Михаил ЕСЬКОВ (Курск)
О ЕВГЕНИИ ИВАНОВИЧЕ НОСОВЕ

Не пиши для сытых
Умел слушать, умел видеть
Директор каспийских морей
На Полную с ночевой
Жандармы,  между прочим…
Волга-Волга
Per  aspera
Кто тут Носов?

НЕ ПИШИ ДЛЯ СЫТЫХ

В студенческие годы я имел прибавку к стипендии, сотрудничая в  газете «Молодая гвардия». Публиковал там информации, репортажи и прочие «заметки». Одолел как-то два очерка. С этими очерками меня направили на областной литературный семинар. Похвала там оказалась неожиданной, столь же неожиданным было и приглашение Евгения Носова под свое крыло: «Что напишешь, покажи мне». Радости было так много и так долго она не  угасала, что я отважился сочинить первый рассказ. Евгений Иванович подсказал мне тогда, как лучше  определиться с конструкцией рассказа, а самое главное, он глубоко прочувствовал мой материал и наглядно помог представить возможные действия моих героев в самых различных обстоятельствах. Меня, начинающего автора, удивило, как вдруг рассказ начал наполняться жизнью, обретать внутреннее движение, вроде ему предоставили сердце, мозги и другие необходимые принадлежности самостоятельной живой сущности.

Ну а затем была сельская больница, работа над диссертацией в институте  -   мне было не до литературы. И все же в какой-то продых я сочинил нечто, на мой взгляд, удачное и интересное. В то зацензуренное время популярностью пользовалась «Литературная газета» и ее шестнадцатая страница. Туда я и метил. Фабула моего опуса коренилась в часто встречающейся ситуации: после женитьбы за домашними заботами, серостью житейских будней совсем недавний кипяток любви может очень быстро остыть. И что же? Неужто впереди долгие годы семейного оледенения? А чем жить?

Эту драму я и попытался изобразить. Мой герой не хотел мириться, что так непозволительно скоро вычерпана любовь.  И чтобы жену заставить так же остро ощутить потерю любви, он, находясь в командировке, под видом художественного вымысла описал все свои переживания, стремясь приноровить события поближе к конкретным, узнаваемым обстоятельствам. А уж без промаха встряхнуть жену он надеялся вымыслом случайного, но трепетного романа на стороне, дескать, вот до чего доводит семейный неустрой. Возвратясь домой, он вручил рукопись жене, попросил прочесть ее тотчас. И, не отходя от двери, в предвкушении ожидаемой реакции стал ждать припадка ревности, слез, крика. Должна же его исповедь пронять жену, если у нее осталась хоть капелька прежних чувств, на самом-то деле, женишься  -  жаждешь любви, а не сожительства.

Через какое-то время жена вышла к нему и, словно ненужную тряпку, бросила его рукопись в стоявшее в прихожей мусорное ведро, затем привычно напустилась:

-  Ну, чего стоишь столбом? Вынеси мусор да почини утюг. Без утюга  - как  без рук.

Рассказ я читал приятелям по институту, они были в восхищении. А один слушатель с высоким профессорским званием воскликнул: «Это шедевр!.. Как с меня списано. А название «Любовь и утюг» -  прямо по Хемингуэю».

К Евгению Ивановичу я пришел под вечер. Жил он тогда в своем доме, и я застал его перед грубкой, на растопку  он сноровисто в один взмах колол полешки до стружечной щепы, до тонкой лучины. Огонь с такими заготовками занимается быстро, без мороки.

Рассказ он просил оставить, а за ответом наведаться денька через два-три. Рассказ был небольшой, чтения всего-то на десять минут спрохвала. Еще три, от силы пять минут уйдет на замечания, и я помчусь начисто печатать рукопись, чтобы заслать ее в «Литературную газету». Значительной работы с рассказом не предвиделось, ведь кому бы я его не читал, – все хвалили. Естественно, хотелось мне поскорее услышать одобрение и от самого Евгения Ивановича. В общем, пустился я во все тяжкие, мол, трудно выкроить время, занят даже по выходным дням, стыдился лжи, а язык, однако, неправедно клянчил ознакомиться с моим творением желательно сейчас.

Я видел, как нехотя Евгений Иванович приткнул топор к грубке и направился за стол, где лежала моя рукопись. Я понимал, что явился не ко времени: в доме хозяйничал неуютный уличный холодок. Но предвкушение благоприятного исхода с лихвой перекрывало робкие укоры совести. Я строил уже планы, что Евгений Иванович может черкануть  пару строк в газету, порекомендовать меня. Заводить речь об этом не стану, думаю, ему самому будет лестно представить  удавшуюся вещь начинающего автора, своего выученика.

Сидел я, не шелохнувшись, даже дыханием боялся хоть как-то помешать чтению. Читал Евгений Иванович очень медленно, настолько медленно, что грешно подумалось, вовсе и не читает, лишь механически смотрит в бумагу, размышляя о чем-нибудь ином. Только спустя годы я свыкся с манерой Носова не скользить по тексту, как по льду, не принимать слова походя, а опускать их в свою носовскую лабораторию на предмет качества и соответствия русской словесности,  на предмет зримого колорита, на предмет музыкального звучания, на предмет … Одному Богу известно, по каким параметрам он исследовал слово в чужих и собственных произведениях. А то, что эти параметры обширны, критерии бескомпромиссны, нам можно было судить даже по малой толике носовских рассуждений о прочитанном или услышанном.

В том рассказе я позаботился о всяческих словесных, заведомо юморных выкрутасах специально для шестнадцатой страницы «Литературки» и, разумеется, надеялся, что Евгений Иванович по достоинству оценит мои находки. Кроме того, я рассчитывал на широкую молодежную аудиторию, на ее проблемы, полагая, что и это не пройдет мимо внимания Носова.

Наконец-то, перевернута последняя страница…Я не помню, как глядел на меня Евгений Иванович, не берусь сочинять. А вот его заключение запомнил хорошо:

-  Не пиши для сытых.

И никакого разговора о рассказе. Расспросил меня о работе, о житейских делах. Расспросил благожелательно, заинтересованно.

К тому времени у Носова вышли две книжки, они произвели на меня потрясающее впечатление, ничего лучшего читать не доводилось. Были основания доверять Евгению Ивановичу, однако принять приговор над своим «Утюгом»…было не просто. Это что-либо хорошее мы впускаем в себя распахнуто, без промедления. А для плохого душа закрыта, плохое всегда нежданно, как в данном случае, ведь творил, создавал «прекрасное», шедевр создавал – и на тебе: «Не пиши для сытых».

К месту будет рассказать и вторую историю. Затеял я написать повесть. По частям и в целом рукопись показывал Евгению Ивановичу, он же и посоветовал обсудить ее на областном литературном семинаре. Хотя было высказано достаточно замечаний, повесть хорошо была принята и рекомендована издательству для печати.

Как практиковалось в те годы, семинар непременно заканчивался походом в ресторан. Группа писателей, занятая продолжением не угасших семинарских споров, не спеша,  двигалась по городской улице. Было очень приятно, что меня пригласили в это товарищество почти на равных. Моя литературная дорожка зримо обозначилась, рукопись повести в десять печатных листов тянула на хорошую книжку, а там – и прием в Союз писателей, о чем на семинаре говорилось как о деле решенном. От всполохов радости дрожала душа, успокоиться ей не давали, будто сейчас звучавшие, голоса писателей: зачитывали отрывки из повести, восторгались находками. Был в том слаженном хоре и особый голос Евгения Ивановича. Оценка его была хотя и сдержанной, но из общего  строя не выбивалась, а уж удачных кусков он навыбирал предостаточно.

Словом, состояние мое нетрудно понять: ликование. Об успехе мало было знать самому, я готов был поделиться этой вестью с первым же встречным. И, кажется, такой случай представился: кто-то властно потянул меня из писательского круга. Это был Носов, и я даже пожалел, что это был он, перед ним-то мне хвалиться не пристало. А он намеренно сбавил шаг и, когда мы остались наедине, заговорил:

-  Ты  полон надежд и туманной перспективы. Сегодня захвалили. Но это, считай, на фоне блеклых рукописей. А по существу спроси себя: «Нужна ли тебе серая литература?»…Положи-ка свою повесть подальше. Годочка через два глянешь свежим глазом, тогда и решишь окончательно.

Обида  взыграла тогда во всю мощь. В ту пору мы с Носовым уже корешили, вместе рыбачили, знались семьями. И вот тебе – на! Друг называется: нет, чтобы содействовать, дать ветер под крыло – получай пинок в спину. Ведь книжка, как благополучно пойманная птица, была уже в руках…

Задним числом не стану оправдываться: обида, сомнения в справедливости оценки и жалость к отвергнутому труду растаяли не вдруг. Понадобились годы. Когда появились новые произведения, одобренные и согретые дружеской помощью Евгения Ивановича, тогда начало приходить осознание смысла  литературы, тогда  с благодарностью я принял  тот жесткий, болезненный для меня совет.

Носов вообще ревностно относился ко всему печатному, что выходило с курской «пропиской». Его собственная литературная планка была очень высока, и он ее ни для кого не понижал. Как-то в центральной прессе прошла публикация одного из наших литераторов. Публикация  не хуже прочих, а он искренне переживал за ее усредненность, пригнутую обычность, будто ему лично нанесли оскорбление:

-  Ладно бы из Белгорода или из Орла. Но из Курска!…

 

↑↑УМЕЛ СЛУШАТЬ, УМЕЛ ВИДЕТЬ

Считается, что для гениальности человеку достаточно трёх минут ежедневного сосредоточенного внимания. Этот постулат простотой своей очень близок десяти библейским заповедям  и также трудно достижим, как и Божьи пожелания праведности.

Всё дело в своевольной психике: в бездействии она не бывает. Мысли неостановимы, они беспрестанно клубятся, уносят нас буквально «за тридевять земель», без промежутков следуют друг за другом, укротить их не всякому под силу. В общем, обуздать бродячие мысли способно лишь внимание. По В. И. Далю понятие « внимать  -  усваивать слышанное или читанное, устремлять на это мысли и волю свою».

Нестандартное внимание для личности человека  -  редчайший дар, и Евгений Иванович им в полной мере обладал. Он умел слушать, умел видеть.

