Перебираю отцовские письма. Среди них есть и от Виктора Ивановича Лихоносова. Будто оживает передо мной, все теплеет внутри. Какие-то отрывочные, но такие милые моему сердцу воспоминания связаны у меня с ним тоже. Я как-то всегда понимала его высоту писательскую, да и был он мне всем-всем близок, вроде новосибирский человек (помню, как меня когда-то это удивило, нет, по книгам-то было все понятно, но кто тогда не ехал в Сибирь за простором, за романтикой и пространством, за волей, а оказалось, что он коренной, впрочем в Сибири кроме чалдонов да коренных народов, русских коренных нет).Но в нем была наша южная мягкость, какая-то тонкость чувств и много теплой любви-нежности к миру.

Перед тем, как лечь в больницу, он позвонил нам, мне и Сергею Котькало. Отдельно, а так-то всегда и чаще звонил Сергею. Позвонил, чтобы сказать мне какие-то важно-нежные слова, я в разговоре стеснялась и сбивалась на какую-то просто благодарственную ноту, вместо того, чтобы внимательно выслушать и все запомнить. Он прочитал мои «Письма отчему дому» о Ессентуках, где я побывала и увидела Святую землю, и о всяком родном для меня, открывшемся в тоске по ушедшим родителям, которых он хорошо знал и любил. Все это он пропустил через себя, и мою дочернюю потерянность, и мою писательскую неуверенность, и какой-то извечный мой вопрос внутренний «а кому это нужно?» и как-то с любовью, с отеческой любовью приобнял через расстояния и подбодрил, дав мне наказ вспоминать нашу жизнь и писать о сегодняшнем. Эх, Виктор Иванович, жалко, что не прочитаешь уже ничего, а какой же знатный читатель ты был, какой же вдумчивый, внимательный, как много через тебя проходило всего. Редко встретишь сегодня среди собратьев писателей хорошего читателя, редко удивит тебя кто-нибудь своим внимательным и добрым чтением, а вот Лихоносов был таковым. Нет, похвалить есть кому, а вот так, чтоб внутрь, вглубь, и все увидеть, и все почувствовать, что за этим стоит. Эх…

Отец Сергий всегда переправлял наши «Роман-журналXXIвек» и «Новую книгу России» Виктору Ивановичу, и чуть только как-то задерживалась наша фельдъегерская почта, Лихоносов уже звонил и требовал, и отчитывал, и «плакал»… Как-то у него все это было вместе, и в силу поправок на слух, он не очень заботился, что ему там отвечают, главное, он сам хотел высказаться, донести до собеседника, не расплескав ни чувств, ни настроя. Каждому бы журналу такого читателя. И мы этим очень дорожили, особенно меня он укреплял, будто чувствуя, что я все время в сомнениях – надо ли это наше деланье кому-либо? Всегда не сомневался в этом. И свой журнал делал в уверенности, что это кому-то надо! Делал, не оглядываясь на мнения и сомнения, иногда под шепоток за спиной и ухмылки, но все это его мало волновало. И когда отец Сергий обратно привозил нам его журнал, или кто-то еще передавал, а он всегда передавал в Москву, когда мы видели эту бело-сине-голубую обложку с его росчерком-подписью, было тоже очень по-дружески это, отрадно, что там, на юге, где все уже давно стараются обособиться от столиц (так живет и вся страна), кто-то думает о нас и ждет, что мы это прочитаем. А мы и читали всегда, чему-то удивлялись, его прозе всегда радовались, над документами и воспоминаниями сокрушались и печаловались, а с чем-то и не соглашались… Только отбросить его никогда не хотелось, всегда внутренне говорилось: «А ну-ка посмотрим, что там еще Лихоносов нагородил, чего отчебучил, написал ли чего новое… Ай да Пушкин…» 

И до всего ему было дело, до всего он был охоч и неравнодушен. Уж все вроде бы видел, все вроде бы проходил, и чиновничьи, и писательские передряги, да и сам махал в них шашкой, но и все равно заводился, не мог никому объяснить, что время проходит, что спешить надо, что надо дать его голосу выпростаться и все сказать, пусть и не всегда справедливое, но точно от сердца, от ночных дум горьких, от писательского непокоя… Журнал наш прочитывался строго, давались советы и рассуждения. Интересно, что не очень-то и проверяли нас, как мы там все это исполняем, большие ребятки-то, сами знаете, это уже ваше дело… Кому-то и говорить нечего, а вам надо…

Писательскую, союзную жизнь четко отслеживал, что да как, хоть и не всегда участвовал, и по здоровью, и по окружению, не всех принимал… А вот сидят в редакции со своим задушевным, нежным другом Виктором Потаниным и его женой Люсей. Сколько воспоминаний и радости тихой от встречи, и мы рядом, в радости открыв рот, слушаем и слушаем. Эх, так и не наслушались… Помню то свое ощущение, уже тогда понимала, что нет, не наслушаться, не запомнить, уже в этом разговоре была грусть от будущего расставания, от всех-всех будущих расставаний. А тихий смех, а интонация в рассказах… Просто замирает сердце, голос Лихоносова все выше, песенность какая-то была в этом голосе и в этом построении фраз… Несомненно, он обладал большим актерским талантом сопереживания, недаром же поехал с другом Юрием Назаровым поступать в театральный, да и тот поступил вместо него. И много, очень много каких-то тонких, почти паутинных наблюдений за жизнью, за какой-то такой важнейшей деталью, которая тебе и в голову не придет, а он все больше вдохновляется, воодушевляется своим же пониманием, и будто взлетает над всеми нами, будто как-то парит что ли над простыми смертными, приземленными своими желаниями и сиюминутными требованиями к жизни. Как песня. Любил очень песню, понимал. Выпевал ее. Потом, раз, и упал, крылья подрезали, и от того какая-то злость праведная на всех тех, кто не дает взлететь народу, кто не умеет дать ему дыхание, кто не дает допеть ему песню. Порой, было и несправедливо, ну дак что сделаешь, надо было как-то всех будоражить, тормошить, взывать в темноту дней и вести всех хоть к какому-то свету.

Или вот с другом Юрием Назаровым встречаются, или его верная и такая трогательная дружба с Львом и Зоей Экономовыми, где мне диван показывали в крохотной квартирке, на котором всегда останавливался Лихоносов. Или его какие-то трогательно-дружеские отношения с Ганичевым. Переписка и верность дружбе с Эллой Матониной. Дружба с молодыми по взглядам, по Бунину с писателем Сашей Новосельцевым, с Сергеем Котькало… Только тех назвала, кого знаю, а их было многим больше. Какой же он красивый был в дружбе, вот уж редко среди писателей теперь можно встретить такую дружбу… Да что это я? При чем тут писатели! Он дружил всегда с человеком и с его взглядами, идеями, жизненным интересом… Наверное, все-таки это о любви, какая дружба без любви. Думаю, что в современной литературе пока еще нет такой чистой, светлой книги, как «Когда же мы встретимся?», книги о дружбе и верности, о жизни вместе сквозь годы и расстояния, о чувстве сердца друга как своего… Было неналюбоваться на их верность и дружбу с Назаровым и Малыгиным, было так хорошо сердцу, что такое бывает, причем не только в книжках, довелось нам увидеть и в жизни много лет их «канат дружбы», который они все время тянули, соединяя себя, несмотря на всю извечную суету сует… Слушать снова и снова их истории юности, смеяться их рассказам… Какие же они красивые, настоящие. О двоих не хочу в прошедшем. А Юрию Владимировичу многая лета… Виктор Иванович бы этого очень хотел… Сегодня в телеящике передача с Назаровым еще раз об этом напомнила… 10 фотографий из его жизни, и так много он говорил о Викторе Ивановиче, о том, как ездили к Шолохову, о его книгах… Верный друг… Редкое качество единения в современном разорванном мире. Да и в телефонной трубке плач сердечный Потаниных по ушедшему милому другу, и возвращение-воспоминание в разговорах наших к любезному другу, и Элла Матонина с письмами их многолетними… Не у всякого человека остается такой шлейф дружбы по пути к Горнему миру. Лихоносов оставил.

Слышу, слышу его голос ковыльный, как будто ветерок пошел по степи и ковыльедва касается наших рук, так нежно-вспоминательно, шелково, а в голосе столько тепла, солнечного пересыпьского света, которым он так хотел делиться. Вот и в письме: «Лучше нашей Пересыпи нет ничего».

Это голос заставил забыться на вечере, посвященном юбилею Василия Белова, где все может быть были в последний раз вместе, где на первом ряду сидел такой маленький и такой по-прежнему богатырский Белов, а со сцены вещал Лихоносов, увлекая за собой все торжественное сообщество, воспевая русскую литературу, талант и голос Василия Ивановича Белова, осанну возглашая России и миру… мы сидели, замерев, впитывая, нет, не каждое слово, а весь строй его речи, всю эту музыку, всю любовь… И сердце это просто не вмещало. И казалось, что выше ничего больше не будет. И это была правда…

После вечера всем хотелось какого-то единения, а сил на него не было, мы с «молодежью» затащили всех в кафе Михалкова рядом, оказалось, что безумно дорогое, оттого не могли их угостить как следует, но бутылку вина на всех непьющих распили, Лихоносов и здесь был витией, все болтали, перебивали друг друга, Крупины, Распутины, Костровы, Ганичевы, Лихоносов, Лановой… Мы все чего-то обустраивали там, а надо было слушать, впитывать, любоваться… Впрочем, мы и любовались. Как это так в жизни, картина, фотография, книга все передает, миг оставляет, а сердце помнит и не помнит, всегда отказывается думать, что это в последний раз…

Или вот еще картинка. Бунинские места. Елец. Писательский пленум. Мы в Озёрках на Родине Бунина. Лихоносов парит над этим всем, не может надышаться, все фиксирует (подарили фотоаппарат и он с ним не расстается) и всех как-то приводит в необыкновенно восхищенное состояние… И правда, мы же на Родине Бунина, какая же радость, как же нам повезло, а вот еще компания родных людей, он рвет охапки цветов, фотографирует каждую былиночку, падает с фотоаппаратом в траву, что-то кричит, горланит, будто мальчишка, все немного посмеиваются и потом вместе с ним становятся счастливыми детьми, какими-то стрекозами и бабочками на этом поле… И уже Егор Исаев читает что-то из своих стихов, потом Костя Скворцов, Ямиль Мустафин что-то вспоминает из дружбы народов, один у другого подхватывает, но чувствуется, что это прежде всего земля Лихоносова, его место, его сок и мёд, и в нем только он настоящий хозяин… Как-то разом охватывал все пространство русское, чувствовал его, становился своим и на шукшинской земле, и в Уфе у Аксакова, и у Бунина… И уже летит его песенный голос над всем, а потом уж и требует чего-то, добивается, потом машет рукой, а потом опять загорается будто от какого-то диковинного огня, глаза синеют, слабый голос, вроде бы больной немного, сипловатый, неожиданно крепнет и опять замирает на высшей точке… Вот уж теперь никто с такой интонацией и смыслом.

Отец мой всегда восхищался его тонким и таким забирающим за душу слогом, мы много читали его вслух дома, конечно, мама, южанка из Николаева, чуть ли не весь «Наш маленький Париж» заставила нас вслух прочитать, наслаждаться вместе. Это наш семейный закон был: наслаждаться можно только вместе. Мне кажется, отец многому у него научился. Работать с историческим полотном, портретами, по крайней мере, как-то очень его в этом понимал и поддерживал и в журнале, и в прозе его. Написал о нем, как мне кажется, один из самых своих лучших лирических очерков. Всегда смеялся и рассказывал, как Лихоносову очерк очень понравился, только больно уж ворчал всегда о том, что отец назвал вино, которым Виктор Иванович угощал его «кислым», одно слово, а как его задело… Может и не было оно кислым, просто сухое, а отец не очень-то понимал во всяких винах в силу пролетарского происхождения. Еще в нашей семье всегда говорили о такой чистой и до дрожи сильной любви его к матери. Он все сверял с ней, чувствовал ее ежесекундно, заботился постоянно… Так было и у Василия Ивановича Белова… И наш отец все время чувствовал мать, писал, разговаривал с ней отовсюду, даже из Антарктиды. Хорошие сыновья они были, повезло их матерям.

По идейным взглядам он весь был на службе и страже России, ее исторического бытия в мире, ее долю и нужды разделял и плакал о них, защищал все русское, был ее верным и немного романтичным оруженосцем. Такой, я бы сказала, немного Дон Кихот и немного Роланд… Не всегда знал, как же пробиться сквозь строй псов-рыцарей, но всегда был готов биться до конца, пусть с настоящими врагами, пусть и с ветряными мельницами. Собственно это и было идейной основой их дружбы с Ганичевым, Лыкошиным, Володиным, Лощицем, Котькало… И Союз он рассматривал только с этой точки зрения. А профсоюз по интересам и по гонорарам он не очень-то рассматривал, даже и не терпел… Обличал постоянно, потому что ему было по-настоящему больно. Многих и задевал крепко. Обличал и сложности большого Союза, но отец терпеливо и долго объяснял, что не все сразу. Обличал и патриотическое движение, в которое с радостью входил, но, конечно, все шло не так как хотелось, патриотов загоняли в угол, все организации их пытались расколоть и разделить и заставить погрязнуть в мелочёвке… Глубоко погрузился в Россию дореволюционную, в белое движение, совсем отказав в патриотизме красным. Ну конечно, бездарным красным. Отец мой всегда выслушивал его внимательно и отвечал в письмах не сразу, чтоб поостыл, но с любовью и бережно. Вообще они, вопреки представлениям сегодняшним, наши «старички» относились кдруг другу очень бережно и размолвки свои крепко переживали, держались друг друга, особенно в конце. Вот в одном письме, можно сказать разгромном об отделении Союза писателей в Краснодаре (это бывало частенько) и с переходом на большой Союз, он в конце снижает страсть наступления и пишет: «Я сообщил Вам свое мнение. Это мой долг. Моё отношение к Вам не изменилось. И я предан Вам». Так было всегда, до последнего часа отца. Это была его «молодая гвардия». Через всю жизнь. Они были преданы друг другу. Ганичев понимал значение Лихоносова для Русской литературы, во всем объеме. Оттого так отстаивал он его имя во всех важных для литературы, не для Лихоносова премиях. И Шукшинской, и Шолоховской, и Бунинской, и за Аксаковскую ратовал, и, конечно, за Патриаршую имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Радовался по-настоящему, когда говорил тот свое слово в Зале Церковных Соборов, а Святейший Патриарх внимательно его слушал.

Очень близки были они и с Сережей Лыкошиным по Товариществу Русских Художников, Лыкошин уговорил его встать во главе этой новой патриотической организации, которая, мнилось, сможет объединить все культурные патриотические силы, художников, писателей, композиторов, «нашу интеллигенцию». И много было сделано, и много переговорено, но, конечно, по гамбургскому счету Виктора Ивановича мало, недостаточно по его русскому счету. И вот уже доставалось и Сереже Лыкошину, потому кого тормошить, как не своих. Лыкошин бился здесь за чистоту рядов, за какие-то хотя бы отдельные дела при полном безденежье, собирал вокруг силы. А Виктор Иванович бил в набат в письмах: «как же поживают т о в а р и щ и, поверившие в слитное братство. Товарищество потому оказалось нежизненным, что не было у многих в душе того, что значится в самом этом слове: товарищ! А ведь мы еще и русские… Ну, извините, Валерий Николаевич. Обнимаю. Ваш Лихоносов».

«А ведь мы еще и русские…» Он был и есть навсегда товарищ, навсегда русский.

Вот последние приезды в Союз, с Сашей Новосельцевым, Владимиром Комаровым, с гармонью и песнями. Аня Лыкошина с ними. Тоже такое теплое-теплое, задушевное в воспоминание об ее отце было в его разговоре с ней, какой-то мягкости и любовании ею, несущей в себе лыкошинское сердце. Мы поем песню «На тропе». Поем ее часто, и тут он взрывается: «А вы знаете, что это Николай Палькин!» Как же здорово, что он тогда нам напомнил о Палькине, много тут же рассказал о нем. Вспомянули и еще одного доброго друга из разряда русских товарищей… Он умел помнить, умел ценить и был очень верным другом. Еще раз скажу, таких сейчас не делают… Простите.

И последний вечер у нас дома в Переделкино. Надо же, фотографии и видео в этой глупой технике пропали… Какие-то мутные. Была такая велия радость, что он заехал к больному отцу в Переделкино с нашими елецкими певунами, с Люсей Мальцевой дорогой, Царствие Небесное, с Полиной Нечитайло… Ах что же это была за радость… Рождественско-пасхальная просто. Они сидели с Ганичевым рядом друг с другом, глаза их просто сияли, перебрасывались какими-то словами, по-моему, никто из них друг друга не слышал, но это было и не важно, все уже переговорено тысячу раз и только «душа с душою говорит»… Над ними сиял свет, а мы без удержу пели им, пели, выпевая свою любовь к нашему русскому миру, к русскомуслову, к нашей печали и тоске по утраченному и радости бытования друг с другом в этом пространстве, которое зовется Россией и которое нам так сладко горчит.

Потом были слезы в телефонную трубку, когда ушел Ганичев, потом этот разговор накануне больниц, когда нам казалось, что он немножко преувеличивает своими словами «наверное, я уж не выйду больше». Не хотелось даже думать об этом. А потом дни с молчащим телефоном, ничего не узнать, и …

…Вот и отпели соловьи дорогим моему сердцу, как писал Шолохов, Виктору Ивановичу Лихоносову и Валерию Николаевичу Ганичеву. Без вас пусто. Но вы с нами. Помолитесь там вместе и за нас, грешных...И спойте «По тропе…» Мы подпоем.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: