Дмитрий ЕРМАКОВ
ТАЙНЫЙ ОСТРОВ
(главы из нового романа)

1

 

Семигорье – главное село округи – раскинулось вблизи синего Сухтинского озера, чуть в стороне от главной дороги, на долгом пологом склоне холма. Церковь в окружении тихих могил стоит на вершине, три изогнутые улички – избы с палисадами, сараи, бани, огороды – сбегают в сторону озера… Но до озера улицы не добегают – будто растворяются в травах и кустах водополья…

С холма видны: в одну сторону – воды Сухтинского озера, изгиб впадающей в него речки в травяных берегах, серая дорога вдоль воды, (пересекая речку, большая дорога, сворачивает от озера, огибает холм и село и потом снова приближается к озерной глади); в три другие стороны – невысокие длинные холмы (из Семигорья видны шесть холмов – отсюда, наверное, название и всей волости, и села, ведь оно стоит на седьмом холме). По склонам: поля, крыши деревень, леса, ленты дорог, русла ручьёв и речушек, обозначенные зелёным кружевом береговых кустов…

К 1941-му году Семигорье – центр Семигорского сельсовета, центральная усадьба колхоза «Сталинский ударник» (в нём ещё пять окрестных деревень). Тут же и контора кружевной артели: ведь почти все женщины в округе, от пятилетней девчонки до столетней старухи – кружевницы…

В бывшей Покровской церкви теперь «пожарка»: колокольня – готовая пожарная каланча, а внизу, в самом помещении храма, нелепые в огромном пространстве – телега с бочкой и шлангом, кой-какой пожарный инструмент – вёдра, лопаты, топоры, багры, в отдельной выгородке – сено для мерина. Сам же мерин Соколик, исключенный по старости из колхоза, тихо живёт в отдельном сарайчике рядом с церковью, летом гуляет на длинной привязи там, где определит ему конюх.

Постоянных пожарных двое – однорукий дед Попов, которому предписано наблюдение с колокольни-каланчи за округой и немедленная подача сигнала в случае замеченного пожара, и Оська-поляк – пожарный-конюх.

Такие строгие противопожарные меры приняты совместным решением колхоза и сельсовета после прошлогоднего пожара. Осенью, во время сушки зерна, загорелся овин. Огонь едва на крайние бани не перекинулся, тогда бы уж и селу несдобровать.

Село-то отстояли, а вот несколько тонн зерна – в снопах и уже вымолоченного – напрочь сгорело.

Злого умысла в том, конечно, не было – караульщик, Васька Косой, поддерживавший огонь, просто-напросто уснул, ладно хоть сам не сгорел.

Бригадир, отвечавший за сушку, Степан Бугаев, первым к горящему овину прибежал. Васька, ошалевший от страха, сидел, обхватив голову, под дымящейся стеной. Степан за ворот его схватил, оттащил, пинка под зад дал… Прибежали ещё люди. Пытались тушить… Не спасли зерно.

Когда из района следователь приехал, Степан вдруг и скажи, что это он в ту ночь дежурил. «А вот председатель говорит, что дежурил Василий Ляпин…», - следователь ему. «Нет. Я его подменил. Ваське надо было картошку копать, он же один у матери-то, вот я и подменил». Так ведь и взял вину на себя – отчаянная голова. Пять лет дали. «Ты зачем это сделал-то?», - его спрашивали. А он: «А чего мне? Васька – он убогий, инвалид… Куда ему… А я хоть мир погляжу», - небрежно, вроде бы, говорил Степан.

Отправляясь в городскую тюрьму, оставлял он одних престарелых родителей. Сестра Мария – замужем в городе…

Вот после того пожара и «пожарку» устроили…

Сейчас на звоннице колокольни и сидят Николай Иванович Попов – старый моряк, участник Цусимы (вместо левой руки у него культя до локтя); Осип Поляков, внук ссыльного поляка – длинный, худой, с вытянутым унылым лицом кадыкастый парень (пора бы уже и мужиком быть, да все жениться не может,); и присоединившийся к ним любитель умной беседы и коллективного газетного чтения очкастый ветеринар Глотов. Он умеет строить смешные рожи или же напускать на себя важность, так что, бывает, и не поймёшь всерьёз он что-то говорит или шутит. Однако же – человек уважаемый, в городе учёный.

Читают, кажется, «Известия»…

- Да не части ты, Сано! - ругнул дед Попов ветеринара. - Помедленнее, да внятно читай, а то шамкаешь… Как…

- Сам, ты, Николай Иванович, шамкаешь, - огрызнулся Глотов, но читать стал медленнее. Попов довольно кивнул и стал особо внимательно слушать «про япошек»…

- Севернее Самшуя, - (Глотов успел тут вставить «ух ты!» и подмигнуть Полякову), - продолжаются бои около Лубао. В этих боях японцы потеряли двести человек. К юго-востоку от Кантона японский отряд в четыреста человек атаковал китайские позиции в окрестностях Шэньчуня, - (и опять «ух ты» вставил и подмигнул, Оська усмехнулся в ответ, а старик ничего не заметил). - После боя, длившегося всю ночь, атакующие вынуждены были отступить…

- Ишь ты, огрызаются китайцы-то… А нам дак наваляли япошки… - заговорил снова Попов. - Обидно – мы по ним палим, не достаём, а они кажный раз – точное попаданьё…

- Ну, завёл опять … - Глотов прекратил чтение. - Скажи ещё, что рис не вкусный.

Николай Иванович Попов, два года после Цусимского сражения пробывший в японском плену, часто вспоминал то время, ругал «морское командование» и «японскую крупу», то есть – рис…

- А тебя бы два года той крупой кормили! - ругнулся он на Глотова. - Оська, там не пора ли склянки-ти бить? - Полякова спросил. (Это председатель колхоза Коновалов ввёл – в шесть утра, потом в девять, в полдень и далее через три часа до девяти вечера «бить часы», чтобы «дисциплинировать тружеников колхоза»).

Осип достал из кармана штанов часы с откидной крышкой (говорят, что часы ещё его дедом из Польши привезены), неторопливо нажал рычажок сбоку; не сразу, будто подчиняясь неторопливости владельца, часы откинули крышку…

- Нет, не пора, пятнадцать минут ещё…

И продолжилась политическая беседа:

- Вот мы с немцами договорились, мировую подписали, а японцы с китайцами – никак. Не хотят мира япошки! – говорит старик Попов, щёлкая при этом пальцем по газете.

- Гитлер – хитрый лис, обведёт Сталина… - говорит многозначительно Глотов, будто знает что-то такое, чего не знают другие.

- Ты это брось… - недовольно бросает Попов. - Хитёр Гитлер, да ведь и Сталин не глуп!

- Дай-ка, Александр Петрович, твоих-то покурить, - смущенно просит Оська Поляков у ветеринара, который вчера вернулся из города с районного совещания, и привёз «Казбек»…

- Тут дак и Александр Петрович, а то дак всё – Сано, Сано… - недовольно бормочет Глотов, напуская на себя смешную обиженность, перебирая губами, будто бормоча что-то ещё. Достаёт портсигар, неторопливо раскрывает.

Оська двумя плоскими пальцами, с жёлтыми от курева ногтями, достаёт сигарету, прикуривает, опять смотрит время, берётся за верёвку, привязанную к языку маленькому колокола.

- Только что говорил – пятнадцать минут… - удивляется Глотов.

Оська только отмахивается, не выпуская папиросу изо рта, дёргает верёвку. Дребезжащий звук скачет по селу, по ближним полям, будто вязнет в кустах у леса и у озера.

- Вот кто велел большой-то колокол скидывать? Мешал он им… - недовольно кряхтит дед Попов. - Это ж недоразумение, будто чугунок треснутый брякочет, - говорит ещё о звоне маленького колокола. И, отмахиваясь от табачного дыма: - Нашли место дымить! Церковь ведь тут…

- Нету больше церкви, - твёрдо и даже, вроде бы, зло ответил Глотов. - Пожарка тут у нас, - с видимой даже издёвкой добавил.

Разорённая церковь – боль старика Попова, да тут и он не волен что-то сделать… Хоть алтарь запер, хоть иконы по добрым рукам раздал…

А большой колокол скинули «сельсоветчики» и комсомольцы ещё лет десять назад – в тот же год закрыли церковь, был арестован и выслан, как говорили, куда-то «на Печору», священник отец Анатолий и образован колхоз… На колоколе была медаль с изображением Императора Александра – тем, видно, и не угодил. При падении колокол раскололся. Осколки и мелкие колокола-подголоски куда-то увезли… (Говорили, что из колокольного металла делают тракторы, но никто до сей поры в Семигорье тракторов не видывал). Оставили вот этот один маленький колокол – «для сигнализации»…

Шесть дребезжаще-звенящих ударов. Шесть часов вечера.

Все трое смотрят на округу… Озеро всё в золотистых солнечных чешуйках. Безветрие. Ласточки высоко стригут воздух острыми крылышками. Возвращаются с работ колхозники. Одна бригада припозднилась – домётывает стог за «косминским» лесом. Без понукания тянется от дальней выгороды по прогону колхозное стадо, и пастух Кукушкин во всепогодном плаще дремлет, покачиваясь на вислобрюхой лошадке. Из-за ближнего леска мальчишка-пастушок гонит овец и коз. В палисадах и у могилок вкруг церкви цветёт сирень, сладкий дух её к вечеру становится ещё ощутимее…

- Пойду стадо принимать, - говорит ветеринар.

- Пойду мерина заставать, - говорит Оська-поляк.

И оба уходят. Николай Иванович Попов остаётся. Он вспоминает годы, когда, как и все мальчишки за счастье считал побывать на этой колокольне, дернуть за верёвку, привязанную к языку большого колокола, оглохнуть от праздничного перезвона… Да, другая жизнь, совсем другая пришла. Будто и не было детства, молодости, будто уже и не он служил на военном корабле, был в далёкой Японии, видел, возвращаясь из плена, Китай, Сибирь, Урал, Москву…

Вечер сегодня тихий. Завтра, в воскресенье, «на обещанный» – шумно будет, вся округа соберётся.

Престольный-то у них Покрова. А «обещанный» – Всех Святых праздник.

(В каждой деревне или селе издавна «по обещанию» справляют какой-либо церковный праздник)…

«Церкви нет, а праздник остался? Вот как! - удивился в себе старик. - А без церкви дак чего – фулиганство одно!..»

Дед Попов ещё долго сидел на колокольне один… Смотрел и ничего не видел – вспоминал, думал…

Это теперь лучше не упоминать, а раньше не скрывали – все знали (да и сегодня помнят) – в семье Поповых в каждом поколении монахи были. Или кто-либо из братьев, или дочь в монастырь уйдёт. Были и иеромонахи среди них (от того, может, и фамилия – Поповы – пошла). И у него брат был монахом – умер уже. Вот и сам он – не монах, а всё ж, как инвалидом в Семигорье вернулся – всё при церкви. Раньше сторожем, теперь вот так получилось… Да что ж делать-то? Его и батюшка-страдалец отец Анатолий, перед тем как забрали его и церковь закрыли – благословил, просил, чтобы он при церкви оставался, по возможности хранил от осквернения алтарь. И дед Попов никого в алтарь не пустил, запер на замок да и всё – кладовка, мол, там. Иконы, какие смог, тоже прибрал, многие из них разобрали по домам бывшие прихожане…

Старик отбил девятичасовые «склянки», постоял ещё, посмотрел на розовеющее в закатном солнце озеро, на зарождающийся туман, тонкие пряди которого начинали свиваться над водой, на всю эту округу, поля которой исходил он с косой и плугом ещё до призыва на морскую службу, тропки которой в детстве уминал босыми пятками…

Спустился с колокольни, привычно управляясь одной рукой, запер низкую деревянную дверь большим навесным замком. Пошёл вокруг церкви, мимо и между могил.

В кустах возня и смех. Ясно: парни сирень рвут. Николай Иванович особо не ругался, лишь бы не баловали, могилы не трогали. Но сейчас увидел на примогильной скамейке парня и девушку. Как положено – его пиджак у неё на плечах, и рука его тоже на её плечах, и что-то шепчет ей в ухо, а она его веточкой сиреневой по губам…

Услышав шаги старика, девушка сорвалась с места.

- Да, подожди, - парень её удерживал за руку. - Чего тебе, дед? - к старику обернулся.

- Да мне-то ничего… Это вы другого места не нашли… Ты, вроде, не наш… С Космова, что ли?

- Не твоё дело, дед, - огрызнулся парень и побежал за вырвавшейся всё-таки девушкой.

- Я вот тебе дам – не твоё дело! Вот парням-то, скажу – наваляют. Ишь ты… - недовольно бурчал старик, короткими шажками подвигаясь по тропке между могил.

«А девка-то, Валька, что ли, Костромина? Похоже, что Валька… Ох, быстро растут – давно ли соплюшка тоже была. С дедом-то её, с Андреем, смеялись, что вот бы Ванька-то взял бы Вальку – породнились бы… А она, вон, с каким-то уж жмётся. Да это вроде Митька – бухгалтер кружевной артели… А Ванька так о девках и не думает, а ведь… Сколько же ему получается-то?.. Иван, отец его, в конце семнадцатого приходил. Значит, этот-то Ванька – с восемнадцатого. Сколько это получается-то?.. Пора. Пора уж жениться-то ему… Да ведь и я такой же был. Все мы, Поповы, такие… Да…»

Вот и могила дружка его Андрея Костромина, с деревянным тёмным крестом. Пятнадцать лет, как в могиле Андрей, одногодок его… «А я вот зажился… А и хочется пожить-то. Помирать пора, а хочется…»

«А вот и Александра Харитоновна моя… Вот и ты…», - к могиле жены подошёл, постоял, прошептал что-то, кивнул. Дальше пошёл…

 

2

 

Озеро нынче спокойное. А бывает – подует дольник-ветер вдоль озера (оно вытянуто, как щука, с юга на север), разгонит волну – страшно…

Иван Попов спускается по заогородной тропке к озеру. Вечереет. И долго ещё и после зорьки, будет витать миражный, забелённый туманом, свет. Потом на краткий миг стемнеет – и снова заря, уже утренняя…

Роста Иван небольшого, но плечистый, ладный, волосы светло-русые, глаза серые – летом до голубизны выгорают… Мать его, Катерина, бывает, глянет нечаянно, ахнет – отец же вылитый! На деда своего – Николая Ивановича – тоже похож.

Семилетку Иван не кончил (семилетняя школа помещается в том же доме неподалёку от храма, где раньше была церковно-приходская). Из-за ерунды вроде и получилось-то, а – наотрез: не пойду больше и всё тут!

Учился Иван не очень хорошо, но школу любил, старался. В одном с ним классе учился Митька Дойников. Тот вроде и не старался, а отличник был, на лету всё схватывал. В любых делах – Митька заводила. А насмешник такой, что не дай бог на язык ему попасться. Ванька попался.

В пятый класс он пошёл в пиджаке, перешитом матерью из старого отцовского. Радовался – настоящий пиджак, как у взрослого!.. И чего Митька смешного нашёл – давай смеяться, пальцем тыкать: «Батькин пиджак, батькин пиджак!» (А Ваньке особенно обидно от того, что отца-то своего он в глаза не видывал). Смеётся Дойников да ещё такие рожи корчит, что и весь класс – впокатушку. Ванька и сорвался, убежал. И с тех пор в школу – ни ногой. Хоть мать и силком заставить пыталась и со слезами: «Не позорь меня перед людьми. Скажут – безотцовщина, дак и не выучился…» Даже директор школы Антон Сергеевич приходил, и с матерью и с ним разговаривал… Нет, не стал больше Ванька учиться. В колхоз работать пошёл. С тех пор – все работы прошёл. Сначала отправили его со «старшИм» огород пахать (на колхозном огороде сажали картошку, морковь, огурцы, капусту). Гряду пахать – это не как поле под жито, надо лошадь левее плуга держать. Вот он, Ванька, и направлял её, а старшой плуг вёл…

Потом уже Иван сам и боронил, и поле пахал. Приметил председатель его тягу к механизмам – на конную молотилку поставил. Тут уже двое парнишек лошадей подгоняют, а он за старшего – снопы на барабан подкладывает, когда нужно механизм смазывает, настраивает… Так вот уже несколько лет у него и идёт работа в колхозе – весной пашет, летом косит траву на конной косилке, потом зерновые (ячмень, рожь, овёс) косит, потом, осенью, он же и молотит на конной молотилке. (Часть зерна в колхозе сушили и молотили по старинке – в овинах, цепами), зимой – вывозил в поле навоз, возил сено, дрова… Всё у него хорошо получалось, всё ему нравилось в этой работе, и не жалел Иван, что из школы ушёл.

С девушками он, и правда, не гулял. Как в школе ещё в Вальку Костромину влюбился – так ведь на других и не смотрел, а и ей-то сказать не мог. Не то что сказать – выдать себя хоть чем-то боялся… А она в последнее время с Митькой Дойниковым гуляет…

Года два назад, весной, Ванька (да и все кто не поленился) хорошо рыбы взял. Сети прямо на водополье (заливаемом в половодье луге) ставили, рыба в считанные минуты сети забивала, успевай освобождать и снова забрасывать.

И поехали удачливые рыбаки-семигоры в город, на базар, рыбу продавать. Иван в том числе. Хорошо заработал. Там в городе и купил гармошку. Почти что все деньги на неё и извёл.

Мать узнала – только руки развела, хотела хлестнуть его мокрой тряпкой, да махнула, отвернулась, ушла… Отец-то его, муж её – тоже играл, продала она гармонь, когда одна с дочерью и сыном осталась…

Иван быстро на гармони играть выучился. Может, для того больше и выучился, чтоб с пляской не приставали – не умел он плясать, стеснялся…

Но, что бы причиной ни было – а играть любит. Ах, как гармошка ему нравится! Розовые меха, перламутровые кнопки, кожаные ремни, податливый его пальцам голос… Всю душу его гармошка выпеть может. И ведь никто не учил. Сам, на слух, любую мелодию (не только под пляску, но и песни) подобрать может…

Тропа петляет среди ивовых кустов и зарослей осоки. Взлетел из травы голенастый с длинным кривым клювом кулик. Слышны пронзительные крики чаек впереди, на озере. Стрекозы перелетают со стебля на стебель, зависают в воздухе, их так много, что кажется, это они своими слюдяными, синеватыми, взблескивающими на солнце крылышками и делают лёгкий ветерок…

Иван вышел на берег, столкнул на воду лежавшую в траве плоскодонку, влез, вставил вёсла в уключины, погрёб.

И ещё долго шуршали вёсла и борта о хвощи и осоку, пока лодка не вышла на чистую воду.

Солнце садится в заозёрный лес. Вода – лазоревая, розовая, сиреневая…

Сеть поставлена от прибрежной мелкоты (от того места, где заканчивалась озёрная трава) вглубь озера, к середине, натянута между двумя крепко вбитыми в глинистое дно батогами. По верхнему краю сетки – берестяные поплавки, по нижнему – грузила (две тяжелые ржавые гайки от какого-то механизма, и старинные – из обожженной глины с камнем внутри).

Сетку Иван не снимал – только проверял, склонившись, поднимал кусок сети, вынимал рыбу. Всё больше лещ, но вот и щука, вот и хищные горбатые окуни, вот и царь-рыба – нельма.

… Так бывает на озере – туман сгущается вдруг, внезапно, такой, что не видишь пальцев собственной вытянутой руки.

Да где же берег-то? Уж какой бы ни был туман, а в своём-то озере не заблудится ведь семигор…

Но не шуршат вёсла осокой – будто не к берегу, а дальше в озеро плывёт Иван.

И вдруг лодка упёрлась в берег. Он, потыкал веслом, раздвигая туман, вылез, поддёрнул лодку за носовую цепь. Звуки будто вязли в набухшем воздухе – не слышен ни плеск воды, ни звон цепи.

Еле виднелись вблизи кусты, деревья… Иван не узнавал место.

И тишина. Тишина такая – будто мхом уши заложило.

Но что это?.. Звук – сперва далёкий, потом ближе, ближе. Голоса… Поют что ли? Молятся?.. Церковь. Ворота в неё открыты, а там огоньки свечей и негромкое, торжественное пение. Да что же это за церковь-то? Такой и не видывал. Иван поднялся от воды, приблизился к храму, но дальше, за порог, не может и шага сделать. И к нему вышел монах, старый, весь в чёрном, и кресты белые на одежде, а за ним, ещё шестеро в монашеской одежде, стоят, опустив очи долу…

- Опять враг на Русь пришёл. Будем молиться. А ты иди и не бойся. Иди! Бог с тобой, Иван… Вернёшься – вместе помолимся, - молвил старец.

И снова всё стало расплываться, глохнуть, исчезать, затягиваться туманом.

… Говорят сказки, мол, был остров посередь озера – с монастырём на нём. Пришли в смутные времена воровские люди в их места – деревни, сёла, храмы Божьи грабили, узнали и про монастырь на острове. Решили, что уж там-то, в защищённом водами озера монастыре – богатства несметные хранятся. Собрали все лодии в прибрежных деревнях, поплыли к острову.

И узнали монахи о приближающихся врагах. А было монахов тех семеро вместе с игуменом. И молились они. И когда вступили враги на остров, вдруг не стало ни острова, ни монастыря, ни монахов, ни воровских тех людей… И лишь на великие церковные Праздники, или же перед великой бедой открывается тот остров чистому душой человеку…

Иван вернулся к лодке, столкнул на воду, поплыл. Туман расступился. Да вон и берег, вон и дома!

Вернулся домой. А всё, как бы, не в себе был, всё понять не мог – виделось ли ему или же на самом деле всё было…

- Где ж ты столько времени был-то? - мать заругалась. - Я уж хотела мужиков поднимать.

Иван на часы-ходики глянул – было пять минут пятого уже нового дня – 22 июня 1941 года.

- На озере, сеть проверял…

- Да где же рыба-то? - мать всё успокоиться не могла. - Где ты был-то, Ванька?..

- На озере, - повторил он. - Рыбу-то я оставил в лодке. Я сейчас!

- Да сиди уж…

Но он уже выскочил из избы.

 

 

… Над озером, над заозёрным глухим лесом, над Семигорьем, над миром вставало солнце, разгоняло ошмётки тумана.

Иван спустился по росяной тропке к воде. Всмотрелся в озёрную даль, хоть и знал, что не увидит там ничего особенного: зелёный шёлк осоки, вода, чайки и утки на лёгких волнах, тёмная полоса дальнего берега…

Взял мешок с рыбой. Пошёл домой. Но по пути свернул к церкви, к деду Николаю.

Дед в сторожке при церкви и кладбище живёт. Толстые липы и берёзы над могилами затеняют кладбище, сирень опьяняет запахом…

Иван не хотел будить деда, положил две рыбины на крыльцо и пошёл прочь. Но сообразил, что рыб могут утащить вороны, которые во множестве сидят на макушках старых деревьев или вон та чёрная с рыжими подпалинами собака, неизвестно чья и откуда тут взявшаяся…

Он вернулся к сторожке, дёрнул дверь. Она подалась, сразу пропуская в единственную комнату: окошко напротив двери, под ним топчан с раскинутым старым тулупом, стол сбоку. В углу над столом икона. Дед на коленях. Молится.

Поднялся тяжело.

- Чего ты? - Глянул на ходики, подумал сразу – не пропустил ли время для первых «склянок». Не пропустил.

- Вот, дед. Рыба… - И, помолчав, добавил: - Дед, а я ведь, кажись, на острове был сегодня.

- На каком? Зачем?

(В озере было несколько небольших пустынных островков, на которых разве только захваченные непогодой рыбаки иногда ждали спокойной воды).

- На том… На тайном…

Старик посмотрел на него, недоуменно сперва. Потом нахмурился, потом бороду почесал.

- И чего же видел там?

- Святых видел. Сказали, война будет.

- Ну, не знаю… Давай рыбу-то, спасибо… Много взял, молодец, - похвалил, кивнув на мешок.

А когда ушёл внук, пал на колени, зашептал молитву истово – ведь и сын Иван этих монахов видел. Перед тем, как ушёл из дома насовсем…

Сын его, тоже Иван, отец Ивана, ушёл ещё на «германскую» (только по весне женился, а в августе забрали), жена дочку первую уж без него, но в положенный срок родила. В семнадцатом Иван вернулся. На две недели только и приехал. На гармошке поиграл, дочь на руках подержал, посенокосить успел и снова ушёл. Когда уж прощались, тоже сказал тихонько вдруг: «Батя, я на острове был… Молятся там…» И ушёл. Через полгода письмо. «Погиб за рабоче-крестьянскую власть». А ещё через три месяца родила Катерина сына, которого тоже Иваном назвали…

 

3

 

Красное солнце встало над миром.

С колокольни разнеслись, будто подскакивая раскатились по округе, шесть ударов в колокол. Иван запряг жеребца в косилку. Поехал на указанный бригадиром лужок. Хоть и воскресный день – да ведь трава-то не ждёт. Перестоит – силу потеряет…

От бессонной ночи и монотонной тряски на косилке разморило его. К речке сбежал, умылся. А когда поднимался – снова услышал дребезжащий звон от села, с колокольни… Нет – не часы дед отбивает. Пожар что ли? Иван заоглядывался тревожно. Не видно дыма нигде.

Поехал в село…

У сельсовета уже толпа.

На крыльце: председатель сельсовета Ячин – щуплый пожилой человек в пиджаке поверх старой гимнастёрки, в фуражке без кокарды; председатель колхоза Коновалов – высокий, худой, сутуловатый (пиджак на нём висит, будто с чужого плеча), со щёткой усов и зачёсанными назад волосами; представитель райкома партии, выходец из Семигорья, потому всем известный Круглов – круглый и белесый, с неизменным портфелем подмышкой; незнакомый молодой человек военной форме.

- Это-то что за офецер? Баской-ти?.. - старуха, видно, ещё не понявшая о чём речь, у товарки спрашивает.

- С района, говорят, приихал…

- Тихо вы, тарахтелки! - ругается стоящий рядом ветеринар Глотов, но сам ещё добавляет поучительным тоном: - Офицеры-то при царе были – теперь командиры…

С крыльца доносятся фразы, по мере их понимания, мрачнеют лица людей:

- … Товарищи, фашисты напали на нашу Родину!.. Дадим отпор фашистам… Слава нашей советской родине, слава партии большевиков, слава товарищу Сталину!.. Все как один…!

- Да что случилось-то?

- Война, немцы напали. Говорят, Молотов по радио выступал.

- Ну, дадим немчуре…

- Как бы тебе не дали…

- Что за разговоры!

- Тихо там!

- Товарищи, теснее сплотимся вокруг нашей партии!..

«Опять враг на Русь пришёл. Будем молиться. А ты иди и не бойся. Иди! Бог с тобой…», - снова прозвучали внутри Ивана Попова слова монаха…

 

К вечеру стали собираться на праздник.

Война – войной, а праздник он всегда был…

Те, кто из дальних-то деревенек шли, ещё и не знали ничего. Так что, как новая партия парней и девок в село заходила, начиналось:

- Слыхали?

- Чего?

- Война!

- Какая ещё война?!

- С немцами! Молотов, говорят, выступал!..

Начальство: Ячин, Коновалов, Круглов, лейтенант Ершов сидели в сельсовете у раскрытого окна, курили.

- Надо ещё собрание сделать. Люди подходят. Надо выступить, разъяснить ситуацию. А гулянка бы сегодня и вовсе ни к чему… - представитель райкома Круглов сказал.

- Нет. Это Савелий Ферапонтович никак нельзя. Гулянку не остановить. Пусть… - председатель колхоза Коновалов своё мнение высказал. Ершов с председателем согласился. И Ячин поддакнул:

- Пусть гуляют. Приказа ведь о мобилизации ещё нет…

- Ещё нет, - подтвердил Ершов. Он знал, что завтра приказ будет, потому он и здесь. Завтра, после того как, по телефону вот сюда в сельсовет передадут приказ – он и начнёт работу по мобилизации…

А гулянка зачиналась без спросу и разрешения…

Пиликает гармонь, по улице парни идут.

Как в деревенку заходим –

Телеграмму подаём:

«Убирайте, бабы, девок,

Нет, так замуж уведём!»

Это косминские, что-ли? – райкомовец спросил.

- Нет… Это, кажись, бариновские, - председатель сельсовета сказал с усмешкой.

А с улицы неслось:

По деревенке пройдём

Да девяносто один раз.

Все окошечки завешены –

Не видно, девки, вас.

Тут и девки откликнулись:

Мы, девчата боевые,

В девках не останемся.

Ох, и горе же тому,

Которому достанемся.

- Да, девки у нас боевые! Точно – не засидятся, - снова председатель сельсовета Ячин сказал и улыбнулся.

- Да женихов-то сколько уйдёт… Вернулись бы… - покачал головой председатель колхоза.

Словно в подтверждение его слов кто-то выдал (наверное, поколение за поколением семигорских парней, сочиняли по новой эту частушку):

- Завтра в армию забреют,

Завтра в армию возьмут!

Завтра слёзоньки у девушек

Из глазок потекут!

- Ну, дадут фашисту по зубам и вернутся! - бодро Круглов сказал.

- Не говори «гоп»…- Коновалов начал, да сам себя и оборвал.

Стали по домам расходиться. Круглов – к старикам родителям, которые уж заждались его, первым, пожав всем руки, ушёл, будто укатился, плотно зажимая подмышкой свой портфель. Коновалов гостеприимно пригласил лейтенанта переночевать у него (правда жил-то в неражной бобыльской избушке, родительский его дом одряхлел без присмотра, и давно уже разобран на дрова). Ячин тоже позвал. Но Ершов попросился ночевать в сельсовете.

- Ну, так и ладно, кабинет-то я запру, а вот тут на диванчике - пожалуйста. А-то – ко мне всё-таки? - Полуэкт Сергеевич Ячин приговаривал, запирая дверь в кабинет.

- Нет… Я, знаете, поздно ложусь… - лейтенант Ершов говорил, посматривая на стоявшие тут старые напольные часы, тикавшие громко и как-то в разнобой. - Прогуляться ещё хочется… - И вдруг спросил: - А это откуда тут такие? - кивнул на часы…

- А это-то… Часы-то… - Ячин замешкался, а Коновалов сказал:

- Это от старого хозяина, поповский дом-то, выслали его…

Ершов кивнул.

- Ну, ваше дело молодое… - Ячин сказал, протянул руку лейтенанту.

Ершов, оставшись один, закурил снова. Запоздало подумал, что надо было хотя бы поужинать у председателя. Вынул из планшетки (кожа её тёмно-киричневая без единой ещё царапины) кусок пирога, завёрнутый в газету, налил в стакан стоялой воды из графина… Гармонная игра, частушки, голоса, долетали с улицы, беспокоили, звали…

Хулиган мальчишка ходит

По тесовому крыльцу.

Слезы катятся у девушки

По белому лицу.

 

В чистом поле я родился

Воспитали у чужих.

Хулиганству научился

У товарищей своих.

 

А вот девушки поют:

 

Раз гармошка заиграла,

Значит надо выходить,

И самой повеселиться

Да и всех повеселить.

 

Говорят, что боевая –

Просто бойковатая.

Вся семейка боевая,

Я невиноватая!

 

Говорят, что некрасива –

Что же я поделаю?

За красой не за цветами –

В полюшко не сбегаю.

 

Хорошо гармонь играет,

Хорошо и слушать-то.

Задушевная подруга,

Игроки и сушат-то.

 

Олег Ершов – городской. Закончил десять классов и военное училище. Причём, выпустили их из училища досрочно (и доучиться-то месяц оставалось) – 14 мая. Направили, практически всех, на западную границу. В такой ситуации о скорой войне догадался бы и полный дурак. Так что, о том, что очень скоро (не через год-два, а в ближайшие месяцы) придётся вступить в бой с фашистами – все военные, от наркома обороны до курсанта-первокурсника знали.

Угораздило же его – Ершова – накануне выпуска, 13 мая, в госпиталь попасть с воспалением лёгких. Через месяц дали недельный отпуск, а затем – в распоряжение райвоенкомата, направлявшего когда-то в училище. Что ж – теперь он точно знал, что в тылу не засидится, скоро на фронт, может, вот с теми, кто сейчас гуляют на улице…

Ершов курил, стряхивая пепел за окно. На столе лежала пачка газет. Взял для интереса верхнюю, прочитал: «Колхозное знамя». «Орган райкома ВКП (б)». На первой же странице сводка показателей работы колхозов и совхозов района. И по всем показателям «Сталинский ударник» впереди. «Ну, ещё бы! Отстающему колхозу такое бы название не дали», - подумал Олег. И заглянул в конец сводки – последним по всем показателям был колхоз под названием «Смычка»…

Пробежал и заметку под мутной фотографией: натужно улыбающаяся (от ретуши похожая на пожилую цыганку) женщина в платке и халате держала в обеих руках по поросёнку…

«Не по дням, а по часам.

Работая свинаркой на ферме колхоза «Вожатый», Августа Мефодиевна Дробова во время опороса в течение трех недель проводила дни и ночи на ферме, там и спала… Ни одного случая падежа!

Под ее внимательным уходом поросята росли не по дням, а по часам. В недельном возрасте они весили пять-шесть килограммов и прибавляли от 600 до 1000 граммов в сутки.

Всем бы свинаркам перенять опыт Августы Дробовой!» И подпись: «Колкор Корин».

«Это кто ж такой – «колкор»? - Ершов озадачился. - А, наверное, «колхозный корреспондент». И ещё подумал – этому бы Корину на ферме поспать, как той свинарке…

Ещё одну заметку прочитал, уже только потому, что тем же Кориным подписана была.

«Беда рекордистки Вероники.

Доярка колхоза им. Кирова Нина Петровна Зубова обнаружила, что у коровы-рекордистки Вероники болит сосок. Нина Петровна всполошилась, побежала в контору колхоза, из глаз ее текли слезы.

Через некоторое время о больном соске Вероники узнали в колхозе все. Партбюро колхоза ставит этот вопрос на своем срочном заседании. Секретарь партийной организации тов. Позгалец на этом заседании с тревогой говорит: «Представляете ли вы, товарищи, что значит сосок Вероники? Это честь нашего колхоза. Это мировой рекорд от коров остфризской породы. В капиталистических странах больше 10 тысяч литров молока от таких коров не получали, мы хотим взять от Вероники 11 тысяч литров. Надо сейчас же принять самые решительные меры к тому, чтобы сосок Вероники был в ближайшее время вылечен! За работу, товарищи!»

Олег представил, как прочитал бы про «сосок Вероники» в своей группе в училище… Губы в улыбку потянулись… И тут же понял, вспомнил, что большинство ребят из его группы уже воюет. Но… аккуратно вырвал лист с заметкой о рекордистке Веронике, свернул, сунул во внутренний карман гимнастёрки.

Он будто специально себя всё сдерживал, не бежал на голос гармошки и девичий смех… Но вот, неторопливо, будто ещё накапливая солидность в себе, достал поправил портупею, одёрнул гимнастёрку, вышел из конторы, запер, как наказал председатель дверь, ключ под крыльцо сунул. Вышел на улицу…

Играли Ванька Попов и гармонист из Космина, ближайшей деревни. Они как будто соревновались, а может, наоборот, передых друг другу давали, играли по очереди. Плясали тоже вперемежку – семигорские девчата, косминские парни, и из других деревень…

- О! Товарищ командир, к нам давайте! - первой увидела Ершова невысокая крепкая девушка в платье по-городскому сшитом, в блестящих даже сейчас, в сумерках, ботиночках…

Ершов подошёл. Опять портупею поправил, достал пачку «Казбека». Самый бойкий, видно, из местных стрельнул тут же у него папироску.

- Как думаете – долго воевать будем? - парень спросил, прикурив от спички, тоже протянутой Ершовым. Был это Митька Дойников.

- Не думаю, что очень долго, но и лёгкой эта война не будет. Всерьёз будем воевать, товарищи…

- Ишь, какой сурьёзный! - опять та девушка голос подала (подружки её захихикали). И не глядя на Ершова, будто и нет тут его, выскочила:

 

- Полюбила лейтенанта –

И ремень через плечо.

Получает тыщу двести

И целует горячо!

 

- Ну, Верка даёт! - сказал кто-то. И осуждение и зависть в голосе.

Ершов папиросу замял, вышел в круг. Частушек он не знал, да и плясал не очень. Но тут пошёл, пошёл – топнет, ладонью по голенищу хлопнет…

Иван Попов играет на гармошке. Две девчоночки обмахивают гармониста веточками, комаров отгоняют.

Ершов старательно пляшет, каблуками крепко землю мнёт…

- Сноп бы под ноги – вымолотил бы, - кто-то из парней говорит со смешком.

А Митька Дойников Валю Костромину на глазах у всех лапает…

- Да отстань ты! - она на него ругается и ближе к Ивану отходит.

- Что отстань-то! Война же, заберут вот завтра! - тянет её за руку от круга Митька.

- Вань, ну скажи ты ему! - Валя просит.

- Отстань от неё.

- Чего?!

Гармошка замолчала. Все на них смотрят, видят, что дело нешуточное.

- Чего отстань-то? - это уже Ивану Митька говорит. - Я вот тебе отстану, - в плечо толкнул. Иван ремень гармони с правого плеча уже скинул…

Если б не Ершов, добром бы не кончилось.

- Нам завтра, ребята, может, в бой идти вместе. А вы! Думайте хоть! Всё, шутки кончились. Война! - и будто самого себя убедил, серьёзный стал, в пляску уж не пошёл больше. А пошагал, да так твёрдо, уверенно – будто и по делу какому, будто и знал куда… Остановился, развернулся, к сельсовету пошёл.

- Товарищ, военный, - женский голос позвал. «Вот оно, - внутри заныло сладко. - Вот оно…» Две девушки у соседнего дома стояли. Одна – та, что частушку про лейтенанта пела. - А вы бы нас не проводили? Вот надо ей в соседнюю деревню, а поздновато уж, темно.

- Провожу, конечно…

Туда втроём шли по ночному просёлку, девушки запевали частушки, смеялись, спрашивали о чём-то лейтенанта и тот отвечал… На околице одна из подружек простилась, к своему дому побежала.

Шли обратно… Всё дышало кругом… «Дёргал» в поле дергач; соловьи, будто парни гармонисты, сменяли друг друга в любовном свисте; казалось, кто-то перешёптывался и вздыхал в кустах; туман, живой, шевелился над озером. Пахло травой, влагой, землёй, жизнью…

И вела, влекла лейтенанта Верка Сапрунова, отчаянная девка, к стожку за леском, вчера смётанному…

 

А в Семигорье ещё догуливают…

- Смотри-ка, директор-то… Ничего себе, пьяный же в доску… - один парень другого локтем в бок тычет, на директора школы Антона Сергеевича Сняткова, ведомого женой, кивает.

- Эх вы, дурачки, он же жалеет вас, не на праздник же вам идти-то, - говорит жена, рукой обхватившая мужа, плечо подставившая, тащившая его на себе домой …

А парни-то и не смеялись – поражены были, впервые директора школы в таком состоянии видели.

 

В Семигорье собирались партии мобилизованных из ближних и дальних деревень. С мужиками и парнями шли матери, сёстры, жёны, дети.

Ночевать устраивались в здании сельсовета, в конторе колхоза, у родни.

Из дальней деревни Степановки пришли трое подлежащих мобилизации. Среди них и Егор Другов. Его провожала жена Настя – дочь Катерины Поповой, Ванькина родная сестра, внучка деда Николая. Пришли и две их девчоночки пяти да четырех лет – Даша и Глаша.

- Бабушка, а ты нас научишь кружево плести? - девочки к бабушке Кате ластятся.

- Да мама-то вас разве ж не учит?

- Не учит! - хором и радостно кричат сестрёнки.

- Есть мне когда учить-то… Скажете же… - смущается, краснеет дажеНастя.

- Ну, давайте, - соглашается бабушка. Подвигает пяльцы с подушкой для кружева. Втыкает булавки. Помогает им заплести «косички» из ниток, объясняет… Да вдруг и забудет говорить-то, и пальцы – сухие и твёрдые, похожие на коклюшки – замрут.

- Бабушка, а дальше?

А у бабушки слёзы по щекам бегут.

Мужики за столом, бутылочка на столе. Выпили по стопке. Дед Николай Иванович, пытаясь бравость свою показать, на Катерину с Анастасией прикрикнул:

- Нечего слёзы лить! Вернутся скоро! Победят Гитлера!..

- Да молчи уж, дед… - Настя, рукой махнула, и, не скрываясь, к Егору своему прижалась, за руку его двумя руками ухватилась…

- Ладно, пойду я на дежурство – никто не отменял, - сказал дед и, натянув картуз с мятым матерчатым козырьком, ушёл в свою сторожку.

Иван всё работой себя старался занять – на дворе что-то потюкал топориком, за водой сходил…

У колодца встретился с Валей Костроминой. Что-то сказал ей, что-то ответила она…

 

В этот вечер – 24-го июня – уже никаких гулянок и пьянок не допустили. В магазине запретили продажу водки. Всё же пьяные были. Двоих даже Ершов «арестовал» с помощь председателя сельсовета Ячина. Заперли на ночь в какой-то кладовке.

Днём почтальон привёз газеты от 23-го июня. Одну из них («Правду» или «Известия») ветеринар Глотов прихватил в конторе и сейчас спешил на излюбленное место чтения – колокольню…

Между прочим, случилась сегодня история – Оська-поляк не явился на призывной пункт, устроенный в сельсовете. Сперва думали – ну, мало ли, припозднился, придёт. Не приходил. На рабочем месте – в пожарке, Оськи не было. Домой к нему парнишку отправили. Мать его глухая старуха Марья Полякова сказала, что ушёл ещё рано утром…

«Может, уже объявился Оська», - думал Глотов подходя к «пожарке»-церкви.

Сам Глотов призыву на военную службу не подлежал, чему и были подтверждением его очки с толстыми стёклами и металлическими дужками. Но и он уже задание и даже приказ получил. Круглову позвонили из райкома партии, а он, переговорив с Ячиным и Коноваловым, вызвал Глотова, назначил ответственным по Семигорскому сельсовету за мобилизацию лошадей. Должность не маленькая – не только ведь в своем колхозе, во всей округе лошадей осмотреть, годных для войны отобрать… Завтра вот он уже в дальний колхоз поедет (в своём-то колхозе от жеребёнка вчера родившегося до пожарного мерина – всех знал). Ветеринар полнился значимостью, но и побаивался ответственности. Чаще обычного поправлял очки на носу…

Нет, Оська-поляк не объявился… Но был другой приятель деда Попова – пожилой колхозник Авдей Бугаев, отец осуждённого за прошлогодний пожар бригадира.

- Ну, давай, читай, Сано, - попросил Попов ветеринара, когда тот газету из-за пазухи достал.

Глотов, поправив очки, торжественно начал:

- Выступление по радио заместителя председателя совета народных комиссаров союза эсэсэр и народного комиссара иностранных дел Молотова. Двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года…

- Это ещё позавчера, значит, он по радиву говорил? - перебил Попов.

- Да, - недовольно ответил ветеринар и продолжил, но уже не так торжественно, как начал. - Граждане и гражданки Советского Союза, советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензии к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек. Налёты вражеских самолётов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.

Старики слушали, затаив дыхание только сейчас, может, начиная понимать, какая беда разразилась, куда уже завтра уйдут их дети, внуки…

- Это неслыханное нападение на нашу страну, - продолжал чтение Глотов, и голос его снова окреп, посуровел, - является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключён договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то, что за всё время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей. Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в пять часов тридцать минут утра сделал мне, как народному комиссару иностранных дел, заявление от имени своего правительства о том, что германское правительство решило выступить с войной против СССР в связи с сосредоточением частей Красной Армии у восточной германской границы. В ответ на это мною от имени Советского правительства было заявлено, что до последней минуты германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству, что Германия совершила нападение на CCCP, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной. По поручению правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы и поэтому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчёт несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта.

- Вот как! Сами напали да теперь на нас и сваливают! - не выдержал дед Попов. Бугаев молча покивал.

Глотов ничего не сказал, только строго недовольно глянул на старика. Продолжал:

- Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ – отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины. Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы. Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед родиной, перед советским народом, и нанесут сокрушительный удар агрессору. Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил отечественной войной и Наполеон потерпел поражение, пришёл к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за родину, за честь, за свободу. Правительство Советского Союза выражает твёрдую уверенность в том, что всё население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочён и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом. Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

- Вот, как значит… Так значит… - снова первым подал голос Николай Иванович Попов.

- В конце-то как там? - спросил Авдей Бугаев, - «Наше дело правое…»

- Враг будет разбит, победа будет за нами, - Глотов ещё раз прочитал.

- Дай Бог, дай Бог, - негромко сказал дед Попов.

А Авдей вдруг спросил, неизвестно и кого:

- Так почто не Сталин-то, а Молотов выступает?

- Ну… Сталин… - не нашёлся, что сказать Глотов.

- У Сталина делов щас… - Николай Иванович Попов добавил.

Прочитал Глотов и Указ о мобилизации, по которому призывались военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год включительно. И сводку за 22 июня…

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную