31 января одному их крупнейших современных русских поэтов - Геннадию Фролову - исполнилось 70 лет!
Секретариат правления Союза писателей России и редакция "Российского писателя" горячо, от всей души поздравляют Геннадия Васильевича с юбилеем!
Желаем крепкого здоровья, радости и удачи, легкого дыхания и света в душе, вдохновения и новых поэтических строк!

Вадим КОВДА (поэт)

Печальная и благородная душа

1. Время

Странные, неприятные явления сгущаются в России и не только в ней. Некоторые давно замечены, о них говорят. А некоторые пока не осмыслены, но смысла в них много.
Например, в России население перестало петь песни. Да, перестало, наверное, не только в России, но от этого не легче. Когда я был студентом, и мы собирались дружеской компанией на какой-нибудь праздник, день рождения или просто на вечеринку, то, выпив и потанцевав, снова садились за стол и хором пели прекрасные русские песни. Сейчас этого нет ни в Москве, ни в провинции.

Песни есть, и их много, но их не поют – их слушают. Поют артисты, барды, поют Пугачёва, Кобзон и Розенбаум – по телевизору, по радио, с СД и ДВД дисков.…  Люди не поют. Даже пьяные. Это явление ещё не обсуждено социологами. Вообще-то зловещая новация. Она говорит о глубочайших изменениях в наших душах. Ведь если певчие птицы перестают петь, то это уже НЕ ПЕВЧИЕ птицы.… Только пёрышки да тушки у них те же…

 

Сюда примыкает более заметное и более замеченное явление: абсолютное падение интереса к современной поэзии. Об этом пишут – пытаются объяснить... Например, падением уровня образования, массовой дебилизацией населения и т.п. Не буду здесь обсуждать эти объяснения. Скажу только, что сам думаю по этому поводу. Когда ныне вы заходите в книжный магазин, то отдел поэзии и найти-то в нём трудно. Где-нибудь в дальнем углу магазина этот отдел пока ещё есть. Несколько невзрачных полок, вокруг которых почти никого нет. Не буду врать: я и сам, покрутившись в отделе поэзии, обычно ничего не беру. Открою две-три книжки, полистаю и ставлю обратно. Скучно, слабо, никому не нужно – даже если написано профессионально. В книжном магазине народ есть, но не в отделе поэзии. И думаю, люди правы, что не заходят сюда.

По-моему, в этом печальном явлении виноваты и сами поэты. Слишком много лжи и умолчания было в стихах за последние 40-50 лет. Наши главные, самые известные стихотворцы-лауреаты упорно писали о Ленине. Все помнят их поэмы «Лонжюмо» и «Казанский университет». Госпремий хотелось – они их получили. Но народную любовь и уважение потеряли. Тень пала на всю поэзию. Катастрофически снизились тиражи. Но и малые тиражи не раскупаются. Количество наименований поэтических книг сильно возросло, а купить нечего. Плюс к этому печальному явлению добавились, как хлорофос, метафористы, метаметафористы, герметисты, сознательно писавшие непонятные тексты. И, конечно, верлибристы, пока что не привившиеся в России, и изрядное количество всевозможных юмористов и матерщинников (типа Губермана), которые имели и имеют выход на телевидение, радио и иностранные университеты.

Конечно, юмористы, пародисты, матерщинники, стебатели (или стёбщики?) могут смешить и развлекать народ. Но разве для этого существует поэзия? Был до революции хороший поэт-юморист Саша Чёрный. Его читали и любили, но никто не считал его главным поэтом страны, поскольку рядом были, скажем, Иннокентий Анненский и Александр Блок. И Саша Чёрный самзнал своё место. И читатели знали… его место.

Для меня последними авторами, книги которых я покупал и читал с интересом, были ныне уже ушедшие из жизни Николай Рубцов и Юрий Кузнецов. Их и сейчас покупают. Правда, утешает мысль, что можно выйти в интернете на сайт СТИХИ.РУ, где зарегистрированы (не пугайтесь!) 450 тысяч авторов со всей России и не только, пишущих стихи по-русски. Там, кстати, можно найти немало членов различных Союзов Писателей.

2. Книга

Но вот, наконец, появилась книга современной поэзии, которую стоит читать. Это – солидный том избранного (около 400 страниц – более чем за 40 лет работы!) московского поэта Геннадия Фролова, выпущенный издательством КРУГЪ к 65-летнему юбилею автора. У книги странное название – «Не своё время». Да и оформление весьма необычное: на обложке морковного цвета воспроизведена картина французского художника Жоржа де Латура «Гадалки». На ней три шустрых цветастых цыганки обрабатывают симпатичного, хорошо одетого молодого человека, который не подозревает, что его грабят. Он доверчиво протянул ладонь для гадания пожилой цыганке. Тем временем другая – помоложе – уже вытащила у него часы, а третья осторожно лезет в боковой карман его сюртука. О названии книги и её оформлении поговорим несколько позже, а сейчас пришла пора поговорить о самом Геннадии Фролове и о том, почему стоит читать его книгу.

Поэта Фролова читатели знают плохо. Вообще, он печатался и печатается крайне редко, причём не в самых популярных изданиях. Хотя в своё время его по одному разу опубликовали весьма известные «Юность» и «Новый мир». Раза 2-3 он был опубликован и в «Нашем современнике», где даже получил премию за лучшую подборку года. Но всё это было довольно давно – более десяти лет назад. Фролов человек гордый и твёрдый. Он не предлагает стихи для публикации, если его не просят об этом. У всех газет и журналов достаточно своих активных (до омерзения!) авторов, которые не деликатничают, но плешь проедают редакторам отделов поэзии. А Фролов, даже если и попросят, ещё не в каждый орган свои стихи отдаст. Не всеяден и не очень гордится тем, что издал в московских издательствах семь книг (последняя в 2000 году) и даже является лауреатом литературной премии А. Фета. А в июне 2012-го за книгу, о которой идёт речь, он получил премию Бальмонта, учреждённую писательской организацией Ивановской области. Что ж, и на этом спасибо. Премии, которые получил Г. Фролов, далеко не самые денежные (тучные премии, конечно, делит между собой группка определённых авторов – у них десятки тучнейших премий, о которых они даже стесняются упоминать в своих википедиях. К тому же они поочерёдно являются и членами жюри).

Не удержусь заметить, что в Союзах писателей состоит несколько сот патентованных борзых критиков. Они занимают разные, зачастую весьма заметные литературные посты, но не оправдывают своего существования. Зря я их назвал борзыми – они скорее расчётливы и корыстны в отстаивании интересов определённых групп литераторов. При этом они не то что не торопятся навести прядок в вопросе о премиях, но даже упомянуть о подобном положении дел. Исключение составлял, по-моему, только действительно порядочный питерский критик и переводчик Топоров.

Так как же говорить о поэте Фролове, если главных стихов его почти никто не читал? Тираж его книги 300 экземпляров. Я просто вынужден воспользоваться правом автора данной статьи и дать на страницах «45-й параллели» подборку стихов Г. Фролова. Причём подборку не маленькую, чтобы можно было понять этого человека и в какой-то степени познакомиться с тем, что он делает. Вы её прочтёте!

Не пугайтесь, уважаемые читатели. Я не буду заниматься разбором этих стихотворений, выяснять манеру рифмовки, обсуждать стихотворные размеры, энергию и пластику строки, наличие образов, тропов, соответствие ритма теме и идее стихотворения и т.п. Уже от этого перечисления становится муторно – мне, а скорее всего, и вам. Всю эту вивисекцию оставляю профессиональным критикам. Я буду любоваться этими стихами. Радоваться, что они есть. Радоваться, что человек, который их создал – мой друг. Считаю, что есть единственный критерий качества стихотворения (да и любого произведения искусства) – содрогается ли, трепещет ли душа, когда вы это произведение воспринимаете. Приходит ли ощущение счастья, даже если описывается что-либо печальное или трагическое. Это называется катарсисом. К сожалению, современная поэзия часто оставляет нас равнодушными. Пускай рецензент или автор предисловия не жалеет превосходных эпитетов, но приводимый текст упорно говорит обратное и воспринимается со скукой. Причём всё это происходит, даже если стихотворение профессионально написано и имеет прогрессивную, правильную идею. Не хватает всего лишь «буйства глаз и половодья чувств».

Если ретроспективно взглянуть не на наше сомнительное время, а на труды самого известного русского критика XIX века – неистового Виссариона Белинского, то вспомним, что он так раскритиковал Гоголя за прекрасную книгу «Избранные места из переписки с друзьями», что у Гоголя усугубилось серьёзное заболевание. А о весьма неплохом поэте В. Бенидиктове отозвался так, что того до сих пор считают слабым поэтом и практически не переиздают. За то, что В. Белинский воспел Пушкина и Лермонтова – спасибо. Но, думаю, Россия разобралась бы и без него. А какие дифирамбы пели разные прогрессивные критики уже упомятым авторам «Лонжюмо» и «Казанского университета»! Почему же теперь эти сомнительные вещи даже не включаются в обширные сборники их сочинений?

Однако вернёмся к книге Фролова. Он пишет стихи в классической традиции. Именно в ней он обретает свой почерк, исполненный глубочайшего трагизма, совестливости, безнадёжной влюблённости в свою родину. Фролов – один из немногих поэтов, умеющих и любящих описывать природу. Кто из поэтов ныне способен создать или запечатлеть красоту или печаль окружающего мира, как это делали когда-то Тютчев, Лермонтов, Пушкин. «Роняет лес багряный свой убор»... Душа соскучилась по русскому пейзажу в стихе. В книге Фролова пейзажа, слава Богу, много.

Путь не дальний, да грязь глубока,
Почва тяжкая – рыжий суглинок.
Как старухи, бредут облака
С полевых бесприютных поминок.
Пьяный ветер забился в поветь,
От дождя потемнели заборы.
Бог не дай никому умереть
Здесь в глухую октябрьскую пору!

По многим стихам видно, что автор – глубоко религиозный человек. Он даже в наше кривое, шаткое время строит свою жизнь, а также свои стихи в соответствии с христианским миропониманием. 10 заповедей для Г. Фролова не просто слова. Он органически не может жить вне этих заповедей и действительно знает и чувствует Священное Писание. Кто в русской поэзии осмеливался критиковать царя Давида?

УРИЯ
Да нет, я не брошу укора
В тебя, псалмопевец Давид,
За то, что прельстил твои взоры
Прекрасной Вирсавии вид.
Пожалуй, и судей не хватит,
Коль каждому ставить в вину,
Что смог он, как ты, обрюхатить
Когда-нибудь чью-то жену.
Но с мужем как быть её, право,
Но что мы поделаем с ним,
Чтоб грех твой покрыть, из-под Раввы
Отозванным в Ерусалим,
И всё же родного порога
Не переступившим, любя! –
Поскольку Израиль и Бога
Превыше вознёс, чем себя?..
1984

А ведь прав Фролов. Он имеет право так сказать. Царь Давид посылает своего лучшего полководца Урию в сражение, практически на верную смерть. Поскольку сам имеет виды на красавицу Вирсавию – жену полководца.

Фролов многое не приемлет в современной жизни. Ведь ясно, что жить в соответствии с христианскими заповедями сейчас (а может, так было и раньше) почти невозможно. Но он – живёт, это соответствие видно по стихам и по его поведению в жизни.
А несколько стихотворений патриотического звучания, по моему мнению, не имеют себе равных и до сих пор, к сожалению, не известны любителям поэзии. В вышедшей книге они печатаются впервые. И наконец-то, с огромным опозданием, всё же дойдут до читателей. Он как поэт не укладывается ни в какие обоймы, не входит ни в какие литературные группы. В интернете кто-то определил его как тихого лирика. Но разве такое стихотворение, как, навскидку, «Крым» можно назвать тихой лирикой?
Такого громкого и рискованного высказывания в современной поэзии я не встречал. В книгу помимо лирических, элегических, патриотических стихотворений входит замечательная, до слёз трогающая поэма «Из бездны». Это настолько сильная, берущая за горло вещь, что пустым и пошлым будет любое краткое высказывание о ней. Поэма требует сосредоточенного, неторопливого прочтения. Не берусь её цитировать. Мне кажется, что она должна занять почётное место среди лучших поэм, написанных на русском языке. Не сочтите, что я перехваливаю её. Почитайте сами.

В книгу входит также поэма «Месяцеслов». Точнее, это цикл из 12-ти стихотворений, щедро и ярко рисующий картины времён года в средней России. В довольно сумрачной и тяжёлой, как наша жизнь, книге на этом цикле душа отдыхает и радуется, воспринимая никогда не предающие нас ценности родной природы.

Вновь снега отряхнула природа.
Вновь надолго забыта метель.
Ледохода пора, ледохода –
По оврагам бушует апрель.

Чтобы не прослыть прожжённым комплиментщиком, я скажу и о том, что на мой взгляд можно считать недостатками книги. Мне кажется, что в ней существуют тематические и эмоциональные повторы. Книга не проиграла бы, если из неё убрать несколько стихотворений. Кроме того, может быть, избранное стоило составлять не по хронологическому, а по тематическому принципу. Но всё это не уменьшает ценности книги.
 
3. Автор

Геннадий Фролов родился и 1947 году в Курске. Вскоре семья перебралась в Орёл. Там он учился в нескольких школах и техникумах. Воспитывался не столько школой и родителями, сколько улицей. Отец прошёл войну, был ранен, после войны работал в управлении железной дороги. Мать – тоже фронтовик – медик, лейтенант медицинской службы, после войны – аптечный работник. Его, пацана, участвовавшего в уличных разборках, привыкшего кулаками защищать себя и своих друзей от шпаны, не раз забирали в милицию, переводили в другую школу, вызывали родителей. В 16 лет он бежал из дома и год скитался по Советскому Союзу, самостоятельно зарабатывая себе на жизнь в разных городах страны. Потом вернулся. Конечно, родным попортил крови. Но уважать себя заставил. И всё же именно дома его приучили читать и любить народные песни, которые во множестве знала его мать. Лет с 14 писал стихи. Постепенно это странное, неожиданное для родителей, да и для него самого, занятие захватило, засосало окончательно. Появились первые успехи – публикации в орловских газетах (1965 год), внимание девочек, а позже женщин. Познакомился с другими пишущими. Некоторые дружбы, завязавшиеся в те годы, пронёс через жизнь. Быстро завоевал уважение и авторитет у местных писателей. Поступил в Литературный институт. Началась московская жизнь. Поначалу жил в общежитии. Близко познакомился с Николаем Рубцовым, подружился с Юрием Кузнецовым. Очень интересно о них рассказывает.

Единственным человеком, с мнением которого о стихах считался Юрий Кузнецов, был именно Г. Фролов. И они действительно много и глубоко общались до самой смерти Ю. Кузнецова. Давать интервью о нём, а также участвовать в изданной книге воспоминаний о Юрии Кузнецове он отказался. Объяснил: «Я знаю некоторые вещи, которые не хотел бы, чтобы знали другие. Так что лучше вообще промолчу». Так что Ю. Кузнецов всё же нашёл друга в поколенье, причём друга надёжного.

Литературная и человеческая судьба Г. Фролова складывалась неоднозначно. После окончания института работа в издательстве «Молодая гвардия». Молодому, толковому, пишущему к тому же отличные стихи младшему редактору обещают в ближайшем будущем дать квартиру, выпустить книгу и принять в Союз писателей. И тут заработал беспрецедентно честный и отважный характер Фролова. Произошло вот что. Младший редактор имел смелость сказать то, что он думает, своему шефу – известному поэту-фронтовику. В ответ на вопрос, как тебе нравятся мои стихи, ответил что они слабоваты и ему, Фролову, не нравятся. В результате разговоры о квартире прекратились. А через некоторое время ему пришлось уволиться из «Молодой гвардии». А его бывший шеф, будучи членом Приёмной комиссии СП, впоследствии много лет препятствовал вступлению Фролова в Союз.

Но жизнь продолжалась. Толковый, работящий, аккуратный выпускник Литинститута был востребован. Он работал в редакции журнала «Советский Союз», издательствах «Современник», «Столица». Поработал он несколько лет и в Министерстве культуры в отделе, занимающимся пьесами. Ушёл и оттуда, потому что от него стали требовать, чтобы он вступил в КПСС. В разгар перестройки, когда никакой работы не было, я предложил Фролову работать охранником на автостоянке в бригаде, в которой кроме меня состояли поэты Юрий Денисов и Анатолий Брагин. Эта работа спасла нас в тот немыслимый период жизни. Но Фролов отказался. И правильно сделал, поскольку его неожиданно пригласили на работу в издательство «Современный писатель». Сначала редактором, после зав отделом. А вскоре он становится, как ни странно, главным редактором этого издательства. Он приглашает к себе на работу Юрия Кузнецова, не имевшего в тот период средств к существованию. В те годы издательство выпустило несколько замечательных книг («Воззрения славян на природу» Афанасьева и некоторые другие). Г. Фролов планировал выпустить ряд книг, которые имели бы спрос и улучшили финансовое положение издательства, но этим планам не суждено было сбыться. Руководство стало в категорической форме настаивать на срочном издании сомнительных книг некоторых литературных начальников. Главный редактор, естественно, не согласился с этим и вынужден был уйти.

С тех пор Фролов зарабатывает на жизнь не литературным трудом. Он – классный компьютерщик. Слава Богу, освоил эту профессию.

Параллельно в его жизни происходили и другие события. Он продолжал писать стихи и прозу. Выходили книги. Последняя – «Погост» в 2000 году Рукописи нескольких книг прозы, а также тетради с ранними стихами Фролов сжёг. Поступил как классик, но теперь об этом жалеет. И вообще относится к себе не без юмора, хотя цену себе знает. При этом ему много лет приходилось жить в съёмном жилье.

С опозданием лет на семь он всё-таки вступил в Союз писателей. При этом он, как ни странно, чуть не стал ЛИТЕРАТУРНЫМ ДЕЯТЕЛЕМ. Есть такая порода литераторов, которые после вступления в Союз начинают упорно занимать всевозможные номенклатурные должности. Это им очень нравится, да и выгодно. Они –члены бюро, редсоветов, секретари, входят в различные комиссии Союза писателей, Литфонда и ЦДЛ. Таким образом они вершат судьбы остальных писателей. Ну и о себе, конечно, не забывают. Так вот, Фролов стал членом бюро секции поэзии. А через некоторое время его выбрали в замы председателя этой секции. Ему открылась дорога к карьере и по административной линии. Но однажды, когда он вёл заседание, один из членов бюро стал усиленно настаивать, чтобы секция рекомендовала принять в члены СП некую личность, писавшую слабые стихи, но приносившую несомненную пользу некоторым членам бюро (если не ошибаюсь, через этого человека можно было недорого приобрести качественное мясо). Фролов, естественно, был категорически против. Он был настолько возмущён, что поставил на голосование вопрос о роспуске бюро, как не справляюшегося с работой. Такого в Союзе писателей за все годы его существования не было никогда. Голосование состоялось. Подавляющее большинство, как и следовало ожидать, проголосовало против предложения Фролова. И он вышел из бюро.
А теперь, как было обещано, пора подробнее пояснить, почему у избранного такое оформление и такое название. Я долго смотрел на обложку. А потом спросил Фролова, не аллегория ли это современной России, которую внаглую обирают? – Да! – ответил он. – Примерно это хотелось сказать.

А почему книга называется «Не своё время», мне было ясно и без вопросов. Душа автора, чуждая всякой коммерции, не приемлет того, к чему скатывается в наше время Россия. Поэтому сейчас не его, поэта Фролова, время. И он не хотел бы в этом времени жить. Всё в общем-то очень просто. Россия попала в беду и погибает. А он, поэт Фролов, не может ей помочь. От него ничего не зависит.

Но я знал, что он-то как раз делал всё, что мог. В августе 1991-го провёл ночь с защитниками Белого дома. Так велела ему совесть. А 4 октября 1993-го опять рвался защищать Белый дом, на этот раз от танков Ельцина. Но на эту ночь была его очередь дежурить в особняке на Поварской, где помещалось его издательство, которое в это же время пытался захватить ОМОН. Особняк удалось отстоять. Но дело не в этом. Вы только что прочли замечательные стихи поэта. Это и есть его главное дело. И раз Геннадий Фролов смог написать такое, значит он жил и живёт, бесспорно живёт не зря, живёт в «своё время». Его стихи действительно нужны России. Страна не знает, что у неё есть поэт, в лучшей части своего творчества не уступающий ни Н. Рубцову, ни Ю. Кузнецову.
 
4. Итог

Я вспоминаю строки А. Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Но в большей степени они растут из личности поэта. Чем самобытнее человек, чем мощнее и сильнее его личность, тем самобытнее, тем глубже его стихи. Я довольно долго описывал то, что знаю о жизни своего друга. О его поступках, о его своеобразном характере, чтобы читателю стало ясно, что это за человек и почему лучшие стихи этой книги действительно прекрасны.

Конечно, прав Ф. Тютчев: «мысль изречённая есть ложь». И невозможно, чтобы из этой статьи встал истинный образ редкого, своеобразного человека и замечательного поэта, которого я знаю много лет. Надеюсь заинтересовать вас и книгой «Не своё время», и другими стихотворениями Геннадия Фролова. И, может быть, вам удастся почувствовать печальную, благородную душу автора.

https://45parallel.net/gennadiy_frolov/

«Поэзия — это правда»
Из интервью 2004 г.

 

— Вы давно уже живете в столице. Чувствуете себя москвичом?

— Я никогда не чувствовал себя жителем того или другого города. Как-то один японский журнал обратился ко мне с вопросом: где вы родились, какой ваш родной город? Я начал было отвечать, а потом сам себя перебил: мы любим задавать друг другу вопросы, которые ни о чем не спрашивают, и давать на них ответы, которые ничего не отвечают. Когда-то дед меня учил: «Гена, надо всегда говорить правду. Лгать нельзя», и привел афоризм — «Сократ мне друг, но истина дороже». И я стал всем говорить правду. И люди от меня шарахались с недовольством на лице. Я подумал: что-то здесь не то… Стал приглядываться и понял, что люди не любят правды. Даже о событиях, которые произошли пять минут назад , они рассказывают совершенно не так, как было на самом деле, а уж чуть-чуть подальше во времени все превращается в легенды. Тогда я подумал: «Сократ мне друг, Сократ дороже истины». По этой формуле живут все матери и любящие женщины. Но меня и здесь что-то не устроило. Где-то годам к восемнадцати я понял: Сократ мне друг, Сократ и есть истина. Ибо истины вне человека нет. И вот тогда у меня все стало на свои места. Что касается вашего вопроса: я никогда не чувствовал себя жителем того или другого города. Родился в Курске, мои родители жили на окраине. Через три улицы уже начиналось поле. Потом в три года меня перевезли в Орел и здесь тоже жили не в центре. И сейчас живу, скорее, в ближнем Подмосковье.

— Вот для того и задаются простые вопросы, чтобы собеседник проявил оригинальность своего мышления…

— На простые вопросы отвечать почти невозможно. Как всегда, труднее понимаются простые вещи. У Пастернака есть строка «Нам сложное понятней».

— Цитата из любимого автора?

— «Я все хорошее люблю». Опять цитата. Я люблю те стихи, которые люблю. Иногда отдельные строки. А поэты… Вот Платон написал свое «Государство». А потом через многие годы стал его переписывать, понимая, что в том виде, как он его написал, это недостижимо. И он начинает корежить, упрощать, думая, ну, может быть, в таком виде у них что-нибудь получится, если я вот здесь скидки сделаю, поправки… Что-то похожее получилось и с поэтом Заболоцким, например. С годами он стал переписывать самого себя.

— Переводить со своего языка на более доступный читателю?

— Нет, он и сам изменился… Грустно все это. Вообще мне их всех жалко.

— А саму поэзию сегодня не жалко?

— Да нет, поэзию мне не жалко. Поэзия — она неистребима. Вы знаете «Символ веры»? «Верую во единого Бога, Творца-Вседержителя Неба и Земли, видимого и невидимого»… В греческом переводе — «Поэта Неба и Земли. То есть поэт — это тот, кто создает, создатель. Это — сотворчество с Богом. Поразительное дело! Вон сколько берез, сколько листьев на березах — а двух одинаковых не сыщешь. Да и невозможно их все увидеть. Так и в поэзии: всегда будут поэты, и неважно, будут их слушать или нет. Все преходяще… Ну, не будет нас. Будут другие. Стихи состоят из слов. Что они говорят, то и говорят. Если поэт попытается испортить это — это не будет испорченная поэзия. Это будет НЕ поэзия, и все. Об этом очень хорошо сказал один средневековый поэт: «Создатель всеблаг. Он не мог создать зло. А раз он не мог создать зло, то зла и нет». Что же мы называем злом? Нетворчество. Несозидание. Пустоту.”

— Люди обычно называют злом то, что плохо для них.

— Тут ведь не о себе думаешь… Я думаю так: поэзия — это правда. Мы не можем себе представить, что это так. А на самом деле это как раз и является правдой. Вопреки всему остальному. Потому что это душа говорит.

— Мне кажется, сейчас людей пишущих стало больше. И пишут они лучше, по крайней мере, грамотно и довольно гладко.

— Вот это неправда. Я сколько себя помню, столько слышу эту мысль. Грамотно — это естественно, у нас давно образование всеобщее. Но это не значит, что пишут лучше. Чувство языка, как и музыкальный слух — качество врожденное.И если бы оно было у всех, не рождались бы такие перлы, как я недавно видел. Иду по Арбату и вижу: аптека, возле нее выставлена реклама какого-то лекарства с плакатом «Грипп не пройдет». Получается, что лекарство это грипп излечить не может? Или еще: фирма по изготовлению сейфов под названием «Сезам»…

— А я ела эскимо «Армагеддон».

— Ну, может человек, чувствующий слово, все это сотворить? Или еще: я видел книгу, в которой собраны антирелигиозные высказывания. Она называлась «Дух отрицанья, дух сомненья». Помните, как дальше? «Дух отрицанья, дух сомненья летал над грешною землей». Это ведь дьявол! А что же дьявол скажет вам по вопросу, есть ли Бог?.. Чувство языка — явление тонкое. Например, у Есенина и у Блока голубой — два совершенно разных цвета.

— Кстати, о чувстве слова. Как вы относитесь к опечаткам в ваших книгах? К редакторским правкам?

— Однажды мне дали премию. В наградной грамоте было написано «за сборники стихотворений «Погост» и «Невеликие мысли». А книжка называлась «Невольные мысли». Я про себя посмеялся: почему бы уже не написать сразу «Мелкие мысли»…

— Интересная опечаточка. «Невеликие мысли»… Интригует!

— Может быть… Только то, что в сборнике — было именно невольными мыслями. Я, может, и не хотел их думать вовсе. Я, может быть, хотел мыслить такими образами: « шепот, робкое дыханье, трели соловья…», а являлось очень и очень грустное и мучительное. Но — деваться некуда. «О чем писать — на то не наша воля», как сказал Рубцов.

— Может, потому писатели так трепетно относятся к каждой букве своих творений и очень огорчаются, когда их редактируют.

— Меня такие вещи мало пугают. Ну, резали мои стихи, ну, допускали при печати ошибки. Я убедился, что стихотворение убить очень трудно. Возьмите самые замечательные стихи — любые! Пушкина, Есенина… И начните их переделывать строку за строкой. И выкидывать строки. Все равно то, что останется, будет стихотворением.

— Среди тех, кто сейчас издается, есть, на ваш взгляд, интересные поэты?

— Я, к сожалению, в последнее время не очень слежу за новинками, так что не вправе давать какие-то оценки.

— Почему не следите? Потеряли интерес?

— Не в этом дело. Помните, у Дюма , в его мушкетерском цикле, есть сцена: идет Д'Артаньян и видит толпу. И думает: раньше мне казалось, что я знаю слишком мало, и я кидался в любую толпу. А теперь кажется, что знаю слишком много. И он прошел спокойно. Так вот и здесь. Не потому, что тебе кажется, что ты знаешь слишком много. А потому, что хочешь узнать или понять то, что ты уже почти ощутил, но еще не так, как ты хотел. Одно время я был в приемной комиссии Союза писателей. И по тем стихам, что приходилось читать тогда, могу сказать: индивидуальности есть, а вот личностей мало. Есть, конечно, талантливые люди, есть интересные стихи. Иначе о чем бы и говорили... А вообще — кто может на Земле давать какие-то оценки? Творчеству невозможно дать определение. Либо оно есть в стихотворении, либо не докажешь ничего словами. Я скажу «хорошее», а кто-то скажет «плохое»… Я однажды в комиссии с одним поэтом поспорил. Обсуждали на правлении чьи-то стихи. Он и то в них находит, и это… Я тогда говорю: «Вы судите так, словно всему этому есть объективные критерии». Он отвечает: «Конечно, есть. И я говорю: «Ну, наконец-то, дожил. Они есть. А я столько времени не могу их найти! Ну на самом деле, какие категории могут служить как оценочные — в творчестве?» Он говорит: «Время». Тоже сомнительно. Так вроде бы да. А ведь тоже — что-то могло не дойти. Да и из того, что дошло — не все всем нравится. Если относиться ко всему, как к живому, то ни на что никаких скидок делать нельзя. Триста лет назад написано или только вчера. Единственный критерий для меня, как человека верующего — это Господь. Для неверующего — вообще нет и быть не может.

— Если нет критериев, как оценить (грубо говоря) качество стихотворения?

— Субъективно только. Только человеком. Трогает оно его или нет.

— А если душу не трогает, а мысли, рифмы и слова небезынтересные? Значит, есть просто стихи, а есть поэзия?

— Есть поэзия. И есть беллетристика. И она не всегда плохая. Более того, она имеет право на существование. Но это именно беллетристика. Она может кого-то порадовать. Но она рассказывает о чем-то . А стихи, которые поэзия — что-то. Они не говорят о чем-то. Это мы потом о них начинаем говорить. Это — живое. Поэтому для меня важны те, что давно живут. Можно говорить об отдельных строках, если они написаны только что, можно сказать автору: «замени это слово, найди другое». Но исходишь ведь не из собственного мнения, а из самого стихотворения. Это оно тебе говорит, что ему все зубы хорошо вставили, а один — не очень.

— Но можно ли тогда, исходя из ваших мыслей, говорить о поэтическом творчестве как о профессии?

— Ну, говорить можно обо всем. Что мы и делаем. Дело в том, что поэт не может быть никем другим. Профессия это его? Можно считать, что профессия. Или призвание. Или долг — в первую очередь. Могут ли стихи быть средством для заработка? Да пусть себе, если получается! Ведь пишешь все равно не потому, что за это потом заплатят, а потому, что не писать не можешь.

Беседовала Елена БОРОДИНА

 

Геннадий ФРОЛОВ

***
На тему вечную предательства
Я ничего не написал
Не оттого, что это качество
В самом себе не замечал;

Нет, с первых дней существования,
С полузабытых детских дней,
Я предавал до содрогания
Себя и близких, и друзей;

Я предавал траву с деревьями,
Ночную тьму, сиянье дня, -
Все, что однажды мне доверилось
Иль положилось на меня;

С какой-то спешкой оголтелою,
Как бы боялся не успеть! –
Вот так я делал, так я делаю,
И так я делать буду впредь,

Все нарушая обязательства,
А потому, пока дышу,
На тему вечную предательства
Я ничего не напишу.
2001

***
Много мелких сыпучих предметов
Надо в доме иметь, чтобы он
И зимой, и весною, и летом
Был хранением их поглощен.

Чтоб не ведал он времени знаться
С пустотою бесплодных затей,
Чтобы было ему, чем заняться
Среди долгих осенних ночей.

Я в примету уверовал крепко,
Я в коробку свалил для него
Груду пуговиц, кнопок и скрепок,
И еще там не знаю чего.

И теперь, как свихнулась эпоха,
Под которую время ушло,
Он один, как бы ни было плохо,
Мне внушает, что все хорошо.

И в ответ на глухие стенанья
Моему повторяет уму,
Что ничто не грозит мирозданью,
Если есть о чем думать ему.

Что уж если чего по привычке
И бояться до смертной тоски,
Так того, что вдруг кончатся спички,
А не мир разлетится в куски.
2001

* * *
Снег в саду синей, чем молоко, 
Розовато-мокры ветви вишен. 
Сер восток, но запад - высоко - 
Словно огневым узором вышит. 
Запах талых почек и воды, 
Лужи, подмерзающие к ночи. 
За день не свершенные труды 
Тяготят сейчас меня не очень. 
Может быть, не стоило бы мне 
Этой беззаботною печалью 
Утешать себя, но по весне 
Как бы легче тяжесть за плечами:
Тяжесть бед минувших, тяжесть лет, 
Что, подъемля взгляд к небесной шири, 
Где играет в переливах свет, 
Можно вновь подумать - будто нет 
Ничего законченного в мире.
1995

* * *
Никто не лучше никого,
А сам я хуже всех.
И так уже среди снегов
Дом утонул, а все его
Густой заносит снег.
Заносит снег невзрачный дом,
Заносит голый сад, 
Заносит все, что мой кругом 
Хотел бы видеть взгляд;
Что мой хотел бы видеть взгляд, 
Что жадно ищет он 
Сквозь этот долгий снегопад, 
Сквозь снег со всех сторон;
Сквозь снеговую канитель, 
Сплошных снежинок лет, 
Где все метет, метет метель 
Уже который год;
Уже который год подряд 
Заносит дом и сад, 
Скрывая в памяти моей 
Все то, что было в ней.
1995

* * *
Ничего не надо, кроме, может, 
Тихого спокойствия в душе, 
Чтобы, жизнь минувшую итожа, 
О небывшем не вздыхать уже.

Мой ли с миром путь не одинаков! 
Чем же всех других виновней я? - 
Боже, Боже звезд и хлебных злаков, 
Пощади меня и муравья.

Пощади меня и эту в поле 
Чистую без тени синеву. 
Дай мне без уныния и боли 
Видеть то, что вижу наяву.

Или дай забыться мне во мраке, 
Кануть в ночь без слова и огня, 
Чтоб, как спящих хриплые собаки, 
Сны земли не мучили меня.
1992

* * *
Вишня на склоне июньского дня,
Нежного клевера сонный трилистник.
Радуюсь я: они лучше меня!
Равенства требует только завистник.

Я ж не завидую ни соловью,
Ни золотому спокойствию сада.
Разве стесняет свободу мою
Сбитая мною из тёса ограда?

Нет, не стесняет! Я к птицам в родство
Не набиваюсь. И так в этот вечер
Мне хорошо под густою листвой
Яблонь, вздымающих пышные плечи.

Всем нам даны и призванье и труд:
И соловью, и цветам, и деревьям;
Солнцу и звёздам, что скоро взойдут
На небосводе и юном, и древнем.

Нет одиночества в мире живом,
Если несёшь с ним единую ношу
Песней весенней, осенним плодом,
Лётом семян в ледяную порошу.

Новым побегом взойти ли в золе,
Стать ли золою, питающей корни:
Бог в небесах, государь на земле –
Мир и в домах, и в обителях горних.

Только один есть у каждого путь,
Всё остальное – окольные тропы.
Да не дозволит на них мне свернуть
Доброго дела спасительный опыт.

Да уведёт от пустой суеты,
Воли не дав непомерной гордыне.
О да вовеки минуй меня ты,
Ревность к отцу, недостойная в сыне.

Вот и закатное льётся вино
В ночи узорной горящую чашу.
В каждом мгновении жизни дано
Нам охватить всю вселенную нашу.

Что тут прибавить и что тут отнять!
Без старшинства невозможно и братство.
Лишь полнота нищеты нам понять
И позволяет ущербность богатства.

Всё есть у вишни и у соловья,
Всё есть у ветра и дальней зарницы.
Лучше меня они: радуюсь я!
Есть мне пред кем в восхищенье склониться.

Есть и молчать, и сказать мне о ком
С тихой улыбкой любви неслучайной
Словом, на землю упавшим легко,
В небо растущей безмолвною тайной.
1992

***
Я повторяю вновь -
Горька моя судьба: 
Слаба моя любовь 
И ненависть слаба.

И чувства, и ума 
Во мне лишь тени тень. 
Как нищему сума. 
Безрадостен мне день.

Как узнику тюрьма, 
Безрадостна мне ночь.
Душа себя сама 
Не может превозмочь.

Я в сытости не сыт 
И в пьянстве я не пьян. 
И только едкий стыд 
Мне полной мерой дан.
1992 

* * *
Час за часом, день за днем, 
Год за годом, век за веком 
Все, нам кажется, идем 
Мы путем как будто неким. 
Все-то мнится нам - вдали, 
За иссякшей силой взгляда, - 
Тем - спасение земли, 
Этим - только тьма распада. 
Хоть и знаем, вдаль спеша, 
То, что всюду неизменно 
В каждый миг несет душа 
Их в себе одновременно. 
Что не завтра - там, куда 
Увлекает нас движенье, 
Здесь, сегодня и всегда, 
Нам даны они с рожденья. 
Что пространства в мире нет, 
Что и время преходяще, 
Что грядущей жизни свет 
В нашем светит настоящем.
1991

НА ПОГОСТЕ

1
Мысль и тут лишь собой занята 
И скрывает свой след осторожный 
В зябкой дрожи сырого куста, 
В глухомани травы придорожной.

Но и заступов лязг, и тщета 
Скудной глины, и плач чей-то - все же 
Слиты в ней, хоть она разлита 
По пространству, как холод по коже.

Даже целой земли красота 
Оправдать перед нею не может 
Ни могилы, что сдавит плита, 
Ни червя, что нам тело изгложет.

Лишь смола на распилах креста 
Отвлекает ее и тревожит.

2
Жизнь бессмысленна, но не пуста: 
Я наполнить сумел ее все же 
Зябкой дрожью сырого куста, 
Глухотою травы придорожной.

Я наполнить сумел ее всклень 
Одиночеством зимнего стога, 
Немотою пустых деревень, 
Потерявших свой голос до срока.

Все вошло в нее: юности жар, 
Брызги грязи, летящей с обочин, 
И загульных попоек кошмар, 
И провидческий дар между прочим.

Время то уносилось стремглав, 
То стояло вокруг, как болото, 
Но теперь, свою зрелость догнав, 
Мне о нем говорить неохота.

О другом я хотел, о другом, 
О тоске, о любви и обмане... 
Нынче ночью мне снился паром, 
Исчезавший в рассветном тумане.

Вслед ему я рукою махал, 
Слыша звук ликовавшей гармони, 
Но при этом себя ощущал 
Для уплывших уже посторонним.

Да, для них я уже был чужим! - 
И хоть кто они - я и не ведал, - 
Но таким я проснулся больным, 
Словно только что сам себя предал.

Словно сам себя предал себе ж 
За пустое, но нежное слово, 
За сумятицу прежних надежд, 
За успех в настоящем былого.

И крутила меня маета, 
Как бересту на углях, корежа; - 
Жизнь бессмысленна, но не пуста. 
Не пуста. Но бессмысленна все же, -

Я твердил. Но поверить не мог 
Сам сентенциям этим избитым. 
И сквозь них пробивался восторг, 
Как трава сквозь могильные плиты.

И ни глины сырой нищета, 
Ни потеки смолы на распилах 
Погруженного в землю креста 
Умалить его были не в силах.

3
Жизнь, наверное, слишком проста, 
Чтоб постигнуть сумел ее разум. 
Необъятных небес высота 
От земли начинается сразу.

Но опять, лишь собой занята, 
Мысль скрывает свой след осторожный
В зябкой дрожи сырого куста, 
В глухомани травы придорожной.

И, теряясь в просторе земном, 
То о том говорит, то об этом... 
Нынче ночью мне снился паром, 
Исчезавший в тумане рассветном.

Уплывал он по темной реке, 
По воде цвета угольной сажи. 
И в такой я проснулся тоске, 
Словно только что предал себя же.

Словно сам себя предал себе ж, 
Не решившись подняться к плывущим, 
За сумятицу прежних надежд, 
За успехи былого в грядущем.

Я об этом уже говорил 
И не стал повторяться бы снова, 
Но одно я добавить забыл, 
Ставя к слову поспешное слово.

Да, и впрямь я проснулся с тоской, 
Но за этой тоской тем не мене, 
Словно радость, мне брезжил иной 
Некий свет, не бросающий тени.

Образ Родины виделся мне, 
Погруженной в литые сугробы, 
Из которых уже по весне 
Ей не встать, словно Лазарь из гроба.

Но нужны ль воскрешенья на срок? 
Не от мира сего наше царство!
Пусть ступает она за порог, 
Где ни времени нет, ни пространства.

Что гордыни пустая тщета! - 
Гром победный смешон и натужен 
Пред раскрытым объятьем креста 
Возле храма, что нами разрушен.

Пусть мы снова отстроим его. 
Покаянья надевши вериги, 
Зачеркнуть не дано ничего 
Из того, что записано в Книге.

И кого упрекать нам сейчас 
Пред обрядом с могилой венчальным, 
Коли тайна, что мучила нас, 
Нам открыта была изначально.

Но казалась нам слишком бедна, 
Чтоб в нее мы сумели поверить. 
И ломились мы в стену спьяна 
Возле настежь распахнутой двери.

Не жалея пустого труда, 
Словно в крепость, проход пробивали, 
Чтобы силой ворваться туда, 
Где с Любовию нас ожидали.

4
Жизнь без смерти была бы пуста. 
Ты ведь знала душа это - что же 
Нам родимой земли нищета 
Её славы былой не дороже?

В зябкой дрожи сырого куста, 
В глухомани травы придорожной 
Нам ничем не лгала красота. 
Это мы ее видели ложно.

Это нас увлекла суета. 
Что ж теперь, весь свой опыт итожа,
Стала вдруг ты при виде креста 
На себя самою не похожа?

Это здесь мы распяли Христа! 
Что же там испугать, тебя может? 
1990

 

* * *
Убегают к лесу провода,
В пятнах снега мартовское поле.
Родина моя, моя беда,
Не свободы ищем мы, а воли.
Ну, а воли хватит у тебя,
Разве жаль тебе ее для сына! –
Родина моя, моя судьба,
В сумрак уходящая равнина.
Там, где рельсы высветлил закат,
Где торчит шлагбаум одноруко,
Снова видит пристальный мой взгляд
С фонарем стоящую старуху.
По ветру седая вьется прядь,
Гнется воротник ее шинели.
Ей ли о грядущем горевать,
Прошлое отплакав еле-еле!
Налетит грохочущий состав,
Торопливо мусор закружится.
Хорошо, от странствий приустав,
Никуда душою не стремиться.
Тонет поле вязкое во мгле,
Тонет радость краткая в печали.
Вот уже, как уголья в золе,
Над землею звезды замерцали.
Ничего не пожелаю вновь,
И былых желаний слишком много.
Родина моя, моя любовь,
В никуда ведущая дорога.
Добреду до мокрого леска,
Все свои припомню пораженья.
Родина моя, моя тоска,
Нам и в воле нет освобожденья.
Попрошусь к старухе ночевать,
Встану на бессолнечном рассвете.
Ничего не надо понимать,
Ни за что не надо быть в ответе.
Надо в печь поленья подложить,
Пусть зайдутся в пламени и дыме.
Невозможно в мире заслужить
Благодать деяньями своими.
В жажде справедливости о зле
Что твердить с отчаяньем и жаром! –
Ведь совсем недаром на земле
Все, что надо нам, дается даром.
Выйду, сном коротким освежен,
И пойду на дальние березы.
Родина моя, несмолкший звон,
Ветром осушаемые слезы.
Как с тобою песню мне допеть,
Как высокий голос твой дослушать,
На твоем просторе умереть,
Одинокой думы не нарушить?
Не боюсь ни жить, ни пропадать,
Мы с тобою оба одиноки.
Родина моя, больная мать,
Ни к чему загадывать нам сроки.
Или небосвод над нами пуст,
Чтоб была погибель нам случайна?
Родина моя, нелгущих уст
Словом заповеданная тайна.
1990

***
От солнечных ярких пятен 
Стал сад предвесенний сыр 
И беден, и необъятен, 
Как весь этот Божий мир.

Как мир этот Божий, где мы, 
Хотя и видны пока, 
Не более, чем поэмы 
Зачеркнутая строка.

Строка, вариант которой 
Не плох был, а между тем 
В поэме уже готовой 
Иначе звучит совсем.
1990

* * *
Как можно требовать от других 
Того, что сам им не можешь дать? 
Что же, давай выползай, мой стих, 
Из того, без чего не видна звезда. 
А звезда не видна без кромешной тьмы - 
Разве от света отделишь свет? - 
Где вы, страдавшие на земле умы, 
Сердца, прочертившие в мире след?

О вас сказать бы - да слов не найти. 
О себе подумать бы - да мыслей нет. 
Снова белая яблоня стоит на пути, 
Снова с розовой вишни слетает цвет. 
Пробивается из лиловой грязи трава, 
Огуречник шершавый запахи льет. 
И такая над садом нежная синева, 
Что ни час не важен, ни день, ни год.

Только теперь я понял в этой глуши, 
Отчего блажен тот, кто духом нищ, 
Когда все грехи, что я совершил, 
Вошли в назем, как зола с пепелищ. 
Наконец-то ни каяться я не хочу, 
Ни лелеять в сердце к себе былому месть, 
И впервые не страшно мне знать, что вручу 
Господу душу такой, как есть.
1990

* * *
Возле дома снег, а на дороге 
Дрожь воды с отливом золотым. 
И светло, как в полдень, на пороге 
От луны, сияющей над ним.

Все горит и искрится от света, 
Хоть читай на мартовском дворе, 
Где сквозная тень намокших веток, 
Словно черни вязь на серебре.

Я всегда любил такие ночи, 
Эти вот часы глухой порой, 
Каждый миг которых не короче 
Неизбывной вечности самой.

Кто сказал, что мы живем недолго? 
Наша жизнь безмерно велика! 
О себе не помня от восторга, 
Вдаль она течет издалека.

Даже в этом блеске ясно-синем, 
Когда мир весь, кажется, видать, 
Мы ее и взглядом не окинем, 
Нам ее и мыслью не объять.

Лишь любовь, что в сердце проникает, 
Лишь любовь, что из него растет, 
Воедино и соединяет 
То, что в нас разорванно живет.

