Фролов Геннадий Васильевич
Геннадий Васильевич Фролов родился 31 января 1947 года в Курске. Детство и юность прошли в Орле, куда в самом начале пятидесятых переехали его родители. В 1971 году окончил Литературный институт имени А. М. Горького. В настоящее время живет в Москве. Первые стихи были опубликованы в 1965 году в газете “Орловский комсомолец”. После этого отдельные стихи и подборки печатались в журналах “Юность”, “Новый мир”, “Наш современник”, “Мы” и некоторых других, а также в разных альманахах и сборниках. Автор поэтических книг “Сад” (М., изд-во Современник”,1982), “Месяцеслов” (М., изд-во “Современник”, 1987), “Бьющий свет” (М., изд-во “Столица”, 1992), "Вавилонская башня" (М., "РБП",1992), "Накануне парада"(М., "РБП",1993), “Невольные мысли” (М., изд-во “Современный писатель”,1997) и «Погост» (Издание Московской организации Союза писателей России, 2000).
* * *
Все покинуло, даже Муза
Не поет мне в земной ночи.
Стал я жизни своей - обуза,
Изжила меня жизнь почти.

Скоро эти ошметья в яму
Свалит кто-нибудь где-нибудь.
Что ж себе вопреки - упрямо
Я еще продолжаю путь.

Что ж бреду я во тьме без звука,
Без движения, без огня.
Если мука, одна лишь мука -
Каждый новый шаг - для меня.

* * *
Жизнь утекает водой из горсти,
Но не хочу я пить.
И лень мне ладонь к губам поднести,
Чтоб вкус ее ощутить.

Я просто смотрю, как течет она,
Смотрю, как течет она,
То насквозь прозрачна, а то мутна,
То прозрачна, то вновь мутна.

Смотрю, как подрагивает рука,
Как сбегают капли с нее,
Как бесконечная принимает река
Конечное мое бытие.

* * *
Мир подъемлет лицо на рассвет
Сквозь сырую январскую стужу.
Хорошо, что меня уже нет,
Хорошо, что и мир мне не нужен.

Это ж снова пришлось бы вставать,
Находить для него оправданья.
Это ж снова пришлось бы дрожать
На гнилых сквозняках мирозданья.

Сколько ж можно, друг друга любя,
Безнадежно друг друга калечить.
Мы теперь - каждый сам для себя -
И обоим от этого легче.

Я впервые свободен от всех
И забот его и треволнений.
Пусть же вьется подтаявший снег
У лица его и у коленей.

Пусть роняет свою канитель
На мосты, на пустые перроны,
На ресницы его, на шинель,
На ремни, кобуру и погоны.

* * *
Вот и последние - два! - облетели -
Ржавые листья на смерзшийся наст.
Видно далеко сквозь редкие ели,
Сквозь перелесок - но видно не нас.

Зябкие тени сгущаются в стыни,
Зябкой поземкой колдует зима.
Где затерялись мы в этой пустыне
Легкой бесплодной игрою ума?

Губы протянешь, но губы не встретишь.
Плачу, любимая, плачу о том,
Что одинокой тоски не излечишь,
Не отогреешь сырым сквозняком.

От полосы Кордильер до Тибета
Грохот пространства, ревущая даль,
Горькие всхлипы любви не отпетой,
Сердце-разлука и сердце-печаль.

Кто их услышит, и кто им поможет,
Где их приют на бездомной земле!
Кровоточащий ободранной кожей
Сизый закат пламенеет во мгле.

Скоро и он упадет, обессилев,
Ржавой щетиной на смерзшийся наст,
Скоро и он затеряется в сини,
В снежной пустыне, не помнящей нас.

Скоро беззвездная тьма заклубится,
Скоро весь мир погрузится во тьму.
И ничему для нас больше не сбыться,
Не возродиться уже ничему.

И ничего не останется в мире,
И не останется с ним никого,
Кроме скользящих в заснеженной шири
Легких бесплотных видений его.

* * *
Жизнь меня на ходу подменила,
Ничего мне о том не сказав,
И оставила, и позабыла,
Не взглянув на прощанье в глаза.

День январский пронизывал ветер,
Было небо над ним, как свинец.
И никто ничего не заметил -
Ни друзья, ни жена, ни отец.

Я подмену и сам обнаружил
Оттого лишь, что разом и вдруг
Ощутил, как глубоко не нужно
Стало все, что я вижу вокруг.

Что манившие радости - дики,
Что желания прежние - ложь,
Что отныне ни мысли великой,
Ни порыва в себе не найдешь.

И с тех пор кое-как прозябаю,
О потере тоску залечив,
И былого себя забываю,
И порой удается почти.

Но нет-нет, а как проблеск из чащи,
Словно яркая вспышка огня:
Где он там, как он там - настоящий,
Тот, который покинул меня?

* * *
Не оттого, что сказать больше нечего,
Не оттого, что признаний моих
Некому слушать ни утром, ни вечером,
Я замолчал, затаился, затих.

А для того, чтобы в новых подробностях
Песен о мире, ушедшем на слом,
Он не исчез, как в нахлынувших горестях
Воспоминанье о горе былом.

Не затерялся бы в колющей замети
Слов, обращенных к себе же самим.
Пусть он еще поживет в моей памяти
Прежде, чем сам я отправлюсь за ним.

* * *
Что же случилось со мной,
Если, меня же кляня,
Кажется, кто-то другой
В мире живет за меня?

Да, это точно не я
Эти бормочет слова.
В холоде небытия
Стынет моя голова.

Звездная смертная дрожь
Волосы гладит рукой.
Да, на меня он похож,
Но не является мной.

Я бы не мучился так,
Я б умирать не спешил,
Глядя в густеющий мрак
Мира погибшей души.

Нет, это мне не к лицу,
Как бы он там ни устал,
Сам торопиться к концу
Я бы, пожалуй, не стал.

Что же он ищет во мгле,
Зябко вжимаясь в пальто?
Вечный приют на земле
Не обещал нам никто.

Каждый в назначенный час
Свой переступит порог.
Что ж он - до смерти! - угас,
Раньше поры - изнемог?

Жив, а как будто не жив,
Вынесть не в силах потерь?
Что ж он, меня подменив,
Мной быть не хочет теперь?

* * *
Доживаю, но жизнь не кляну,
И когда просыпаюсь до свету,
Вспоминаю родную страну,
Не беда, что ее уже нету.

Нету многого, нет ничего,
Из того, что люблю я доселе.
Над Москвою-рекой, над Невой,
Над Амуром и над Енисеем,

Заметая Урал и Кавказ,
По Днепру, по Днестру и по Бугу
Только ветер, не помнящий нас,
Завивает воронками вьюгу.

Мир, которым я был опьянен,
С кем я дрался и с кем обнимался,
Как же это случилось, что он
Вдруг ушел, а меня не дождался.

Но к кому бы он там ни спешил,
Я вослед ему камень не брошу.
Пусть в пустоты отбитой души
Сквозняком задувает порошу.

Пусть клубится она по углам,
Пусть струится от окон до двери.
Я ж не зря говорил себе сам,
Что сберечь можно только потери.

Я ж не зря повторяю сейчас,
Поднимая тяжелые веки,
Что лишь то не изменится в нас,
Чего больше не будет вовеки.

Что, казалось бы, истреблено,
Среди общего смрада и блуда,
А сокрылось, как Китеж, на дно,
Чтобы звоном тревожить оттуда.

* * *
От прошлого не отказываясь
И с будущим не ругаясь,
Как будто волна, откатываясь
И вновь над собой вздымаясь,

Единый в едином миге,
В движении их раздроблен,
Строке, не вошедшей в книги,
Хотел бы я быть подобен;

Мелькнувшей, но позабытой,
Оставленной без вниманья,
Непонятой, неоткрытой,
Живущей во вне сознанья,

Рассудком не холощеной,
Не стиснутой крышкой тома,
Подобно невоплощенной
Душе, оставшейся дома.

* * *
Луна замерзает, как белая мышь,
В сугробы уходят дома.
И вьется поземкой с синеющих крыш
По комнате грязной зима.

Она наметает сугробы в углах,
Морозным трясет рукавом,
И, как сумасшедшая, пляшет впотьмах,
Свивая пространство жгутом.

От двери до окон не сыщешь следа,
Как пестрый лоскут, тишина
Трепещет от ветра, и снова беда,
Как запах мимозы, нежна.

И смерть, соболиную выгнувши бровь,
Глядит на страстей кутерьму,
Где мир из безумья рождается вновь,
Чтоб вновь устремиться к нему.

* * *
Только в зеркале вырвет из мрака
Сигарета неясный овал.
Только хрипло пролает собака
Непонятные людям слова.

И опять тишина без движенья,
И опять эта вязкая мгла.
Исчезает мое отраженье
В запылившейся толще стекла.

Ну и ладно, пускай исчезает!
Пусть собака скулит в конуре!
Слишком долго, увы, не светает
В октябре, в ноябре, в декабре.

Слишком скучно за фосфорной стрелкой
Наблюдать мне в январскую ночь.
Страстью куцею, мыслию мелкой -
Даже время нельзя истолочь.

Ладно бы сквозь сырые туманы
Этой едкой, как щелочь, ночи
Мне всплывали бы душные тайны,
Преступления и палачи.

Нет, какие-то дрязги бессилья,
Трусость явная, ложь на виду.
Отболев, умирает Россия,
Я ее хоронить не приду.

Ни слезы не осталось, ни вздоха,
Ну не выть же, как пес, на луну.
Нас без нас похоронит эпоха,
Матерясь и пуская слюну.

Мы простились до крайнего срока,
Пусть она вспоминается мной
Чернобровою, голубоокой,
С золотою за пояс косой.

Не склонявшей лицо перед вьюгой,
Знать не знавшей о скором конце,
А не этою нищей старухой
С медяками на мертвом лице.

* * *
Усталые ноги еще идут,
Вытягивается дорога через грудь,
И между ребер, ветрам открыт,
Ты рассказываешь, где болит.

А болит в Благовещенске и Орле,
Болит на Алтае и на Памире,
На всей на бескрайней моей земле,
На всей на ее необъятной шири.

Судорогою бессилья сводит рот,
Метелями безумья застилает просторы,
Снова рушится воля во тьму свобод,
В пустотах их не найдя опоры.

Пусть не знает Дели о скором конце,
Пусть Женева и Токио еще прибыткам рады,
Но уже проступила смерть на лице
Иерусалима и Краснодара.

Азиатская Америка, Африканский Китай,
Небес парча и океана мускус, -
Для могилы мира готова плита,
И последняя надпись на ней по-русски!

* * *
Кому-то нравится одно,
Кому-то нравится другое.
В мое открытое окно
Струится небо голубое.

Втекают синь и бирюза,
Блеск золота и перламутра.
Но закрываю я глаза,
Чтобы не видеть это утро.

Чтоб погрузиться вновь во тьму,
В сырую чащу сна земного,
Где столько сердцу и уму
Невыразимого родного.

* * *
На тему вечную предательства
Я ничего не написал
Не оттого, что это качество
В самом себе не замечал;

Нет, с первых дней существования,
С полузабытых детских дней,
Я предавал до содрогания
Себя и близких, и друзей;

Я предавал траву с деревьями,
Ночную тьму, сиянье дня, -
Все, что однажды мне доверилось
Иль положилось на меня;

С какой-то спешкой оголтелою,
Как бы боялся не успеть! –
Вот так я делал, так я делаю,
И так я делать буду впредь,

Все нарушая обязательства,
А потому, пока дышу,
На тему вечную предательства
Я ничего не напишу.

* * *
Рельсы прижмутся к шпалам,
В ужасе задрожав.
С грохотом небывалым
В ночь улетит состав.

В стороны даль отпрянет,
Ветер рванет назад.
Миг – и во мраке канет
Окон вагонных ряд.

Миг – и уже глубоко
Скроет себя во тьму
Город, где я без прока
Жил вопреки ему.

Где обо мне не спросят,
Сгинувшем без следа,
Словно меня в нем вовсе
Не было никогда.

И только будет иная
Угадывать жизнь во сне,
Что я, его покидая,
В вагонном кричу окне.

* * *
Ни на что глаза не закрываю,
Вижу то, что вижу наяву.
Все я помню, но не вспоминаю,
Оттого, что больше не живу.

Оттого, что умер до могилы,
Где меня сподобятся зарыть.
Оттого, что нету больше силы
Ничего в прошедшем изменить.

* * *
Много мелких сыпучих предметов
Надо в доме иметь, чтобы он
И зимой, и весною, и летом
Был хранением их поглощен.

Чтоб не ведал он времени знаться
С пустотою бесплодных затей,
Чтобы было ему, чем заняться
Среди долгих осенних ночей.

Я в примету уверовал крепко,
Я в коробку свалил для него
Груду пуговиц, кнопок и скрепок,
И еще там не знаю чего.

И теперь, как свихнулась эпоха,
Под которую время ушло,
Он один, как бы ни было плохо,
Мне внушает, что все хорошо.

И в ответ на глухие стенанья
Моему повторяет уму,
Что ничто не грозит мирозданью,
Если есть о чем думать ему.

Что уж если чего по привычке
И бояться до смертной тоски,
Так того, что вдруг кончатся спички,
А не мир разлетится в куски.

* * *
Не под забором я умру,
Мне не дано и этого.
В холодном доме поутру
Поставят гроб глазетовый.

Я перед смертью надоем
Придирками, недугами.
И сразу станет легче всем,
Когда слетит ¬- подруга мне.

Когда закроются глаза,
Конец всему мучению.
И у жены скользнет слеза
Немого облегчения.

Родня деньжонок соберет
И по-людски схоронит.
И только муза отпоет,
Но через миг не вспомнит.

Уйдет в предутреннюю тьму
К кому-нибудь другому.
И будет то же петь ему,
Что пела мне живому.

Надеясь, что хотя бы он
За музыкой возникшей
Не различит звенящий стон
Души ее погибшей.

ИЗ НОВОЙ КНИГИ

Вернуться на главную