Вадим КАРАСЁВ
«В моей душе - одна любовь…»
Заметки о творчестве Михаила Анищенко
Из книги "В моей душе одна любовь..."(Сборник статей / Сост. А.В. Громов. — Самара: Русское эхо, 2012. — 392 с.)

После того, как Евгений Евтушенко дал высокую оценку творчества самарского поэта Михаила Анищенко, сказав, что его стихи — лучшее,чтопоявилосьвотечественнойпоэзиизапоследниетридцать лет, и включил его произведения в «Антологию русской поэзии», это имя оказалось на слуху у любителей изящной словесности.

Правда, известность ныне приобретает странные формы. Один самарский журналист после встречи с Евтушенко написал, что пообещал найти Михаила Онищенко (в газете было написано именно так - Онищенко) и прославить его. По мне, уж лучше никак,чем так.

Один американский экономист сказал: в нынешнем потребительском обществе продаётся не товар, а этикетка от товара. Миром правят мода и реклама. Человек программируется: какой фильм он должен сегодня посмотреть, обувь какой фирмы купить и проч. Дети в школе оценивают друг друга в зависимости от того, насколько круто они одеты, насколько накрученные у них мобильники и т.д. В общем, как писал Давид Самойлов:

Видимость важнее сути.
Видно, нет другой приманки
Для великосветской суки
И для нищей оборванки.

К сожалению, с культурой дело обстоит таким же образом. Чтобы писателюстатьизвестным,вовсенеобязательно,чтобыкто-топрочёл его. Достаточно того, чтобы его имя постоянно мелькало на телевидении, радио и интернет-сайтах и чтобы кто-то, ещё более известный похвалил его.

Для большинства наших современников Михаил Анищенко, даже если они и слышали о таком, всего лишь — модный бренд, предложенный популярным когда-то «дедушкой»-шестидесятником.

А между тем, задолго до признания Евгения Александровича, Анищенко был уже далеко не новичком в самарской поэзии. Он достаточно много печатался ещё в восьмидесятые годы. Оставаясь при этом не узнанным.

 

«Оберег»

Не кто иной, как Евгений Евтушенко, написал для российского читателя краткую биографию самарского поэта.

«Михаил родился в рабочей семье, — писал Евгений Александрович в «НовыхИзвестиях». — Родители были литейщиками, да и он сам — поначалу. Но крестьянская кровь предков сказалась в характере, потянула к природе, к народным песням, а потом уже и к собственным стихам. В 1977 году его приняли в Литинститут. В 1979-м вышла в Самаре первая книга — «Что за горами». ЦК комсомола дал ему премию Николая Островского. Комсомольским боссам требовались поэты, которых можно было бы выставить против шестидесятников. Но Анищенко не давался в руки, как, впрочем, и Рубцов, с которым у меня была самая братская дружба.

Но, как Есенина и Рубцова, московская псевдобогемная воронка закрутила, завертела Мишу. Его трижды исключали из института — за что, объяснять не надо, и он получил диплом лишь в 1988 году. Каким-то образом во время перестройки стал одним из помощников самарского мэра. Но, увидев, как люди не выдерживают испытания властью иденьгами,проникся идиосинкразиейк политике. Уехалв деревню, несколько лет пытался жить одним огородом. Раздражал своейоткровенностьюинепохожестьютех,ктолюбитпаханствовать. Из зависти и в отместку его начали преследовать, даже избили. Когда я дозвонился до него и спросил, чем он занимается, невесело ответил:

«Бомжую…» А потом прислал мне две дискеты со стихами — одно лучше другого. Я тут же составил его книгу, назвал её по одному из стихотворений — «Оберег».

Удивительно порою складываются поэтические судьбы. Помню, как-то в восьмидесятых Михаил рассказывал о том, как в юности был «болен» поэзией Евтушенко. Как вслед поездам, идущим на восток, в сторону станции Зима, гдеродился Евтушенко, Михаил кричал любимые строчки поэта. Мог ли он тогда подумать, что спустя годы тот протянет ему дружественную руку? Сам Анищенко пишет в своей автобиографии «Что-то было», что дни, проведённые вместе с Евтушенко в Переделкино, во многом спасли его в трудный период жизни.

Впрочем биографические строчки, написанные Евтушенко, — лишь внешняя канва жизни самарского поэта. В его жизни много тайны, мистики, много легенд. Он и самсоздаёт о себе легенды, подобно Сергею Есенину и Сергею Довлатову.

И то бомжевание поэта, о котором пишет Евтушенко, скорее носит мистический характер:

Всё на нитку, на живую,
Сшито ветром и дождём.
Где ты, Боже?
Я бомжую
В мироздании твоём.

 

«Мы с тобою всё начнём сначала»

Мне повезло. Во второй половине восьмидесятых я работал в газете «Волжский комсомолец» в её лучшую пору — вместе с удивительными и талантливыми людьми. Все вместе мы были командой. И я с удовольствием вспоминаю о том времени и о той редакции, в которой было гораздо больше весёлой вольности, чем корпоративной чопорности. Мы дружили, спорили до хрипоты, дурили, играли в футбол, устраивали праздники с совместными чаепитиями и песнями под гитару. Проводили шахматные турниры, порою даже забывая о статьях в номер. И писали о тех переменах, которые стали происходить в обществе. Одним из самых ярких и азартных «игроков» в этой команде был Михаил Анищенко, тогда — корреспондент отдела рабочей и сельской молодёжи. Громкий, порою занозистый, но никогда не державший камня за пазухой и беззащитно открытый. Боец по натуре, он всегда включался в редакционные битвы, борясь за то, что считал справедливым.

Распад команды совпал с распадом государства. Кто-то стал известен на всю страну (как редактор «Новой газеты» Дмитрий Муратов), кто-то уехал за границу, кто-то ушёл в бизнес, кто-то продолжает работать журналистом, а кого-то уже нет на белом свете. Но каждый из этих людей остаётся для меня отдельной планетой.

Мне кажется, раскол в обществе и в душах отразился и в стихах Анищенко — трагических, порою безысходных стихах, заставляющих вспомнить о судьбе таких поэтов, как Есенин и Рубцов. И это мироощущение совпало с мироощущением многих людей переломного времени. Что и требуется от большого поэта.

И в то же время, как Есенину и Рубцову, Анищенко удалось раствориться в российских просторах, слиться с ними, стать частью природы.

В жизни обычно ценишь лишь то, что исчезает. Воду — когда она стекает сквозь пальцы. Солнце — когда оно, багровея, сползает за горизонт. Михаил Анищенко — как мало кто другой — смог передать печальную пронзительную красоту мироздания.

Его поэтический мир пропитан запахом трав и речной воды возле причала. Этот мир наполнен небом и безбрежными российскими просторами:

В моей душе одна любовь,
Одна, но вечная зарница!
Мне отдают сегодня кровь
Ромашки, бабочки и птицы.

Во многих его стихах — трогательная, почти безнадёжная попытка достучаться до сердца человека, оказавшегося в кабале цивилизации, чтобы освободился он от шелухи буден и оказался один на один с огромным, бесприютным, но свободным миром природы:

Забудь слова, приметы, лица
И, счёты с миром не сводя,
Попробуй взять и раствориться
В холодных капельках дождя.

Попробуй тихо, неумело
Войти в деревья и ветра.
Пусть без тебя побудет тело
На мокрой лавке до утра.

И грядущий уход из мира природы не страшит Михаила Анищенко — человека, чувствующего дыхание земли, поэта с крестьянскими корнями:

Выйду в студёные росы,
Тихо растаю во мгле.
Так вот и кончится просто
Время моё на земле.

В его мире Волга становится пограничной рекой, за которой «вековой разлад», и возникает ощущение, что заплутал человек в погоне за призрачными благами, очутившись в кабале города.

Характерно, что в своей автобиографии поэт вспоминает о том, как в детстве переплыл Волгу и что для него это было неким знаком инициации, свидетельством его избранности. Характерно и то, что спустя тридцать лет он повторил этот опыт и снова переплыл Волгу, о чём он вспоминает в автобиографии.

В 1997 году поэт ушёл со службы в городской администрации, покинул Самару и жил потом в Шелехмети. В автобиографии он пишет, что, уезжая в Шелехметь, он переплыл через Волгу, словно через Лету…

Тема бегства, отъезда, прощания — одна из ключевых в его поэзии:

От квартир унылых и от буден
Выбросили верные ключи.
Жить теперь по-новому мы будем?
«Будем!» — откликался я в ночи.

Тополя шумели у причала,
Теплоход спасительный кричал.
Мы с тобою всё начнём сначала?
«Да, начнём!» — тебе я отвечал.

 

Дон Кихот и Шелехметь

Его неожиданный отъезд в Шелехметь, разрыв с семьёй, уход с работы в городской администрации — всё это вызвало немало домыслов в кругу людей, которые его знали. Поговаривали, что он строит в Шелехмети какую-то коммуну, объединяя вокруг себя преданных ему людей, и что вообще сознание его помутилось. Много несуразицы говорили.
На самом деле, когда Анищенко, бросив всё, переехал из Самары в Шелехметь, человек и поэт в нём совпали. Реальная отрешённость Михаила Анищенко от быстро текущей жизни с её страстями стала не поэтическим образом, а правдой. В этом его спасение и судьба.

Враки, что кончилось счастье,
Что подступает беда.
Просто в такое ненастье
Мало кто едет сюда.

Сам Михаил пишет о том, что в этот период жизни тоска и отчаяние сменились в нём ощущением, что он должен выполнить своё предназначение.

Философское занятие, заметил однажды замечательный грузинский философ Мераб Мамардашвили, начинается тогда, когда «перейдён край отчаяния и начинается трагическое осмысление, возникает ровное и спокойное расположение духа». Думаю, то же самое зачастую можно сказать и о литературном занятии, которое по своей сути — тоже философское.

У Дон Кихота ведь тоже было ощущение своей избранности. Он чувствовал себя рыцарем, который восстановит справедливость на Земле. Михаил Анищенко в своей автобиографии не скрывает подобного ощущения в собственной душе. Дон Кихоту были нужны ветряные мельницы. Так и Михаилу Анищенко, мне кажется, требуется ощущение неприятеля, с которым борешься.

Михаил может быть запальчивым, может ошибаться, особенно на политическом поле, пускаясь в битву с ветряными мельницами. Помню, сколько страсти и сколько донкихотства проявил он во время самарских мэрских выборов, борясь со ставленниками олигархов и создавая былинного народного героя в лице одного из кандидатов — Олега Киттера.

Как и Дон Кихота, Михаила Анищенко ждали синяки и разочарования. Но, думаю, он никогда не предавал в себе то идеальное начало, которое жило в нём с детства. В своей автобиографии «Что-то было» Михаил Анищенко пишет, что с молоком матери впитал в себя русские сказки, мифы, легенды. Он как будто погружает себя — своё творчество и свою биографию — во всё это.

В его жизни и творчестве есть какая-то игра, правила которой непросто разгадать. Но, наверное, во всём настоящем есть волшебные и неразгаданные правила игры. В жизни, лишённой этих правил, есть что-то циничное. Когда же волшебство — летучее, неуловимое — превращается в догму, аромат развеивается и остаётся лишь жёсткий, железный каркас условностей, которым ограничена человеческая жизнь. И тогда любовный напиток выпит и вкус его забыт. А взамен — спитой чай повседневности, быта, регламента, условностей.

Какая-то неведомая чудесная сила выталкивает Михаила Анищенко из общего потока жизни наших современников, занятых в основном потреблением и жонглированием условностями.

Александр Блок писал в дневнике, что поэту всегда нужно ставить перед собой невыполнимые задачи: только тогда из-под его пера может выйти что-нибудь путное. Мне кажется, Анищенко живёт по этому принципу. Дотянуться до высокой планки не всегда в силах человеческих. Отсюда, мне кажется, возникают новые приливы тоски, которая разлита по его стихам.

«Бесконечная печаль»

Уже первая строка его автобиографических заметок «Что-то было» звучит так: «Бесконечная печаль».

Тоска, спутница космического одиночества, повсюду сопровождает поэта. И в столице, и в деревне, и в дороге. И среди людей, и в уединенном размышлении.

Судьба для него — как дворняжка, которая ненавидит жить в своей конуре. И, развивая этот образ, поэт заканчивает одно из своих стихотворений таким образом:

И не знают собаки, откуда
К ним приходит ночная тоска.

Эта тоска соединяется с российской тоской, разлитой по всей стране, как во время половодья:

Живу судьбе наперекор.
Отпела Русь, отговорила.
Под каждым деревом — топор,
Над каждым облаком — могила.

Куда ни взглянешь — всюду топь.
Шагнёшь на мост — а он сгорает.
Как будто это речка Злобь
По всей России протекает.

Бескрайняя российская тоска — то, что объединяет его с соплеменниками.

Смеяться. Петь. Тужить.
Дрожать от слёз, как небо.
В больной России жить
Нескладно и нелепо.

В опале, взаперти
Не думать о свободе,
С восьми до девяти
Копаться в огороде.

Так большинство из нас и живёт. И чувствует себя при этом прекрасно. Михаил Анищенко, человек метафизического полёта к небу, человек, которому важно меняться, двигаясь по жизненному пути, не может жить так. И не может иначе. И снова возникают приливы вселенской тоски. И желание утопить её по-русски в стакане горькой.
И вдали от города и его страстей нет покоя человеческому сердцу:

Старый дом. Нелепый случай.
Ничего здесь не найти.
Есть куда податься тучам.
Небу некуда пойти…

Как всё пусто и нелепо
На любом земном пути.
Вот и всё. И мне, как небу,
Больше некуда пойти.

Поэт космически одинок. По определению. А стихи Анищенко — своего рода онтология одиночества: Судеб разорваны звенья, Писем любимым не слать. В горечи, в горе, в забвенье Некому руку подать.

Или вот ещё:

Страшно пить, но жить страшнее,
А тем паче — одному.
Я скулю, склоняю шею,
Как Каштанка и Муму.

Строчки его, кажется, напоены отчаяньем…

Я родился в счастливой рубашке,
Но куда она делась потом?..

Эта мука длится, длится,
Точит камень, не спеша,
Но не может отделиться
От страдания душа…

И даже телефон у него в стихах грустит, как собака на холоде.

Его личное одиночество — это то, что роднит его с другими русскими людьми:

Память — базарная площадь.
Сердце — холодное дно.
Русские русским не помощь,
А наказанье одно.

 

«Сживают поэта со света…»

Стихи Михаила Анищенко наполнены кровью. И рифма «любовь» и «кровь» появляется в них естественно, как естественно рождение живого существа. Порою даже возникает ощущение, что он специально бередит свои душевные раны, чтобы наполнить стихи вытекающей оттуда кровью.

То и дело в них появляется ощущение собственного изгнания из этого мира.

Одно из стихотворений так и начинается:

Сживают поэта со света…

Порою возникает ощущение, что поэт культивирует тему гонения на себя. Мне иногда представлялось, что Михаил мифологизирует силу врагов, которые, как казалось ему, окружали его. Помню, как в «Волжском комсомольце» он написал критическую статью о концерте Розенбаума в Самаре. А потом по журналистской командировке Михаил оказался в Москве на слёте афганцев, которые боготворили этого исполнителя. Розенбаум вышел на сцену. «И тут в зрительном зале раздался гул, — рассказывал потом Михаил. — Я сидел там же. Укажи он на меня пальцем — они тут же порвали бы меня!»

Иногда Анищенко, говоря о своём изгнании из мира, называет себя бомжом. Анищенко вспоминает в автобиографии странную историю о том, как некие загадочные люди лишили его дома и чуть не лишили жизни. Сколько раз подобным опасностям подвергался Дон Кихот... Он же тоже был своего рода бомжом — с тех пор, как превратился из добропорядочного идальго в странствующего рыцаря.

Думаю всё же, что Поэта в нынешнем мире убивает не столько ненависть завистников, сколько равнодушие.

Ощущение неприкаянности, ненужности в этом мире сквозит во многих стихах Анищенко.

Я люблю это время и место,
Шорох трав и мерцанье огня.
Моя жизнь, как чужая невеста,
Никогда не полюбит меня.

 

«Разливайся, земное родство»

В своей автобиографии Михаил Анищенко повторяет: «Я был не уместен везде».

И, кажется, остаётся ему в его отчаянии только любить «темноту после света и рождение снега во тьме» и прислушиваться к голосу природы-утешительницы, которая уравнивает всех:

Хорошо мне от тихого дождика.
Хорошо, что у храмов и слег
Для святого отца и безбожника
Одинаково сыплется снег.


Отчаяние рождает порою удивительные образы. Например, люди в стихах у Анищенко бегут «как мурашки по коже».

Но удивительное дело: в самых безнадёжных его строчках нет уныния, нет сетований на судьбу, что было характерно для эпигонов Надсона. Сами его поэтические образы, в которых есть и энергия, и красота, и отчаяние, парадоксальным образом рождают волю к жизни.

Может быть, спасает его от безнадёжности возникшее ещё в детстве ощущение родства со всем земным?

Разливайся, земное родство,
Распадайся, тоска листопада...


Детские ощущения, не растраченные с годами, мне кажется, дают ему силы преодолевать отчаяние и одиночество. В своей автобиографии, вспоминая детство, Анищенко пишет: «Вижу мальчишку, который во все глаза смотрит на бесконечную русскую землю и любит её всею оставшейся жизнью…» Освежающая сила русских сказок, мифов, легенд питает творчество Михаила Анищенко.

Наверное, красивое и точное поэтическое слово — всегда праздник, всегда радость, даже если поэт пишет о трагическом или печальном. Эти стихи светятся изнутри. Сколько раз писал о смерти Пушкин, но ни одна его строчка не зовёт к отчаянию.

Михаил Анищенко — из тех поэтов, через которых продолжаются великие русские литературные традиции. Говоря о своём отчаянном одиночестве, он остаётся в русле этих традиций и через века протягивает руку великим предшественникам — Лермонтову, Льву Толстому, Чехову, который однажды сказал, что, как в могиле он будет лежать одиноко, так и на земле жил. Что не мешало ему перенести в свои рассказы и повести всё многообразие русской дореволюционной жизни и населить их огромным количеством самых разнообразных людей.

Футбол на Проране

В жизни Михаилу Анищенко нередко приходилось начинать всё сначала. Чем он только не занимался на этой земле...
В автобиографии Анищенко с юмором описывает своё посвящение в рабочие. «В рабочий класс меня посвятили мужики из группы механика. Они привели меня в раздевалку и налили полную кружку обработанного солью клея БФ. Я не смог выпить адскую смесь до дна и понял, что настоящего рабочего из меня не получится». Потом он был и дворником, и сторожем, и слесарем-сантехником. Делать карьеру он просто не мог. И не хотел.

Помню, для газетных статей Михаил придумал себе такой псевдоним, сохранявший некоторую родственность с фамилией — А. Нищенка.

Анищенко ощущает духовное родство с великими бунтарями и изгнанниками, отверженными от мира. Помещая в свою книгу переводы юного французского бунтаря Рембо, он придумывает для них рубрику — «Диктовки Артюра Рембо».

Однако, ощущая зачастую свою неуместность в этом мире, менее всего Михаил Анищенко походит на брюзжащего старика, бесконечно твердящего: «А вот в наше время всё было по-другому…» Помню, с каким восторгом Михаил поддержал стихи одной молодой поэтессы на самарском литературном портале.

Помню ещё, как, приехав из своего добровольного шелехметского изгнания на Проран, на встречу с молодыми самарскими поэтами, Михаил со свойственной ему страстью выкрикивал — казалось, прямо в небо! — поэтическую строчку: «Какие хорошие выросли дети!» Михаил вообще не оставлял впечатление угрюмого отшельника. По крайней мере в тот день встречи на Проране. С какой страстью, с каким азартом шестидесятилетний поэт гонял мяч с молодыми литераторами на песчаной футбольной площадке, как ребёнок, радуясь каждому забитому мячу...

 

«А что это вы тут делаете?»

Некое шутовство, дурачество — важная часть его человеческого и творческого мира. На одном из Интернет-порталов Михаил Анищенко недавно опубликовал замечательное эссе о дураках, в котором отталкивается от образа Ивана-дурака в русских сказках, где тот побеждает благодаря своей доверчивости, открытости и истинному, кажущемуся парадоксальным, пониманию мира.
Возможно, тут путаница в понятиях. Ведь бывают два вида ума — ум сноровистый и ум этический. О чём пишет, например, замечательный писатель Фазиль Искандер, вкладывая эти рассуждения в уста Сократа в одном из своих рассказов. Анищенко говорит именно об отсутствии ума сноровистого, с которым, по выражению Сократа, человеку в поэзии нечего делать.

Если принять во внимание эту точку зрения, то этическая глупость стала бедой нашего времени. О её признаках писал ещё Окуджава:

Дураком быть выгодно, да очень не хочется.
Умным очень хочется да кончится битьём...

И еще:

Дураки обожают собираться в стаю…

Вот уж в стае (в обезличенной толпе, в группе единогласных) Михаила Анищенко представить невозможно.

Шутовство, дурачество обновляет окружающий мир, снимает с него напыщенность, излишнюю серьёзность. Однажды, на излёте советского времени, когда я работал ответсеком в «Волжском комсомольце», в секретариат зашёл редактор, Сан Саныч Соколов — человек преувеличенной серьёзности, борец с идеологическими заговорами. Миша Анищенко, который был в той же комнате, мгновенно спрятался под стол, а потом, неожиданно выскочив из-под него и обращаясь к редактору, громко повторил фразу придурошного мальчика из замечательного фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён»: «А что это вы тут делаете?» Сан Саныч попытался сделать вид, что не обращает внимания на очередную выходку неуправляемого журналиста и продолжал разговор по поводу содержания полосы. Миша же, заглядывая ему в лицо, ещё пару раз громко спросил: «А что это вы тут делаете?» — после чего редактор, не зная, что делать, окончательно стушевался.

Вот и в своём творчестве Анищенко порою скоморошествует, переворачивая смысл прописных истин. Он любит повторять слова Михаила Булгакова о том, что житейская мудрость в глазах Бога выглядит чистейшим безумием.

Можно не соглашаться с теми или иными его запальчивыми ут верждениями, но они цепляют, заставляют задумываться.

 

Загадка А.М.

Покинув цивилизацию с её уютом, перед самарской литературной публикой Михаил Анищенко появлялся редко. Добираться из Шелехмети до областного центра — не ближний свет.

Но каждое его выступление в Самаре становилось событием. Встречался он, например, с самарскими студентами на фестивале «Созвездие мысли, слова, образа и звука». Главный наказ, который им дал поэт, был таким: «Никогда ничего не бойтесь. Дорожите теми днями, которые у вас есть. Надо торопиться. И если что-то пишется, надо писать».

На встречах Михаил Анищенко не боялся говорить о сложных и мистических вещах. Например, о судьбе легендарного изобретателя Бартини, который приехал в Советскую Россию в начале двадцатых годов и оказал большое влияние на её культуру. Бартини — одна из тех загадочных личностей, которые влекут к себе Михаила. Можно соглашаться или не соглашаться с культурно-историческими изысканиями Анищенко — суть не в этом. А в том, что они будоражат душу, будоражат воображение, предлагая по-новому взглянуть на историю культуры, окутывая её в мистические краски. И действительно, почему организованное Бартини в Москве литературное объединение называлось «Атон» — по имени древнеегипетского бога Солнца? А первые сконструированные им самолёты Бартини именует буквами «А.М.», что было олицетворением египетского бога Гора? По мнению самарского писателя, именно оттуда, из древнего Египта, Бартини и черпает мудрость. А через него древняя культура проникает в творчество больших русских писателей — Булгакова, Ильфа и Петрова, Ефремова — тех, которые входили в созданное им литературное объединение «Атон».
И таких головокружительных кульбитов немало в творчестве Анищенко.

Судьба загадочного барона Бартини — в центре романа Анищенко «Возвращение в город Солнца». С одной стороны, это дешифровка загадочных литературных произведений, с другой — опыт эзотерического или мистического краеведения.
Анищенко исследовал булгаковский роман «Мастер и Маргарита» под мистическим углом. И, как считает самарский писатель, это повлияло и на его жизнь. Не без влияния Булгакова был им создан и роман-феерия «Квадрат тумана», опубликованный в журнале «Русское эхо» (в №1 за 2008 год).

В романе соединены сложнейшие социальные вопросы нашего времени с философскими и мифологическими исканиями.
Волны истории прокатываются по судьбе Михаила Анищенко. И сам он, и многие его герои живут, ощущая за плечами прошлое России. Вот как его запойный сосед, который через вальс «На сопках Манчжурии» чувствует родство с героями русско-японской войны:

Он ломик сжимает, как пику,
И пот вытирает со лба:
«Ты слышишь, какую музыку
В потёмках играет судьба?»

Мы пьём, обнимаемся, плачем
Над тьмою монгольских песков
И вместе по городу скачем
К мерцанию русских штыков.

Кресло для Шекспира

Путешествуя в своём воображении по другим мирам, Анищенко ощущает себя современником то Лермонтова, то Булгакова, то ветхозаветного Моисея.

«Весной 2008 года я побывал в теле Вильяма Шекспира», — без тени самоиронии пишет Михаил в своей автобиографии.
Восьмая книга Михаила Анищенко — о Шекспире — стала полной неожиданностью для читающей публики. Прежде всего благодаря своеобразию авторского взгляда на одну из самых таинственных фигур мировой литературы — Вильяма Шекспира.
Склонный к мистификациям писатель устроил необычную презентацию этой книги («Открылась бездна звёзд полна») в областной научной библиотеке. Гостей встречали персонажи в костюмах шекспировской эпохи, будто сошедшие со страниц «Двенадцатой ночи» или какой-нибудь другой пьесы классика. Персонажи (актёры театра «Пластилиновый дождь») приветливо улыбались, жали каждому руку.

Было даже старинное кресло, предназначенное для классика и стоявшее у накрытого чёрной скатертью стола с зажжённой свечой. Посидел в этом кресле и Михаил Анищенко, строго глядя в объективы снимающих его фотокамер. И было видно, что ему приятно побывать в этом кресле, ощущая себя неким магистром.

Шекспир всегда вызывал немало споров. Даже само его авторство до сих пор ставится под сомнение. Книга самарского писателя добавила поленьев в негаснущий костёр литературной полемики.

«Истинная тайна жизни Вильяма Шекспира не известна никому. Тысячи книг, посвящённых великому поэту, напоминают безжизненную черную дыру…»

Трудно определить жанр этой книги. Это не биография, не литературоведческое исследование, не памфлет, не беллетристика. Хотя всё это в ней есть. Есть даже рассуждения на философские темы.

Но как случилось, что самарский поэт вдруг заинтересовался Шек спиром?

«Я считаю, что вся русская словесность озарена искрами любви к Шекспиру, — сказал Михаил Анищенко, сидя в этом кресле. — В его мире много странного и загадочного. В юности я не понимал Шекспира. Да и сегодня я не могу сказать, что это произошло. Может быть, это громкие слова, но на каком-то мистическом уровне у меня есть ощущение родства с ним. И меня взяла обида и злость, когда, прочитав книги наших литературоведов, я увидел, что многие из них жизнь и творчество Шекспира сводят к проявлениям каких-то извращений. И моя книга — ответ на эти домыслы».

Один из переводчиков замахнулся и на «Гамлета», при этом «заразив» всех его героев, включая Гамлета и Офелию, сифилисом. Как пишет автор книги, переводчиков даже не смущает та абсурдная ситуация, когда «Шекспир с маниакальным упрямством уговаривает здорового мужика родить ему сына». Анищенко яростно спорит с этими авторами, опираясь на подстрочники и биографические данные.

Со свойственной ему страстью самарский поэт бросается в бой против маститых шекспироведов и переводчиков, как будто это его, Михаила Анищенко, заподозрили в извращениях.

Исследование — это и художественно-биографическая история одного из важнейших периодов в жизни Шекспира, когда его связывала дружба-вражда с графом Саутгемтоном, который передал ему немало знаний в области астрологии и магии, был известным задирой и забиякой. И ещё — соперником поэта: оба были влюблены в Эмилию. История сложных взаимоотношений этих трёх людей и была положена, как считает Анищенко, в основу шекспировских сонетов.
В исследование вкраплены и его собственные переводы шекспировских сонетов. В них много личного. Здесь трудно различить, где говорит Михаил Анищенко, а где — тень Шекспира. Неспроста один из проникновенных и лучших своих переводов он в сокращённом виде помещает как авторское стихотворение в собственный сборник.

Вот начало этого знаменитого шекспировского сонета в переводе Анищенко:

Забудь меня немедленно, сейчас,
Когда идут обиды на подмогу,
Когда надежды тают, словно Глас,
Не долетевший к заспанному Богу…

У Шекспира в классическом переводе Самуила Маршака, разумеется, нет никакого заспанного Бога. Это собственный образ поэта, перекликающийся со строчками из его поэтической притчи «Он вошёл в мою комнату».
У Шекспира эти строчки были посвящены Эмилии Боссано — Смуглой Леди, в которую поэт был отчаянно влюблён и которой были посвящены и другие сонеты.

Кстати, их таинственность, по мнению исследователя, во многом объясняется тем, что первый прижизненный сборник сонетов был издан графом и Эмилией, которые подвергли произведения великого поэта основательным правкам и переделкам. Многие мифы, как известно, начинаются с ошибок — случайных или осознанных.

«Машины человеческой памяти»

Михаил Анищенко с упорством Дон Кихота строит свой собственный мир. В отличие, скажем, от постмодернистов, которые, жонглируя цитатами, собирают некую конструкцию из осколков чужих миров. В этих конструкциях не чувствуется дыхания авторов.

Творение мифов — важнейшая часть культуры. И в этом смысле Анищенко тоже продолжает литературные традиции, творя собственные мифы о Шекспире, Бартини, Рембо, о своих современниках. Например, он пересказывает свой телефонный разговор с Путиным, который продолжает традиционную русскую литературную тему «писатель и власть». Как известно, есть истории о телефонных разговорах Пастернака и Булгакова со Сталиным. И в каждом пересказе они обрастают новыми подробностями. Будь во времена Пушкина и Гоголя телефоны, я думаю, сохранились бы истории о телефонных разговорах этих великих писателей с императором Николаем I.

Или разговор Анищенко со Львом Толстым и Пришвиным, который иногда принимает анекдотичные формы. «Народ страдает, живёт в тёмном царстве. Вы должны помочь народу», — говорит Миша Толстому. «А мне-то что до народу?» — отвечает Толстой. И далее разговор строится в традициях Хармса и Довлатова.

В его автобиографической прозе реальность странным образом преображается. И тогда, например, оказывается, что водитель попутной машины — Идиот, он же Князь Мышкин, который говорит о смысле жизни, что совсем непривычно слушать из уст шофера-дальнобойщика. Как будто поэт, размышляющий о метафизических вещах, каким-то неведомым образом стал частью и его жизни.
Мир Михаила Анищенко — некий исторический карнавал, куда приглашены Шекспир, Бартини, египетские жрецы, литературные персонажи, случайные попутчики. Из них он создаёт свои мифы.

Мифы по определению Мераба Мамардашвили — «машины человеческой памяти». Когда всё распадается, мифы снова и снова опять всё собирают.

«Память, — писал Мамардашвили, — нравственная этическая связь между мной и предками». Стихи Анищенко историчны не в том смысле, что они точно передают историческую реальность. А в том смысле, в котором говорил о свойстве памяти грузинский философ.

Это крик о том, что нельзя выкинуть из нашей исторической памяти то, чем жили наши предки — и в двадцатом веке, и ранее. Так, со всей своей поэтической страстью он защищает Павлика Морозова. Не случайно, видимо, и литературная премия, которой был удостоен Анищенко в советское время, носила имя Николая Островского — писателя, ставшего символом и мужества, и преданности коммунистическим идеалам.

Порою мифотворчество заносит Михаила Анищенко очень далеко. И тогда Олег Киттер превращается в народного богатыря. И тогда в одном из стихотворений мифологизируется Сталин, который, по странному предположению автора, замещал место свергнутого бога и при этом:

…Зло и грехи роковые
Он взял на себя одного.

Вряд ли реальный Сталин, одержимый жаждой власти, думал о том, чтобы взять на себя все грехи мира. Он и за собственные-то политические просчёты, как известно, обрекал на мучения других.

Однако в воспоминаниях священнослужителя и хирурга ВойноЯсенецкого остался такой эпизод.

«Вот вы верите в существование души, — сказал ему Сталин. — Но ведь её нельзя ощутить…» Войно-Ясенецкий ответил: «Но ведь и совесть тоже нельзя ощутить. Вы же не будете отрицать её существование?» На что Сталин промолчал. Кто знает, о чём говорило то молчание?..

 

«Я мог лететь над дорогой»

Для Михаила Анищенко очень важно мистическое начало. Помню, однажды он заговорил со мной о некоем третьем глазе, который есть у творческих людей. Признаюсь, я его тогда не понял. Потом, несколько лет спустя, я прочитал высказывание философа Декарта о том, что есть предмет, есть наше представление о нём и есть некий третий глаз, который сопоставляет одно и другое. Взгляд сверху.

В своей автобиографии Анищенко пишет: «В детстве я мог лететь над дорогой». Там он вспоминает о таинственной лесной тропинке, по которой он каждый день ходил в школу. Может быть, уже тогда в его сознание вошёл образ дороги, соединившийся с ожиданием чудес?

Судьба поэта — это тоже путь, извилистый, но наполненный чудесами, как карман детских штанишек — таинственными вещичками.
Гениальные творения, на которых держится мировая литература, — вариации на тему дороги, пути.

Вспомним: «Одиссея», «Мёртвые души», «Дон Кихот», «Тиль Уленшпигель», «Евгений Онегин». Сквозной мотив всех этих шедевров — реальный и духовный путь человека. Мераб Мамардашвили писал о том, что настоящее произведение — не изложение в образах усвоенных им истин, а обретение их в процессе письма. Настоящий рассказ и настоящее стихотворение — это дорога, на которой человек с пытливой душой и пылким воображением может найти драгоценности.

Поэт — сам по себе путь. А не шифровальщик поэтических ребусов, не громкоговоритель с усвоенными когда-то истинами.
Тема дороги постоянно звучит в стихах и в автобиографической прозе Анищенко. И в ней, в этой теме, звучит виолончельная тоска. Дорога рифмуется у него и с тревогой, и со словом «строго», и с Богом.

Михаил Анищенко продолжает идти не по той дороге, на которой людей с головой погружают, как в некую антиутопию, в новый, потребительский миф — он продолжает двигаться по собственному пути, хоть и не ждёт на нём призов и выгод. Странному, загадочному, неизведанному, но полному озарений. Для него это «крестный путь». По крайней мере так он его ощущает. Обращаясь в стихах к Евгению Евтушенко, он говорит об этом, о том, что поэт идёт навстречу свой судьбе.

…И спасения не ждёт.
Не хочу бежать с галеры
И выскальзывать из-под
Этих глыб и арматуры,
Этих брёвен и оков,
И великий твой окурок
Докурить я не готов.

Справедливы ли сегодня хрестоматийные строки Евгения Евтушенко: «Поэт в России — больше, чем поэт»? А если вправду — больше, то — кто?

Михаил Анищенко в этом утверждении идёт ещё дальше. В своей автобиографии он вспоминает литературного консультанта «Волжского комсомольца», который укорял его, тогда ещё молодого поэта, в пренебрежении к стихотворной технике. На что Анищенко заметил: поэт, в его понимании, — тот, кто несет свой крест на Голгофу, и вместо него это не может сделать никто. В этом утверждении, которому Михаил Анищенко не изменяет всю свою жизнь, он был и остаётся максималистом.
Дорога — спасение поэта. Крестный путь — его судьба. И на этом пути Анищенко становится равновелик окружающему его миру. Только такой поэт мог написать о своём одиночестве: «Небу некуда пойти».

И любовь для него — тоже трудный и прекрасный путь. Путь к самому себе. Истинному. Описывая своё состояние в момент прикосновения к этому чувству, поэт пишет:

И сам в себя преображался,
Как кокон с бабочкой внутри.

Порою ему кажется, что дорога его оборвалась в космическом пространстве. И тогда он, обращаясь к почтальону, пишет:

Я открою ему. Я скажу: «Уходи, ради Бога.
Эти письма не мне. Я не знаю, где ваш адресат».
Он простился со мной — там, где рухнула в небо дорога.
Он упал и пропал. Он уже не вернётся назад.

Но каждый раз, умирая, соскальзывая со своего пути, он возвращается на него, возрождаясь, как Феникс.

Казалось, я умер. Но выдался май!
Я в жизни не видел такого.
Проснулся — счастливый. Хоть имя меняй!
Хоть бога выдумывай снова.

Как будто бы разом простили грехи,
На подвиги благословили,
И мне прокричали мои петухи,
Которых вчера зарубили.

Каждое возрождение к жизни — это новое духовное усилие. Это нежелание жить и творить по привычке. Есть люди, которые, кажется, говорят только потому, что когда-то начали говорить. Есть и писатели, которые пишут только потому, что когда-то начали писать. По привычке. Михаил Анищенко — из другой породы.

Он постоянно «преображается сам в себя». Одно из важнейших преображений произошло в Шелехмети. В период жизни в этом селе Михаил Анищенко переживает творческий взлёт. Только за пять лет из-под пера писателя, кроме книги о Шекспире, вышли два романа, несколько пьес, три новых поэтических сборника (около четырёхсот стихотворений — одно пронзительней другого).

Чувство и слово

При всей его склонности к мифологемам Михаил Анищенко ценит достоверность, подлинность литературного слова, обеспеченность его реальной жизнью. Помню, как-то прочитав одну мою публикацию, Михаил спросил меня: «А разве ты куришь?». — «Да нет, а что?» В ответ он процитировал мои строчки:

Вдруг захотелось бросить город сонный,
Сесть в поезд, закурить и жизнь начать сначала.

Нет, я не курил. Тогда это несоответствие мне не казалось важным. Написал, ну и что тут такого? Когда человек берёт сигарету, задумчиво прикуривает, держа её между пальцами, — это знак паузы, знак раздумья. А может, мне захотелось закурить в ту минуту? Теперь-то я понимаю, что Михаил был тогда прав. Если за строкой не ощущается прожитая судьба, она — «холостая».

Его стихи естественны, как травы в росе, как полёт птицы над рекой. Как дыхание свободного человека. За каждым словом — его судьба.

«Чувство невозможно упаковать в слово, — пишет поэт в автобиографии. — Любое чувство должно само, как гусеница в бабочку, превратиться в слово».

Поэт тонко чувствует фальшь и потому избегает пафоса, обращаясь к социальным темам. Одно из самых пронзительных его стихотворений начинается парадоксальной строчкой: «День Победы. Смертная тоска». Вот так. Не праздник со слезами на глазах, а смертная тоска. Далее Анищенко пишет, что Победу нам подменили, отдав её в школьных учебниках американским войскам. Но мне в этой первой парадоксальной строчке видится и другой смысл. Пафос всегда граничит с ложью. Слишком часто мы забалтываем всё самое святое, слишком часто позволяем политическим проходимцам использовать его в своих целях. По мне, так День Победы — это то, что должно быть в нашем сердце не раз в году, а постоянно.

Противоречия Поэта

Творчество любого большого поэта — переплетение противоположностей. Дом и дорога. Бесконечное одиночество и страстное желание пережить духовный опыт других. Смертельная тоска и радость жизни. Все эти противоположности сходятся в поэзии Анищенко. Из противоречий соткан любой большой поэт. Михаил Анищенко — тоже. Он и сам пишет о двойственности своей натуры:

И я, надеждою измеря
Пространство памяти своей,
Таю в душе тревогу зверя
И нежность белых лебедей.

Вот одно из противоречий Анищенко. Порою кажется, что он, страдая от одиночества, от ощущения загнанности, ощущение врагов, стремящихся уничтожить его, сам культивирует в себе эти чувства. Что всё это ему нужно как поэту.

Тайна выдоха и вдоха.
То ли горе, то ли шок?
Хорошо мне там, где плохо.
Плохо там, где хорошо.

Один из разделов книги «Поющие половицы» так и называется — «Я есть, пока я одинок». А с другой стороны — в нём желание спастись от одиночества — тем, чтобы «научиться чувствовать других как часть самого себя» (цитата из автобиографии «Что-то было»).

В своём воображении он движется по эпохам, как по сельским ухабистым дорогам. Проникая в души не только своих современников, но и исторических персонажей. Проживая их судьбы как свои.

Другое противоречие. Тема Дороги и образ Дома с его уютом и спокойствием. Не случайно лучшая книга поэта названа по-домашнему — «Поющая половица». Тут не только ощущение уюта, но и сказки.

С какой любовью описывает Анищенко в автобиографии свой дом в Шелехмети: он для него живое, родное существо.
А тема бездомья приобретает у Анищенко не бытовое и даже не социальное, а мистическое начало. Он тоже как будто культивирует его в себе. Не случайно вместо эпиграфа в свою книгу «Поющие половицы» он помещает странную притчу «Он вошёл в мою комнату», где Он — некая божественная сущность, от которой поэт ожидает учения. Поэт пригубил с Ним на мансарде вина, имевшего «вкус солнца и вкус земли, на которой построен это город». А потом Он выгнал поэта из мансарды (из рая?), так и не открыв ему учения.

Вечная печальная тема потерянного рая и желания обрести утраченное — вот что для поэта Анищенко Дом и Бездомье.

«Я прекрасно знаю, что он меня не любит, — пишет Михаил. — Разве Он может любить меня? И всё-таки что-то у меня в душе, ничтожная частица моего «я» не перестаёт, трепеща от страха, думать о том, что он ещё полюбит меня».
И эта тревожная надежда не даёт ему и его Лире успокоиться, уйти в самолюбование.

Дом — изгнание — дорога — и снова обретение дома — и снова дорога... Вечное возрождение. Вечный, нескончаемый круговорот жизни, который никак ничем не может закончиться. Пронзительная печаль этого круговорота пронзительно передаётся в стихотворении, где рефреном идёт строчка: «Лошадь слепая по кругу идёт». От раннего ощущения детства — «Мальчик играет. Кораблик плывёт» — до смертного часа.

 

Поэзия как лишнее в этом мире

В последние два десятилетия в России появились люди, которые постарались приватизировать понятие «современная литература». Для них это некая литературная игра, игра смыслов, стилей, ироническое перемешивание чужих текстов. В общем, стёб. Эти люди, прекрасно вписавшись в структуры современного общества, как правило, активны: они проводят фестивали, издают книги и альманахи, раздают премии, назначают кумиров. Их строчки читаешь — словно разгадываешь интеллектуальные ребусы. Порою удивляешься: эк как закрутил! Но отложишь текст — и возникает вопрос: а зачем всё это?
Другая крайность — когда стихи становятся публицистикой. С ними соглашаешься, а потом спрашиваешь себя: ну и что, разве нельзя сказать об этом просто, без рифмы?

Когда читаешь стихи Анищенко, не замечаешь поэтического мастерства, не думаешь о том, согласен ли ты с тем, что написано или нет, не думаешь, как это сделано, не замечаешь, насколько истрёпана та или иная рифма (тот упомянутый им литературный консультант, возможно, сказал бы: «Ну, сколько можно рифмовать «любовь» и «кровь»?») — эти строчки просто входят в тебя, бередят, царапают, будоражат душу.

«Самара, не прозевай своего поэта», — обращается Евгений Евтушенко к нам в одной из своих статей об Анищенко. Но как, в чём может выразиться сегодня его признание? С трудом могу представить Михаила Анищенко, читающего стихи стадионам, как это делали Евтушенко и его товарищи в шестидесятых.

Другое дело — Анищенко, читающий стихи коровам. Помню, как Михаил передал для журнальной публикации свои фотографии. На одной из них Миша (это было, судя по всему, задолго до Шелехмети) вдохновенно читал стихи корове, и та, казалось, внимательно внимала ему.

Сергей Есенин, один из его поэтических предшественников, тоже читал стихи и коровам, и собакам. Кабакам, правда, тоже читал. Но у нынешних кабаков иные запросы.

Наше общество сегодня напоминает евангельский храм, наполненный торговцами. Но кто выгонит сегодня торгующих из храма? Если кто-то и призывает к этому (чей голос слышен из телевидения и Интернета), то лишь затем, чтобы открыть в храме собственную торговлю.

Что значит поэт в нынешнем мире? Он лишний. Лишний в том смысле, в каком говорил Михаил Светлов: «Я могу обойтись без необходимого, но не могу без лишнего». Поэзия — и есть лишнее в этом мире. Её нельзя пощупать руками, ею нельзя насытиться, но без неё нельзя обойтись. Многие, правда, обходятся.

Как меняются ритмы жизни… Мы живём на бешеных скоростях. На таких, что и лица близких становятся неразличимы. Фестивальное искусство, фестивальная литература каким-то образом вписывается в этот сумасшедший поток, стремясь удивить своими конструкциями. Но поток несёт дальше, и конструкции смазываются в памяти. А образы, созданные настоящими поэтами, остаются в ней. Вот и Михаил Анищенко как будто был вынесен из этого потока на свидание с мирозданием, которое состоялось в Шелехмети. Куда он уехал на встречу с природой и с самим собой, в бытовую неустроенность, в безденежье и одиночество. И, находясь в одиночестве, внимательно и с любовью рассмотрел черты дорогих людей — современников и живших давным-давно. И услышал некий божественный голос, отголоски которого попали в его строчки. «В моей душе — одна любовь…»

Поэт Михаил Анищенко совпал со своим временем и трагически не совпал с ним. Он не совпал с теми, для которых история России началась в 1991 году, как когда-то для их предков — в 1917-ом.

Михаил Анищенко — передатчик традиций настоящей культуры, идущих из глубины веков. Даже если его мало кто слышит. Джордж Оруэлл в романе «1984» написал о своём герое так: «Он был одиноким умом, вещающим правду, которую никто не услышит. Но пока он говорит её, преемственность каким-то неизвестным образом сохраняется. Духовное наследие человечества передаётся не потому, что вас кто-то услышал, а потому что вы сами сохраняете рассудок».
Мне кажется, внимательный читатель, прочитавший произведения самарского поэта Михаила Анищенко лет через сто (хочется надеяться, что такой будет), получит представление о том, что мучило и что радовало талантливого и совестливого русского человека времён распада империи.

В сентябре 2012 года в Самаре прошёл финал всероссийского конкурса литературной критики «Русское эхо».
С инициативой проведения конкурса выступила Самарская областная писательская организация. При финансовой и организационной поддержке министерства культуры Самарской области конкурс прошёл на самом высоком уровне. Впоследствии был издан сборник «В моей душе — одна любовь…», подготовленный Самарской областной писательской организацией и издательством "Русское эхо". В книге собраны 12 литературно-критических статей лауреатов конкурса "Русское эхо".


Комментариев:

Вернуться на главную