И себе, бродя по тротуарам, 
Я твержу: люби, а не суди! - 
О великом думая и малом 
С тем же восхищением в груди!..
1989

ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ
Упала башня Вавилона, 
И прокатился над землей 
Объединяющего стона 
Уже разноязыкий вой.

И пыль все тучею объяла, 
И каждый к каждому взывал, 
Но горло звуки искажало, 
И слов никто не понимал.

Когда ж опять пробилось солнце, 
То, на все стороны земли, 
Как от иссохшего колодца, 
От башни люди побрели.

Они брели, таясь друг друга, 
Пожитки жалкие влача; 
Сходясь же вместе - от испуга 
Невольно пятились, рыча.

Язык звериный стал им ближе, 
Чем человеческая речь, 
Которой в гордости бесстыжей 
Они не думали беречь.

Но поколение сменялось 
За поколеньем. Шли года. 
Уже потомкам представлялась 
Все поправимее беда.

И терпеливо постигали 
Они чужие языки, 
И снова башни воздвигали - 
Бесчисленны и велики.

Но меж камней столпотворенья 
Всходила прежняя трава. 
И лишь иллюзию общенья 
Давали мертвые слова.

И снова башни разрушались, 
Народ вздымался на народ. 
И снова в мире воцарялись 
И страх, и гибель, и разброд.

И жив он - явно или тайно - 
В нас древний Вавилон досель! 
И не случайно, не случайно 
Вскипает войн гражданских хмель!

И льются крови братской реки, 
Пожар вздымается, багров! 
И на земле уже вовеки 
Не отыскать всеобщих слов.

Разрушено единство мира, 
Распалась родственная связь. 
Здесь каждый сам себе кумира 
Творит, чужого убоясь.

К кому мы руки простираем, 
Как дети малые впотьмах? 
Ведь мы других не понимаем 
И на родимых языках.

Да что - других! Когда мы ночью, 
Край одеяла теребя, 
Порою из последней мочи 
Понять стараемся себя,

Мы постигаем в потрясенье, 
Что нам невнятен наш язык! 
И в немоту, как бы в спасенье, 
Бросаемся, зажавши крик.

И пьем забвенье полной чашей, 
Покуда тяжкий длится сон, 
Пока для строек новых башен 
Нас не разбудит Вавилон.

И мы, проснувшись на рассвете, 
Сумеем вновь не замечать, 
Что нет в нас слов себе ответить 
И нету сил, чтобы молчать!..
1989

***
Куст герани на окне,
Пожелтевший от мороза,
Как поэзии во мне
Удивившаяся проза.

Я полью его водой,
Отстоявшейся в бутылке.
Вот слиянье мировой
Жизни в страстном поединке.

В гроздья сжатые цветы:
Тот увял, а рядом - свежий.
Из рассветной темноты
Луч зари невнятной брезжит.

Льется струйкою вода
Из бутылки наклоненной.
Верещит сковорода
Над плитою раскаленной.

Оторву сухой листок,
Ветвь увядшую сломаю.
Список дел в пятнадцать строк
Между делом набросаю.

Стужа мерзлое стекло
Сплошь цветами покрывает.
Как бы время ни текло,
Вечность все не убывает.

Вновь в бутыль налью воды,
Пусть до завтра отстоится.
Сяду у сковороды,
Чтоб картошкой подкрепиться.

Выйду из дому потом,
О герани позабывши.
Вьюга мокрым сквозняком,
Словно пес, в лицо задышит.

И застынет в тишине,
Снега лёт прервав стрекозий.
Как поэзия во мне,
Удивившаяся прозе.
1989

***
Этот мир в его основе,
Где с тобой нам вышло жить,
Никогда мне, право слово,
Не хотелось изменить.
Как бы ни было нам горько,
Сердцем верил горячо,
Что и тьма темна постольку,
Есть поскольку свет еще;
Что мучительное горе — 
Тоже счастье — и одной 
Их несет на берег море 
Набегающей волной.

Их слиянье нераздельно — 
Так зачем же ты опять 
И напрасно, и бесцельно 
Их пытаешься разъять? 
Неотъемлем смех от стона, 
И прекрасен без прикрас 
Мир, где слезы Антигоны — 
Слезы радости для нас;
Где не знаем мы, страдая, 
О страданиях своих, 
Что, быть может, жизнь иная 
Обретет опору в них.
1980

***
Сбрось и тоску, и усталость!
Полон стакан до краев!
Это не старость, не старость,
А ожиданье ее!
Это не горе, не горе —
Скорый приход сентября!
Теплое мерное море —
Время колышет тебя.
Слышишь в ночи бормотание
Неповторяемых строк? —
Это гранитные камни
Вечность стирает в песок.
Это в движеньи движенье,
Скрежет и музыка слов,
Грохот кораблекрушений,
Гул бесконечных валов.
Ливня удары по крыше,
Шорох, неслышный почти —
Радости нету превыше
Слушать и слушать в ночи
Это развитие темы,
Этот сырой перепляс
Ритмов невнятной поэмы,
Сложенной кем-то для нас!
1979

* * *
День да ночь –
Сутки прочь!
Снег кружит,
Собачий брёх.
На столе стоит
Покупной пирог,
Полстакана чая,
Рюмка коньяка.
Над тобой качают
Крыльями века.
Начинаешь сразу
На вопрос ответ,
А кончаешь фразу
Через тыщу лет.
И доносит эхо
На чужой порог
Только шорох снега
Да собачий брёх.
Что же неизменно
Нас гнетёт в тиши?
Овевает стены
Сквознячок души.
И, в лиловой рюмке
Расплескав коньяк,
Подбирая юбки,
Мысль уходит в мрак.
Бровь черней, чем уголь,
Подрисован рот.
Ледяную вьюгу
Переходит вброд.
И, дрожа от стужи
Средь вершин и бездн,
Отгоняя ужас,
Прячется в подъезд,
Где, стуча зубами,
Ждёт шальных гостей,
Трогая руками
Холод батарей.
1975

* * *
Дни проходили, шаг чеканя,
И поступь кованых сапог,
Их скрежетание о камень
Уже не слышать я не мог.

В каком-то тягостном кошмаре
Мне всё мерещилось одно:
Сухой колючий запах гари
И дыма кислое вино.

Угар побед и поражений
Был одинаково тяжёл,
И не являлся чистый гений,
Чтоб осенить рабочий стол.

Я звал его, но чуткий шёпот
Терялся в возгласах команд,
И доносился только топот
– Куда? – шагающих солдат.

Иные тени прилетали,
Дыша чумою и огнём.
Их крылья глухо скрежетали
В мозгу измученном моём.

Они нашёптывали нежно,
Очами сытыми дразня,
О власти слова и железа,
О вкусе крови и огня;

О том, как радостно слиянье
С ревущей дикою толпой,
О том, как сладко обладанье
Своей поруганной душой!..
1972

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную