Валерий ГОСТИНЩИКОВ
РАССКАЗЫ
За Вологдой на волоке
Последний гусар
Дерево да камень – это природа
За ухой
Не гадала-нагадала
Колесо
Веха
Отблагодарила...
«Щей бы...»
Жили-были ключики...

↑↑За Вологдой на волоке

Памяти моих предков
русским крестьянам посвящается

 

I

Долгожданный и добрый праздник - Покров, любый и народу. Венец основных забот крестьянских: хлебушек высушен и обмолочен в овинах и засыпан в амбары, сено перекочевало с дальних и ближних покосов в сеновалы и верхние сараи, картошка по ямам, а семенная - в подпечье подпольном. Скотина сытая по хлевам да конюшням лениво духмяное сено хрумкает. Пеуны[1] и те раскукарекаться по утрам не спешат.

Тесовая лодка бесшумно скользит по синеве озера. Оно набухло синевой от осеннего бездонного небушка, по которому лениво ползут тяжёлые серые предзимние тучи. Когда очередная из них закрывает закатное солнце - озёрная гладь становится сталисто-свинцовой.

Алексей Михайлович, размышляя, короткими сильными  гребками посылает лодку вдоль  озера всё  ближе  к родной деревне.

От Николы, торгового села на большом тракте, по озеру до деревни целых шесть вёрст, и нужно засветло успеть домой.

А ещё предстоит проверить и снять курляну[2]: какой же праздник без рыбника в ржаной корке!

На душе у него спокойно - он не только успел завершить все основные крестьянские дела, но до праздника ещё получил хороший приработок: по договорённости с кирилловским купцом Фёдором Григорьевичем Межаковым покрыл железом его новые склады у Николы, получив расчёт не только деньгами, но и кровельным железом, которое и перевозил на лодке домой.

Теперь и зимой будет чем подработать: делай самоварные  трубаки,   совки,   вёдра  и   другую   необходимую   в хозяйстве нехитрую утварь и себе и на продажу.

Зимняя Никольская ярмарка не за горами.

В мыслях Алексей Михайлович уже дома- шутка ли, целую неделю он был на заработках, а подолгу отрываться от хозяйства не привык. Хорошо, повезло ему с жёнушкой. Ладно, что настоял тятя, царствие небесное, сосватать Марию Сибирякову с Чистого Дора, мол работящая семья и девка проворая. Даром, что на посиделках не пляшет да зубы не скалит, зато на все руки мастерица: что прясть, что плести, что стряпать - везде первая. И приданое за ней не шуточное.

Нравилась Алексею Лиза скоковская: на беседах глазками в него стреляла, уж и плясунья, и певунья, да только в матку пошла - в их избе никогда порядка не было. Вот и дожили -голь перекатная...

Сравнивая, в мыслях Алексей Михайлович вспоминает своё хозяйство.

 

В леднике рыбка хозяйкой засоленная в бочонках - лещи да щучье. Опять же набьёт он скоро ледник и будет там мясная солонина.

В подполье морошка и яблоки мочёные, брусника пареная, медок в туесках, маслице льняное в бутылях и масло коровье в тряпицах - жёлтое, пахучее.

Тут же благодаря хозяюшке и грибки по сортам: отдельно рыжики, груздочки,  волнушечки с серушечками, огурчики солёные в кадушечках, капуста квашеная в бочке, репа, брюква, свекла, морковка, яблоки зимних сортов.

Само собой к празднику тут же, в подполье, дрожженик сладкий для гостей - ребятишек и пиво на хмелю для мужиков ходуном отходило - выстаивается.

Вся волость знает, что лучше пива, чем Марья, никто не сварит.

А по стенке в зимовке у неё возле полатей лук белозерский красный сладкий и ядрёный жёлтый, да чеснок - всё в плетёных вязанках развешано.

А рядышком мешочки холщовые с сушёными черникой и малиной, грибами и «вяленкой»[3].

В мучной клети лари с мукой до трёх сортов - хозяюшкой на ручных жерновках смолотой, да сухим горохом засыпаны. Эх, перемолоть его да со снегом гороховую мучку растяпкать - пеки «тяпкунцы», пальчики доченьки оближут. А изо ржаной мучки - крендели Марьюшка печёт на славу, как говорится «сам бы ел да деньги надо».

И, уж это его забота, - тарантас и телеги в каретнике отдыхают, дрова на   зиму в поленницах в придворке уложены и отдельно в заулке чурочками - приготовлены на продажу.

Сани уже готовы заскрипеть новыми полозьями.

Не за многим и дело: уже подстывает легонько, по утрам на озере  закрайки  слюдяного  ледка - пора летние рыбалки заканчивать да вёсла сушить.

Недельки через три уж можно будет пешню доставать да чекмень[4] и на любимую рыбалку по звонкому первому льду!

Хоть и оттепели ещё до настоящих холодов впереди, а на сам-то Покров, как и  положено,  похоже первый снежок выпадет,  укроет  озимые и всю землю грешную: то, видать, Богородица Пресвятая заботушку о тех, кто пашет и сеет, проявляет! Знать, быть и в новом году урожаю.

Слава Богу, и летошный год удачу принёс работящему человеку, грех Алексею Михайловичу жаловаться. Неспроста его величаю по имени-отчеству в неполные тридцать годков: по уму его, работе беспрестанной, да за руки золотые, которые за какое дело - ремесло ни возьмутся - всё спорится. Хоть и младший он, да старшие братья живут с ним и почитают за главу дома.

Но толь далеко не у всех такой достаток и закрома полные... Живётся всяк по разному. Это в больших да дружных крестьянских семьях, где минутку для работы берегут и ремёсла знают, на зиму припасов хватает.

Но на Покров будут гулять все, заиграют деревенские свадебки. Вот и Алексей Михайлович с Марией Владимировной завтра вечером почётные гости у дальней родни: кузнец Панкрат для своего младшого - Глебушки    самолучшую Захарьинкую невесту, Дарьюшку Волнухину, высватал.

Жизнь течёт своим чередом - вот уж и заканчивается последний год уходящего в историю века девятнадцатого. Добрые воспоминания и приятные думы незаметно скоротали путь-дороженьку.

Когда солнце, вынырнув из-под потемневшей к вечеру тучи, готово было свалиться за верхушки сосен на разбойничьей горке, днище лодки зашуршало о песок прибрежной отмели. Усадьба Алексея Михайловича находилась на самом берегу озера и вытекающей из него речки, и с двух сторон окнами добротный отцовский пятистенок смотрел на воду.

Он не стал терять времени и выгрузил железо прямо на берег, укрыл рогожей. Переносить в мастерскую, которая находилась в подклете дома под летней избой, не стал: не затемнать бы, успеть снять курляну. Не заходя домой, столкнул лодку и направился к месту, где у прибрежных зарослей ситьки[5] стояла сеть.

В мотне билось несколько крупных рыбин: пара щук, несколько толстоголовых язей, окуней и огромная плотица весом не менее семи фунтов.

И это не считая мелочи, которую Алексей Михайлович тут же опустил в озеро, оставив с десяток на уху.

И тут удача, с радостью, забыв про усталость и чувство голода, подумал он, мысленно благодаря Господа.

Уже совсем смеркалось, тучи сгустились и почернели, медленно брели по ставшему густо-синим небу. Они напоминали овечье стадо с огромной тучей-пастухом на горизонте. В просветах появились первые робкие звёзды, и небо тоже чернело прямо на глазах.

У берега об лодку зашуршала ледяная корочка - стыло. Лодку на покатах пришлось вытащить на берег, а курляну, пока не смёрзлась, развесить в бане.

Медленно закружились первые крупные снежинки, когда Алексей Михайлович шагнул за порог зимовки, где его уже заждалась многочисленная родня.

 

II

Праздничным утром Алексей Михайлович поднялся рано, задолго до света. Не привык разлёживаться хоть бы и в праздник. Не спеша, осторожно оделся и босиком вышел тихонько на мост, чтобы не будить домашних: пусть понежатся - дел-то других, кроме, как скотину обрядить, сегодня не будет, а к службе ещё успеют собраться: не в дорогу и есть - церковь за усадьбой.

Чтобы не обуваться в темноте, он прихватил сапоги и вышел на крыльцо. На улице было довольно светло: заходящая луна, не видимая сквозь плотные облака, давала всё равно мягкий матовый свет, который отражался от первого снега и, казалось, светится сам воздух. Храм Вознесения Христова и его аккуратная стройная колоколенка тоже как бы излучали чудный свет.

Вот она - благодать Божия. Алексей Михайлович осенил себя крестным знамением и положил земной поклон. Душа ощутила трепетную радость от осознания, что сама Богородица благославляет его земные хлопоты.

Тишина и покой царили в природе: было слышно, как журчит речка, струйками заплетая хрустальные косички, пробиваясь меж камешков.

А деревня  Славянка мирно спала сладким предрассветным сном, как и сто и триста лет назад...

Алексей Михайлович опустился с крыльца, приятно ощущая, как согреваются ноги от ещё хранящих печное тепло мягких портянок.

Он любил эти минуты предрассветной тишины - минуты душевного лада. Так ощущают себя люди, которые живут в постоянном труде и труд им в радость.

Как обычно, первым делом он направился в конюшню. Карюха тихонько заржала, узнав знакомые шаги. Старый верный помощник Чалый закивал головой, приветствуя хозяина.

Алексей Михайлович бережно погладил брюхо Карюхи - та скоро должна принести приплод, потрепал за гриву жеребца, набрал, не жалея, по большой охапке клеверного сена, набил кормушки, почистил в стойлах.

Мысли вернулись в привычное житейское русло: хорошо бы у Карюхи появился жеребчик. Чалый уже стареет - отработал своё, годок - другой и не потянет плуга, а тут придётся в лесу ворочать. Стройку зачинать без хорошего коня - гиблое дело...

Дай то Бог, чтобы и сыновья народились, а то две няньки есть - помошницы Марьюшке, а ему нужны крепкие мужицкие руки.

Хозяйство, основу которого заложил тятя, непомерным трудом выбившийся из нищеты, Алексей Михайлолвич поднял. Пора подумать и о новой избе для родни, чтобы растущая семья жила отдельно в ещё крепком отцовском доме.

Мягко подкрался рассвет. Пробежался, разминаясь, колючий сиверко1, почистил перышки небесным клушам - тучам. На горизонте образовалось оконце, в которое лукавым оком заглянула собравшаяся на отдых луна.

И тут невидимые за тучами красные лучи восходящего светила упали на ее бледнеющий лик, и он мгновенно побагровел, напоследок отбросив от окаема кровавый отблеск на чистые снеги и колоколеньку.

Что-то жуткое было в этом мгновении. Зябко стало крестьянской душе, зароились в голове Алексея Михайловича тревожные мысли: что принесеть век грядущий работящему человеку? Как сложится крестьянская доля?

Расстроился душевный лад, ушло праздничное настроение. С тяжелым сердцем шагнул в избу молодой хозяин. Он и представить себе не мог, какие испытания приготовил Господь на долю русского крестьянина...

 

↑↑Последний гусар

Кормильцам и защитникам земли русской

В красном углу избы, под старинными образами сидел на лавке, очевидно, хозяин - старик с бородой, как у старцев с ранних картин Рериха. Ему можно было дать и семьдесят пять и сто лет.

Старик чинно поздоровался с неожиданными, но, как выяснилось позднее, желанными гостями, и, не вставая, коротко бросил:

- Матка, накрывай гостям.

Мы не знали ни имён, ни отчеств добрых людей, которые так любезно пригласили нас к столу. Просто приехали по грибы, набрали уйму отборных белых, которые стояли «мостами» в ельнике у самой деревеньки, где, похоже, и жилой -то была только одна изба. Мужикам хотелось «расслабиться» в свой законный выходной, но «козелок» оказался не укомплектован необходимой посудой. Вот и зашли в избу попросить стаканчик, а оказались за столом, на котором буквально через несколько минут красовались крепкие солёные рыжики еще прошлогоднего посола, теплая рассыпчатая картошка в «мундире», малосольные огурчики, сальники картофельные с запеченной рыбой, пирог со щукой - в ржаной корке!

Меня удивили стаканы - гранёные, синевато-зеленого цвета, без рубчика, ёмкостью граммов на триста. Такие стаканы я видел только в раннем детстве в доме моего деда по матери. Мне сразу вспомнилось и огромных размеров блюдечко: на нём были изображены по краям две зеленые лягушечки. Когда я дул на обжигающий чай, по поверхности бежала рябь. И казалось, лягушечки оживают и плавают по блюдечку...

Пока мы осваивались за столом, доставали и свою нехитрую закуску, дед не проронил ни слова. Он сидел спокойно, прямо, с достоинством положив тяжелые узловатые руки на стол, и наблюдал, как дядя Алексей суетился с бутылками, расставляя их по столу, возился с неудобными «язычками».

Алексей Саныч, постоянный «тамада» компании (сама должность обязывала быть таковым- он работал в местном райкоме секретарем по идеологии), открыв бутылки, посмотрел оценивающе на хозяина и налил ему с четверть стакана водки. И снова остановил на нем вопросительный взгляд. Дед молчал, Алексей Саныч налил до трети стакана и, наклонившись к хозяину, почти в ухо спросил:

- Дедушка, тебе сколько наливать- то?

Дед удивленно отстранился - не глухой, посмотрел на Алексея Саныча, на нас и выдал:

-Ты што, ешь твою в гривну, сынок, молодой ешшо, краев не видишь што ли?

Виночерпий смущенно под смех мужиков долил хозяину до краев, наполнил посуду и другим.

Дед встал, поприветствовал присутствующих молчаливым жестом головы, не спеша за несколько глотков осушил стакан. Крякнул. Сидящие за столом переглянулись. Старик поставил посудину и медленно опустился на лавку.

Отломив краешек рыбника, занюхал водку и зажевал небольшим рыжичком.

Мы проделали то же самое, наперебой пожелав старикам здоровья, и дружно набросились на деревенские деликатесы.

Минут через десять, заметно повеселев, мы уже от души благодарили хлопотунью-хозяйку, которая робко поглядывала на чинно молчащего мужа, но была явно польщена тем, что гости довольны угощением, и рада была неожиданному застолью, изредка сетуя на то, что дети нынче приезжают редко, живут по городам, где все надо купить, да и то не всегда это возможно.

Вскоре тамада снова потянулся с бутылкой к дедову стакану, но тот молча накрыл его ладонью и отрицательно покачал седой головой. И было совершенно незаметно, что старик выпил. Лишь прибавилось блеска его васильковым глазам, молодо глядевшим из - под косматых бровей. И была в этом, поразившем меня чуточку насмешливом взгляде затаенная мудрая печаль, тогда еще не доступная моему пониманию...

Прошло лет эдак.. .пятнадцать. Однажды, добираясь в родные места по Волго-Балту на «метеоре», я случайно разговорился с попутчиком - пожилым мужчиной, ветераном войны. Узнав, что я еду в Кириллов, он поинтересовался, не знаю ли я его фронтового товарища, который должен жить в городе, и назвал фамилию. Им оказался отец моего школьного приятеля, и я с радостью пообещал передать привет. Дальше выяснилось, что и местность, откуда родом мой попутчик, тоже мне знакома. Тут уж я не мог удержаться, вспомнил о той давней нашей поездке по грибы и гостеприимных хозяев...

- Это же был Александр Александрович Гусаров с Малой Чагодмы, а я с Большой Чагодмы, - воскликнул мой попутчик, как только я закончил свой рассказ.- Царствие ему небесное, последний гусар был в роду; все его предки были гусарами, откуда и фамилия. Ох и крепкий был старик. А какой мастеровой - таких еще поискать! До последнего дня на ногах держался, а ведь умер девяносто девяти лет. Как у нас говорят - порато пожил.

Узнав, что дед был гусаром, я потом часто рассказывал о ‘встрече с ним друзьям и знакомым вместо тоста. И только через много лет до меня дошел смысл того запомнившегося мне взгляда деда: старик-то понимал, что он не только последний крестьянин в родной деревне и последний гусар в роду, но и один из последних в династиях оратаюшек и ратников древнего Белозерья, которые испокон веку кормили и защищали Землю Русскую...

 

↑↑Дерево да камень – это природа

Мастеровитым землякам посвящается

Здравствуй, матушка! Просьбу-то твою мне Катерина-письмоносец давненько обсказала, дак наразу-то не мог откликнуться - хворал. Годы-то берут своё. Но, слава богу, опять перекувыркался дак и пришёл. Кабы к чужим дачникам - не пошёл бы: здоровье не то за сурьезную работу браться.

А батко-то твой хороший мужик был, в товарищах ходили до войны-то по гулянкам и на фронт вмисте отправились. Да, вишь, как судьба - то розвела: я хоть и побитый-раненый, а домой возвернулся, а Митюха-то сгинул... Да слыхал и у матки-то вашей тожо не сладко вышло: из-за подлеца лагерной баланды нахлебалась. А ведь все одно троих подняла. Как шчас-то здоровьишко у Степановны? Слыхал, у Танюшки в Питере гостит. Брящит, говорит, ну и слава Богу. Кланяйся ей при случае.

А лес-от у вас доброй, с выстойкой. Не пинда болотная. Этот постоит, смоляной. Я подумал: избу ладите подрубать или зимовку новую ставить. А чо, гришь, байну здумали. Ну дак и ладно. Кака жизнь в деревне без байны, согласен. Байна для русского человека дело сурьезное: чистоту несет и от хворобы спасет. Сам-то только ей да русской печью спасаюсь... Но байну ладить будем по-старинному-черная будет байна. Ежели по-белому, дак и ставить не буду. Запомни, матушка, еще дед мой говаривал, царствие небесное: «Дерево да камень - это природа, а кирпич и железо человек руками делал».

Не сумневайся, все будет чин по чину. Толь робятам своим накажи: пущай мене глины с песком да каменья подмогут привезти, лес окорят да роскряжуют. А цемент- без надобности. Пилорамщики - мужики свои, чо надо, дак на плахи да доски роспустят. Я робятам укажу, какие дерева на энто дело отобрать, а Витька, сусед-от ваш, на тракторе и свозит. Все вам подешевле обойдется...

Через три недели стояла на задах огородов поближе к берегу озера аккуратная   банька, крытая тесом. Стояла  на   шести вкопанных в землю валунах, а вместо ленточного фундамента под стенами  был набит «замок»  из  обыкновенной  красной  глины.

Потолок баньки также был залит глиной с опилками (для тепла). Сквозь крышу торчала деревянная труба с «домиком» и досщатой задвижкой внутри у потолка - вытяжка. Полок во время топки поднимался и «пристегивался» к стене, а потом опускался и удерживался обыкновенными цепями. На цепях же был подвешен и старинный чугунный котел для горячей воды литров на сто. Примерно пятую часть помещения занимала искусно сложенная из особо подобранных камней собственно каменка (не дай Бог положить не тот камень - синий, например, - угореть можно до смерти!). Пол был настелен из кромленого и нестроганного байдака и набран с небольшими щелями для стока воды. Такой пол, ошпаренный кипятком, становится «бархатным», и на нем не скользят ноги. У полка и в предбаннике стояли широченные скамьи из свежеструганной сосновой доски, но тщательно подобранной: без единого смоляного кармашка и вкусно пахли сухим, но живым деревом.

Старый мастер давал последние советы: какие травы запаривать   в   кадке.   Чтоб   на  каменку   плескать   отваром   для духмяного и полезного пару, когда и как веники заготовлять (чтобы только из березы - «чистушки»).

А главное, говорил: «Не топите, чем попало. Байна царски дрова любит: березовы без сучья и ольховы. А кой-когды и осинкой сухой натопить надобно - всю сажу с каменья очистит!»

Четверть века стоит уже та банька, радует жарким, но ласковым и вкусным паром. Сам в той баньке бывал и жарку поддавал. Смола капала - стена плакала. Вода кипела, а душа пела, веничком хвостался - в озере купался. Вот уж точнее не скажешь: «В который день паришься, в тот день не старишься! Потому, что дерево да камень, вода да пламень - это природа. Вышел с баньки бодр - здоров, ай да мастер - дед Петров! Легкого ему лежания...

 

 

↑↑За ухой

Памяти моего дяди С.Н. Старцева посвящается

Ну, Палыч, давай ближе к костёрку-то, а то, поди, и пальцы ужо не оймуют. Погода-то ноне, чё там — не лето. Сетчёнки-то розвешал, их продует, дак посля живо перетряхнем. Ушица готова. Слава Богу, рыбёшка не перевелась, не пропадем!

Присаживайся на ящик-то да хлебай юшку, а нет, остынет. С чешой-то юшка понажористей. Ты гляди, у нево и для сугреву припасено. Ну дак, наливай, коли так, не россусоливай. Кружки-то даеча я ополоснул.

Эх, давненько с тобой не сеживали! Ну, будь здоров!

Слыхал, Палыч, зимусь-то Нюра-Кошелиха померла, царствие небесное! От эть глухая, стойно тетеря, а брящила до последнево дни. И рыбку удила да и мерёжки сама ставила. На рыбе и жила. Сама себя обихаживала, хошь и на девятый десяток перевалило давно. А кто поможет, ежели и в деревне одна-одинешенька осталась, ни в какую не поехала в село, сколь ни уговаривали. Ну а гостей любила покойница, этого не отымешь.

Рада-радешенька, как мужики-то было на Муньгу порыбалить приедут. И ведь для ухи-то городские вечно чо да позабудут: то картошку, то луковину, то сольцу да стакашки с ложкам. Она ужо было завсегда выручит. Да и стопочкой в компании-то не брезговала, а то дак ишшо было и частушку споет или байку рыбацкую росскажет.

Палыч, а секлетарь-то наш районной, Николай Сергеич, слыхал, тожо ведь не стало мужика... Он-то любитель был с друзьям-товарищам у пожка-то ушицы похлебать, розговоры наши послушать. Верно говоришь, хорошой был мужик, совестливой. Слова худова про нево не скажешь. Сколь доброва для району-то сделал.

Ноне-то чихвостят коммунистов почем здря, а они тожо были друг другу рознь. Взять до нево был первым-то: ох уж под себя греб... А бабу евонную, слыхал, дак коровой прозывали: раз на райповскую базу завезли две пары сапогов-от женских новомодных, дак не могла ни с которыми росстаться, так обе пары сибе и оприходовала...

То-то и оно: под одну гребенку всех нельзя чесать!

А эть рыбка-то в нашем озере ишшо водится, спасибо, царствие небесное Сергеичу! Сколь мужик нервов да здоровья положил, а первой во всей области добился строительства очистных-то в селе. Душой за озеро-то болел. Племянницы мужик, Вани Головина-то старшой, в те пор на эсковаторе роботал, дак россказывал: здоровой ли, больной ли, а кажный день, хошь и выходной, было на стройку выездит, никому спуску не давал. Тогды и надорвался: туберкулез-от заработал. Курил все “Казбек” дак папиросу за папиросой: с энтим строительством нервов-то уйму надо было изросходовать...

Орден-то, правда, мужику за энто дело дали, дак вишь, и самово-то не стало, сгорел на роботе: толь до шестидесяти дотянул...

Эх, Палыч, давай наливай по второй-то, помянем людей хороших!

Эть любил Сергеич-то Кошелихины завиральные байки. Ой, было, и похохочет от души. А частушку одну дак потом и сам пел, шибко ему вындравилась. Помнишь:

                              Во дворе стоит туман,

                              Сушится пеленка,

                              Вся любовь твоя омман,

                              Окромя робенка!

Как сичас помню, в самой-то первой раз приехал сюды, на Муньгу-то, со свояком, да и племяшок был с ними. Смышленой, с “козелком” управлялся как шофер настоящей. Вот и брали ево заместо шофера: сами-то посидят за ухой, а паренёк домой их свезет. И всё чин-чином.

Ну дак приехали в те поры мужики, а у миня ладно в сетки-то попало: и судачек был, и лещи, окунье хорошее, щука. Да и чеши, кажись, попало.

Заварганил я добрую уху. А тута хватились: ни у ково и кружки нетутко. Тогды и присоветовал я послать паренька-то к Кошелихе. Та без слов стакашки выдала, да и миски в придачу.

Прибежал племяшок: мол, бабуля-то хорошая, угостить бы ее ухой. А Сергеич, грит, сразу не сообразил, дак беги, зови.

Кошелиха долго уговаривать себя не заставила, живо причапала.

Стали водочку-то розливать, ну тогды Сергеич Кошелиху-то и спрашивает: “А што, баушка, стопку-то выпьешь?” А она, было, за словом в карман не полизет: “За ухой, милок, пьет и глухой”.

Россмиялися все, так и познакомились.

Потом Сергеич, ежели долго не бывал в Муньге-то, завсегда у рыбаков интересовался: как там Анна Кузьминишна поживает, приветы передавал, а то и мазь от спины-то ей доставал. Полюбилась ему старуха.

И моей-то уколы какие-то сердешные дажо в Питер заказывал. Одном словом, справедливой мужик был. Да и Кошелиха ведь в жизни-то и мухи не обидела, а ужо ей-то досталось: всех своих рано схоронила, век одна куковала...

Хороших людей и во второй раз помянуть не грех, давай-ко, Палыч, доливай! Пущай тамотко-то, на том свите, хорошие люди тожо встретятся ...

 

↑↑Не гадала-нагадала

Труженикам тыла посвящается

Мамка-то моя, покойница, царствие небесное, говорела мине, как девкой ишо на святки гадала:

— Ты мешок пирожной, а я человек дорожной, скажи-ко: где мине жить, где мине быть, где голоушку приложить?

Ну ей и приснилось, будь-то бежит на фирму. Так видь всю жизь на фирме и отхряпала...

Представьте сибе, и надо жо такому присницца! Да и миня-от на фирме рожала. Стало быть, я мужик фирменной.

Мамке-то нашой досталось — шестеро на руках да батька активист, увсё боле по застольям спецьялист... Роботал-крутился, да ужо и гулеть-веселился. Все — досыти... Ведь как чуял: война на носу.

Ковды батьку на фронт-от взяли, младшенькова-то, Ваську, ишшо в зыбке качали. Бабка по отцу, Онисья, жива была, с им-то она и тетешкалась. Батько-то сгинул, а мамка все весточку чаяла, потихоньку молилась...

Она у нас слаутница была: ладная, лицом бела, походка легка, на ногу скора, глаза синие, добрые, с роскосинкой, а коса-то, коса густушша, росчёшот: чисто лен до колен. Хоть и на фирме из утра до темна, а оккуратная была, за собой следила и за робятишкам, покуда руки от работы не свело — мужики-то заглядывались...

Суседки-то мамку в гости зовут, мол, к самовару приходи, посумерничаем, писен попоем, чо горе-то одной мыкать. Ну а ей недосуг по гостям-от... Все на ходу обихаживала-обрежалась, и унывать-то некогды было, а бабонькам-от шуткой отвичала: “Ой, товарки дорогие, у миня делов-от — кринка, квашня цела да и у ребенка обостранось”.

В ту пору к нам учителя командировали, флотского, посля раненья. Говорели, мичманом воевал под Питером на корабле большом. Длинной был и худой, как слега. Так и прозывали. И ходил прямо, не кланялся, толь головой-то в фуражке кивал. Он в школе черченью с рисованьем учил.

Товды по диревням-от много разного народу ходило: беженцы, эвакуированны блокадники, да и своих нищих хватало. Беда-то большая — война, а с ней, брат, и голодуха...

А тут как-то цыганка-гадалка в деревню забрела. Брюхатая и с ребятенком на руках. Цыганку-то эту я тожо видал — навстричу попала, дак не чуял товды, што она мамке-то гадала. Это ж посля войны, ковды я роботать шофером стал, мамка мне историю-то эту и обрисовала: зашла в избу, грит, эта цыганочка с ребеночком, гадать набивается. А ей, мамке-то, чё-то худо сделалось, предчувствие какое-то недоброе. Она и так цыганке той все отдала: на два полотенца льну, хлеба каравайку, чашку-бокальчик. А цыганка ешшо, мол, муки-то почерпни. Мамка и муки почерпнула. А та и про деньги спрашивает. Но тута мамка, грит, нету денег, а у самой ведь пятьсот рублей было захоронено на черной день. Чуть и это не отдала. А цыганка, грит, ведь ничё ей и не гадала, толь напоследок от двири оглоушила: “Добрая душа, золотая твоя голова, не жди боле своево мужика, он уж не возвернецца. Да и взамуж тибе боле не бывать, хоть и женихи будут”.

Мамка услыхала такое и память потеряла, так в груду и пала... Ладно Верушка изо школы возвернулась: видит, мамка у печи на полу лежит, водой холодной и откачала. Она оклемалась мало-мальски, дак на роботу и убёгла, ей недосуг было россусоливать...

Мы-то товды сдумали, што это у ей с голодухи паморок в голове случился. А она держалась, виду не подавала, толь я-то смекнул, што-то не тае: глаза у ей стойно уголье в печи, потухли. Сидит, бывало, как онемиет, спросишь чё, дак невпопад отвечает...

Опосля тово случая, чуть не кряду, мы казенную бумажку-то и получили: Нюрка-писмоноска с ревом вручила — мол, батько-то наш пропал без вести...

А ведь и взаправду сваталися к мамке-то нашой. Попрошло маленько, дак учитель-то наш, Петр Саныч, мичман, зашел как-то в избу, да неловко эдак розговор начал, мол, розрешите, я к вам, Катерина Михална, на квартиру перейду. У вас, мол, хоть и робятишок много, а порядок в избе и все чин-чином. Мол, в зимовке поживу, а дров на всех заготовлю, по хозяйству помогу. Одной, мол, поди-ко трудно без мужика, а ему, мол, и портянки постерать некому...

Мамка-то на нас глянула, голову опустила и Петру Санычу вежливо отказала. Извините, грит, я вас уважаю как фронтовика и вообче, но я свово жду, похоронки ведь нету, а можот, и живой где, хошь и без вести пропал. А ежели возвирнется, как я ему и ребятишкам в глаза буду глядеть?

Так и ушел ни с чем, а к лету и совсем уехал. Судачил народ-от, будто он вовсе был одиноким — из детдому, дак верно на фронт опеть выпросился.

А ужо посля войны (батько-то так и сгинул, куды мамка-то не обращалась, ответ один: сведениям не росполагаем, пропал без вести в сорок первом), ковды меня на действительную призывали, подошел дядка Паля с Лещева. Он-то ишшо с финской без ноги возвернулся. Потом сапоги тачал, да катаники подшивал, всей округе дратву сучил. Вечно вись в варе и нос-от и тот черной. А тута он овдовел, робят своих не было. Вот он мене и спрашивает, мол, старшой ты у Катерины, не пообидишься, ежели я твою мамку сосватаю. Одной-то ей, мол, не сладко, ить не старая баба. Мол, ишшо смолоду ему ндравилась!

А чё, грю, дядка Паля, валяй! Ну и на службу ушел. На шофера выучили, потом в Германию попал. Туды-то мене Верушка и отписала, мол, к мамке дядка Паля сватался. На Покров хватил стакан, видно для храбрости, и в гости пожаловал со своей трехрядкой. Выходи, мол, за меня, Михална, ноне женихов все одно других нетутко, и частушку спел:

                              Хорошо тому живется,

                              У ково одна нога:

                              Сапогов немного рвется

                              И портошница одна.

Ну, а мамка, мол, тоже за словом в карман не полизет, отшутилась, таку частушку ему в ответ:

                              Говорела дорогому:

                              Черной ягоды не ешь,

                              Наисися, измараесся,

                              Испитраешься весь.

Не пообидься, мол, но я взамуж боле не собираюсь. Так одна и куковала, толь на нас радовалась. В деревню-то я один возвернулся посля службы. Остальные по городам розъехались. Верушка взамуж за военнова вышла, в Питере живут, а брательники отслужили и хто куды, от Череповца до Мончегорска. Тамотко и попереженились. А я-то с мамкой по суседству жил, свою избу перед свадьбой срубил.

А ковды мене женили, будь-то бы чё проснулося в мене: так отплясывал — изба ходуном-от ходила... Не зря батька-то балалаешник был. Да вон, дядька Юля-то, батин братан-погодок, и сичас варовой, смотри: экой верткой. А я эть вись в ево, в батька, да и в дядку — топотун. Предстаете сибе, сидьмой десяток, и хоть бы те што кувыркаюсь.

Дак на моей-то свадьбе и мамка ишшо сплесала и частушок попела, царствие небесное.

Вот ведь как бывает: спервоначалу сама на святки нагадала про фирму, а уж посля и цыганка та про батьку. Вот и не вирь гаданью...

 

 

↑↑ Колесо

(о событиях далеких тридцатых годов доколхозного периода)

- Здорово живите! Чай с сахаром пьитё? Анютку-то взамуж отдадите?
Али не отдадите? Не отдадите, дак как хотите, ваше дитё.
Белозерская шутка.

Ужо не скажу и как врать не буду - сам не видал, а толь Глебушко, дуравинского кузнеца Панкрата младшой, самолучшу невесту захарьинску высватал.

А Захарьино- деревня невест. Девки - на всю волость известные слаутницы. А уж Дарьюшка - то всем вышла.

Ну и жених-от хоть куды: ладный, здоровущий - весь в батьку, а по росту и силушке, пожалуй, пуще будет. Солощий, выти не знает. Эко матке прокормить - эдакова оковалка. Но и роботать, этого не отнимешь, за троих своротит. Чо говорить, ежели любого быка, как пить дать, за рога брал и с копыт валил...

За Дарьюшкой-то парни ухлястывали со всех деревень соседних, не говоря о захарьинских. А эть никому не улыбнулось, уж каких сватов-от не засылали. А Глебушко-то всем вышел, но молчун. Слова из него клещам дак и кузнечным не вытянешь. Придет на гулянку, сядет в угол и сиднем сидит, толь глаз-от с Дарьюшки не сводит.

Беседе конец - встаёт и наш молодец. Дарьюшка с подружками ко своей избе, и он за ними, но поззаде. Ужо парни-то, ухажеры Дарьюшкины, и бить-колотить его пытались, да разе экова одолиёшь. Оне налетают со всех-от   сторон, а он молча, как от паутов, отмахивается - толь разлетаются.

Удумали-таки раз колом сзади по затылку оглоушить. Подкрались и хрястнули. Постоял, покачался Глебушка да и пал. Разбежались обидчики с испугу: убили, думают - беда!

А Глебушко отлежался маленько да и домой сам сошёл. Шишка крепкая, правда, недели две держалась. От тутатко кузнец и решил, пока худова не случилось, на Покров-от сватов к родителям Дарьюшки-то   и   заслал.   И   сам   пожаловал.   Однем    словом-сговорились...

А сёдни-то свадьба! Што у Панкрата, то и у Олёши, Дарьюшкина родителя, хозяйства крепкие, дак и свадьба богата, народу приглашенного полна летня изба набралась. А кто подходит поглядеть на молодых, всех привечают-потчуют. В красном углу, вокурат под образами, сидят молодые: по обычаю местному на двоих одна рюмочка, одна тарелка и вилка. От торжества момента жених-от и аппетит потерял: неловко вилкой-то по тарелке рыжичёк солёной гоняет. А невеста, та и глаза потупила, толь красиёт.

Гости сидят чинно, очесливо: неспеша-неторопко выпивают-закусывают. А на столе-то ноне и рыбники да студень в квасу со сметаной, огурчики да грибки соленые, картошка тушеная с мясом вгустую, селедочка жирная малосолая бочковая с лучком репчатым в льняном маслице, окуни в молоке с яйцом запечены.А тута время и для супа воложного (с макаронами) настало: хозяюшкины товарки в больших блюдах по столу расставили. Мужики под это дело по стопочке водочки казённой пропустили, супчиком из общих блюд закусывают. Под ложки бережно хлебушок подносят: не расплескать бы супец по льняной скатерти. А хлебушок-то ржаной, каравашки на капустном листе испечены: уж и духмяный да с хрустящей верхней корочкой. Молодежь пьёт пиво на хмелю выстоянное, а робятишек чистым дрожжеником сладким угощают. Тут ужо и пошутил кто-то: заместо мёда, как сулил, горчицы суседу намазал - свадьба не поминки, и похахать не грех.

Вот и песню свадебную затянули бабоньки, а у мужиков разговоры о видах на урожай в будущем году: озимые-то дружно взошли. Дядька Паля время даром не теряет: с Панкратом (новая родня) сговорился жеребчика своего, Беланку, подковать.

А тута невестин божатко встает и просит у народу вниманья: мол, пора жениху слово дать, чтобы чо-либо «кругленькое» загнул.

Налили рюмочку Глебушке, и раз велено, дак и встал. Встал и стоит, крепко задумался видно. Гости поутихли, ждут.   А он все стоит и стоит...

Уж новы перемены на столе: сальники мечут из печи рисовые и пшенные, киселём овсяным с суслом потчуют, а баб да робятишек - киселём густым клюквенным с молоком да молочным с шариками из сдобного теста: шутка-ли, элакая свадьба, положено не мене восьми перемен на столе. Впереди еще пироги с брусникой да творожники с ванилином. А ужо к чаю пряники-сусленники да слоенки.

А тута и Степа - бобошник, Божий человек, в старой будёновке и драном овчином зипуне на батожке прискакал. Убогий человек - особенный, к нему без ласки и вниманья никак нельзя. И угощает хозяюшка Степу самолично: и пивом сладким, и рыбником, да и супом макаронным.

Редко слово понятное выдаст Степушка, а все боле лыбится беззубым ртом. Но ежели чо речет - тому и быть. Нельзя забижать Стёпушку, не то худое накличет...

За ним и Пашка - бобылка пожаловала: угощенье для неё невиданное, вот и прибирает, что дают, быстро, воровато. Хозяюшка - то замечает и, потчуя, ко всем обращается: «Кушайте, кушайте, гости дорогие, а ты-то, Пашенька, ешь!» Никола рожевской , невестина родня, ужо по рядам знаменитой волокославинской гармошки пробежался - плясать пора!

А тута женишок, когда все про него и забыли,  свое слово «кругленькое» выдал: «Колесо!» Сказанул и сел на место. Смех и грех, а круглее не бывает. Потому как жизнь то в гору, то под гору, а бывает и под откос, все одно колесом катится!

 

↑↑ Веха

Сыну Андрею

 

«Вот летят, вот летят...
отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть
на любимцев своих!
Вот замолкли - и вновь сиротеют
душа и природа
Оттого, что- молчи! -
так никто уж не выразит их...»

Н. Рубцов

I

На дворе сентябрь, мой любимый месяц - канун бабьего лета. После холодных дождей, в субботу, выдался на удивление тёплый денёк. Не то, чтобы солнечный, как обычно бывает перед наступлением сырых осенних холодов, - небо было облачно, но день стоял светлый. Что-то необычное назревало в природе, а что именно, угадать было невозможно.

Мы шагали к нашему хутору от центра колхоза, находящегося несколько в стороне от бойкого шоссе, куда добрались после пересадки на местном автобусе. Этот хутор с собственным названием “Копли”, что в переводе означает “Загон”, был недавно приобретён за скромную сумму на нашу большую, по нынешним временам, родню вместо дачи. Меня не испугало расстояние, почти девяносто километров от Таллинна, пленило его расположение: речка в двух шагах, между ней и домом - настоящий луг, пробежав по росистой траве которого можно прямо из баньки плюхаться в быстрые струи, разгоняя рыбью челядь. Но самой главной прелестью был голубой родничок рядом с домом, откуда питается ручеёк, с журчанием пробивая свой путь до речки, образуя к восторгу детей маленький водопад на берегу. Этот луг, речка и родничок вызывали в памяти самые дорогие воспоминания детства.

Здесь воотчию убеждаешься, как был прав эстонский писатель Уно Лахт, высказав мысль о том, что во всей Южной Эстонии он не мог, как ни старался, обнаружить ни одного хутора, поставленного не там, где следовало бы. Да, народ-труженик не может не любить свой край, родную природу.

От недалёких предков во мне течёт крестьянская кровь и я остался неравнодушным к земле, ремеслу. Поэтому меня и не смутило запустение и совсем нежилой вид когда-то красивого, по-хозяйски сработанного дома, но давно осиротевшего без крепких мужских рук, а наоборот, даже появился лёгкий зуд нетерпения мастерового человека перед предстоящей приятной работой.

После душного салона автобуса дышалось легко, дорога, не слишком хорошая для прогулок, но и не вызывающая желания обойти её стороной, как это бывает, после первых осенних дождей на моей родной Вологодчине, лениво тянулась вдоль берега речки, поросшей камышом, жёлтыми кувшинками, а кое-где и недотрогами - белыми лилиями. В этих лилиях, как мне казалось в детстве, обязательно должны жить Дюймовочки.

Дети постоянно отставали от нас, и мы с женой вынуждены были часто останавливаться, поджидая их на обочине. Младшему из них, Роману, мужчине четырёх лет от роду было утомительно и скучно идти только вперёд, он постоянно присаживался на корточки, чтобы промерить глубину лужицы ручонкой или просто подобрать камешек, который тут же запускался в любую видимую цель, а чаще - в бедных лягушат из придорожной канавы. Никакие уговоры не помогали, мальчишка жил своими заботами и ни за что не хотел дать руку старшему брату Сергею, вполне самостоятельному человеку, ибо он уже десять дней посещал школу и имел собситвенный ключ от квартиры, а также настоящий ранец со школьным набором, вызывающий самую большую зависть младшего. Наблюдая эту явную несправедливость, Ромка последнее время активно утверждал себя, стал особенно задиристым и нипочём не хотел уступать ни в одном деле брату. Поэтому затею, чтобы дети пошли, взявшись за руки, и Сергей «буксировал» маленького саботажника, пришлось вскоре оставить, и Ромка гордый и очень довольный отвоёванной свободой шёл как хотел, не очень-то разбирая дороги, отчего, к ужасу мамы, его брючата до самого мягкого места пестрели латками из грязи.

Я был занят своими мыслями и не заметил, как нестройная колонна добралась до хутора, где нас уже ждал один из его хозяев - дядя Саша. Дети бросились к нему на встречу. Еще бы, дядя Саша подарил им настоящего летающего змея, с которого можно запускать парашютный десант. Чего греха таить, мне и самому хотелось запустить эту интересную штуку, но оспаривать право «руководителя полётов» у дяди Саши мне было несолидно. И я , завидуя ему в душе, довольствовался лишь правом стороннего наблюдателя. Правда, в этот день мне было не до летающих змеев...

II

Пару дней назад я вернулся из очередной командировки, на этот раз с южного Урала.

При моей работе, вернее службе[6] старшего опера угро по особо важным делам, командировки и ненормированный рабочий день - норма.

Каково при этом твоей семье, никого особо не интересует, поэтому низко кланяюсь женам моих коллег и, конечно, моей жене за то, что они терпят это, не бросают нас, как может с чистой совестью сделать любая нормальная женщина.

По делам мне несколько раз пришлось побывать даже в Сочи - городе, который любит отдыхающий люд. Не исключение и «лица», мягко говоря, переступившие закон.

При этом знакомые мне завидовали, даже некоторые коллеги из других служб: как же - на юга и на «халяву».

Посмотрел бы я на этих завистников, окажись они на моем месте... За все свои командировки на берега благодатного моря мне все же удалось один раз в нём искупаться: по какой-то причине рейс самолета перенесли на утро другого дня. Можно было и позагорать часа полтора, но, по закону «падающего бутерброда», когда выдался непредвиденный отдых, после обычной духоты субтропиков, плеснул жуткий ливень, из-за которого я чуть не опоздал на самолет.

Невольно увлекся изложением превратностей профессии сыщика, которую и ругаю, но и люблю и не собираюсь менять, хотя «заманчивые предложения» иногда поступают.

На этот раз командировка была короткой и даже приятной. Можно сказать - действительно отдых.

В составе команды родного управления меня послали на соревнования по стрельбе из боевого оружия. Дело привычное. Каждый, кто стремится быть профессионалом, оружием владеет неплохо, не уступая порой штатным спортсменам.

К тому же дома случилась размолвка с женой все по той же банальной причине - ночное возвращение домой. Если б в этот день, вернее той ночью, мы раскрыли преступление или задержали очередного рецидивиста, то я с улыбкой простил бы свою тёщу, нормальную женщину и вовсе не врага мне. И даже понял бы её адекватную реакцию на очередное позднее возвращение зятя домой.

Но, после оказавшихся безрезультатными ночных бдений, голодный, совершенно разбитый, усталый и поэтому злой, я вернулся с одной мыслью - поскорей уснуть. А в этот момент услышал из соседней комнаты, как теща будит тестя: «Ты все спишь, ничего не слышишь, поговорил бы с зятем, а то болтается где-то по ночам, наверное загулял, а тебе всё равно!»

Какой тут сон, естественно возник неприятный разговор с женой...

Так что улететь на время, чтобы позабылись семейные неприятности, было очень кстати.

На второй день соревнований при чистке пистолета я как-то по-дурацки поранил руку. Ранка была совершенно не опасная, но глубокая и мне посоветовали заглянуть в медпункт.

Я шел по дорожке через берёзовую рощу, очарованный белоствольными красавицами, кроны которых раскрасила юная фантазерка - наступающая осень.

Задумавшись, чуть не столкнулся с девушкой в белом халате. Она очень мило улыбалась, и взгляд её чуть раскосых глаз был совершенно беззащитен.

Говорят, что иногда сильное чувство возникает с первого взгляда. Видимо, это случилось и со мной.

Просто увидев эту улыбку и этот взгляд, угадал за ними родственную душу...

Не помню начала нашего разговора, как мы познакомились, как прошла перевязка уже в медпункте. Все это было словно красивый, несбыточный сон. С первых секунд общения нам было легко, просто и радостно. Это состояние я бы назвал так - души целуются.

И всего-то нам вместе суждено было побыть совсем немного, но какие это были минуты: мы разговаривали глазами, понимая друг друга без слов...

Великое счастье, когда встречаются близкие, очень нужные друг другу люди. Так хорошо и в то же время невыносимо больно мне еще никогда не было. Я понимал - разлука неизбежна, и новых встреч не будет.

У меня - семья, двое мальчишек. Их глаза со мною неотступно. Никогда не мог себе даже представить что моих детей будет воспитывать «чужой» дядя.

Сердце разрывалось, такая буря противоречивых чувств еще не бушевала в моей душе. Сейчас для меня каждый миг - мука. Как жить дальше? Как быть по-человечески человеком? Как любить и никого не обидеть?.

III

Время шло к вечеру. В дороге мы все изрядно проголодались, а проглоченные в станционном буфете пирожки с холодным кофе лишь усилили это чувство. Затащив вещи в дом, распахнутый настежь, словно поджидавший запоздалых гостей, мы расположились на кухне, чтобы перекусить. Свояк был на высоте: на плите дымилась вареная картошка и взятые с собой соленые огурцы и бутерброды, предвещали настоящее пиршество. У всех был прекрасный аппетит. Даже бутылочка «сухого», наблюдавшая все это с высоты старинного кухонного шкафа, была оставлена без внимания. Дети, не дождавшись чаю из маленького электрического самовара, который конкурировал своим уютным шумом с бабушкиным ведёрным, помчались на улицу, где удачно пристроились возле молодой черемухи, усыпанной иссиня-черными терпкими ягодами. Взрослые же ‘не отказали себе в удовольствии посидеть за кружкой хорошего чая с фруктовым сахаром вприкуску, его нам присылала мама, зная мою слабость к чаепитию.

После этого все разошлись по своим делам. Мне нужно было заняться дверью, которая раздражала своим шарканьем по бетонному полу хуторской кухни. Но работа не клеилась, все валилось из рук, и дело было совсем не в инструменте. Я был рассеян и раздражен одновременно, топтался из угла в угол, не находя себе места. Снятую с петель дверь пришлось вынести в коридор: вторую петлю так и не удалось поставить на место. Плохо делать не хотелось, а хорошо не получалось.

Внезапно вернулась мысль о необычности дня. Выйдя с сигаретой на крыльцо, еще не подозревал сам, что природа готовит мне сюрприз, что она поможет понять что-то очень важное и этот день отложится в моей памяти на всю жизнь...

Вначале пошел тихо теплый-теплый, совсем как в конце мая, дождь. Еще зеленая трава стала изумрудной в лучах заходящего солнца. От одной кромки леса до другой на берегу речушки засветилась радуга в три коромысла - сразу два чуда! Даже в самых отдаленных уголках моей памяти среди заповедных воспоминаний детства я не смог найти ничего подобного. Захотелось разуться и босиком промчаться по этому мокрому лугу, выбивая брызги из крошечных лужиц, бежать, чтобы спутались, прилипая к лицу, мокрые волосы и кричать от радости бытия!

Но вдруг тоска с огромной силой охватила душу: по небу плыл, нарастая, гортанный всюду проникающий плач, - такой огромной стаи журавлей мне не приходилось видеть. Десятки косяков прекрасных птиц появились из-за леса и, казалось, заполнили все небо. Журавли, покидая родину, причитали, как русские бабы при непоправимой утрате. Этот плач с тоской и тревогой вошел в моё сердце, чтобы остаться там навсегда.

Захотелось напиться студеной воды из родника, но и она не охладила внутреннего жара - в груди пекло. Было не по себе, меня охватила тревога. Жены с детьми не было, они ушли на соседний хутор за молоком. Чтобы немного успокоиться, с удочкой пошел на речку. Свояк уже сидел на нашем любимом месте у переката.

Вода как бы застыла в движении, только редкие всплески крупной рыбы нарушали тишину и впречатления остекленелости водной глади. Даже по перекату речка пробиралась “на цыпочках”. Рыба не брала. Заоболочало, поэтому вечерние сумерки опускались мгновенно, и поплавки таяли в сгущающейся темноте. Не сговариваясь, мы собрали снасти и направились к дому.

Не помню, как прошел ужин. Усталые, дети заснули сразу, но, видимо, и их детские души посетила тревога: они разметались в кроватях, вскрикивая во сне.

Внезапно ударил гром. После небольшой паузы плеснул небычайной силы ливень, крыша просто грохотала под напором обрушившейся с неба влаги. Дом трясло от раскатов. Несколько раз погас свет: где-то ветром замыкало провода. Одна молния за другой резали ставший черным мир на несправедливые куски и никак не могли поделить их. Ветер стонал так гибельно, что сердце леденело.

Все кончилось так же внезапно, как и началось. Мне захотелось одному выйти на улицу. Неестественная после адского грохота и воя тишина казалась неуместной. Была уже ночь. Небо вызвездило сразу, и переполненный ковш Большой Медведицы повис прямо над крыльцом, ещё не успев расплескать ни капли. А молодой месяц разливал призрачный голубой свет на поле, речку, лес и, казалось, от этого становилось все холодней. Упали две звезды. Мои чувства обострились до предела. Не успела догореть сигарета, как небо вновь затянуло низкими тяжелыми тучами, пошел холодный осенний дождь. Было ощущение, что случилось что-то непоправимое...

Нет, не было никаких несчастий, это просто в природе окончательно победила осень, ушло еще одно лето, которое последние силы вложило в этот прощальный спектакль, чтобы оставить память о себе на долгое время.

А я внезапно понял, что стал совсем взрослым в эту свою тридцатую осень. За эти последние дни, мне снова пришлось пережить свою жизнь и не один раз. Ко мне пришло удивительное чувство, а вместе с ним и великая мука. Так прекрасно и так тяжело мне еще никогда не было. Такого обостренного понимания земных ценностей не знал раньше. Я понял, что должен жить по-другому, что успел пока очень мало, что очень многое еще предстоит сделать, и главное мое дело впереди. И моя встреча, и этот день стали важной вехой в моей жизни. Судьба уготовила время испытаний. Передо мной стоит много сложных вопросов, которые должен решить только сам... Мне захотелось писать. Просто необходимо было выразить все пережитое. Не знаю удачные ли  получились  стихи,  но  каждое  слово  в  них  было частицей моего сердца.

IV

В делах и заботах, повседневной суете зима прошла быстро. Были телефонные разговоры, письма.

Человек создан для любви. Мне было приятно осознавать, что есть где-то близкий человек, который к тебе тоже не равнодушен. И пусть нас разделяет расстояние, житейские проблемы, наши души однажды соединились, и эти минуты счастья вошли в нашу память навсегда.

В последнем письме Светлана написала: если у неё когда-нибудь родится девочка, она ей расскажет о нашей встрече, о том чувстве, которого нужно обязательно дождаться, прежде чем соединить с чьей-то свою судьбу...

А весной мы снова стали бывать на хуторе. В один из субботних майских вечеров вернулись журавли. Мы услышали их возбужденный веселый крик. Птицы кружили в поисках ночлега, радостно узнавая родные места.

Дети бежали ко мне, восторженно крича и показывая мне в сторону стаи. А у меня в ушах стоял тот - осенний журавлиный плач, и сердце мучительно сжималось.

 

 

↑↑Отблагодарила...

(Рыбацкий рассказ)

В тот год зима была для нашей местности необычной. Наступил уже март, но после теплой, временами не в меру зимы, когда дожди «сгоняли» снег, обнажая стерню на полях, погода стояла капризная. То пригревало солнышко, пробиваясь сквозь тучи, и в деревнях шлепала губами капель, то вдруг налетал «сиверко»1 и продувал до костей. Набегали угрюмые снежные тучи, и кружила настоящая февральская метель.

Трудно в такое время и зверю и птице: снега покрыты ледяной корочкой, но наст еще не держит, а корм добывать из-под снега практически невозможно. Одним волкам-разбойникам благодать, вот и загоняли они измученных лосей. Как говорится - голод не тетка, и жались звери и птицы поближе к человеческому жилью в поисках хоть какого-нибудь корма.

Рыбалка тоже в том году была неважная: не любит рыба капризной погоды и берет очень плохо. Приходилось изощряться: брать с собой различные насадки, менять мормышки, сдабривать подкормку чесноком, пахучим подсолнечным и анисовым маслами. И только благодаря всяческим ухищрениям удавалось с трудом добыть свежей рыбки на уху или «жареху».

В один из таких дней сидел я на реке. Время приближалось к обеду, а в рыбацком ящике была лишь пара мелких плотвичек да несколько ершей. Погода менялась постоянно, ветер с утра успел поменять направление на противоположное, обойдя все стороны горизонта. Мы с напарником попили чайку, вскипятив его на маленьком костерке из сушняка в укромном местечке под береговыми соснами.

Напарник, не любитель сидеть с кормушкой, побежал вверх по реке в поисках окуня и хариуса, а я пытался приманить белую рыбу кормушкой с пахучей прикормкой. Шло время, я менял места, упорно бурил новые лунки, но толку не было. Вот и сидел, терпеливо дожидаясь поклевки, как обычно размышляя о чем-то своем, придаваясь воспоминаниям, покуривая сигареты. Я люблю бывать на реке в любой время года и в любую погоду. Недаром старые рыбаки говорят, что время проведенное на рыбалке, не идет в зачет жизни.

Прошел очередной снежный заряд и опять - на реке благодать. Она уже чуяла приближение настоящей весны, истосковалась по свободе и пробила первые бреши во льдах на перекатах и лениво текла, подремывая, по камушкам в ожидании прилива животворных сил. Ручейки уже торили себе руслица под снегами. Это солнышко мартовское умеет улыбаться и так временами пригревало...

Из раздумий меня вывела смелая синичка, которая запищала обиженно, приземлившись совсем рядышком. Удивленный ее смелостью, я не сразу сообразил, что она голодна и просит ее покормить. Обычно после рыбаков возле лунок остаются крошки и другие остатки пищи, а их занесло во время недавней короткой метели. В это время синичка перелетела и села еще ближе - прямо на рукоятку стоящего ледобура. Я покрошил синичке хлебушка, высыпал на утопанный мною свежий снег щепотку пшена, которое также хорошо идет на подкорм рыбе. Синичка слетела с рукоятки ледобура и шустро принялась клевать приготовленный мною корм. Временами она поглядывала в мою сторону, благодарно попискивая, а может таким образом она приглашала на трапезу своих менее смелых подружек, перелетавших с куста на куст берегового ивняка и не решавшихся никак подлететь ближе.

Насытившись, птаха отлетела и присела на вкопанный в берег столб напротив того места, где я сидел на льду реки. Такие столбы были когда-то вкопаны вдоль всего более низкого берега реки, чтобы во время весеннего сплава леса, плывущие по реке бревна не выносило в затопленные луга. Сплав леса давно прекратили, а столбы, как память о тех временах, местами еще уцелели. Местами подгнившие столбы унесли весенние воды.

Я снова пытался поддразнивать рыбу потряхивая удочки, но возвращенные на место они стояли как и прежде, дрожа кивками только от порывов холодного ветра. И тут я обратил внимание на подкормленную мною синичку: она перелетала со столба на столб вдоль берега реки вниз по течению, потом возвращалась обратно, призывно посвистывая и как бы приглашая меня следовать за ней, снова и снова перелетала со столба на столб. Я решил последовать за ней. Собрал свои снасти и передвинулся вниз по течению реки метров на сто пятьдесят. Дальше синичка не перелетала, оставаясь сидеть на столбе, я решил тут остановиться, просверлил новые лунки.

Не успел опустить мормышку и чуть тряхнуть кивком -поклевка! Я подсек и, к своей радости, вытащил приличного окуня. Поменяв наживку, только опустил мормышку - снова хорошая поклевка и второй окунь уже бьется на льду... Тут же взял и третий.

Потом,  с  небольшим  перерывом,   попалась   на  крючок  парочка среднего размера хариусков. Вот тебе и уха и «жареха»!

Я вспомнил про синичку и посмотрел в сторону столба, где она сидела, но ее уже там не было, видимо, улетела в лес, в более уютное место на послеобеденный отдых. Вскоре вернулся мой напарник, который убил только время и ноги, так ничего и не добыв. Ему я рассказал, как мне помогла найти «клевую» рыбу в знак благодарности за обед смелая синичка. Он посмеялся, не очень-то поверив в мой рассказ, не убедил его и показанный мной улов. И убеждать его больше я не стал, а оставил возле лунок, вытряхнув из кормушки размокшие сухари, и подсыпал еще пшена. Сам-то я был уверен, что найти рыбу мне помогла благодарная синичка. С тех пор всегда оставляю остатки еды на реке. И, практически, не бывает случая, чтобы возвращался домой совсем пустой без улова. И еще хочу дать один совет рыбакам-любителям, не оставляйте после себя грязь на реке - окурки, банки консервные пустые да бутылки битые. С тех пор сам свои окурки собираю в пустую пачку и уношу с собой, а река, Слава Богу, благодарит меня постоянным уловом. Хотите верьте, хотите - нет, только без рыбы никогда не сижу. Вот такая нехитрая история.

 

↑↑ «Щей бы...»

(Бывальщина)

 

О событиях середины прошлого века.

Неунывающим труженикам леспромхозов посвящается.

Колька да Васька теперь комплексная бригада. Кольке - под сорок, крепенький мужичок - лесовичок. Он уже два десятка годков в лесу: был и сучкорубом, и стропалем, а опосля повысил квалификацию - теперича тракторист на «трелёвочнике».

Ваське, этта, тридцать стукнуло, а не жинился, оглобля. Солощий, спасу нет, да не в коня корм: одни мослы, но жилистый - бабам любый! Все по задрыгам шастает, не тепётся гулёне. Батька давно нет, дак матка вся, тудыт твою за ногу, истетёшкалась с энтим лыкасом.

Вальщик он и тоже уже боле пятнадцати годов в лесу хрястает.

Только оба- два- штрафники, им хорошей делянки век не видать, как козе баяна.

Валят по мелколесью, и Колька трелюет хлысты до лежневки. Он вроде как за старшего, бригадир - раз бригада комплексная, а Васька - это бригада: вальщик, сучкоруб, чекировщик, а меж делом - шишки для лесничества собирает (шабашка - есть на что до получки «горючку» приобретать - как тут в штрафники не угадаешь).

Одно дивья - начальство большое далеко. И на душе с похмелья легко. Сами трудности создают, сами их и перебарывают, но к вечеру, как ни крутись (катаньки хоть и с галошами)- ноги и спина мокрые. Тут сам Бог для сугреву по стакашку горькой благословит...

Да где его в лесу сугрев этот раздобудешь, ежели всю неделю подъём - в шесть, к избе - вечером в семь, а Зинка (завмаг ихнего посёлка) в десятом открывает, а уже в пять - казёнка опечатана. Да и Зинка - она баба начальника лесопункта, а с ним у комплексной бригады отношения как на фронте с неприятелем. Конечно мужикам в свой законный выходной радикулиты-ревматизмы грех не подлечить. А где лечёба, там и разгуляться -как два пальца обмочить...

Вот и почитай каждый понедельник не работа- маята, не до плана от похмельного дурмана.

Самосадом башку надолго не просветлишь: пока самокрутку завернёшь, половина табаку - на ветер, слюнь - и тех нетутко...

В соседних бригадах сторожа на выходных водогрейки топят. По утряне дивья: кипятком радиатор пролил, трактор сам готов заработать.

А у Кольки в радиаторе - соляра. Пока поддон движка факелом нагреет, Васька на шкиве кожу с пятерни оставит, зато надёргается - радикулит свой разомнет, а бывает и оба - два досыта нагреются. Одним словом не как в телевизоре: автоматика-кибернетика. Тут такая «пимпочка»- нажал и телогрейка на спине насквозь мокрая, тем более с похмелья.

Но этта подфартило мужикам: Колька с обеда ходку к лежневке сделал, а там дружка встретил - Андрюху Крутова. Тот шофёром на «МАЗе».

«Должёк -от  за мной , Колька, говорит, - ты уж прости: третью бутылку беру, пару дерболызнули, а все тебя не вижу. Ладно хоть севодня увидал, а то и эту бы уговорили: из утра подбивал Серёга Волков».

Ну и подает «белую». Как тут не обрадуешься: сунул Колька бутылку за пазуху и - в трактор. Врубил четвёртую сходу - и на делянку.

А денёк и вправду никудышный выдался: с утра мороз под тридцать, а днем ветер поднялся - так халезит, спасу даже в лесу нет. В такую бы погоду истопить печи - да куфтырём[7] на кирпичи...

«Как тамотко Васька, - беспокоится за рычагами бригадир - околел небось на холоду эдаком, ну да ладно, севодни -то отогрию». Влетел соколом в делянку, коня своего железного у самого пожка застопорил.

Ну а Ваську и звать не надобно: за день соплей наморозил, так уж обрадел, сам к трактору рысью: фуфайка коробом, толь ватниками шваркает. Да с ходу на капот- на самое тёплое место: «Эх, Колька, щас бы штей покислей, да хозяйку потолстей». «Глико, губа синя, а бабу ему со штями подавай, счунься, оглобля, поди сёдни и хотелку - то отморозил», - смеётся Колька, - «губа - то у тя хоть и синя, да не дура, чует! Сёдни-то отогрию. Ондрюха видь должок-от отдал», - и подаёт Ваське «белую», а сам роется в кабине, ищет кружку. Васька не теряет времени даром: пальцами не может -зашлись, дак зубами за язычок срывает пробку.

«В обед-то весь тормозок-от дураки сломали, на закусь даже хлебушка корки не осталось»- опечалился Колька. А Васька и тут нашелся: «Поройся -ко ты в яшшике, тамотко на той неделе я вроде б пол-скипки ржанова оставлял». Колька шарит руками (уже смеркалось) в ящике среди ключей, болтов, старых гаек и свечей и обрадованно докладывает: «Ты гляди, молодец-от Васька и взаправду корка- то ись!» Он наливает Ваське водку и с кружкой подает корку. Васька выпивает, крякает, шумно занюхивает выпитое коркой. Колька его спрашивает: «Ты чо, первую-то не закусываешь?» Колька передает обратно кружку и корку и деловито сообщает: «Мы это, ишшо по второй наливать будем, а закуски -то тута с гулькин хрен, оставлею на вторую».

Колька наливает себе и делает то же, что и Васька и, занюхав водку, наливает по второй.

Васька выпивает вторую, но не закусывает: «Ох и так добро гриёт, а щщас дайко твово «Северку», а то махру крутить не охота». Колька доливает себе водку и тоже закуривает. «Васьк, а Васьк, - Колька вертит корку в руках и спрашивает Ваську - а чо топерь с закуской -то делать?» - «А брось-ко корку в ящик, Колька, может, другораз ишшо выпивать будем.»

 

 

↑↑ Жили-были ключики…

(Сказочный рассказ)

 

Внуку Диме, внучкам Настеньке и Юленьке

и всему подрастающему поколению посвящается

I

Родничков, или как у нас на русском севере называют – ключиков, испокон веков было видимо невидимо. И до сих пор, Слава Богу, хватает. А питают они и северные реки, и те, что на юг текут, в том числе в Волгу-Матушку.

В родниковых речках вода живая – холодная и чистая, поэтому в ней водится древняя царская рыба – хариус, а по весне  – в половодье к истокам этих рек и речушек всякая рыба спешит на нерест: от щуки да головля, до жереха, судака, окуня и прочей рыбьей челяди.

Пока живы роднички-ключики – живы большие и малые реки, да и озера тоже.

С древних времен на Руси селились люди у воды и особенно бережно и трепетно заботились о самых маленьких источниках живоносной влаги – ключиках. Самые любимые ключики освящались в дни Великих праздников и водичка из них воистину слыла целебной.

 

II

Так жили-были в одной местности, которая борами грибными своими да болтами ягодными, речками рыбными да лугами заливными медоносными славились, два самых лучших во всей округе ключика: серебряный да золотой.

Стояли в ту пору боры нетронутые, вековечные сосны, подпирали чисто небушко, простиралась во все стороны тайга первозданная и не слышали ни звери, ни птицы голоса человечьего. А хозяином тайги той был старый мудрый медведь Михайло Потапыч.

Однажды, когда зазвенели первые ручейки, кувыркаясь по кручам, и тайга наполнилась веселым птичьим гомоном, зачуфыркали тетерева и уже бились в брачных схватках огромные лоси, проснулся после зимней спячки Михайло Потапыч, продрал слипшиеся веки и вылез из своей берлоги. Потянулся, зевнул сладко и побрел по предрассветной тайге осматривать свое большое царство. Да и пить уж очень хотелось  - целую зимушку капли в пасти не бывало.

Выбрался он на опушку боровины задолго перед восходом солнышка. А на опушке и так светло: молодой месяц заливал всю округу матовым светом, освещая окрестность, где на большой поляне из-под холмика бил фонтанчиками ключик, образуя кулижку. А из кулижки вытекал ручеек, к которому любили приходить на водопой звери со всей округи.

Вдруг почуял Потапыч незнакомый запах и видит – бредет по звериной тропке убогая старушка с еловой клюшкой. Из последних сил бредет, еле ноги волочит. Замер Потапыч   - дело невиданное, аж глаза на лоб полезли, встал на задние лапы как огромный пень дубовый, смотрит за старушкой, затаив дыхание.

И тут сообразил Михайло Потапыч: это же сама Зима, хозяйка морозов и метелей еле ползет, видно пришла пора помирать, а перед смертушкой своей неминучей ее жажда замучила – к ключику чапает. Где протащилась старушонка – инеек все вокруг покрывает.

Стоит как стоял Потапыч, решил не пугать старушонку – пусть утолит жажду напоследок…А старушка – Зима с охами да кряхтаньем встала перед ключиком на колени, стащила с головы платок пуховый белый, весь чуть не в клочья изодранный, распустила свои спутанные седые волосы, набирает в пригоршни водицу и пьет с присвистом, аж захлебывается. Тут морозный утренник накрыл всю поляну, и засверкала она серебром в свете месяца.

Утолила жажду и давай водицею лицо умывать – на глазах лицо молодеть стало, морщины-трещины разгладились, глаза заголубели…

Улыбнулась старушка, а губы уж алы, а за ними зубы белые жемчугом отливают. Михайло Потапыч от удивления пасть раскрыл. А тем временем скинула старуха ветхую одежонку и сама в кулижку окунулась. Распустились по плечам седые волосы, чистым серебром отливают, по кулижке рябь прошла серебряная, и засеребрился вытекающий из нее ручеек.

Вошла в водицу старуха смертная – а вышла краса-молодица: глаз не оторвать. Оторопел Михайло Потапыч, впервые за свои долгие годы таежной жизни увидел диво-дивное. И тут дошло до него – ведь эта старуха-Зима превратилась после купания в Весну-красну, видать по всему ее пора пришла. Сполоснула девица-Весна старые одежонки в ручейке и одевает на себя не лохмотья уже, а легкий сарафан цветастый да вместо платка на  плечи косынку накидывает. Тут только заметил Потапыч: странное дело, девица-Весна красавица-молодица, только волосы хоть и длинные да густые, до пояса спадают, но отливают серебром – девица-то седая!

Не успел подивиться Потапыч, как пошла Весна-красна от  ключика кулижки да в северную сторону. И тогда решил Михайло Потапыч за ней последить, уж больно чудно все: никогда такого не слыхать, а тем боле видать не приходилось. Прокосолапил  он сначала к ключику – сам про жажду свою вспомнил – глядь, а в ключике водица серебром отливает, а в ручейке струйки косы серебряные заплетают, пробиваясь меж камешков. Жадно лакал Потапыч живительную водицу. Аж душа запела, и кости старые ломать перестало, а в теле почуял он силушку буйную.

Тем временем девица-Весна почти из глаз скрылась, а где ступала босыми ноженьками, там средь пожухлой листвы прошлогодней травушка-муравушка пробивается, в тайге шорох стоит – почки на деревьях плечики расправляют, вот-вот выстрелят зелеными язычками листвы.

Подивился Потапыч да хватился догонять красу-девицу Весну: уж больно захотелось увидеть ему дела ее дивные. Шустро, как молоденький, крадется Потапыч, в пол-ноздри дышит, лапы так ставит, что ни один сучок не треснет. Так пробирался он за девицей-Весной несколько верст, а рассвет вот уж совсем скоро и не заметил, как месяц отдыхать завалился. В тайге сумрачно стало, только там, где девица-Весна походкой своей легкой с холма на холм перебегает, сияние от волос ее серебряных округу освещает.

Так добрались они до огромной поляны на краю владений Михайло Потапыча, где под кустами ивушки плакучей бил еще один ключик, а водица в нем была еще вкуснее, чем в первом. К нему-то и держала свой путь девица-Весна. Склонилась над кулижкой, напилась водицы живительной, а волосы свои в ручеек опустила. В это время вздрогнула вся округа, пробежала дрожь по тайге, и первый золотой лучик солнечный осветил макушки высоченных елей да сосен, а вскоре покатилось красно солнышко по синему чисту небушку в огненной своей колеснице, только спицы в колесах мелькают, аж глаза режет.

Очнулся Потапыч, глядь на девицу-Весну и сам себе не поверил: стоит девица-Весна и волосы золотые в косу заплетает, в кулижку – как в зеркальце смотрит, собой любуется… А кулижка и ручеек, из нее выбегающий, золотом на солнышке играют. И тут у Потапыча словно слух прорвало – слышит, вся пернатая живность песни на разные голоса распевает: радуются солнышку и весне наступившей, а звучат эти песни как гимн Природе-Матушке, оживающей после суровой зимы, красну-девицу Весну славят! Оглянулся кругом Михайло Потапыч – видит, где еще недавно от утренника морозного инеек серебрился, роса в лучах сонышка всеми цветами радуги отливает, а по земле букашки спешат куда-то и муравьев- тружеников видимо невидимо: иглы хвойные да травинки сухие тащат – свои дома обустраивают.

Легко и весело стало Михайло Потапычу, глянул он в сторону ключика, а девицы-Весны уж и след простыл…Только на бугорочке , где она стояла, появились первые цветы – нежные подснежники, а вокруг, на поляне, зацвел и первый медонос – мать-и-мачеха, и над ним кружили пчелки, торопясь заполнить борти свежим медком.

Тут уж заспешил и Потапыч в обратный путь: не терпелось с сородичами диво-дивной новостью поделиться. А рассказ тот подслушала сорока-белобока и разнесла на хвосте по всей таежной округе. Так все зверье и дичь пернатая узнали о чудесном превращении старушки-Зимы в красну девицу-Весну и о серебряном да золотом ключиках.

Много ли, мало ли лет минуло, и появился в той тайге человек-охотник опытный. Знал он язык зверя и птицы, и однажды подслушал, сидя на лабазе, сказ старой сороки-белобоки, как однажды Михайло Потапыч девицу-Весну встретил, о живительной водице серебряного и золотого ключиков. Возвернулся охотник с промысла и поведал своим сородичам, что сам на тех ключиках бывал, водицу из них пивал: усталость как рукой снимало.

С тех пор стали люди селиться в тех местах, сначала охотились да рыбку ловили, грибы, мед, ягоды собирали,а потом уж и скотиной обзавелись, землю пахать стали. Жили – не тужили, а ключики берегли, как зеница - око.

III

Много воды с тех пор утекло, позабыли даже местные жители удивительную историю серебряного и золотого ключиков Да только бы эту историю – позабыли люди заповеди предков своих: леса лединные и боры рубят напропалую, болота осушают, не думая, травят химикатами вредителей полей.     

И стали все чаще помещать места  эти беды разные: засухи да пожары лесные страшные, переводится пернатая и другая дичь, грибов-ягод все меньше и меньше урождается, а зимами морозными дуют ветры разбойные, мелеют речушки и озера. Да того хуже – колодцы деревенские пересыхают: не то, что помыться – ни человеку, ни скотине попить нечего.

Хватились люди – да к ключикам, а поздно – уходят от людей ключики, а то и вовсе исчезают.

Нашлись люди добрые – почистили серебряный ключик, подняли со дна кулижки стекло битое и банки консервные ржавые, новый сруб поставили, навес и скамеечку: пусть утоляют жажду  путники, отдыхают после долгой пути-дороги. Ан нет, приходят к ключику лихие люди: вино-водку пьют, гуляют, бутылки бьют, окурки тут же бросают. А один умудрился  солярным ведром поганым водицы из ключика в радиатор машины зачерпнуть. Обиделся ключик, замутилась вода в нем, еле-еле бьют со дна струйки – стала вода затхлой. Но жалко стало ключику добрых людей и вынырнул он из-под земли чуть поодаль в другом месте. Опять облагородили его добрые люди, а лихие – опять набедокурили. И снова обиделся ключик и вынырнул в уже еще дальше – в новом месте.

А с золотым ключиком и вовсе беда приключилась: решили дурные головы навести порядок возле ключика: бульдозером разровняли большую поляну и закатали асфальтом – место отдыха дня путников и стоянку для машин их придумали. Придавили, нарушили жилки ключиковы, и погиб ключик, заросла зеленью кулижка и превратилась в болотную гниющую яму…

Приходит время снега таять, Природе обновляться, Земле рожать, и опять, как и встарь, бредет старушка – Зима с еловой клюшкой к серебряному ключику. Но мала стала кулижка, окунуться некуда, но поплескаться живительной водицей еще можно. И по-прежнему превращается смертница в девицу-Весну с серебряными волосами, а та идет к золотому ключику.  Приходит, а нет ключика на старом месте, и каждый раз долго ищет его девица-Весна, чтобы окрасить свои волосы на рассвете в золотой цвет и царствовать повсеместно.

А от этого погода стала непонятной: распустятся листочки на деревьях, зацветут сады, засеют землю люди, а тут мороз ударит, набегут тучи черные снежные, заметет метель вьюжная… Какой тут урожай в поле и в саду, в лесах и на болотах. Часто теперь случаются годы неурожайные. Вот и сами посудите: можно ли с Природой-Матушкой злые шутки шутить.



[1]Пеуны – петухи.

[2]Курляна – особая рыболовная сеть с крыльями.

[3]Вяленка – в русской печи на противне засушившиеся пареная брюква, репа, свекла.

[4]Чекмень – березовая колотушка – приспособление глушить рыбу по первому льду.

[5]Ситька – местное название водорослей.

[6]Работа-служба – это кому как больше нравится: по сути дела это «пахота» на износ, ибо по другому в этой профессии результатов не добиться.

[7]Куфтырь – живот (местное наречье)


Комментариев:

Вернуться на главную