Старейший Курский писатель Михаил Михайлович Обухов уезжал в Белгород к дочери. Мы с Юрой Першиным и Володей Детковым ходили на его проводы. А спустя какое-то время в художественной мастерской М. С. Шорохова под непременную уху, разумеется, и под рюмку я начал рассказывать о тех проводах. Как Михаил Михайлович потерянно тыкался в стены опустевшей квартиры, как не обмолвился словом и безучастно глядел куда-то поверх всего, когда с ним прощались дворовые ребятишки, как отторгнуто раньше времени закупорил себя в кабине грузовика, в который ещё долго продолжали грузить остатки домашнего скарба. Помню взгляд Евгения Ивановича, остановленный, далёкий, будто взгляд неживого человека. Видимо, это наблюдали все участники, хотя уже успели разгорячиться продолжительным пиром, и на любой минуте могли прервать мой затянувшийся рассказ, но мешать Евгению Ивановичу не смели. Лишь после того, как он сочувственно выдохнул: «Прослушал «Смерть Ивана Ильича», за столом возобновился   шумный разговор.

Иной раз глянешь на Евгения Ивановича, как, забыв обо всём, поглощёно он тебя слушает, и оторопь возьмёт: так ли важно то, о чём ты говоришь? И не приведи Бог уклониться в лукавство, от его проникновения не скроются никакие твои потайные закоулки.

Я неоднократно был свидетелем, когда при первом же знакомстве Евгений Иванович  точно определял, с кем имеет дело. В чужую психологию проникал он беспрепятственно. Как-то в компанию к Носову позвал с собой институтского товарища, порядочного бескомпромиссного человека, к тому же, заядлого рыбака. Разумеется, я рассчитывал на взаимный интерес. Во время этой встречи и разговора особого вроде не было, и мой товарищ вёл себя солидно, а Евгений Иванович между тем заметил потом: «Ты с  ним не водись, он слишком партийно-выпрямленный». И мне вдруг по-иному представился недавний спор с этим товарищем по поводу «Морального кодекса строителя коммунизма». Я высказался, что тот списан с Библейских Заповедей. Дело чуть до драки не дошло: мол, попам не по силам такие мудрые мысли. Надо признать, со Священным писанием ни я, ни мой товарищ знакомы не были, и спор разрешить не удалось. А в результате мой товарищ долго со мной не здоровался, словно я его чем-то лично оскорбил. В Носовской меткой характеристике собственно и содержалась нравственная суть моего товарища:  непрекословна лишь партийная линия, а всё остальное не столь важно.

«Каждый, в конце концов, возвращается к предмету своей первой любви»  -  это пословица. А всякая пословица, как известно, взята из жизни. К «предмету своей первой любви» решил возвратиться наш общий друг писатель Пётр Георгиевич Сальников. В школьные годы он безответно влюбился, а теперь, когда оба были  разведены, кинулся наверстать прошлое, желанную супругу привёз в Курск. А ещё до этого мы сутки просидели    на квартире у Носова, слушая скорбную исповедь Сальникова о неудавшейся жизни. Евгений Иванович неоднократно спрашивал: «Пётр, ну хорошее хоть что-нибудь скажи о своей жене?». Сальников клялся: «Видит Бог, ничего хорошего!». И ему можно было верить: опустошались карманы, за многие годы доброго слова от жены не слышал, и на кухню можно было не заходить, там никогда ничего не готовилось. Тогда Евгений Иванович дал добро, в общем, уже на решённый развод. И вот мы пришли знакомиться с новой спутницей Сальникова. С его языка не сходило: «Миленькая, нарежь хлеба…Миленькая, принеси жамки… Миленькая… Миленькая…». Ясней ясного, нашему другу было хорошо, он плавился от любви. А когда мы с Евгением Ивановичем возвращались, он спросил: «Ну, как тебе Петина пассия?». Я кинулся торжествовать.  «Да ты  -  что!  -  охладил он меня.  -  Петя опять влип». Я не больно в это поверил: в гостях Евгений Иванович был не особо разговорчив, должно быть, маялся желудком, вот и не сумел как следует настроиться. Однако дальнейшие события подтвердили, что и этот выбор  Сальникова оказался неудачным: женщина попалась чёрствая, неспособная любить, а способная лишь извлекать собственную выгоду. Даже падчерица, сердцем прикипевшая к Петру Георгиевичу, пожалела его: «Как вы можете жить с моей мамой!». Осознал это и сам Сальников: намучившись, незадолго до кончины развёлся таки. Вот и думай чем оборачивается пословица, что каждый, в конце концов, возвращается к предмету своей первой любви. Пословица в каких-то моментах, может быть, и верна, но в данном случае не о ней речь. Поражает способность Евгения Ивановича неведомым образом проникать в самую сущность явления. Жена Сальникова тогда, на первых поглядках, не произнесла, пожалуй, и десятка слов. И стол организовала во время, разве что всё подавалось уж очень в аккурат и не больше. А то, что в противовес Петру Георгиевичу лицо её было отстранено и радостью отнюдь не сияло, могло ничего не означать: всякое бывает с любым человеком. Однако на экране Носовской души, как рентгеном высветилось что-то окончательное и важное, он с горечью осознал то, что временем, к сожалению, опровергнуто не было.  

Большинство из нас живёт лицом назад: мы видим прошлое и чуть-чуть вблизи себя настоящее. И лишь пророкам дано жить лицом вперёд:  предвидеть будущие дни. Только-только пошли разговоры про сладкую сказочную, как палочка-выручалочка, демократию, Евгений Иванович тут же изрёк: «Ну, ребята, теперь мы будем никому не нужны». Так и вышло. Брошенными оказались не только писатели, не только вся культура народа, но и сам народ как таковой.

Носов писал о современном, но не о сиюминутном. На всей его прозе лежит печать прозорливости, пророчества. О чём впервые много лет тому назад проведено незаурядное исследование Бориса Агеева «Человек уходит», где обнаружены явные параллели «Усвятских шлемоносцев» с библейским Апокалипсисом.

Дело писателя: найти святой угол в человеке и для человека в остальном мире. Думается, что произведения Евгения Ивановича служат именно этому, в них столько добра и  света, они исполнены в традициях великого Пушкина.

Несколько лет уже нет в живых Евгения Ивановича. Но он на постое наших душ, являясь живой частью нас самих. Будем же считать себя приёмными родителями его творчества и его памяти, имя его ни при каких условиях не отдавая забвению.

 

↑↑ДИРЕКТОР КАСПИЙСКИХ МОРЕЙ

Виктор Чалмаев, московский критик, писавший книгу о Носове, приехал к нему для более близкого знакомства, так сказать, в тапочках на босу ногу посидеть в домашней обстановке. Блаженной дорогой воспоминаний сходили мы в Толмачево, погостили среди многочисленных родственников Евгения Ивановича. А затем редактор «Молодой гвардии» Лев Конорев помог  с поездкой в заповедную Стрелецкую степь. Прибыли туда к концу рабочего дня, из-за чего Конореву пришлось «давить» на служебные «педали», чтобы  организовали экскурсию. 

Явившаяся молодая женщина представилась, стала  знакомиться с нами. Когда очередь дошла до Чистякова, он  не  нашелся, что о себе сказать. По сравнению с писателями, редактором областной газеты, преподавателем вуза  он, видимо, стеснялся назваться завскладом. Тем более что о складе говорить особо нечего, так всякий чебур-хобур для низшего потребления, солидные люди туда не ломятся. Тогда за Чистякова ответил Чалмаев:

-  Директор каспийских морей.

Поняла ли  шутку экскурсовод, не знаю. Однако взором чаще всего она обращалась именно к Чистякову, словно он среди присутствующих был  человеком с самым важным положением,  ради которого и затеяна   экскурсия.

Через несколько минут наш поводырь по заповеднику, что называется, разогрелась, с увлечением рассказывала о каждой  травяной куртинке. Впрягся и Евгений Иванович в разговор. С каким же увлечением они перехватывали рассказ друг друга, обмениваясь недюжинными знаниями! Экскурсовод все чаще, как бы, между прочим, стала вымаливать себе отступную, мол, она по специальности энтомолог, а об остальном  -  в объеме обычных  бесед с посетителями. Дошла очередь и до букашек, но и тут на какой-то мизюрной живности,  ползущей по былинке, она ошиблась, назвав ее не тем именем. Нам-то, беспечным зевакам, в сущности, было все равно,  как называется микроскопический еле видимый жучок. А вот Евгений Иванович подобную вольность суждений себе не позволял, точность для него имела высшую ценность. Потому он, восстанавливая истину,  вступился за этого жучка. Экскурсовод стушевалась, умоляюще посмотрела на Чистякова, дескать, ты же здесь  главный, неужели не мог взять с собой кого попроще?

Разорять заповедную степь  не положено. Экскурсовод все же разрешила сорвать веточку с деревянистого растения.

-  Это ломонос, понюхайте.

Название, точней не скажешь, пошло от резкого запаха, блаженствовать не станешь. Чалмаев и в этом случае не прочь был клюнуть безмолвного Чистякова:

-  А у вас в каспийских морях водится ломонос?

-  Не ехидничай,  -  не стерпел таки Родионыч. Он понятия не имел о каких-то каспийских морях, но по интонации чувствовал, что над ним изгаляются.

Известно, палка о двух концах. Когда мы до темноты засиделись у скатерти-самобранки, и возвращаться было не на чем, не на шутку запаниковал Чалмаев. Топать своими двоими отсюда  -  не ближний свет. И он готов был кинуться под колеса автомашин, лишь бы упросить кого-нибудь подбросить до города.  Наблюдая, как московский гость потерял всякое самообладание, Чистяков хмыкал в удовольствие, приборматывая кое-что непечатное.

С легкой руки Чалмаева некоторое время Родионыч  побыл директором каспийских  морей. Потом это прозвище за отсутствием смысловой связи с ее носителем, как неспело пришло, так безвредно и убыло. Зато надолго увязалось другое. Чистяков побаивался начальства и, когда намечалась такая встреча, окорачивал себя в выпивке: «Чего-то, скажут, у тебя морда жманая?» Само собой, эта  жманая морда к нему и прилипла.

Чистяков Михаил Родионович  -  особая страница в биографии Евгения Ивановича. Из друзей детства в последующие годы с ним только Чистяков был в близких отношениях. Образование у него было не то два, не то три начальных класса, литературу, чем мог быть интересен,  он не знал, в быту нуждался в постоянной опеке, на рыбалке поплавок, не говоря уже о крючке, самостоятельно не способен был привязать. Казалось, что света от него не было никакого, одна лишь большая тень. Но Евгений Иванович не раз отмечал:

-  А без него скучно,  -  и прощал ему всю неумелость и неприспособленность.

Как-то Евгений Иванович спас Родионыча от тюрьмы. Время было крутое, послевоенное. Ревизия обнаружила недостачу, дело  передали в суд.  Евгений Иванович принялся изучать всю цепочку от поступления товара на склад до его отпуска оттуда. Речь шла о специях, применяемых в хлебопечении. Вникая в суть дела, Носов выяснил, что поступал товар большой партией, взвешивался на бытовых весах килограммами, а отпускался  многократно мелкими дозами с помощью тех же весов, в сущности, на глазок, так как для тридцати или пятидесяти грамм необходимы более точные приборы взвешивания. От имени Чистякова Евгений Иванович обстоятельно изложил причину растраты по независящим от человека техническим причинам, чем, собственно, и освободил Родионыча от  ответственности.

И это был не единичный случай дружеской выручки. Носову приходилось неоднократно писать объяснительные записки, когда у Чистякова назревали конфликты с руководством. Знало ли начальство истинного автора этих записок,  -  бог весть. Но после  таких убедительных бумаг ни у кого рука не поднималась наказывать Родионыча.

А «подать» материал Носов умел. В подтверждение этого, пожалуй, нелишним будет следующий пример. П.Г.Сальников, избранный ответственным секретарем писательской организации,  долгое время не мог получить квартиру. В обкоме партии в упор не хотели видеть здесь никакой проблемы, словом, никак не шевелились. Носов  от своего имени направил туда письмо. Изложил ситуацию: не имея пристанища, писатель Сальников, тем самым,  вынужден профессионально простаивать. В электричке от Курска до Харькова, куда он ездил к своей жене, каждому должно быть ясно, ничего не напишешь. А когда молчит советский писатель, в это время пишут его  идейные враги. Вот эта ударная фраза сработала безотказно. В пособниках недругов советского строя ходить никому не хотелось: политически близоруко. Не далее, как через две недели, мы  «врезали» замок, поздравили  писательского начальника с новосельем. 

Однако вернемся к Чистякову. Бывало, под настроение он  задерживался у Евгения Ивановича. Они могли ночь напролет играть в шашки. Поутру, конечно же, нужно было являться домой, и Родионыч обескуражено сетовал: «Ну что я своей змее скажу?» Жену он и за глаза и в глаза только змеей и называл, на что она, надо сказать, совсем не обижалась.  Евгений Иванович отрывал любой попавшийся под руку клочок бумаги, чаще всего, газетный, чистый уголок и писал на нем: «Зина, Миша был у меня. Носов». Родионыч сиял радостью, клал в карман эту индульгенцию, зная наперед, что теперь домашней расправы  не последует.

Моя первая запомнившаяся встреча с Чистяковым произошла в Толмачево во время похорон отца Евгения Ивановича. После поминок мужской люд высыпал на улицу покурить. Затем мы отправились на луг, к реке. Евгений Иванович охотно рассказывал, какие здесь  были воды, какие глубины. В первые годы коллективизации в здешнем колхозе держали даже рыболовецкую бригаду. Глядя на петлястую нынешнюю речушку, трудно себе представить, что всего каких-то тридцать лет назад в зимнюю пору в проруби ставили и лошадьми вытаскивали двухсотметровые рыболовные сети. В воспоминаниях Евгения Ивановича и его отец Иван Георгиевич, и дедушка Алексей оживали перед нами:  ловили рыбу, на лодке из заречья возили сено, по морозу выкашивали камыш. В какой-то момент, когда мы разбрелись по лугу, наслаждаясь раздольем, я оказался вдвоем с незнакомым мужчиной.

-  Мил человек,  -  заговорил он, указывая рукой в сторону кладбища,  -  глянь-ка, на могилке никого нет. Ивану Георгиевичу без привычки оставаться одному скучно. Что ж это  -  похоронили и сразу бросили? Нехорошо. Пойдем, мил человек, побудем с ним. 

Вот так я с Родионычем  познакомился и подружился на долгие годы.

…Раньше каждое маломальское  предприятие имело свой духовой оркестр. На демонстрации выходили лишь под собственную музыку, своими оркестрами гордились, а виртуозных духочей, как нынешних футболистов, руководители трудовых коллективов переманивали друг у друга. В организации, где работал Чистяков, тоже был свой оркестр, и Родионыч играл в нем на  басовой трубе.

Однажды их оркестр отправили хоронить районного военкома.  После похорон об оркестрантах случайно забыли, не предоставили транспорт. И им пришлось возвращаться пешком. Неблизкий путь в шестьдесят километров оставил у Родионыча глубокую память. А Евгению Ивановичу послужил фабулой для рассказа «Шопен, соната номер два».

В процессе вызревания рассказа Носов нуждался в консультациях Чистякова. Мы ходили смотреть весенний разлив, уезжали на загородные рыбалки, и Евгений Иванович, как мне казалось излишне, все выспрашивал и выспрашивал о порядке построения оркестра, о звучании тех или иных инструментов. Можно лишь представить с какой радостью в душе Родионыч делился своими знаниями,  мастерски изображая все эти бейные басы, тенора, корнеты и прочие дудки и трубы. Обучение происходило на убедительном языке.

Носов вживался в музыку не только со слов Родионыча, у него он проходил, так сказать, ликбез, получал первичные знания. Как-то вечером я пришел к Евгению Ивановичу. Мы сидели в его кабинете,  разговаривали, и мне показалось странным, что хозяин не зажигал свет и отчего-то отрешенно  участвовал в беседе. Потом в его исполнении мы слушали магнитофонные записи стихов Бунина. Глуховатый голос Евгения Ивановича проникал в   каждое слово  с какой-то внутренне-безнадежной скорбью, исходящей словно  не от человека, а оттуда, с неба:

Воткнув копье, он сбросил шлем и лег.
Курган был жесткий, выбитый. Кольчуга
Колола грудь, а спину полдень жег…
Осенней сушью жарко дуло с юга.
И умер он…

Затем так же в темноте Евгений Иванович включил кассету с похоронной сонатой Шопена. Умолкли последние аккорды, а мы долго еще сидели молча. Да и какие слова могли что-либо значить? И свет был бы ни к чему.

Прежде чем приняться за  рассказ Евгений Иванович, воспользовался также услугами  музыкального фонда, изучил все, что можно было изучить о самом музыкальном произведении. И лишь когда Шопеном  зазвучала собственная душа, он посчитал себя вправе сесть за письменный стол и написать слова для этой музыки. Создал реквием.

Было время, с Родионычем   мы жили в одном доме и даже в одном подъезде, довольно часто встречались. Зашел он однажды в хорошем подпитии с горячим желанием добавить к тому две-три рюмки и у меня. Видя его состояние, я  слукавил, сказав, что  ничего спиртного нет. Он  долго не мог угомониться. Посидев этак с полчаса, изрек: «Войны не будет». Я удивился такому переходу от выпивки к войне и спросил: « Почему же не будет?»  «А в каждой квартире война».

Родионыча интересовали порой, что ни на есть, первобытные вещи. Например, он допытывался, почему это после вскрытия труп хоронят без языка во рту? Дело в том, что он со своим оркестром иногда участвовал в похоронах, там в какой-то ситуации и возник у него этот вопрос. «Мил человек, как же можно без языка!»  -  девственно негодовал он, будто бы  по ту сторону жизни язык должен быть непременно на  месте.

Не помню уже, по какой причине он не пошел на первомайскую демонстрацию. Был  по-праздничному свежо выбрит, предельно наодеколонен. «Садись»,  - кивнул он на стул,  по столу в мою сторону шоркнул сигареты.  -  «Кури». И втемеж спросил: «А какое давление самое высокое?» После моего разъяснения он забыто разминал сигарету, пока оттуда не высыпался истертый табак. «У Сережки*  -  за двести двадцать. Это ж, наверное, мозги закипают». И, не давая остыть последним словам, неистово закричал: «Зинка! Змея! Где холодец? Видишь, человек пришел!» Жена, привыкшая к подобным «ласковым» обращениям, впрочем никогда не оставляла их без ответа. «Чего кричишь как умный дурак? Вот он твой холодец, неси свою бутылку»,  -  перед нами на самом деле, словно по команде, появился нарезанный хлеб, высокая форма с говяжьим холодцом и школьного возраста маринованные огурцы.

Родионыч любил побарствовать за домашним столом. А на работе привередничать было не перед кем, главное же, что еда здесь была не просто едой. Ломоть хлеба, кусок селедки или горсточка кильки,  оставшиеся от предыдущей трапезы и завернутые в газетный лист, прятались за портрет Микояна на случай прибытия внезапной порции спиртного.  На складе хранились флаги и лики вождей для праздничного шествия по городу. Из всех высоких начальников Родионычу  приглянулся именно Микоян. Портрет он повесил в своей служебной коморке. Про него все забыли, и он  многие годы  служил надежным схроном  для початой бутылки, маленковского стакана и нехитрой закуски. В то время подобные   предметы считались почти неприкосновенными, как священная корова в Индии, поэтому никому и в голову не приходило заглянуть   с обратной стороны художественного полотна.

Людей, напивающихся до безобразия, Чистяков судил резко. «Пьянота!»  -  в этом его слове  содержалось максимальное пренебрежение. А для себя он и мысли не допускал, чтобы из-за выпивки не пойти на работу или к сроку не выполнить задания.

Особого упоминания требует ритуал сбора на рыбалку. Евгений Иванович просил меня заранее начинать теребить Родионыча, иначе упреков не оберешься. Надобность в этом я осознал, приобретя некоторый опыт. Напомнишь в среду или в четверг, скажет, мол, рано  думать, дожить еще надо до воскресенья. Придешь в субботу, а он  -  хвост дыбом, дескать, где ты был раньше, чего не предупредил, отчет на носу  -  не до рыбалки. А сам ором на жену: «Змея, где мои шурувары?  Где удочки?» Словом, нуждался он в уговорах, любил повальяжничать. Не было случая, когда бы он взял бы да не поехал на речку. И тот же отчет жена, бухгалтер по профессии, с ним или без него все одно  готовила к сроку.

Не обходилось без приключений и на самой рыбалке. Кое-какие  события   описаны  Евгением Ивановичем в рассказе «Уха на троих». Но это всего лишь малая толика из многолетних блужданий с рюкзаком за плечами.

А последний свой рассказ  «Фагот» Носов построил на реальных трагических фактах, происходивших с семьей Михаила Родионовича. Склоняешься к мысли, что это пронзительное  достоверное произведение  -  прощальная сердечная дань Евгения Ивановича неизменному другу, с кем  прошагал по жизни от начала и до исхода.    
________
* Брат Михаила Родионовича, по прозвищу Махно.

↑↑НА ПОЛНУЮ С НОЧЕВОЙ

Мише Еськову  -  спутнику по моим блужданиям по земле и дебрям человеческих мыслей, - сердечно.  Е. Носов  (Дарственная надпись на книге)

В рыбацких  маршрутах Евгения Ивановича всегдашней любовью пользовались курские реки, и среди них особое место принадлежало речке Полной, что невдалеке от станции Полевой. Сами эти имена  -  Полевая, Полная,  -  без постороннего инородного подмесу, исконно наши, одним лишь звучанием своим вожделенны и благостны русской душе. Рыбацкая обитель, о которой идет речь, без каких-либо претензий на значительность: не впечатляет ни быстротой течения, ни разгульной неоглядностью водного простора, на противоположном берегу без труда можно разглядеть самую малую пичужку. Однако ж название какое  -  Полная! Сразу ясно, что не мелкая, что положенное по природе отдано ей вдосталь.

В тот поход на Полную, о котором я собираюсь рассказать, не ладилось с погодой: сентябрь, а захолодало не по времени люто. Палатку пришлось ставить в кустах, в затишке. Лова никакого не было, мы собирали сушняк для костра впрок, чтобы на всякий случай запастись дровами, если холод выгонит из палатки наружу, к огню. До темноты занимались костром, поддерживали токное расчетливое пламя.

Потом заморосил дождь, мы забрались в палатку, подвесили электрический фонарик, осветили наше жилье и стали обживаться. Под парусиной чувствовался по-домашнему перинный, спасительный слой соломы. И мы вслух радовались, что заблаговременно запаслись добротной по  погоде сухой подстилкой. Коротать долгую ночь придется не на охолодавшей земле.

Разговор о том, о сём мелкими ручейками петлял в текущих событиях, пока по обоюдной сердечной указке мы не набрели на детские воспоминания. Довелось впервые услышать от Евгения Ивановича, как в лютые тридцатые годы в наших местах объявились толпы истощенных нищих из самарских краев, как и сам такой же изможденный голодом  помирал от сыпного тифа. Признаков жизни почти уже не было, когда за ним на живодерной колымаге приехали санитары забирать в тифозный изолятор. Изолятор или по-уличному тифозный барак  -  место, откуда была лишь одна, известная всем, дорога. В последующем  голод 1932 года будет воспроизведен в повести «Греческий хлеб». После прочтения остаешься потрясенным, будто заглянул на какое-то нереальное моровое кладбище, где, как ни странно, существует жизнь, хотя по всем законам естества в подобных условиях быть ее и не должно.

Меня судьба тоже не миловала. Те же тифы знаю  не понаслышке. А голод чего стоил: питались, считай, солнцем да травой. Да и смерть совсем близко подходила не раз. Я даже собирался об этом написать. Подражая Горьковским «университетам», свое произведение хотел назвать «Мои смерти».

В разговоре, который нам обоим был близок и интересен, мы забыли о времени и о том, где находимся. А между тем, продолжался дождь, с монотонным шипением мелко сек по брезенту. Палатка закоженела, выровняла все свои провисы, угрожающе набрякла. Теперь не дай бог притронуться, капель из того места потом не остановишь. Так что надо быть аккуратным, иначе холодная баня будет обеспечена.

На реке возникли посторонние звуки, там кто-то плескался: то ли рыба гуляла, то ли зверь какой полоскался. Прислушавшись, Евгений Иванович заулыбался:

-  Беспяткин рыбачит.

-  Ночью? В такой дождь?

-  Сетями, когда же еще?

Мы вылезли из палатки. Ни неба, ни земли, ни ближайших кустов  -   темень. И обжигающе холодный дождь.

-  Жень, ты?

Выбираясь наружу, мы приподнимали полог. Свет фонарика обозначал проем палатки, скорее всего, тем и обнаружили себя.

-  Я, я  -  подтвердил Евгений Иванович.

-  А я тут хотел снасти  ставить.  Да уж ладно, лови. Хотя погода… Клева не будет… Утром, может, рыбки для ушицы завезти, а то без ушицы как же?

-  Не надо,  -  отказался Евгений Иванович.

-  Ну, как знаешь.

-  Милиции не боишься?

-  А чего ее бояться? Милиционеры рыбку тоже любят.

Подмокшие и остылые в палатку мы вернулись, как в долгожданный дом.  Какие никакие стены, а создавали ощущение уюта, защищали от невзгоды.

-  Откуда ты знаешь этого Беспяткина?  -  спросил я у Евгения Ивановича.

-  Он на реке и я на реке, ну и разговорились.  В этом лесочке, куда мы приткнули сейчас палатку, было его подворье. Там еще  растут его яблони. Не захотел жить со всеми по ту сторону речки, тут бирюком обосновался. Мельница у него была. Раскулачили, подворье спалили. Когда вернулся из лагерей, построился уже в деревне. Но памятью остался здесь. Ему-то и браконьерство это не для наживы. Коренной мужик, без дела не привык. А сети  -  занятие на целую ночь. И главное, все родное  -  рядом. Для того он здесь и лодку держит.

-  Так он в годах, старичок уже?

- Видел бы ты этого старичка. Иду как-то по лугу, смотрю, копна впереди, пригляделся  -  движется. Да не вязанка, а именно копна сена на плечах  - троим не поднять. Поздоровался, стал рассказывать о событиях в деревне, сколько стоял, копну на землю не опустил.  Не тяжело, говорит. 

Посидеть у костра на берегу реки, перекинуться редким словом, помолчать, забывшись, глядеть и глядеть на живой таинственный огонь,  -  может, в жизни слаще времени и не бывает. Но в тот раз из-за непогоды сумерничать у костра не довелось. Ну ладно, уха не случилась, так и от чая отказались. Под хлестким дождем если с трудом и разведешь огонь, то  пока котелок вскипятишь, сам промокнешь. А  впереди ночь в палатке,  не на горячей печи.

Так что ужинать пришлось без горячего, домашними запасами. И снова детство заманило нас в свои необъятные просторы. Пожалуй, ни одна крестьянская работа не окружена такой трепетной, воистину богомольной атмосферой как путь-дорожка от муки до готовой, пахнущей на всю округу, настоящей, ничем неподсуропленной ковриги.  

Бабушка Евгения Ивановича и моя мама, будто вживу явившиеся к нам в палатку, делились опытом хлебопечения в русской печи. Каждая по-своему, но непременно с радением и любовью они приобщали нас к таинству рождения самой необходимой национальной еды. Вначале следовало подготовить под постав дубовую дежу, выпарить ее крутым кипятком. Требовалось умело запустить опару, чтобы и не перекисла, и не была слишком молодой, а подходила бы пышно, как на крыльях. На этой опаре ставилось потом тесто, несколько раз нужно было вымесить его, добавляя муку по чутью, по опыту, иначе тесто может оказаться прохоным. И выпечка даст осадку, верхняя же корка отстанет. А перебавишь муки, крутое тесто тщательно не вымешаешь, никаких сил не хватит, так и останутся не проработанными сухие белые комки. Затем в ход идет деревянная лопата для ссаживания сформированных полушарий теста на раскаленные подовые кирпичи. Будущую первую ковригу перед отправкой в жар и бабушка Евгения Ивановича,  и моя мама сопровождали обязательной молитвой и крестным освящением. Запах и вкус тех хлебов оживал в палатке до стеклянного хруста зажаренных хлебных корок на зубах и сладкой младенческой слюны во рту.     

-  Вот предмет русской литературы,  -  заметил Евгений Иванович.  -  Русский писатель пишет всегда о жизни. А сочинять высосанное из пальца  -  это пусть другие упражняются.

Тогда я искал свою дорожку в литературе. Тыркался туда-сюда. Писал не как есть, а как должно быть, как того требовал социалистический реализм. Уж он-то, этот самый передовой метод искусства, должен был меня выручить.

Евгений Иванович, как всегда, полагался на собственные правила:

-  Возьми лопату, копни землю, да не на огороде, там земля неестественная. А ты копни нетронутое земледелием: на лугу, в лесу. Сколько в той земле: и корни, и черви, норки всяких размеров, ржавое железо со следами человека. Возможно, и кости попадутся  -  там все вместе  -  и смерть, и жизнь. Тут и сочинять ничего не нужно, макай перо и пиши.

 

А та, памятная, ночь на Полной незаметно для нас прошла без сна, в душевном разговоре. Поутру обнаружилось, что все окрест расквашено дождем, болотной топью прогибалась даже досель плотная травянистая дернина. Мне нужно было уходить к электричке, Евгений Иванович, однако, оставался еще на одну ночеву, хотя ясно было, что рыбалка окажется пустой.
Хочется верить, что ту ночь  помнил Евгений Иванович. Быть может, туда был обращен его внутренний взор, когда он писал рассказ «Гори, гори ясно…» с незабываемым волшебным фонариком. От его немеркнущего света не так темно и на нашей нынешней дороге.

 

↑↑ЖАНДАРМЫ,  МЕЖДУ ПРОЧИМ…

В прошлый раз рыбалка нас порадовала. У Носова закрючила матерая рыбина. Поднять ее из глубины долго не удавалось.

-  Похоже, линь,  - предположил Евгений Иванович,  вываживая упрямую  добычу.

Рыба не рвалась куда-то вдаль, на простор, а ходила у самого обреза камышей, почти отвесно с неистовой силой удерживая струной вздрагивающую леску. Подхватка давно была наготове. Но длительное напряжение не прошло даром: первое появление рыбы на поверхности я все равно прозевал и лишь затем, улучив момент,  выжикнул ее из воды. Носов оказался прав, пойман линь, красавец старинно-медного окраса. Мне также повезло, килограммовый карп дался тоже нелегко, и мы оба пребывали в возбуждении.

Уголка для ужения лучше не бывает: за спиной непролазные чащобы, добраться сюда можно лишь на лодке, так что  непуганые угодья,  -  рай для рыбака. Разговоры об этом продолжались и в домашней обстановке, и наши жены тоже захотели побывать  в том обетованном краю.

Но эта рыбалка не ладилась. Часа за три не обозначилось ни единой поклевки. С маленького прибрежного пятачка, окруженного ивовой и ольховой порослью, деться было некуда. Случись клев, не заметил бы вязкого хода времени и прочего неустройства. Однако следить приходилось лишь за тем, чтобы ненароком не обжечься крапивой, двухметровой стеной обступившей   приваду.

Жалея женщин, истомившихся в тесноте,   решились на передислокацию. Но и на новом месте  поплавки  не дрогнули ни разу. Несмотря на благодатный  солнечный день, было очевидно, что основательная невзгода ходит поблизости, река не зря так глухо замерла. Донные пескари всплывали и  стоймя держались у поверхности, раскрытыми ртами жадно хватали воздух, хоть давай им кислородную подушку. Рыбалить в такую погоду  -  попусту тратить время. И Евгений Иванович предложил сплавиться в город по реке. Десяток верст  -  путь неблизкий. Но и возвращаться к поезду на железнодорожную станцию  -  тоже не чай с медом, на надувных лодках против течения не разгонишься.

Изведать новый маршрут было интересно: столько всего увидишь. Было также любопытно прикинуть, каких сил  потребует такое, в общем-то, недолгое путешествие. Об этом хотелось иметь представление, так как мы с Евгением Ивановичем готовились как-то  одолеть без малого восемьсот километров: от истоков Сейма до его впадения в Десну. У Носова имелась десантная резиновая лодка. Для двоих и для походного скарба места было в ней достаточно. Плыть намечали, не спеша, с утренними и вечерними рыбалками, с ушицей у костерка, словом,  поступать как  угодно душе, без определенного жесткого плана.

Поглядеть Сейм на всем его протяжении было заманчиво,  родная река, а мало что о ней знаешь. Проплывая  мимо тех или иных мест, Евгений Иванович раскрыл бы  свои исторические багажи,  окунул бы в глубины веков, оттого  отчий край стал бы намного роднее.

Кроме Сейма  хотелось увидеть благословенные пажити, вдохновившие писателя на создание одного из лучших своих произведений. «В середине лета по Десне закипали сенокосы. Перед тем стояла ясная недокучливая теплынь, небо высокое, емкое, и тянули по нему вразброд, не застя солнца, белые округлые облака»,  -  какая светлая музыка в этих начальных словах из повести «Шумит луговая овсяница»! Одно время Носов дикарем жил на Десне. Хлесткую лозину приспособил под удилище, на пропитание ловил в тамошней воде  рыбу и был свидетелем крестьянского сенокоса… 

А то несостоявшееся  плавание осталось только  в сокровенных мечтаниях. Об этом  горько думалось, когда на двух маленьких лодках мы отчалили в сторону города.

Река с нашими плавсредствами вытворяла что хотела. Прежде всего, она не давала желанного хода, гребешь изо всех сил, а глянешь на неподвижный берег,  вроде никуда не сдвинулся с  места. Приноравливаться нужно было и к гребле, и к воде: стоит лишь пересилить одним веслом или попасть в течение над омутом, тут же  закрутит  словно щепку. Этими одноместными лодками мы пользовались неоднократно, но тогда  расстояния укладывались в сотни метров, не успеешь, как следует, разогнаться, а уже приходится табанить. Немаловажно  то, что  с Евгением Ивановичем была Валентина,  со мной Ольга, и эти обстоятельства, разумеется, влияли на скорость.  Потом мы все же приладились к реке, доверились собственному спокойствию, могли подолгу находиться рядышком, свободно переговариваться,  разглядывать окрестности.

Вблизи Толмачево  увидели непристойную для этих мест картинку: на прибрежном песке нежились на солнце совсем голые девки с такими же бесстыжими нездешнего  окраса чернявыми ребятами. Будто  лихим ветром наши лодки метнуло к противоположному берегу. Угнув головы, мы заработали веслами, норовя поскорее удалиться от срамоты.

-  Будь живой дедушка Алексей, турнул бы он их  отсюда без оглядки,  - встретившись с хозяйственной, а тем паче с нравственной порухой, душой Носов всегда полагался  на своего деда по материнской линии. 

Да и было на кого полагаться. Алексей Иванович отличался прямым и твердым нравом. В давние-предавние времена, при царе еще, окрест он стал известен тем, что не спасовал перед местным помещиком, горячим  человеком, готовым без лишних церемоний  пустить в ход не только ругань, но и  все, что окажется под рукой. Управы над собой он не знал, его трость хаживала не по одной мужичьей спине. Встретились они где-то здесь, по заречью, в крестьянских общественных лугах. На легких дрожках барин повадился сюда ездить, устраивать гоны для коня. Эти травы берегли от вытаптывания,  до сенокоса даже скот не пускали, иначе на какой укос можно было рассчитывать.

Помещик и не  предполагал, чтобы кто-то смог ему перечить. Потому и опешил перед дерзостью, когда черносошный невежа преградил ему дорогу.

« Барин, эта обчина не твоя, завертывай назад».

« Брын-цев!»  -  Помещик заскрипел зубами и схватился за сыромятный кнут.

« Не балуй»,  -   предупредил его  Алексей Иванович и, повесив батог на плечо, спокойно зашагал прочь.

Ну а нам достались иные времена, где левое названо правым, где жизнь под видом конечной истины преподносит коктейль из  кривды, весьма сложно поступать по первому побуждению. Евгений Иванович, думается, и сам способен был  загнать за Мамай вот эту стайку молодежи, нагишом распластавшихся на песке. Какую же заглушку поставили в их душах, чтобы прилюдно явить собой непотребное зрелище?

Неприятный осадок от увиденного  приостановил наше разглядывание окрестностей, липло гадливое чувство, будто сами повалялись на том постыдном лежбище. По чужому мы миновали Толмачево, не сходя на берег. У Евгения Ивановича не было настроения проведать родственников. Против обыкновения он даже разговору не завел  о  толмачевских событиях, вроде все здесь для него было посторонним.

За Толмачевым вскоре кончился вольный простор, дальше речка уходила в лозняки. В этом месте существует брод, и мы однажды  здесь переносили Полину Алексеевну  -  мать Евгения Ивановича.  Полина Алексеевна по-женски испуганно ухватилась за наши шеи и с присущим ей жизнелюбием давай  подсмеиваться:

-  Во-о, прямо как принцесса на руках.  Сейчас в бучило ошугнемся, станет принцесса мокрой курицей…  Жень, помнишь?  -   посреди речки сквозь смех пустилась рассказывать о чем-то забавном из прошлой деревенской жизни.

Тогда я не заметил, что с берега на берег  протянут стальной трос. В тот раз все внимание направлялось на то, как бы на самом деле не ошугнуться  и по неосторожности не выкупать Полину Алексеевну.

-  Был, был и раньше,  -   заметив мое недоумение, уточнил Евгений Иванович.  -    Граница водозабора. Запретная зона. Дальше плыть нельзя.

Посовещавшись, мы все же решили рискнуть. Уж очень не хотелось навьючивать на себя всю поклажу и неблизкий свет по жаре пёхать.

Далее речку вроде бы негоже было называть речкой. В ракитовых зарослях, то сужаясь до нескольких метров, то просторно раскидываясь,  блудило вялое песчаное мелководье, по которому даже пустые надувные лодки приходилось волочить яко посуху. Трудно было представить, что это и есть известный водозабор со многими и многими тысячами кубометров воды, поступающей отсюда на ежедневные городские нужды.

Путешествие бурлацким манером с бечевой на плече продолжалось долго.  Неожиданно открывшейся водной глади мы по-настоящему обрадовались, основательно разместились в лодках и, будто с привязи, рванулись на волю.

-  Стой, стрелять буду!  -  Мужчина на берегу размахивал пистолетом.  -  Ко мне!  -  скомандовал он.

Под арестом бывать  не приходилось, и я ждал решения Евгения Ивановича, втайне надеясь, что он какими-нибудь двумя-тремя словами разрядит обстановку, и нам позволят спокойно проплыть дальше. Но он сказал:

-  Охраннику надо подчиниться. 

Пока мы приближались, охранник во всю глотку читал  ижицу насчет важности объекта, насчет всяческих запретов. В общем-то, делал правильно: не такие уж мы темные, чтобы не разуметь куда лезли. Оля, сидевшая на носу лодки, поспешила спрыгнуть на сушу, но попала в прибрежную грязь.

И тут Носов произнес:

-  А во Франции жандармы, между прочим, дамам руку подают.

Охранник  умолк,  стал торопливо прятать пистолет, не попадая в кобуру.  Валентину из второй причалившей лодки вызволял он со всей галантностью, даже сам в грязь заступил. Разговаривать с нами он больше не  решался, сбитый с толку замечанием Носова. Выводил нас другой человек, тоже при оружии, с карабином наперевес. По колкой горячей степи он отконвоировал нас далеко от охранной зоны.

Конечно, жаль  - на Десну не сплавали. На веслах вполне бы управились, при попутном ветре могли бы и парусом воспользоваться.

Десна…Десна…Там «ясная недокучливая теплынь, небо высокое, емкое…».

 

↑↑ВОЛГА-ВОЛГА

Была у нас задумка пешком сходить  на Куликово Поле. Маршрут проложить собирались не прямиком вдоль железной дороги, не по автотрассе, а как придется, местами поглуше, преимущественно диким простором и вблизи рек. Идти намеревались вдвоем: Евгений Иванович и я. Чистяков Михаил Родионович, попросту Родионыч,  -  постоянный наш компаньон по рыбалке  -  в таком длительном и дальнем походе создавал бы немалые затруднения. Во-первых, по натуре он стопроцентный барин, а это значит, его долю общей походной работы пришлось бы выполнять нам. Во-вторых, что не менее важно, без ежедневной, пусть небольшой, но ежедневной  порции спиртного жизни он не представлял. Через день-другой сухого режима махнул бы рукой на нашу затею. Какое еще Поле Куликово, если на горизонте замаячила деревня, а там должен быть магазин, а в магазине, само собой, найдется и желанная бутылка…

Намечен был срок похода. На короткое время Евгений Иванович отправился в Волгоград к сестрам, а по возвращении уговорились особо не откладывать, сразу же двинуться в путь. И на тебе -  случилась холера. В Волгограде объявили карантин. Евгений Иванович застрял там надолго. Носов есть Носов, не смотря на милицейские облавы и прочие карантинные меры, ему удалось таки прорваться на Волгу и порыбачить. Вернулся оттуда с богатым уловом, угощал вялеными лещами, диковинной по нашим местам чехонью. После его рассказов спокойно заснуть было уже невозможно: самому мерещились бронзовые рыбины-оковалки. Как в костре моментальным пламенем занимается выдержанный на солнце сушняк, так и мы загорелись новым желанием. На будущий год в мой отпуск решили непременно побывать на Волге, пожить в палатках, ну и, само собой, поудить вдоволь. Эта задумка, к счастью, осуществилась.

Волгоград встретил нас пеклом. Нечем было дышать. Выжженная серая земля без единой живой травинки выглядела таким же бетоном, как по-настоящему бетонное летное поле. В самолете Родионыч кричал благим матом. Летел он первый раз в жизни и обычный перепад давления в ушах воспринял как нечто угрожающее. Случись такое в машине, пожалуй, выпрыгнул бы на ходу.

Еще в Курске планируя поездку, подумывали обходиться ухой да чаем. Вдвоем с Евгением Ивановичем мы так и поступали. Но Родионыч… Я настаивал, что он никуда не денется. На самом-то деле, окажись в тюрьме или в пустыне, у кого затребуешь выпивку? Последнее слово, как всегда, принадлежало Евгению Ивановичу:

-  Мишич, ты мало его знаешь. От твоего сухого режима он ударится в калмыцкие степи,  сам за водкой побежишь. Так что давай не по-твоему и не по-моему. Ты вот что, ты заначь фляжку спирта, никуда ее ни-ни. К ужину будешь выдавать по пятьдесят грамм, не больше.

После случившегося в самолете я уже не сомневался: без пряника управлять Родионычем не удастся. Так что запрятанная фляжка пойдет по назначению, буду готовить разведенку, на две недели как раз и хватит.

От непривычной жары организм иссушался так быстро, что пить хотелось постоянно.  Жидкость употребляли немереными стаканами, кружками, бачками. Носов страдал не меньше нашего, но он знал, чем можно облегчить адаптацию.

-  Нина,  - обратился он к сестре, у которой мы гостевали,  -  копченье продается?

-  Полно, как в прошлом году.

Вскоре мы отправились за неведомым копченьем. Евгений Иванович для чего-то взял с собою нож-тесак.  Мало того, он еще и веревки прихватил. То, что увидели в магазине, не для курских зарисовок. Весь угол просторного магазина завален был копчеными хребтами и ребрами.

-  Сайгаки из заволжских степей,  -  пояснил Евгений Иванович.

Случись подобное в нашем Курске, стоять бы в очереди полдня, а тут, кроме нас, никто слюной не истекал. Без привычки глядеть на все это было не только обидно, но и диковинно. На полках горки, если не горы, лещей, метровые сомы, живые раки. И ни у кого глаза не горят при виде такого изобилия. С зависти набрали мы пуда  два копченых костей. Тесаком Евгений Иванович орудовал, как заправский рубщик мяса. Разделил сочленения, улаштовал всякие горбины, разложил на  три поклажи, увязал веревками, чтобы удобней было нести.

-  Наварим под пивко,  -  возбуждал нас дорогой.  

-  Под пивко не грех бы и покрепче чего-нибудь.

-  Роди-о-о-ныч! По такой жаре да пиво с водкой  -  брр-р!  -  От воображаемой картины у меня мурашки на  коже выступили.

И попировали же мы! Мяса  оказалось таки достаточно, чтобы не оскользнуться языком по кости. С первыми кусками горячей копченой солонины думалось, что семилитрового жбана пива не хватит насытиться, уж больно шустро и аппетитно все глоталось. Но ни моя жена Ольга, ни Валентина  -  жена Евгения Ивановича, и Нина   пристрастия к пиву не проявили. Горько, не женский напиток. Да и мы, мужики, как не пыхтели, одолеть жбан не смогли. Главное, что в организме наступило какое-то затишье. Было ведь как, сколько не пей, пить все хочется и хочется. А тут вроде позволили отдохнуть от безостановочной жажды. Как врач я понимал, что употреблением солонины восстановили водно-солевой баланс, успокоили соответствующие центры в мозгу.

Коли  разговор идет о сагайчатине, упомяну и реакцию Чистякова. Второй или третий раз приготовили мясо, разумеется, вовсе не для основной еды, а солененькое для блажи к пиву, как Родионыч вдруг сорвался в обиде:

-  Приехал отдыхать, а вы, как собаку, костями кормите!

От стыда мы с женой угнули головы. Какие кости? Нина и ее муж Василий, чего нам только не подавали: и осетровую икру, и отварного осетра, и заливную стерлядь. Накануне гостили у  Светы, другой сестры Евгения Ивановича, там тоже стол ломился от еды. Муж Светланы Николай потчевал мясными блюдами собственных рецептов, в ресторане лучше не приготовят. Да и вообще, принимали нас с такой сердечностью и радушием, назойливого комара норовили  отогнать.

-  Перед тем, как ехать сюда, надо было железные зубы вставить, кости б мясом показались,  -   рассмеялась Нина и тем сняла общее напряжение.

Родионыч, что с него возьмешь.  Бывало, на рыбалке выложишь еду, предложишь ему котлету ли, огурец ли и слышишь брезгливое: «Ну, дай кусочек, если хороший». Что не понравится, он мог  выплюнуть тут же. Носовы, надо сказать, на выходки Чистякова, если и обращали внимание, то с переводом в какую-нибудь шутку. Они знали его с детства, привыкли.

По Волгограду Евгений Иванович водил нас, будто по своему родному городу. Показывал места, где до Волги оставались какие-нибудь  десятки метров, но они как раз и явились последним пределом, куда враг так и не ступил. Побывали мы на Мамаевом кургане и у  «Дома Павлова».  Музей «Сталинградской битвы» Носов раньше не посещал,  поэтому рассматривал экспонаты долго и молча.  Нам, не воевавшим, все эти снаряды, рвано закрученные осколки отвлеченно представлялись  смертью  -  и только. А ему было что вспомнить.

Предоставленные самим себе, мы самостоятельно бродили от стенда к стенду. Не обошли вниманием почетный меч короля Великобритании, подаренный гражданам Сталинграда в честь победы над фашистскими захватчиками.  Гордо думалось, вот же вынудили  признать наши успехи.

В какой-то  момент я застал Евгения Ивановича у орудия. Заложив руки за спину, в своей неспешной манере он ходил вокруг, и был поглощен разглядыванием. Вид у него был такой, будто на нем лежала ответственность проверить каждую заклепку на металле, чтобы в необходимый момент не случилось поломки или отказа. Заметив меня, Евгений Иванович застенчиво улыбнулся:

-  Моя пушка.

-  На ходу?  -  спросил я.

- Да, стрелять может.

А больше  не стал распространяться.  Явно, он был не с нами.

…Назавтра мы собирались сплыть по Волге куда-то на границу с Астраханской областью, в Коршевитое. Закупили необходимый провиант, осталось запастись наживкой. Евгений Иванович  рассчитывал накопать червей. Привел он меня в какой-то глубокий песчаный карьер. Густые в руку толщиной камыши кровожадно гудели гнусным комарьем, да был бы еще  червь, знал бы за что мучиться. В общем, ни с чем выбрались  из карьера, отмахиваясь от сопровождавших комаров, не боящихся даже открытого жаркого солнца. Отсюда, с высоты взлетевшего самолета, котлован смотрелся особенно неприглядно. В пяти минутах ходьбы от многоэтажных домов городской свалки, разумеется, быть не могло. Однако втихоря городской мусор здесь ссыпали. Не пощадили даже притулившейся на склоне ветхой хибарки, сколоченной из разномастных деревянных и картонных латок. Навалы мусора подступали буквально вплотную к белью, вывешенному под окнами жилья.

Бомжи обосновались?

Евгений Иванович пояснил:

- Пока восстанавливали Сталинград,  -  а народу-то сюда согнали со всей страны,  -   все так жили, если не хуже. Постепенно людей переселяли в благоустроенные квартиры. До этой халупы очередь,  видно, еще не дошла.

- Хибарку  надо бы оставить как музейную реликвию, а то  ведь не поверят, что такое было.

- Не, Мишич, не оставят:  не звучит гордо.

Наконец-то, мы прибыли в Коршевитое. Осевшая у берега ракета, на которой  плыли или, точнее сказать, летели, доставила нас на пустынный дебаркадер. Ни вблизи, ни вдали никакого селения не было, И, странно, ни души окрест. Наивно представилось, что мы одни на всем белом свете. Валентина и Оля расположились около вороха вещей, унести которые разом мы не смогли бы, да и вообще не имело смысла таскать их за собой пока не определено окончательное место для бивака. 

Выбрать такое место оказалось не так-то просто. Лишь поначалу  почудилось, что мы здесь одни. По берегу, а мы прошли добрый километр до впадения в Волгу очередного ее рукава,  удобно устроилось несколько рыбаков. По отдельности можно бы  разместиться  между ними,  но мы приехали не на день и не на два, потому и планировали расположиться вместе. Один подходящий участок устроил бы нас, но в воде подмытый и обрушенный весенним половодьем под обрывом лежал огромный дуб. И на этом неудобьи Евгений Иванович остановил  свой выбор. Решено было  опилить ветви,  освободить пространство для ужения. Но зато наверху росло несколько деревьев, в тени которых мы и поставили три своих палатки.

Удить хотелось невтерпеж. А Евгений Иванович отложил рыбалку. Прежде  нужно было обустроить лагерь. Обследовали окрестности, натащили всякого добра, соорудили стол. Найденную доску приспособили под лавку, из сушины напилили обхватных чурбаков для вольного, считай, княжеского восседания. Заготовили дрова на вечерний костер. Закончив хозяйственные хлопоты,  «обмыли» новоселье. Для этого случая еще в Волгограде припасена была бутылка водки.

А затем все внимание отдано было Волге. В этом месте ширина ее, по словам Носова, была не менее пяти километров. Далеко-далеко противоположный берег угадывался по белой зыбкой полоске, отделявшей небо от воды. И только в бинокль можно было различить шедшего по песчаной отмели человека, а простым глазом воспринимался он неподвижной малой черточкой или исчезающей точкой. Понаблюдали мы и за осетром. На нем сидела ворона. Осетр был еще живой, временами погружался в воду. Ворона поднималась в воздух, и как только осетр снова всплывал, она тут же опускалась на него и продолжала  клевать. Евгений Иванович просвещал нас: оказывается, осетры погибают даже от малейшего ранения. Браконьерские снасти с донными острыми, как бритва, крюками; баржи, пароходы и прочие плавсредства с их безжалостными винтами; свою долю вносит и перегородившая Волгу дамба  -   чуть  не повсеместно осетра поджидают опасности, избежишь одного, угодишь в другое.

О той рыбалке рассказывать обычным языком невозможно: от восторга захлебывается душа. Вместо слов я бы наставил непозволительное множество восклицательных знаков.  Впечатление было настолько сильным, что по возвращении домой я хоть и ходил на местные речки и пруды, но удочки из чехла долго не вынимал. После Волги наши водоемы казались  осоловелыми, несерьезными.

В один из вечеров мы сидели на краю обрыва, наблюдали за проплывающим круизным пароходам. Все там сияло огнями. Отдыхающие блаженствовали за ресторанными столиками, танцевали под музыку, дразнящими волнами накрывавшую и  наш сонный берег.

-  Погляди-ка на крайний левый столик, шампанское там полусухое или полусладкое?  -  Евгений Иванович передал мне бинокль. И начал подсказывать:  -  Ну, в ресторане там один седой чмырь, остальные  -  молодежь.

-  А-а, дедок с внучкой,  -  наконец обнаружил я необходимый столик.

-  Не внучка это, он ей руку целовал. А этикетку ты можешь прочитать?

Бутылка развернута была так, что виднелись лишь первые буквы «полу». Пароход между тем отдалялся, загораживая и бутылку, и весь столик какой-то перегородкой, превращаясь в сплошной уменьшающийся очаг света, пока не исчез  в темноте.

Непроизвольно я вздохнул:

-  Жизнь.

Мой вздох Евгений Иванович воспринял как зависть и сожаление об уплывшей райской  обители, с чем он категорически был не согласен:

-  Жизнь здесь, где мы. Здесь воля. А там  -   клетка.

Неожиданно в наш лагерь пришел сосед по рыбалке. Старик-волгарь с весны жил тут на берегу, жена завозила ему продукты на неделю, забирая у него скопившуюся вяленую рыбу для продажи в городе. Старик одаривал нас дружелюбием и по пустякам за помощью не обращался. А коли ночью явился, значит, случилось что-то серьезное.

-  Последней ракетой  прибыли два мужика,  налегке, рыбалить  не собираются. Так что от греха припрячьте все подальше.

К предупреждению мы отнеслись с благодарностью. Рыболовные снасти, посуду занесли в палатки. Не знали только, как поступить с резиновой лодкой. Она была наполнена водой, в ней мы держали мальков для наживки, лишаться их было жалко. Судили-рядили, лодку решили оставить на месте. Валентина и Оля сразу же на этом настаивали, убеждая нас, что никто ее не тронет, никакой ценности для Волги надувная лодка не представляет, поди, не «казанка».

А мы с Евгением Ивановичем решили еще и подстраховаться. На столе, на лавке, на тумбах-сидушках расставили жестяные банки, цинковое ведро и   прочие гремучие предметы. Связали все это воедино тонким шнуром, в нескольких местах соединили с лодкой. По замыслу любое перемещение по лагерю должно устроить приличный тарарам для испуга пришельцев и для нашего пробуждения. С тем и легли спать.

Как и ожидали, растяжка сработала. Мы выскочили из палаток, включенными фонариками принялись шарить окрест. У лодки, запутавшись в шнурах и не понимая, что с ним произошло,  лежал Родионыч. С вечера он рано отправился спать, а мы его забыли предупредить о растяжке. Угораздило его бухнуться прямо в лодку.

-  Чуть не захлебнулся,  -  жаловался он и тряс мокрой головою, обдавая нас брызгами.

Вволю насмеявшись, мы спустились к Волге за водою для живцов, без свежей добавки до утра им бы  не выжить.

А о волжской рыбе судить можно уже по тому, как легко рвала она 0,4-0,5-миллиметровые лески.

↑↑PER  ASPERA *

Поездки в Москву для Носова оборачивались какой-нибудь напастью: грипп, бронхит, воспаление легких привозил  оттуда часто. Всякая инфекция, блудившая там, словно ждала свежего человека из провинции и набрасывалась на него.  Не обошлось без столичного «подарка» и в тот раз. Прихватил его  несложный «гриппок» в стертой форме. Вернулся в хорошем настроении, вроде легко отделался; недомогание, незначительную головную боль, разбитость, пошатывание за болезнь не считал.

Если бы не  появившееся двоение в глазах, лишившее его возможности не только писать и читать, но и самостоятельно передвигаться без натыкания на предметы, он бы пережимал себя до последнего. А пределы его  терпения находились как раз за опасными горизонтами. Это  о нем сказано, что русский к врачу является за день до смерти, тогда как немец  -  за год до болезни.

Он поддался  уговорам обратиться за консультацией, когда  стало ясно, что случилось что-то  неладное: ложкой в тарелку перестал попадать. Я повел его к своим институтским сотрудникам. 

-   Как же, как же… Такой известный человек,  -  будто давнего знакомого встретил Евгения Ивановича профессор глазной клиники и после осмотра принялся по-свойски укорять:  -  Ну, мыслимо ли так пренебрегать  здоровьем?  -  Сам же и ответил:  -  Впрочем, русский  -  это всегда запущенный случай.   Сорокалетний опыт позволяет мне так считать. Хотя и мы, евреи,  недалеко от вас ушли. Как говорится, с кем поведешься… -  Профессор был весел, много балагурил о постороннем, среди чего  обрывками озвучивалось главное: -  Заболевание  -  серьезней не бывает… Скрывать не стану, можно ослепнуть… Воспаление мозговых оболочек. Осложнение гриппа… Ну да, и на слухе отразится… Головная боль на всю жизнь… Инвалидность… Непременно в стационар, к невропатологам, это по их части.

В неврологическом отделении областной больницы  -  теснота несусветная, палаты на 8-10 человек. Я понимал, что профессор рекомендовал нам туда обратиться  потому, что там базировалась институтская клиника. С ужасом я представил, каково  в тех условиях находиться Евгению Ивановичу, и попросил профессора дать направление в обкомовскую больницу. Он извиняюще развел руками: 

-  Я пишу только то, что касается болезни. А уж вы там  -  сами. Подключите Москву, организуйте оттуда телефонный звоночек… А на консультации они нас приглашают.  Не за нами дело.

А на улице я осведомился у Носова:

-  В той больнице ты состоишь на учете? По положению вроде должен, лауреат госпремии как-никак.

-   Не знаю. Никогда не обращался.

 

Евгений Иванович выказывал какое-то безразличие к своему состоянию, он и у профессора особо не разговорился, да и сейчас, опираясь на мое плечо, чтобы не споткнуться и не упасть, с сумрачным лицом окаменело переставлял ноги. Дома он выглядел лучше. Этот, в общем-то, недальний пеший поход дался нелегко. Болезнь явно загружала моего друга, нужно было срочно определяться с госпитализацией. Но и ехать наобум в обкомовскую больницу было рискованно. Дадут от ворот поворот  -  время потеряешь и оплеуху схлопочешь. Подлость  -  она всегда ведь из-за угла, когда ты беспомощен.

Еще свежа память… Чествовалось 50-летие. Приехали  известные в стране люди из Москвы, из Сибири, из окрестных весей. Для творческой встречи власти предоставили свой зал, все вроде по чести, с достоинством. По окончании торжества Евгений Иванович попросил меня побыстрее вернуться к нему домой, по-хозяйски принять там гостей, а сам он отправился на заранее оговоренный фуршет с начальством. Кстати сказать,   расходы на  застолье оплатил сам юбиляр.

С фуршета Носов явился намного раньше, чем ожидалось. Напряженно глядя в пустое пространство перед собой, он ветром влетел в одну из комнат своей квартиры, бросил на пол огромный чемодан с коньяками и разразился сокрушающим  матом. Оказывается, выпить с ним рюмку никто из начальства не пожелал. У сервированных столов  он прождал минут пятнадцать, пока  выплывшая павой в банкетный зал обкомовская официантка не сообщила, что сейчас ей позвонили: руководство занято, срочное заседание. Официантка же собрала со столов коньяки, уложила обратно в чемодан. На остальное Евгений Иванович  махнул рукой.

Боязнь напороться на подобное «почтение», подтолкнула меня обратиться к Гаврилову. Он работал собкором газеты «Правда». Покритиковать в «Правде» руководителя любого ранга означало тогда отправить его в небытие, так что выше представителя цековской газеты в области, пожалуй, никого и не было. У Евгения Ивановича я встречался с Гавриловым, знал его домашний телефон, потому и бросился к первой же телефонной будке за спасением.

Быстро прибыла машина скорой помощи. Минуя поликлинику, нас сразу доставили в стационар, о чем я и просил Гаврилова. Эта больница, кроме приличных бытовых условий, была удобна еще и тем, что там в газовой котельной работала Валентина Родионовна  -  жена Носова. Так что и соответствующий пригляд за больным будет обеспечен без затруднений.

К моей радости, встретившая нас женщина-врач была мне  знакома. Всегда ведь думается, коли тебя знают, то и отнесутся на какие-то проценты получше, с добавкой нелишних доброты и участия, в том же подборе лекарств определят что-нибудь посущественнее. Не зря же сами пациенты и их родственники всеми способами пытаются добиться врачебного благоволения.

Моя знакомая, обследуя Носова, весьма непринужденно, будто случайно встретившись на улице, о том, о сем расспрашивала меня, не забывала поболтать и о себе. Мимоходом она обратила внимание на мою рубашку, хотела бы приобрести точно такую же для мужа и осталась довольна, что магазин, где я совершил покупку, находится по пути домой: сегодня же, не откладывая, заглянет туда обязательно. Создавалось впечатление, что больной ее не интересовал.

Как долго  продолжался бы этот разговор, не знаю. Прервал его Евгений Иванович, прервал не каким-либо увещеванием или просьбой. Нет, он, молча пока были силы, покорно присутствовал при чужой жизни. Упасть с кушетки он, слава Богу, не успел, вдобавок получил бы еще и травму. Обмякшее тяжелое тело я подхватил машинально, не тотчас сообразив, в чем дело. Определять пульс мы с доктором кинулись на одной и той же руке, не замечая, что мешаем друг другу. На наши призывы Евгений Иванович не реагировал, он потерял сознание. Доктор метнулась из кабинета за уколом.

После внутривенной инъекции, придя в себя, Евгений Иванович от носилок отказался. Я думал, что нам предстоит неблизкий путь, вне всяких планов построенный корпус, прозванный БАМом на манер великой стройки, располагался в другом крыле больницы. Я не сомневался, что туда в одноместную палату со всеми удобствами и положат Евгения Ивановича. БАМ негласно предназначался для Больших Административных Мужиков, но ведь и Носов из знатных мужей, известен далеко за пределами страны.

А палата, куда определили Евгения Ивановича, была отсюда в нескольких метрах по коридору. Как только его   поместили на койку, доктор тут же меня выпроводила:

-  Вам здесь не положено. Заведующая у нас строгая.

Из коридора я видел, как медсестра под салфеткой пронесла лоток со шприцами для Евгения Ивановича, именно для него, так как на тот момент в палате других больных не было, должно быть, принимали процедуры или гуляли в больничном саду. Вышедшая доктор сообщила:

-  Теперь ваш друг будет спать. Ему  важно хорошо отдохнуть.

Я не удержался от упрека:

- Евгению Ивановичу подошел бы БАМ. Творческий человек, известный писатель, он, как никто другой, нуждается в индивидуальных условиях.

Показалось, что она оскорбилась: голос ее изменился, улетучилась улыбчивость:

- Здесь тоже очень даже приличные условия, палата на четыре койки, сами видели, не то, что в других больницах. А БАМ?.. БАМ  -  для первых лиц.

-  Каждому свое?

-  Для Носова вы ведь тоже требуете исключений.

Лечению Евгений Иванович поддавался туго. Болезнь досталась весьма упорная, такая она по природе своей. Но и другая природа  -  собственная натура   -  чего стоила: он всякую малую болячку выбаливал до конца, словно занимался дотошным исследованием хвори, чтобы уж знать о ней все досконально, изучить  с таким же пристальным интересом, с каким он изучал любую птичку или неприметного, на первый взгляд, муравья. По восприятию мира Носов был реликтом, ребенком, каждый миг которого проживался не шутейно, не походя, а с полной нагрузкой, с максимальным включение души  и разума.

В один из приходов в больницу я стал свидетелем нелепой сцены. Мы с Евгением Ивановичем сидели в конце коридора, заговорились и не сразу обратили внимание, что перед нами остановилась заведующая отделением.

-  Больной Носов, на лекцию!  -  беспрекословно приказала она.

- На какую еще лекцию? Вы же видите, это ваш коллега, преподаватель мединститута. Дайте нам поговорить.

-  Для меня вы все равны: что писатели, что преподаватели. Я заказала лектора из обкома. Так что направляйтесь в столовую, кроме вас, там  все уже в сборе… А вы,  - теперь это команда  ко мне,  -  извольте не нарушать режим. Приходите в часы посещений, а не когда вздумается.

Чтобы не накалять обстановку, пришлось быстро распрощаться.  Естественно, чувствовал я себя отвратно. Но мне-то и пережить можно, здоровье позволяет. А Евгению Ивановичу каково? По его болезни любой шум, безобидный ветер, тот же яркий свет провоцируют ухудшение. Тем более, не всякое слово безразлично и обойдется без последствий.

Я вернулся домой,   и буквально следом объявился Носов. Заведующая от него так и не отступилась, продолжала гнать на лекцию. И он вынужден был сказать ей то, чего она ни от кого не слышала:

-   Я вам не доверяю.

Затем собрал вещички и приехал предупредить: ходить мне в больницу больше незачем. Я, было, заикнулся в отношении Гаврилова. Может быть, стоило к нему снова обратиться, урезонили бы кого следует. Как от боли, Евгений Иванович взвыл:

- Ми-и-иша!  Никакой писатель им не нужен. Ты бы видел, как они кругами ходили около директора консервного завода…А с меня что взять?

Больше в обкомовскую больницу Евгений Иванович не ложился ни при какой нужде. Если бы та заведующая хоть краешком своей души соприкоснулась с творчеством Носова, разве бы она позволила… Впрочем, Бог с ней, с заведующей, не о ней речь. Отношение к Носову формировала не она.

Однажды областной комсомольский вожак выразил обиду, что не знаком с Носовым, хотя и живет с ним в одном городе. Другое дело  -  Расул Гамзатов. Когда бы ни очутился на Кавказе, запросто бываешь у него в гостях. Я сказал, что Евгений Иванович  -  не мастак произносить тосты. А если необходимы его помощь или совет, то встретиться с ним труда не составит. Разумеется, у моего собеседника никакого путёвого интереса к Носову не существовало. Его волновало другое:

-  Твой Носов отказался вступать в партию. А кто не с нами, тот против нас.

Надо полагать, комсомольский вожак озвучил мнение не только цокольного кабинета, откуда учился руководить массами. Генеральная линия вырабатывалась в ином месте, этажами повыше.

А там, на этих этажах, не желали считаться, что Носов  -  величина самостоятельная, он не может быть ни «при дворе», ни податливо ручным. Такой Носов был неугоден, не надобен. И оттого вокруг него воздвигались стылые чуждые  стены, о чем Евгений Иванович не раз с горечью говорил:

-  Живу, как в эмиграции.
____________________
*  Через тернии  (лат.)

↑↑КТО ТУТ НОСОВ?

                                                                                              «Народ существует не для 
                                                                                            торговли, не для бизнеса. Он
                                                                                            существует, создавая культуру.
                                                                                           Только она входит в вечность.
                                                                                           Больше ничего не входит».
                                                                                                Д. С. Лихачёв
Были бы неразумные подростки, а то взрослые бугаи, не смотря на тесноту, разыгрались в кулачные тумаки. На задней площадке от давки доставалось всем, кто и так, что называется, на одной ноге стоял. Увертываясь от тычка, парень отпрянул на стоявшего в углу Носова, Евгений Иванович энергично отодвинул его от себя. Тот не замедлил отреагировать: «Мужик, полегче. А то твой рюкзак некому будет нести». И остальная ватага, презрительно ухмыляясь, не обошлась без колкостей.

Вслед за мной Евгений Иванович покинул переполненный трамвай, досадливо упрекнул:

-   Ну, чего ты так воспринимаешь? 

Недовольство его понятно: возвращались с рыбалки, устали, ехать-то оставалось две остановки, а я не совладал с нервами, скомандовал на выход.

Плакал от обиды и беспомощности:

-  Кому они хамят!.. Кому… Знали бы они…

-  Эх, Мишич. Разве только они не знают? Я ведь собственную книжку по-человечески купить не могу, в нагрузку навязывают какое-нибудь руководство по бухгалтерскому учёту. Говорю: «Я не бухгалтер, я писатель». «А хоть и писатель, к начальнику иди, там качай права, а нам что сказали, то и делаем».  Что с них возьмёшь: в родном городе как за границей  -  ты никто.

Разумеется, у писателя Носова в целом по стране авторитет был огромнейший. На творческие встречи его приглашали даже в научные коллективы Москвы, где именитые академики часами не отпускали Евгения Ивановича, покорённые его душевным обаянием и широчайшими познаниями в  вопросах науки и мировой культуры. Однако местные властоблюстители, Носов это видел, нужды в нём не испытывали. Костью в горле у них оставался непокорный Валентин Овечкин, а теперь и непредсказуемый Носов объявился. Была бы на то воля, пустили бы под бульдозер всех этих писателей, о чём Евгений Иванович неоднократно  горько высказывался.

Правительственными наградами Евгений Иванович обделён не был. Большая часть из них присуждена была с подачи Союза писателей СССР. В Курске такие события чаще всего никак не отмечались, и вручение наград иной раз происходило по-нашенски уродливо.

Шёл областной литературный семинар молодых писателей. Во время перерыва, когда публика вольно разбрелась, явились двое мужчин. По одёжке, по откорму, по исполненному достоинству явно не начинающие авторы.

-  Кто тут Носов?

Не дожидаясь ответа, они уверенно двинулись к Голубеву. Фёдор Михайлович был высок, статен, выделялся красивым лицом, седые ухоженные волосы придавали облику броское благородство. Разуметь в нём Носова было заманчиво, на такого человека в любой толпе обратишь внимание. Ему уже доверительно жали руку, когда услышали:

-  Да я не Носов. Вот Носов.

Сунув Евгению Ивановичу какую-то коробчёнку, пришельцы поочерёдно что-то  набормотали и спешно ушли. А вручали-то орден Ленина, по значению очень высокую награду. Вряд бы пришло в голову оказывать подобные почести под мык и хрюканье животных свинарке или доярке на месте их непосредственной работы. А писатель обойдётся, хотя и орден достойный и писатель не последний, однако ж, произвели это действо втихую, стыдливо утрудились, исполнили тяжкий долг.

Конечно, правильно, что в первую очередь в почёте были труженики от земли, от станка на чьих плечах непосредственно держалась экономика страны. Но и человек творческого труда, кроме всего прочего, был нелишним в этой самой экономике. Для интереса в какой-то год мы подсчитали, что государство от продаж книг Евгения Носова получило столько прибыли, сколько не мог дать средней руки колхоз или совхоз, а то иной и район. Тем более что эти организации частенько существовали на дотациях, были убыточными. Здесь же один человек без каких-либо казённых вложений способен полноценно участвовать в экономике страны, на доходы от которого впору было выстроить городскую улицу из добротных домов.

Надо бы понять и другое: творческий человек создаёт духовный продукт. В зависимости от личности и таланта создателя продукт этот может статься нетленным  в веках. А сами творцы в последующем знаковым светом объединяют и возвышают отчую обитель, становятся его благодатным символом или брэндом, как принято теперь говорить. Брэндом Курского края наряду с Серафимом Саровским, Георгием Свиридовым, несомненно, является и имя чародея русской словесности нашего современника Евгения Носова.

И оттого-то жутко звучат слова из недавнего прошлого: «Кто тут Носов?». Неужто и на самом деле мир не меняется? Это же в начале текущего летоисчисления было горько сказано: «Нет пророка в своём отечестве». Это тогда ни Назарет, ни Вифлеем ничем не обогрели Иисуса Христа, но, благодаря ему,  прославились на все времена.

Носов персоной никогда себя не чувствовал, тщеславие из него не выпирало. И дело не в том,  в какой мере он нуждался в соответствующем отношении к себе. А дело в нас самих. Истинную значимость незаурядных личностей научимся ли мы осознавать своевременно? Или по нерадению так и будем изъясняться в любви лишь у памятных постаментов?

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную