24 ноября - день рождения известного русского поэта Натальи Егоровой!
Редакция "Российского писателя" от души поздравляет Наталью Николаевну!
Желаем здоровья и благополучия, радости и удачи, вдохновения и новых, замечательных строк!

Наталья ЕГОРОВА (Смоленск)

«Любовь и слово — вместе вы всегда…»

 

* * *
О, прекрасен ты, мир, в переплете весны –
И сверкают твои межпланетные сны
Как посланцы мечты – без порока.
А о том, что ты груб и безумно жесток,
Я когда-то забыла дослушать урок,
Навсегда убежавши с урока!

Эти взрослые глупости мне не нужны –
Я люблю в крутобокой плавильне весны
Острый запах запретной свободы –
Дерзость быть вопреки, перейдя за черту,
Жить, распахнутой настежь, и душ высоту,
Что идут по судьбе, как по водам.

В древнем мире своем, в вольном детстве своем,
Я, забывшись, слилась навсегда с бытием –
Безоглядно, всерьез, без остатка.
Перемазалась солнцем в горячем песке,
Засмеялась, упрятав грозу в кулаке,
Над обрывом сверкнула касаткой.

И простор захватила потоком огня
Жизнь, текущая шире и дальше меня –
Золотым полыханьем без края.
В каждом волю сверчащем пропащем сверчке –
В каждом рот разевающем глупом мальке –
В каждом грозном дыхании мая.

Бесконечный, дразнящий поток бытия,
Ты окликни меня – ты наполни меня!
Неоглядный, живой, беспредельный!
Я – девчонка в твоем городском тупике.
Я – словечко на остром твоем языке.
Я – мишень твоей боли прицельной.

Что там перечень дивных чудес и красот –
Вот сейчас – засверкает, пальнет, громыхнет!
Встав у края, кулак разжимаю:
– Как тебя называть, молодая гроза?
А она, рассверкавшись, хохочет в глаза
Бесподобным раскатом:
– Не зна-а-а-а-ю!!!

Не вини же виной, не кори меня злом,
Я упрямо жила свою жизнь о другом,
Все узнав и простивши на свете.
От грозы и любви – всем влюбленным привет!
А о том, что ни смерти, ни тления нет –
Знают даже наивные дети.

* * *
Однажды и мне, если хватит отважного духа
Увидеть судьбу за привычным набором острот,
Придется признаться – теперь я седая старуха,
И это, пожалуй, уже никогда не пройдет.

Седая старуха – я джинсы куплю помоднее,
И, лихо пройдя переулками жизни своей,
Легко примирившись, скажу беспечально – Бог с нею,
Поскольку Господь отмечался надеждою в ней.

И жизни своей, промелькнувшей огнями не мимо,
Озоном любви и грозою сомнений дыша,
Признаюсь я честно, что молодость неистребима,
Как неистребима и в черной печали душа.

И шаг не замедлив, не сбавив веселого пыла,
Открыта для всех, словно в мире не видела зла,
Скажу откровенно, что я ничего не забыла,
Но, все сберегая – себе ничего не взяла.

Скажу беспечально, что вечная чаша хмельная
Еще не испита на дружеском пире до дна –
Звенит, не смолкая, по кругу плывет, полыхая,
И манит и дразнит – поскольку бездонна она.

Ты длись, моя жизнь, в бесконечных проулках весенних,
Пока над холмами в высоком и вольном бреду
Гремят соловьи и грохочут шальные сирени –
Покуда сирени цветут в Гефсиманском саду...

* * *
Швырнет Смядынь багряных листьев с неба
Под детский сон несбывшейся мечты –
У белой церкви конь святого Глеба
На клумбе ест осенние цветы.

Он заблудился в медленных столетьях
И звездам ржет во времени другом.
– Куда забрался! – с ним играют дети,
И старый сторож машет костылем.

Он послан был как милость и награда
Не предавшим духовное родство
И в жадном мире жадного распада
Себе не пожелавшим ничего.

В том давнем сне мы главное попросим –
Погладим тихо гриву и бока.
Нас ждет спасенье, если красный в осень
Небесный конь не сбросит седока.

Внизу качнет кварталы, опадая,
Железный город, бравший на излом.
Нам в этой жизни снится жизнь другая –
Не с мелким злом и призрачным добром.

Да что терять седым усталым детям,
Над ложью мира вставшим в стремена!
Лети же, конь! Спасенье есть на свете!
Мы не вмещались в наши времена!

Мы не вмещались в стройные обманы,
В партийный бред, в зарвавшуюся власть,
В гроши, что можно запихнуть в карманы
И, наигравшись, оторваться всласть.

А что манило нас – увы! – туманно,
Как все, чем с детства раннего горим.
Но жжет доныне душу пламень странный,
Который трудно объяснить другим.

И в этой мгле проветренной осенней,
Где нищи мы, и нечего с нас взять,
Все больше ищет веры и спасенья
Душа, давно уставшая терять.

Лети же, конь! Над отчею разрухой,
Над чашей боли, выпитой до дна,
Над областью растоптанного духа –
Навылет пробивая времена!

ЛАМПАДА ИЛЬИ МУРОМЦА
Догорел у киота огарок свечи.
Развалилось крыльцо. Прохудилась бадья.
Тридцать лет и три года сидел на печи
Хворый костью и телом болящий Илья.

Старый дом по макушку в сугробины врос.
А в округе – раздолье ворью и зверью!
Но снегами прошел мимо хаты Христос –
И помиловал нищего духом Илью.

– Ты с запечка слезай-ка, Илья, своего,
Повоюй за Христа, род спасая людской! –
И вошла в него сила – сильнее всего,
Что на снежной Руси рождено под луной.

Встал Илья воевать – во всю удаль и ширь –
За Христовую Русь – исцеленный Христом.
Тот, кто Богом богат – на Руси богатырь
С харалужным мечом и червонным крестом.

Оседлает коня да взмахнет булавой –
Все вражины в сугробах лежат на версту.
Но с понурой бредет богатырь головой,
И смертельно тоскует Илья по Христу:

– Эти горе-враги не сильнее овцы!
Меч их рубит – а сердце скорбит о другом.
Исцеленный Христом – я пойду в чернецы
Воевать со грехами – крестом и постом!

Даже силушка Божья – без Бога пуста!
Станет ржавью мой меч. Станет прахом мой конь.
Но зажгу я лампаду от Света Христа,
Чтобы цвел над снегами бессмертный огонь!

Ты отведаешь, Родина, горя и слез.
Враг посевы затопчет и храмы спалит.
Но пройдет мимо нищенской хаты Христос –
И великою силой тебя напоит!

* * *
«А у нас в Фергане все сады, да чинары, да горы,
А в садах то гранат, то текущий росой абрикос.
Раскачаются маки – летят лепестки по просторам –
И алеют просторы. Но это не главный вопрос.

Надо дочку учить. – Надя варит, и парит и ладит. –
– А у нас в Фергане столько просят, что негде мне взять. –
И опять убирает, и моет, и гладит.
– Надо дочке помочь. А иначе какая я мать?»

А метель за окном заметает по паркам и крышам,
И отроги Тянь-Шаня на стеклах рисует мороз,
И январская полночь слезой не пролившейся пишет
В азиатских глазах – белый холод замерзших берез.

«А у нас в Фергане абрикосы лежат золотые
Прямо так – на земле – в непонятном сейчас мотовстве.
«Лучше с дерева ешь!» – скажет мама. Но после России
Я гребу их руками, чтоб даром не гнили в траве.

А на кладбищах русских – их много по горным дорогам –
Постоит акасакал, да багряный насеется мак.
Не заходит родня. Нынче русских осталось немного.
Все в Россию вернулись, когда все случилось не так.

Но ты правду ответь – а возможна ли наша Россия
Без хорезмских дворцов и великих снегов Аткары?»
И поймем мы друг друга, поскольку давно мы родные,
И поплачем мы с Надею – с Надею из Ферганы.

И в великой стране, где мы жили велением Бога,
Ни на грош не ценя этот чудом дарованный лад,
Мы однажды поймем, оглянувшись – насколько нас много,
И узнаем однажды – что можно вернуться назад.

Ведь уже не разбить нашу речь на наречья и фразы,
И уже не разъять нас и ложью не взять в оборот –
Ни Тимура из Устюга, ни Святослава с Кавказа,
Ни Вано с Украины, ни Лесю с памирских высот.

И сойдемся мы в круг, и сольем наши общие слезы,
И сольем воедино дары нашей общей страны –
И увидим в снегу под замерзшею русской березой
Абрикосы и персики из золотой Ферганы.

ЦВЕТЫ ПОД НОГАМИ
Снова черная тень над твоей головой.
Топчет каждый идущий – любому не лень.
Мы раскрыли глазища в пыли золотой,
Проживая отпущенный солнечный день.

Мы с обочин, из недр, из поющих глубин,
С придорожных канав, с прибольничных лужков,
С приосторожных колдобин, забытых равнин,
С приовражных тропинок, сухих бочажков.

Что не так? Ведь никто не просил нас расти
И наивно таращить глаза от земли.
Будто солнце упало и светит в пыли –
А идут по нему – так должны же идти!

Но, всегда любопытно-глазасты к другим,
– Солнцу, с неба упавшему, мир – не указ! –
Мы застенчиво смотрим и робко молчим,
Если кто-то случайный посмотрит на нас.

И не зная, зачем понапрасну страдать
О судьбе горемычной – вы это всерьез? –
Мы особо не сетуем – что горевать?
И особо не плачем – что толку от слез?

Ты смирись и расти под ногами времен.
Кто идет – тот сорвет, кто идет – тот сомнет.
И головкой отвешивай низкий поклон,
Если кто-то увидит и кто-то поймет.

* * *
Время будто сгустилось в бездонном колодце двора
И не шло, а стояло в густых лопухах и крапиве,
И огромные жизни к закату, проснувшись с утра,
Проживала душа в переполненном медленном мире.

Было времени столько – о, сколько угодно тебе! –
Можно в прятки играть, нацепив одуванчика платье,
Можно слушать стрижат сквозь дыру в водосточной трубе –
Все равно-все равно никогда-никогда не растратить!

Я помчалась тогда за веселой удачей своей,
Заигравшись с детьми – и упала с Небес почему-то.
А чем дальше от Неба, тем время грохочет быстрей,
И мелькают века, превращаясь в скупые минуты.

И оно понеслось – закрутилось в погоне шальной,
В суете, в маете, в жажде знания неутомимой.
Я любила вас всех – только что это стало со мной?
Словно в черной дыре – все не в лад, и напрасно, и мимо!

И душа не поймет, как ей выбраться из чепухи,
Из доставших забот, из досадливой муторной дряни,
В старый двор, где – счастливые! – крыльями бьют лопухи,
И доверчивый мир застарелою болью не ранит.

Там, где медленно время течет в золотистой пыли,
О – почти что стоит – рядом с ящиками у сарая!
И седой одуванчик поет лопухам о любви
И глазами глядит, в бесконечной любви не сгорая.

* * *
Закаты и зори алеют.
Летит одуванчиков пух.
Еще мою маму жалеют
Крапива, сирень и лопух.

Стоит она с палочкой в арке,
Оставив долги и дела,
Где прыгала я на скакалке,
Где зрелось ее протекла.

А старенький двор под ногами
Рисует земные пути,
И старенькой-старенькой маме
Уже далеко не уйти.

И жизнь ее тихая сжалась
До листьев шагреневых лип,
До взгляда, где прячется жалость,
До сердца, что вечно болит.

До сердца, до тихого взгляда,
До белых-пребелых седин,
До вырубки старого сада
С прошедшим – один на один.

* * *
Когда гремит по всей округе гром,
И ласточки летают под дождем,
Ясней и ближе смысл Господних знаков.
Но почему вы Грома сыновья?
Известна всем Иисусова семья
И в ней два брата – Иоанн, Иаков.

Гром прогремел в кромешной темноте,
Когда Иисус, распятый на Кресте,
За нас страдал страданьем неповинным.
Прочь ласточка неслась, схвативши гвоздь. *
Застыла Богородица. И дождь
С лица стирала, плача, Магдалина.

О Божьем Царстве житель многих стран
Хранил молчанье свято Иоанн,
Но в старости промолвил не случайно:
– Бог есть Любовь! – и с неба грянул гром,
И ласточки застыли под дождем,
Раскрывши клювы перед Божьей Тайной.

– Любовь? – Любовь! Не молния, не гром,
Не весть о неизведанном другом,
Не царство, не величие, не злато.
Все Словом сотворивший из Любви,
Легко сказавший сущему – Живи! –
Господь приходит громовым раскатом!

И встали всюду Грома сыновья –
Огромная Иисусова семья
За все века причастием спасенных –
Тьмы мучеников с мукой на Кресте,
Тьмы праведников с правдой о Христе,
– Бог есть Любовь! – вздохнули потрясенно.

Ты слышишь, мир – в гудении громов
Бог есть Любовь! Любовь! Любовь! Любовь!
Бог есть Глагол – миры творящий Словом!
А Слова не бывает без Любви –
Вон, ласточка, и птенчики твои
– Люблю! Люблю! – в гнезде щебечут снова.

Любовь и Слово – вместе вы всегда –
Двойная путеводная звезда –
Великий гром из глубины молчанья.
И я стою под проливным дождем,
Давно забывши напрочь обо всем
И онемевши перед Божьей Тайной.

А миру гром грохочет вновь и вновь
Как школьнице на ухо – про любовь! –
И мир во сне вздыхает виновато.
– Любовь! – из молний ласточка кричит –
А слово грозовой слезой горчит –
И падает Божественным раскатом!
___________
* По народным легендам ласточки уносили гвозди с Креста,
на котором был распят Христос.

*
Ни смысла не зная, ни точной причины,
Открыто гласит житие Иоанна,
Что, Богом в соленую послан пучину,
Нес весть о Христе он во тьму океана.

Какие пути и неясные цели
Апостол Любви открывал перед нами?
Но волны, сомкнувшись, над ним зашумели,
И сонные рыбы забили хвостами.

Кого отыскал он в пучинах забытых,
Кто был бы достоин любви и спасенья?
Кому в глубине прошептал он молитву?
Кому проповедовал свет Воскресенья?

Молчат, овевая священной дремотой,
Туманные строки преданий старинных.
Но, значит, живет там неведомый кто-то,
Ведь Бог просто так не пошлет во глубины!

Не к глупым кальмарам, не к вольным дельфинам?
Но виделось выжившим в кораблекрушенье,
Что церкви стоят в океанских глубинах,
И колокол бьет под водой утешенье.

Суда снарядили – пускай и не сразу.
Подлодки построили, выделив денег.
Но ведь ничего не нашли водолазы,
И умностей с дуру наплел академик!

Но память земли, что скрывается в водах,
На берег летит океанской волною
В штормующей мгле укрощенной свободы
И хлещет священной Небес глубиною.

А звезды поют, что Христос – это Рыба,
Что сам он рыбак и ходил с рыбаками,
И плещет созвездий горячая глыба,
И в волны зелеными бьет плавниками.

Все жаждет спасенья! Все ищет спасенья!
Все ищет Христа и Христовой свободы!
И жгут всепланетною тайной крещенья
В купели Земли – океанские воды.

Ведь если и есть в этом мире спасенье –
То всем без разбора – на море и суше.
И бьется в наушниках SOS Воскресенья:
«Спасите, спасите заблудшие души!»

А ты, о своих же глубинах не зная,
То смеху подвластна, то горькому горю,
Не ты ли, душа, эта тайна живая –
Душа, глубиною подобная морю?

И в мире, где все от рожденья едино
И щедро осолено солью морскою,
Не наши ль с Христовою Рыбой глубины
Крестил Иоанн благодатной рукою?

А волны поют, что Христос – это море,
И рыбы – Христос, и подводные скалы,
И звезды – и воздух в звенящем просторе,
И сам бесконечный простор небывалый.

И горы – Христос. И над городом – солнце,
И встречных на улицах светлые лица.
И голубь, что с крыши голубке смеется –
Все в этих глубинах сумело вместиться.

Огромный Христос! Больше моря и суши!
Христос – Вседержитель планет и вселенных!
Спаси же, Спаситель, заблудшие души
И Рыбой плесни из времен белопенных!

Бескрайней Свободой пройди облаками
По шару Земли – бесконечным восходом –
В огромном штормящем шальном океане
По вспененным волнам, по хлещущим водам.

А ветер насквозь продувает рубаху,
И волосы в ярости треплет мгновенной,
И брызжет в лицо океаном с размаху,
И в ноги швыряет соленую пену.

И звезды сгорают, и хлещут цунами,
Но вновь, пересиливший смертную муку,
Проходит воскресший Христос над волнами –
В беде и нужде протянуть тебе руку.
_____________
* Ихтис (греч. Ίχθίς – рыба) – древняя монограмма имени Иисуса Христа, состоящая из начальных букв слов: Ίνσοΰς Χριστός Θεοΰ Vίός Σωτής – Иисус Христос Сын Божий Спаситель. Часто изображалась аллегорически – в виде рыбы.

* * *
Живые, изменяющие вид,
Ползут холмы, пространства шевеля.
Колеблется, колышется, гудит
И под ногами движется земля.

О, эта зыбь из глины и камней –
Две колеи с зеленой гривой трав –
Пырей и фиолетовый кипрей
Глядят вперед дозорными застав.

Летит дорога вечно за тобой,
Куда бы ты – беспечный – ни шагал!
И холм несется бешеной волной –
Вот-вот тебя сметет девятый вал!

Какой дурной фантазии фантом
Считать дорогу мертвой? С ивняком,
Травою, пылью, глиной, сбитой в ком,
Асфальтом, хрустким гравием, песком?

Как будто никогда ты не шагал,
Не пел и ноги не сбивал в пути,
И на развилках стоя, не гадал,
Куда тебе на этот раз идти.

А песня… нет, не выдумка и ложь –
В грудь наберешь побольше облаков –
Глотнешь травы и пыли – и поешь
Простой и емкий ритм пути без слов.

Смотри – вчера дорога шла туда –
За древний холм, за вечный поворот,
Но точно не узнаешь никогда,
Куда она сегодня приведет.

А этот цвет земли в ручьях травы –
Глубокий, теплый, влажный до седин,
В наплывах охры, крапах синевы,
Тенях лиловых, лавах красных глин.

Вползет дорога на гривастый холм
И раздвоится, как мечты твои,
И растроится в песнях над леском,
И растечется в свистах на ручьи.

И ты, чтоб вольный выбор не был плох,
Вдохнув простор, шагнешь на каждый путь,
Пойдешь, смеясь, по каждой из дорог
С надеждою прийти куда-нибудь.

И тоже – босиком взбежишь на холм –
И раздвоишься, как мечты твои,
И расстроишься в песнях над леском,
И растечешься в свистах на ручьи.

Ты шар Земной за жизнь стоптал до дыр —
Привыкши во все стороны шагать.
Но ты уже не ты, а Божий мир –
Крутых путей Господних благодать.

И вдруг – забывшись – упадешь в траву –
А холм, меняясь, дыбится, гудит.
Раскинешь руки в свет синеву –
А в травах сорных облако летит.

Не чудо разве? Сын земных тревог,
Своих путей свободный господин,
Ты шел по миру тысячью дорог,
Но вновь, как прежде, целен и един.

А облако, как холм, меняет вид,
На холм садится, гнезда в соснах вьет,
Над старой хатой ястребом парит –
И сердце в ребра гулко-гулко бьет.

* * *
Других измерений раскрыто в крапиву окно,
И сорные травы цветут в тишине оробелой,
А хата из бревен в дождях обветшала давно,
И мальвы в бурьяне текут то багряным, то белым.

Как женские лица на стебле качаются, смотрят в провал
Окошек разбитых. Мгновенно поддавшись испугу,
Вздохнут – оглянутся – как будто бы кто их позвал.
И – слушают – чуткие. Чуткие – слышат округу.

И жизни другой поражает неведомый вид
Своей новизной и непонятой сутью самою –
То дождь их размоет, то ветер в листве загудит –
А лица поют и летают над мокрой травою.

Шевелятся губы, прозрачные смотрят глаза,
Качается стебель – трепещущий, тысячелицый.
В земном запустенье безмолвно звучат голоса
Всех тех, кому здесь доводилось когда-то родиться.

Слепые соцветия с лицами древних старух –
Морщинистых, темных – цветок, распустившийся старым!
Литые соцветья с глазами лихих молодух
На красном рассвете – с напрасным прекрасным нектаром!

В огромном безмолвии, в мареве пыльных дорог
Плывут над землею за миг до последней расплаты.
А все норовят – хоть корнями – ступить на порог
И прошлое вспомнить… А все не уходят от хаты.

* * *
А глина себя соберет по дорогам-ручьям,
Схолмится холмами, подстелет под камни траву
И слепится, трудно вздымаясь, в приземистый храм
С глазастою маковкой, вплавившей взор в синеву.

Невзрачен тот храм, непригляден, по-детскому прост,
Тяжел на подъем в замыкающей круг городьбе.
Ему не взлететь над полями, не встать в полный рост.
Слепил себя сам – и стоит, прилепившись к судьбе.

И дерево рядом – коряво и низко на вид –
Из глины и ствол, и тяжелых ветвей разворот.
Всю жизнь никуда не летит и некрепко стоит,
И точно не скажешь – скрипит оно или поет.

Но надо же как-то молиться и этим полям,
Кипрею с крапивой, озерам в огне муравы.
Не всем же летать, как веселым шальным журавлям,
И в дали кричать беспечально – курлы да курлы!

А глины молитва всегда приземленно-тиха,
Ни высшего смысла, ни всполоха горней любви.
Но сирых – расслышь распахнувшимся сердцем стиха
И словом открытым в запретную высь позови.

Да есть ли заслуга – любить на беспутьях земных
Везенье полета – отважных небес синеву!
Ведь кто-то же должен любить безответно и их –
Заброшенных, нищих, ненужных уже никому.

Родимых до дрожи, слепивших судьбину не так —
Дорожища – в лужах, травища – пырей да осот.
И все-то беспутно в них, все-то наперекосяк.
Но ты не полюбишь – и Бог их, родных, не спасет.

* * *
Дом стонал и скрипел, черной глыбой сползая в овраг,
Ивы гнулись сильней, тени шли по земле все угрюмей,
И летучие мыши сквозь окна, покинув чердак,
Вылетали во тьму, посылая неведомый зуммер.

В дебрях ив и крапив, бросив игры простые свои,
Мы следили детьми, заворожены странной загадкой,
Как пластался во тьме и творился в неясной любви
Вечный хаос ночной, называемый древним порядком.

Что за сила нас всех на пустырь позабытый вела?
Но взвивалась та тварь, ни на что на земле не похожа,
В темноте распластав перепончатый парус крыла –
И ознобом радар ультразвука струился по коже.

И огромная ночь из невнятных чужих голосов
Без названий и слов, наплывая живою лавиной,
Под шуршание крон и мерцание звездных часов
Под крылом собирала распавшийся мир воедино.

Я окликну себя – ты в своем ли, подруга, уме,
Чтоб следить, не дыша, за неведомой нечистью этой?
Или ночь, что в тебе, затаясь, откликается тьме,
Как и день, что в тебе, не таясь, откликается свету?

Я себе прикажу: древних истин напрасно не тронь,
Но глаза отведи и пройди с осторожностью мимо!
Или правда душа выбирает – и свет, и огонь,
По пучинам миров непонятною мыслью водима?

И себя обрекает – по собственной воле своей –
Вечно жить и любить, как от века завещано это,
Или вечно идти через морок смертей и скорбей,
Откликаясь на ночь – и душой отрекаясь от света?

* * *
— Ты не вписалась в стан крутых господ,
В сады свобод, дорожный поворот,
В эпохи голоса и соль окрайны,
В глубины неба, в городской пейзаж,
В газетный морок – и чего не дашь,
Чтобы не быть везде и всюду крайней!

В прокрустовом гноилище времен
Тебе закон – конечно – не закон,
И боль – не боль, и прошлое – не память.
Чего ты хочешь? И куда идешь?
Ты понимаешь: эти мифы – ложь,
А обороты все не хочешь сбавить!

Ты будь – как все! Тихонечко живи
В застойном сне, в эпохе на крови,
В свободе на крутом витке распада.
Пониже. Поспокойней. Поподлей.
Мир не выносит выспренних идей.
Жизнь низко стелет – и не больно падать.

— Шалишь – не впишешь в этот глупый бред.
Жизнь – высока, и верен ей поэт –
Пусть даже черный кадр подбросит память.
А если нет весь век тебе пути –
Снимайся с мертвой точки – и лети!
В конце концов, никто не просит падать!

И, не впадая в мировой разбой,
Ты для начала разберись с собой,
На первой кочке не теряя воли.
Превозмоги – и заново живи –
Над дымным шаром голубой Земли
Крыло звенит от высоты и боли!

В созвездьях душ летящих и планет
Я – только звук и перелетный свет.
Я – только слово на губах горячих.
Я – только отзвук веры и любви.
И пусть весь мир кричит мне вслед: «Лови!» –
Он, и поймавши – не переиначит.

СМЯДЫНЬ

Месяца августа в 11-й день…. прибыли глубокочтимые гробы…И в тот же…день были доставлены раки для установки останков страстномучеников Бориса и Глеба, доставленные из Вышгорода в Смоленск.
«Повесть о перенесении Ветхих гробниц святых братьев Бориса и Глеба из Вышгорода на Смядынь, в Смоленск». XII век

1
В протоках времен застоялась водица,
Как свет за века в не разрушенном храме.
И прошлое здесь не проходит, а длится,
Как те облака, что стоят над холмами.

И помнит доныне здесь кроткое небо,
Как в русле ладья повстречалась с ладьею –
Лихие убили невинного Глеба,
А тело, глумясь, не прикрыли землею.

Колодец здесь был со святою водою,
Стоял монастырь здесь в двенадцатом веке –
Коттеджей крутых возвели над горою,
Загадили все и снесли человеки.

Бульдозер зарыл ключевые истоки.
У грязной Смядыни поставили камень.
Но бьют из земли непонятные токи
И тихо уходят в зенит с облаками.

И сходятся в месте разрушенном этом
На облаке – все, кто безвинно убиты.
И как электричеством – радужным светом
Сияют ночами бетонные плиты.

И если сидеть у бетонного круга
За церковкой у святого колодца,
Глубинами Днепр заиграет упруго,
И братья в ладье пронесутся сквозь солнце.

И станешь ты проводом между мирами,
Гудящим упрямо под током небесным,
Светящимся высоковольтными снами
В проулках безбожного времени тесных.

И в мире загаженном вспомнишь ты снова,
О чем позабыть тебя с детства просили –
Что сладко святое страданье за Слово
Христом завороженной кроткой России.

Два красных куста – окровавленных, кровных.
А в сердце поет благодатное Небо,
Что все не случайно – и вырос шиповник
Над ракой Бориса и ракою Глеба.

2
Над поймами – ивы, над ивами – холмы,
Над холмами – облачный город. И снова –
Над облаком – просинь долиною ровной,
А дальше – великие Царства Христовы.

И чудится: братьев, безвинно убитых,
Распахнуто кровью священною Небо,
И руслом днепровским в звенящих ракитах
Вся Русь пролегла – от Бориса до Глеба.

И кровь та святая течет и поныне
По венам и рекам великой наградой
Из Киева в Вышгород – к тихой Смядыни,
И вновь от Смядыни – до Вышнего града.

И в ивах звенит, и в болотцах с осокой,
И в утках, утят выводящих на стрежень,
И в песне старинной, бездонно высокой,
Над вольным раздольем днепровских безбрежий.

Себя потерявший за буйною новью,
Ты спросишь растерянно – что это значит?
Искуплен и ты драгоценною кровью –
Той братскою кровью – о чем же ты плачешь?

Смотри – от России к далекому устью
Днепр ищет пути сквозь пороги и броды
К садам Украины и льнам Беларуси,
В Священную Русь собирая народы.

Что братские распри? Что братские слезы?
Что войны народов? Что боль ножевая?
Искуплено все – и днепровские лозы
Омыла ты кровью, вода ключевая!

Здесь все искупили – давно и навеки –
Святые и пахари, земли и воды,
И помнят, струясь, полноводные реки
О том, что давно позабыли народы.

А утки летят растревоженным клином
Над древнею Русью, над вечною Русью,
Над буйной седой головою повинной –
И Днепр звенит – от истока до устья.

* * *
Что так знобко знобит? То ли холодно, то ль одиноко,
Мелкий дождик сечет да рябина дрожит у пруда,
Зябко кутаюсь в плащ. Хорошо, что не знаем мы срока
До печальной годины, когда нам придется – туда.

Но когда я умру, не вини в моей смерти мгновенной
Ни знобящий простор, ни страну в потрясеньях утрат.
И легко не зови эту землю уставшую тленом –
Слишком ярко горит в гроздьях алых рябин листопад.

Я давно поняла: мы уходим с земли добровольно,
Как созреет душа перейти за знобящий порог –
За опавший лесок. И тогда нам нисколько не больно
Мир в глубины вобрать, принимая назначенный срок.

Только что в нас знобит, созревая с безудержной силой?
Что ломает простор, словно в тучи впечатанный Спас?
Тайной плода созревшего светит любая могила,
Тайной жизни дарованной, скрытой до срока от нас.

Плод, сокрытый от нас, зреет в сердце и тихо святится.
И не наша печаль отвечать на вопросы – когда?
Причаститься бы нам, да покаяться, да отмолиться,
Да проститься со всем, примирившись со всем навсегда.

Или те нас зовут, что уже поселились навеки
В ливнях спелых рябин – в гроздьях галочьих вызревших гнезд?
Все любимые – там. И текут твои долы и реки
То на дедов курган, то на папин печальный погост.

Может, в этом и есть тайна жизни созревшего плода –
В вечной жажде отдать – все, что есть – до травинки любой?
В позабывших себя – навсегда поселилась свобода,
А в свободных навек – без границ распахнулась любовь.

Что ж, душа, созревай, и люби, и не требуй пощады,
И плоды выдавай на рябиновый яблочный Спас.
Если все так и есть, значит, все, тебе данное, надо –
Значит, все тебе надо, что скрыто до срока от нас.

ВОРОХ ЧЕРЕМУХ
1.
Мир продрог и увяз в молодой тишине,
Мокрых дебрях, бормочущих чащах.
И плывет над водой в летаргическом сне
Зябкий шорох черемух парящих.

В гущу чащи войдешь – а она там стоит –
Влажных гроздьев запутанный ворох.
И ветвями дрожит, и цветами дрожит –
Белый сон, восхитительный морок.

Бросит в ноги гремящий обвал тишины
У коряжин – разлегшихся чудищ –
Сгинет спящей царевной в дикаркины сны –
Но ее ни за что не разбудишь!

Разбудите черемуху в чаще лесной,
Наломайте звенящих охапок,
Этих влажных цветов над стоячей водой
Оглушительный выпейте запах!

А не то распахнет над водой невода –
Поперек вашей памяти встанет –
И заманит в продрогшую глушь навсегда –
Навсегда в свои грезы утянет!

Брызнет влагой в лицо в молодой тишине –
Заморочит сквозящей листвою –
Вечно будете плыть в летаргическом сне
И цветами дрожать над водою.

2.
Разбудили черемуху в чаще лесной,
Наломали цветущих охапок.
Словно пьяную брагу звенящей весной,
Оглушительный выпили запах.

Заломили прозрачные гроздья ветвей,
Накричали, намяли, нарвали.
И все время себя подгоняли – скорей!
И – ломали-ломали-ломали!

Как она выплывала с трудом изо сна
И во сне бормотала невнятно,
Как плыла потрясенно в ветвях тишина,
Раздробленная в тени и пятна.

Как обрушила гневно цветов снегопад,
Пряча взгляд перепуганный навий,
А потом поняла – и рванула назад –
В сон за гранью настигнувшей яви.

Как кричала она над лесной тишиной,
Над разбуженной чащею сонной,
Над текучей бедой, над стоячей водой,
И ветвями трясла потрясенно.

И замкнула, дикарка, круги бытия,
И сбежала в дрожанье и шорох,
И ушла без возврата и вести в себя –
В белый сон – ослепительный морок.

* * *
            Елене Мининой
О счастье и жизни – в дороге какой разговор,
Пока рассекают пространство и небо колеса?
А поле замерзло, и вмерз в перелески простор,
И все мы замерзли – но лишних не надо вопросов.

А там, прилетевший до срока, оставив юга,
Как бомж на морозе, насквозь бесприютный и нищий,
Нахохлившись, аист клюет возле стога снега
И все не находит душе ни приюта, ни пищи.

Он долго летел, над судьбой распрямляя крыло,
К пустынным холмам, где когда-то случилось родиться.
И долго стремился, прося, чтоб ему повезло,
Как все мы стремимся – ведь надо куда-то стремиться.

Но вспыхнет мгновение – и никогда не пройдет:
Есть – аист, и ты, и снега, и столбы у дороги.
И щелкнет в уме указателем на поворот,
Что жизнь – бесконечна, и рано итожить итоги.

И снова потянет – нестись, прожигая бензин,
И что-то искать, и зачем-то к чему-то стремиться.
И выжать спидометр, и долго искать магазин,
И кильку свежайшую требовать у продавщицы.

А после – вернуться, и выйти на снег, не спеша.
И выпить простор в накатившей мольбе суеверной.
И радостно вспомнить – озябшая жива душа.
И аиста килькой кормить на дороге вечерней.

И Бога просить – нет, не чтобы тебе повезло,
Хотя ты не прочь, чтобы это однажды случилось –
А чтобы согрел, и услышал, и взял под крыло –
Ведь всем нам нужна, как дыхание, Божия милость.

* * *
Переводчик по-ихнему чешет –
Заучившийся в лондонах франт.
И дивится очкарик нездешний –
Повидавший столиц экскурсант.

Но отчаянно непереводимо
Ветра с солнцем немое кино,
И бульвары, летящие мимо,
Нам пройти до конца не дано.

Да и ты никогда не узнаешь,
Чем знакомый грозит поворот –
Все маршруты по карте сверяешь,
Растерявшийся экскурсовод.

Все за миг изменилось от ветра –
И в знакомых кварталах земли
Безоглядно, мгновенно и верно
Переулки другие легли.

Странный купол над стройкою странной.
– Что за город? – нелепый вопрос!
Ты же здесь проходил постоянно!
Ты же в этих проулочках рос!

Доверяясь неверной примете,
Помолясь – не сойти бы с ума! –
Щелкнешь фото на память о лете –
А на фото – сплошная зима.

МАТРОНА МОСКОВСКАЯ
И роза не вянет, и свечка горит.
– Просите смелее, что надо! –
Матрона Московская чудотворит
В потемках столичного ада!

Матрона Московская сходит с небес
К высоткам и каменным плитам.
О, сколько здесь дивных великих чудес,
О, сколько здесь тайн позабытых!

Прозревшей Матроны горят очеса
Над небом, над морем, над сушей.
Прозревшей Мартоны палят чудеса
Огнем, опаляющим души.

Соткавшись из воздуха, крестит рука
Квартал у дороги железной,
Жука на асфальте, бомжа у ларька,
Старушек седых у подъезда.

Берите из короба Божьих чудес,
Пока, о своем беспокоясь,
В гуденье машин и бряцанье словес
Безликий шумит мегаполис.

Я тоже пришла из бегущей Москвы,
Из шума, из горя, из блуда,
Из жадной толпы, из стоустой молвы –
И в очередь встала – за чудом!

Как все – потребитель бесплатных щедрот,
Времен иссякающих житель,
Как все – накопитель гремящих пустот,
Безумного века служитель.

Меня не пробить на досужую речь –
Не нравится – так и не слушай!
Но эту любовь я готова беречь –
И душу – о, главное – душу!

Проси посмелее, зарвавшийся век,
Летящий за счастьем убого,
Огромного чуда – велик человек,
Когда он воистину – с Богом!

ОСВЯЩЕНИЕ ИСТОКА
Здесь двойною дугою небесного чистого тока
Арки маленьких радуг над черным болотом легли,
И растет монастырь, и головки склонивши к истоку,
Пьют болотную воду, теряясь в траве, журавли.

А в таком запустении и журавлю одиноко –
Сотни брошенных хат по далекому лугу летят.
Все с уставшей земли улетели к другому истоку –
Лишь Владимир Креститель с иконы глядит на закат.

Он крестил этот край… и доволен, что в новой фелони
Свежесрубленный храм светит солнцу смолой на шатрах,
Что с водою болот зачерпнувши кувшинку в ладони,
Над истоком Днепра Богу молится кроткий монах.

…А потом налетят… Пронесется клокочущий стрекот,
И гниющая хата в испуге захлопнет окно.
Вы зачем прилетели? Тревожить забытых жестоко.
Мы болеем давно. Мы оставлены всеми давно.

Но огромные радуги вспыхнут над плотным эфиром.
И винтом вертолет растревожит в лугах клевера.
И седой Патриарх выйдет с тихой молитвой и миром
И к купели прильнет – освящая истоки Днепра.

И пройдет по земле вечный свет от святого истока –
И по соснам седым пробежит от вершин до корней.
Это кто там сказал, что тревожить забытых жестоко?
Кто там верить устал вечной русскою верой своей?

Крест взлетит и замрет в золотистом бревенчатом срубе –
И истоки Днепра заволнуются токами вод.
И кувшинка всплывет в освященной светящейся глуби
И, как парус раскрывшийся, к устью Днепра поплывет.

И над лугом звенящим, над арками сдвоенных радуг,
Над сосновым холмом заиграет мерцающий свет.
И взойдет в облаках белый купол Небесного града –
И Господь подтвердит заключенный с землею завет.

А машины взлетят – с громким ревом к железному граду.
И останется нам среди брошенных хат и полей
Провожать вертолеты, следить растревоженным взглядом,
Как они распугали почти что ручных журавлей.

Журавель, журавель… Клюв положит в ладони, играя,
И головкой прильнет, и крылом молодым поведет.
Видно, скоро и вам собираться в осенние стаи
К устью древней реки – в бесконечный печальный полет.

Нам останутся – Русь, и Христос, и забытые хаты.
Да безлюдья тоска, да распахнутый в вечность порог.
Да пустынный простор с клеверами и лесом сохатым –
Заповедная Русь. Журавлиная Русь без дорог.

Но едины мы все в древних водах, от Бога сладимых.
И куда нам лететь в черном мраке всемирных зыбей?
Под османским клинком пал разрушенный град Константина –
А ведь мы журавлиных – исконных Христовых кровей.

Чем нас можно сразить? Вечной битвой без сна и покоя?
Миской лагерных щей? Вмерзшей в лед заполярный киркой?
Мы за тысячу лет повидали с тобою такое,
Что и Нестор молчит, закрываясь от правды рукой.

Но взошли в лагерях всходы новых небесных колосьев,
И летят журавли над кровавою мглой октябрей.
Это кто там сказал, что мы веры у Бога не просим?
Вечно держим мы мир безоглядною верой своей!

Это кто там сказал, что тревожить забытых жестоко?
Что другая пора и другая настала игра?
Все свершается здесь. Смотрит зорко Небесное Око
На истоки Руси – на священную пойму Днепра.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную