси бытия. Повесть начинается с описания ночной реки, как некой живой, одухотворенной, непостижимой субстанции, олицетворяющей жизнь. К образу этой реки писатель обращается не единожды, показывая ее в разных состояниях: то она сумрачно-холодна, зловеща, то строптива, то умиротворенна. “Река к вечеру разгладилась, будто потеряла свою стремительность, и противоположный берег словно опрокинулся в нее: повисли вниз головами сосны, кудрявые, но уже осыпавшиеся ивы…” Эта река по-женски капризна, она пытается подчинить своим переживаниям, своим настроениям душу главного героя - Ваасилия Бурыкина, словно те женщины, с которыми ему посчастливилось встретиться в лесном краю. Писатель любовно, восхищаясь неизбывною самостоятельной красотою каждой из своих героинь, создает собирательный образ неиссякаемой славянской женской красоты, таящейся в дремучих лесах, словно бессмертный град Китеж. Но из всех Василий Бурыкин, полагаясь на взор сердца, выбирает единственную, - свою “ русалку ” , свою Красу Ненаглядную-Премудрую. Ничего-то особенного и нет в ее внешности, а краше, кажется, не сыскать!

Образ Алеси – поэтичный, противоречивый, неоднозначный, призрачно-манящий, так любовно выписан автором, словно он пишет не о Василии Бурыкине, а о себе самом. Кажется, что это он сам пробирается по бурелому в сторожку прекрасной лесничихи, будто это он сам следит за таинственной “русалкой”, уверенно пересекающей холодную ночную реку. Для того чтобы придать непостижимое очарование этой реальной, умной, бесстрашной женщине, писатель использует традиционные сказочные приемы, но как-то по-особенному, ему одному доступными художественными средствами, наделяя, в первую очередь, былинной мудростью главного героя, который все время ощущает незримое присутствие сверхестественной силы. Сказочная ткань повести, создается, словно переплетением двух художественных векторов: традиционно-былинного материала, изложенного современным языком, и сугубо современных ситуаций в традиционных художественных образах. Так, например, личность главного героя проявляется в скрытой антиномичности двух направляющих его бытия. Для боевого инженера, капитана с необыкновенной, происходящей то ли от Сивки-Бурки, то ли от бурого медведя, веющей русским духом фамилией Бурыкин, важно поприще служения Родине, которое сегодня невозможно без современных технически знаний, тем более в строительстве такого символичного сооружения, как мост. “ Когда были обсуждены детали, распределены обязанности, Бурыкин предупредил: - Во второй половине дня выедем на разведку района строительства моста. Камченко – обеспечить группу саперным дальномером, прибором для определения глубин “Зонд”, гидрометрической вертушкой, ручным пенетрометромем. Дерилуту – плавсредства, катушку с мерным канатом, мерную линейку, нивелир, шанцевый инструмент” Другая направляющая бытия главного героя - это благостное, патриархальное его ощущение, восторг перед разумной нерукотворностью. “ Быстренько умывшись, он поводил по лицу механической бритвой, почистил сапоги, перекинул через плечо ремешок полевой сумки и зашагал в поселок. У крайнего домика невольно остановился. Первые лучи солнца осветили верхушки крыш и гнездо аиста на высоком столбе. Гордые птицы удостоили Бурыкина своим вниманием, они знали, сколь совершенными и неотразимыми создала их природа. Пахло укропом и свежими яблоками, свисавшими над забором, лежавшими в траве у дороги. Бурыкин поднял самое крупное, отер его о тужурку и с хрустом надкусил…”

Двойственный, получеловеческий, женственно-русалочий, реально-сказочный образ главной героини повести – Алеси, особая находка А.Пинчука, который, быть может и сам до конца не постигает всей христианской глубины этого образа. И об одной из его граней лучше сказать словами Евг. Трубецкого, считавшего, что “...зверечеловечество есть реальный факт нашей жизни: в мире подчеловеческом, действительно, есть та темная бездна, которая нас в себя втягивает… в своем стремлении прочь от этой бездны падения человек ощущает не свое только человеческое усилие, а общее стремление жизни, в котором заинтересовано всякое дыхание, ибо весь мир стремится подняться над собою в человеке и через человека…”

В общении с Алесей Василий Бурыкин, преображаясь сам, способствует и ее преображению. Но бездна не переносит света любви. Через общение с Алесей Василий постигает свою слабость, свое бессилие перед злом невидимым. Он не понял колдовских пророчеств любимой, не спас лес, не спас свою Красу-Ненаглядную, свою любовь. И, бесспорно, это был тяжелый, но озаривший душу, урок, который заставил бесстрашного офицера понять свою вину, подняться над привычным видимым миром и заглянуть в “иное царство”, которое достигается жертвой и покаянием. “К чувству большой беды, не покидавшему Бурыкина, присоединилось еще не до конца осознанное ощущение большой вины. Такой большой, что искупить ее не хватит всей оставшейся жизни…”

Повесть “Комета Галея”, хотя название, состоящее из двух иностранных слов, мне кажется неудачным, неполно выражающим идею произведения, является кульминационной. Следующие повести книги обладают меньшей эстетической красотой. Несмотря на то, что они написаны по всем современным законам приключенческого жанра, читаются легко и с интересом, провозглашают извечные духовные ценности, но не обладают своеобразием художественного выражения, которое достигается, как известно, лишь тогда, когда образ шире и глубже идеи. Кажется, что автор, чтобы понравиться большему числу молодых читателей, среди которых найдется немало людей с непритязятельным вкусом, специально ограничивает свои художественные возможности, усмиряет щемящую правдивость, добавляет очерковости, в которой он асс. Но, как говорил М.Горький:”…художественное творчество относится к действительности честнее, и только там, где оно идет на привязи публицистики, оно теряет свой честный объективизм”.

Встречающиеся на некоторых страницах знакомые, бытовые, жизненные подробности, кажущиеся банальными, могут быть оправданы, однако, стремлением писателя, которое он декларирует в повести “Дождаться вечера”: “…когда мы научимся милосердию, когда обретем способность видеть в каждом человеке, прежде всего, человека?..” А.Пинчук стремится показать обычного человека, в силе и в слабости, в его повседневной жизни, в которой идет непрерывная скрытая борьба, свершается невидимый подвиг служения Родине. И, когда талантливый русский офицер вербовщикам иностранной разведки заявляет:” Я выбираю Родину!”, - признание не звучит выспренне, так как оно выстрадано истинной любовью. Писатель на примере всей книги доказывает, что эта любовь – не лозунг, а способность души. “Я советский офицер, господин Краузе, - сказал Саня спокойно. – Я присягал своей Родине и народу… Всегда полагал, что честь не имеет цены, тем более – Родина. Они даны человеку судьбой единожды и навсегда. И простите, ради Бога, что я не сумел выразить эти простые слова без патетики”.

Хотя, мне кажется, в книге, которая рассказывает молодежи о недавнем прошлом советской армии, о жизни современных боевых офицеров, в книге, участвующей в нескончаемом извечном сражении русской литературы за русскую душу, патетика присутствовать должна. Зато недопустимо идти на поводу у обывателя, для его сиюминутного интереса вставлять банальные любовные сцены, а тем более, всю книгу заканчивать разговором о покупке зубной щетки и женского белья. Вызывает недоумение даже не предмет этого разговора, а его место в сборнике. Здесь проявляется самая большая недоработка книги – неправильная композиция, несоотнесенность ее частей. Нарушение композиционного единства снижает значение всей авторской идеи. Если повести переставить местами, то весь сборник, как мне кажется, станет целостнее, каждая повесть будет располагаться во взаимоотношении с другими повестями, главные герои которых, не столько заявляют – Я выбираю Родину, - сколько защищают и подтверждают свой выбор. И в этом смысле показателен финал повести “Жили-были три пилота”, в котором скупо рассказывается об истинных ценностях погибшего полковника Шульги, у которого, словно у монаха, и личных вещей-то почти не было. После его геройской гибели отослали дочери несколько безделушек, бритвенный прибор и военное обмундирование. Да и зачем герою еще что-то, если он сберег самое большое свое сокровище – Отчизну!.

Однако, в композиционной незавершенности книги повестей А.Пинчука, в отсутствии мощного идеологического финального аккорда, можно найти и положительную сторону. У читателя остается ощущение недосказанности, надежда на то, что тема не исчерпана и состоится новая встреча с замечательным писателем. Остается уверенность, что А.Пинчуку еще есть что сказать, что писатель находится в боевой творческой форме. И это ожидание сбывается. Роман-исповедь, роман-судьба, роман-история Родины, роман о реальных событиях и людях “Белый аист летит”, вышедший в канун празднования 60-летию Великой победы, вершина творчества писателя. С высоты прожитой жизни, в ощущении грядущей “абсолютной вечной свободы” этим романом он обращается не только к современнику, но и к далекому потомку, перед которым писатель ставит трудные вопросы. ”Сумеет ли он представить, каким было пребывание на земле его далекого предка? Поймет ли он, почувствует ли, как его прапрадед любил свою землю, страну, в которой родился и жил? Поверит ли, что, несмотря на всю боль и страдания, которые ему достались, он был счастлив служить своей стране беззаветно и преданно…” Не ставил бы Аркадий Пинчук этих вопросов, если бы не верил в то, что, как парадные батальоны, слаженно отвечающие на приветствие командующего, молодыми голосами откликнутся грядущие столетия множащимся неослабевающим эхом: “ Я выбираю Родину!”


Комментариев:

Вернуться на главную