Николай ГРЕБНЕВ, Председатель Курского отделения Союза писателей России
РАССКАЗЫ
"Восток" - Озерки
Райские яблоки
Тимошка прилетел!
Как стать писателем
Как мы в тускари ловили рыбу
Хата–моргата и дуб–семицвет

 

«ВОСТОК» - ОЗЕРКИ

Я ещё плескался у рукомойника, а отец уже был одет, на этот раз во всё белое. Ступал осторожничая, чтобы не испачкать парусиновые туфли, намеленные с вечера зубным порошком.

– Еду на совещание... По пути между посадкой и полем, куда скот не пускают, приглядел я местечко. Подкосишь траву, уж что получится: оберемок-два, – как всегда, отец пояснял ту или иную важность даже простых забот. – Надо же Зорьке зимой к отелу. На соломе – без молока будем сидеть, хлеб не во что трамбовать будет...

Отец позванивал связкой ключей – пасеку мы оставляли на замках.

– Мотоцикл опять барахлит, запрягай Береста... Если Митюшка не нужен – с собой возьму.

– Нужен, без грабель траву не соберёшь, – слукавил я, зная, что самому брату лучше бы с отцом... – Косу надо отбить, посуху совсем не берёт, – поторопился я пожаловаться.

– Как-нибудь дома мимоходом, а пока монтачкой почаще... С мороженым, конечно, не получится, а ситро вам привезу...

Коня ещё с вечера я стреножил на ближней поляне. Лесные травы редковаты, видно, что Берест не был сыт. Он фыркал толстыми губами, то и дело сбивался с пути на сторону. Единственное, чем я мог утешить друга – кусочком захоронки от сахарной глудки, что доставались иногда с передачами маминой родни из Коммунара – сахзаводского посёлка.

Привычно цокнув задними копытами об оглобли, Берест занял своё место. Я быстро управился с упряжью, но коня не взнуздал и пониже опустил чересседельник, так легче пустить его где-нибудь по пути на потраву...

В «линейке», куда я впрягал Береста, отец смастерил между колёсами кузовок из жести. Пригож он был не только для травы – порой находилось место гороху или кукурузе...

Ещё б ничего в поле, на просёлке, но в селе, особенно в чужих местах разглядывали этот «сундук на колёсах» с превеликим удивлением – мне, вознице, глаз некуда было деть. Хотя и подножки больше для красоты, чем для удобства были по обе стороны, а над колёсами – крылья. На таких, но облегчённых тарантайках с рессорами ездило сельское начальство, пока не появились мотоциклы с коляской.

Однако зимой было утешением подкладывать Зорьке корм, и она будто ждала всякий раз ворошок душистого, разнотравного сена. Мне всё мечталось: «Эх, накосить хотя бы стожок красного клевера». Но это было рискованным делом. А вот выпас возле дороги был не в счёт. Даже объездчик – колхозный полевой сторож, однажды заставший меня на придорожной подкормке, и тот был снисходителен: «Если конь без упряжи – то нельзя, считай потрава! А так, мало ли... может, приспичило... Но вообще-то конь не колхозный, он же школьный, а?.. – всадник едва сдерживал крутобокого сытого коня, похлопывал при этом кнутовищем по голенищу сапога. – Ну ладно, – дождался он моего смущения, – Ивану Петровичу от меня привет, непременно и с уважением!»

 

Я напоил Береста, бросил вожжи на передок, а отец растормошил наконец Дмитрия: «Подъем, пора ехать! И в кого это ты такой соня?»

В действительности брат не выспался по другой причине. Накануне зашёл разговор: если не прозевать и внимательно приглядеться, то ночью при самых ярких звёздах можно увидеть спутник. Становилось всё больше счастливчиков в Озёрках, а мы всё никак...

Решили: кто первый увидит – тот победитель! Я всё не мог придумать, что бы такое-эдакое заполучить от младшего брата в случае удачи, он же сразу и безоговорочно заявил – выходит из моего подчинения и делает только то, что ему хочется.

Я не особенно верил в его затею, а тем более в успех, но как потом выяснилось, напрасно.

…Мы коротали ночь в спальном отсеке пчеловагончика на лесной опушке. Мерный стрекот кузнечиков, медовый настой гречишного поля, поближе к которому мы накануне переехали, убаюкивали меня, но не Дмитрия. Он-таки дождался:

– Смотри, – толкнул брат меня в бок, – во-он он! Точно, это – спутник! Ну вот же, совсем маленькая звёздочка, но она летит! Протри глаза, «тетеря», – переиначил Дмитрий нашу обзывалку с «глухой» на «сонную», торопливо и неуклюже пытался водить моей рукой, как указкой, по фиолетовой карте небосвода, не подсвеченного ни луной, ни летними зорями. – Вон там, где Стожары... смотри, уходит!

Стожары мы хорошо знали – проверяли зрение: различаешь семь звёзд, значит с глазами порядок. И я наконец увидел: в далёком бездонном пространстве, замершем в своём сияющем великолепии, устремлялась куда-то в неведомый путь золотая искорка.

Брат затих потрясённый, и я испытывал не меньший, чем он, радостный восторг. Некоторое время мы молчали даже после того, как спутник исчез за краем видимого пространства.

– Может, это самолёт?

– Какой там самолёт! Гула не слышно... Все, вырасту – буду ракетчиком!

Дмитрий даже не намекнул о своей победе, но независимость проявил уже на следующий день. Дело в том, что в семье если не всё, то многое было построено на незыблемом правиле: младшие слушаются старших беспрекословно. При этом мы с Дмитрием помогали во всяком деле отцу, остальные братья и сёстры на дому оставались под присмотром мамы.

Когда отец обрисовывал мне подённый «наряд» на работу, как это делал колхозный бригадир на нашей улице, всякий раз спрашивал: «Митя нужен? Если нет – ему другое задание дам». Я отвечал неизменно: «Нужен!»

В действительности со всеми тягостными своей бесконечностью заботами я бы справлялся сам. Мало того, с Дмитрием хлопот ещё больше. Со дня на день, например, мы ожидали какой-то семинар окрестных пчеловодов. Им захотелось взглянуть на нашу необыкновенную в здешних местах передвижную пасеку. Тракторную тележку отец переделал в вагончик: в нём был отсек для многокорпусных ульев, две раскладные спальни, понизу – всевозможные багажные отделения. Самым уютным был «пассажирский» тамбурочек с двумя сиденьями.

Нам предстояло покрасить всё от крыши до колёс и, кроме того, оборудовать отхожее место чуть поодаль за поляной. Ещё до распределения обязанностей брат заявил категорически: «Сортир делай как хочешь, – но передал при этом отцовский совет: – Ямку копай поглубже и две доски поверху... я для начала колёса побелю, а потом буду красить...» При этом Дмитрий же сотворил чего не следовало: не только летки замалевал одной краской, но даже заляпал светоотражатели. Их же мы обязаны были иметь на случай переезда ночью.

И даже с таким несознательным бракоделом было несравненно интереснее, чем оставаться наедине.

У Дмитрия в этой несвободе ни на что терпения не хватало, и он укладывался навзничь на траву, заложив руки за стриженый затылок. Так же он поступал всякий раз, когда над нами пролетал самолёт, и слушал, пока громоподобный гул не стихал ему вослед.

Дмитрий вставал, видно, не только что-либо делать, но и говорить ему не хотелось. Я утешался придумкой: «У брата оттого такие синие глаза, что подолгу глядит в небо», и уже не был привередлив к нему, без претензий исправлял брак, а чуть погодя Дмитрий подходил, молча отбирал инструмент и задание выполнял на совесть. При этом я понимал – вовсе не из-за отцовских строгостей. Как и он знал: ябедой я не был.

 

...Мы ехали по-над клеверным полем. Берест то и дело норовил к сочному, густому травостою. Отец будто угадал мои мысли, попросил остановить коня, и я тут же расслабил упряжь... Раньше бывая на этом холме не оглядывался, недосуг было. С удочкой наперевес, с горбушкой хлеба – коркой для себя, мякишем на карасей – одолевали мы эти места вприпрыжку ещё затемно, сперва по взгорью, а после без передышки в несколько километров балкой, минуя заросли ежевики и лозняка, болотца и луговины с грядками коровьих троп, устремляясь в то место, куда проистекали из наших Озёрок студёные родниковые воды – в Камышинский пруд. В редкость, но случалось, нас ждала там неизъяснимая ребячья радость – рыбалка.

Но сегодняшний день был будничным.

Отец почему-то молчал. Я невольно загляделся в ту же сторону, что и он. Перед нами простирались, сливаясь в дальней дали в сине-зелёное марево, поля и перелески. В долине внизу угадывалась извилистыми кружевами прибрежных зарослей река Псёл и прямая, как стрела, зелёная полоса железной дороги к Судже, самому ближнему из наших городов, потом – ко Льгову, а где-то там и край земли – Брянск.

За дальним холмом на глазах набрало силу зарево. Зарозовело узенькое зеркальце запруды и в Камышах. Мне зримо представлялось: именно в эти минуты, в тихой заводи размотав леску, пробравшись по пологому, поросшему тростником и камышами дну, целились поплавками в прогалинки либо Витька Параскин, либо Димка Маничкин... И уже пошел отсчёт на обрезанной с сучком лозине не только карасям, но и сазанам, а то и зеркальным карпам, заблудшим от комбикормовых подсыпок возле плотины из мест открытых, куда нам доступа не было вообще.

Отец сошёл с подножки, поправил на свой привычный манер волосы, одёрнул китель и стал в сторонке как-то торжественно и картинно, будто на него навели фотоаппарат либо это была общешкольная торжественная линейка...

Он подозвал меня, положил руку на плечо.

– Вон в том самом месте, где взошло солнышко, – родина твоя, Коммунар, там четырнадцать лет назад ты и родился. Так совпало: от 9 августа оставалось ровно девять месяцев до 9 мая – Дня Победы! Но радость случилась вперемешку с печалью – пришло известие: твой дядя Коля, мамин брат, сгорел в танке... Так что жить тебе и стараться за двоих.

– Я и так вроде бы...

– Вижу... Иначе и быть не может, в Озёрках мы на виду: я – директор, мама – учительница, мы люди приезжие, на нас все оглядываются... Поскольку ты уже взрослый, решим так: с этого дня на полном доверии! И по меньшей мере за Митю в ответе. За ним пригляд всё же нужен. Неугомонный, на месте не усидит. Это всё равно что мотоцикл без тормозов или, скажем, на нашем Бересте ездить в упряжи без шлеи... Мальчишка! Остепенится, когда повзрослеет... Но надо, чтоб он тебе доверял, по-своему, как брату. Без этого ничего не получится...

Между тем Дмитрий на повозке завалился навзничь и привстал лишь, когда отец по возвращении сел на своё место:

– Вот, Дмитрий Иванович... – обратился он к сыну младшему, – всё ещё спишь? Ты бы поглядел вокруг.

На такой красивой земле, как эта, должен родиться художник, музыкант или поэт! И кто-нибудь из вас...

– Только не я, – поспешно заявил брат, – это пусть Коля!

– Хм, отчего же не ты? – полюбопытствовал Иван Петрович.

Дмитрий помалкивал.

– Он хочет стать ракетчиком, – похвалился было я за брата.

– А ты – моряком! – съязвил он в ответ.

Отец ухмыльнулся.

– Один, значит, в небо, другой в море... Что тут глядя на вас скажешь! От того у нас Россия-матушка – будто по вашим меркам – и вширь и ввысь! А теперь и в космосе первая! Великое время настаёт, интересно бы заглянуть к вам в гости лет эдак через... пятьдесят, а?! Спросишь, а где ж это наш Митюшка, то есть Дмитрий Иванович? А он, отвечают, улетел. «И куда же?» – «А на Луну, на своей ракете». Так и будет! Да! Но кто ж, интересно мне знать, останется на земле? Кто же пахать-то будет, а?

– Сашка или Вовка... А лучше наш Василь! Он самый маленький и от мамы никуда...

– И то так, – вдруг согласился отец. – Всегда было: родительская надежда к старости – на младших. Однако ж это как звёзды сойдутся. Не всяк, кто хочет, по небу летает и по морям плавает. Мало ли... И пока один не улетел, другой не уплыл, по крайней мере сегодня надо накосить сена не только чтоб кузовок набить, но и полвозочка сверху... Управитесь, награда будет – Камыши!

Отец высадил нас возле лесополосы, оберегавшей поле от овражистого склона. Накосить тут не то что на возок сверху, даже кузовок казалось делом несбыточным: кое-где малорослый клевер куртинками, сухие метёлочки первотравья да белая кашка... В самой балке между отрогами верховий зеленела лишь осока по руслу ручья. Всё остальное было выстрижено если не колхозным стадом и коровами с подворий, то отарой овец. Выжженные солнцем бугры и вовсе седели малорослой полынью.

– Не густо, сплошь солдатская травка... Жестковата – сено из неё никакое, но что делать...

– Чего, пап, солдатская, а? – полюбопытствовал Дмитрий, сорвал белую головку тысячелистника и разглядывал, будто раньше не видел.

– Потому, что растёт по всей нашей русской земле и нужда в ней всегда была: раны лечит, кровь останавливает... Между прочим, за эти высоты и тут на поле тоже полегло солдат больше, чем ушло озерковских мужиков на войну. Скоро всей школой займёмся перепиской, будем искать родню, в основном на Урале и в Сибири, есть и на Кавказе... Каждому ученику достанется по два-три адреса. Надо написать письма, рассказать, какие были тут бои. После на братской могиле установим памятник с именами.

– Я буду памятник делать, – заторопился Дмитрий, – письма пусть Коля, ему писать – мёдом кормить не надо, – Дмитрий слегка «подладил» на свой манер ходовую нашенскую поговорку, хотя сам мёд любил есть, особенно свежий, с яблоками или огурцами, либо с чаем на лесных травах, пока не получал предупреждение: «смотри, мёд на животе выступит!». Каждую медокачку он ждал как праздник и об этом, вольно ли нет, всё чаще заводил разговор.

– Ладно, дети... Мне пора! А мёд... на днях, Дмитрий Иванович, качать будем, время подходит, скоро с пас!

Отец пустил Береста под гору. Перебирая передними ногами, упираясь задними копытами, осторожничая, спускался он по крутизне. Удивлялся я: как выдерживает шлея... Ну если лопнет – что тогда? Почему-то отец не поехал в объезд по дороге и колёса не стал гальмовать... Почти в самом низу Берест сорвался в галоп, и до нас донёсся лёгкий жестяной гром межколёсного кузовка... Всё обошлось!

 

…Я подзинькал монтачкой по жалу косы.

– Слышал, – порадовался я больше за Дмитрия, чем за себя, – скоро мёд будем качать!

– Ну и что?! Вовка Микишкин говорит: «Вы в Лубенце, на своей пасеке, скоро одичаете и станете медведями...» И ещё сказал, что на вашем месте не захотел бы ни мотоцикла, ни фотоаппарата, ни патефона...

– Это ж почему? – искренне удивился я.

– Потому что, мол, у вас дома всё одно что в школе, целый день как на уроке, да ещё у самого директора, причём без переменок, а лето вообще без каникул!

– А нам без разницы, правда? Мне так не кажется...

Дмитрий не возражал и не соглашался. Обнаружив сусличью норку, улёгся ухом на землю.

– Мама говорила, что если мёд продадим, то купим телевизор! А ведь придёт Микишкин поглядеть, что за штука такая?

Но эта новость не прибавила настроения брату.

– Если хочешь, своё ситро тебе отдам и гостинцы, что отец привезёт.

– Чего это ты всё подлизываешься?

– Понимаешь... Это я виноват, что ты не поехал с отцом. В следующий раз как сам захочешь...

Дмитрий улёгся по привычке навзничь на ворошок накошенной травы. Вдруг его, а потом и моё внимание привлекла необычная картина: внизу, в ложбине, по-одаль от нашего овражистого склона, со стороны села у ручейного мостика роилась ватажка пацанов. С лопатой – не понять кто, но в тех, кто тащил мешковину с чем-то тяжёлым, я узнал Мишку Цурикова и Володьку Бахтоярова...

Чем ближе они подходили, тем большим было недоумение: что они тащат? Я даже не стал задерживать Дмитрия, когда он заявил:

– Пойду посмотрю?! А вообще-то, – добавил он, – чего я отпрашиваюсь, ты же проспорил, – напомнил он о своей независимости.

Бросив грабли, Дмитрий тут же скрылся в ближнем овражке.

Тень от лесополосы была всё короче, вода в баклажке на исходе – впору бы сбегать Дмитрию к родничку, а сделанного, особенно без грабель, не было видно.

Как я ни монтачил косу – она не срезала, больше скользила по редкому травостою. Навихлялись руки, ныла натруженная спина, к тому же кончилась даже оставленная в запас Дмитрию вода.

«Хочешь пить – бегом за водой!» – придумал я распоряжение, решив покончить со своеволием брата. Однако его всё не было!

Легко угадывалось, где расположились пацаны. Из ближних оврагов тянуло палёным.

Надо случиться совпадению, и оно было в тот миг, как после выяснилось, не единственным. Едва приподнявшись, я тут же, совершенно того не осознавая, распластался на обкошенном подножье берёзы, где сидел: земля неожиданно ушла из-под ног, рвануло дуплетом в два мощных толчка. Из оврагов громыхнуло серо-рыжее облако и осыпалось всякой всячиной на краю поля.

Пока я бежал к оврагу, невольно в голове пронеслись недавние события.

Горел сарай на Выгоне в крайнем подворье, где жил Мишка Цуриков. Помогли кто был в тот час поблизости, огонь потушили. Последним заявился Мишка и в слёзы...

– Ну что ты так горюешь, – утешали его. – Слава Богу хата цела!

– Да, – всё ещё хныкал Мишка. – В сарае мина... Как бы не сгорела...

Народ кинулся кто куда врассыпную. После искали захоронку – не нашли. Сомнений не было – мину они ту теперь и взорвали.

 

…Вся ватага сумасбродных подрывников таилась в старом военном окопе. Я обнаружил их по свежей насыпи на бруствере. Чумазые, в саже и глее, испуганные, но счастливые, они сидели на дне траншеи. Хватило всего нескольких слов, выдавших мой радостный благополучным исходом интерес: «Ну и как это вы?..»

Наперебой пересказывали они что было: у подножия глиняного утёса, только что возвышавшегося у ближнего оврага, выкопали печь, наложили сушняка, сверху Мишкину мину да ещё и тяжеленный снаряд, недавно обнаруженный Володькой поблизости.

Но самое главное, чему они радовались и над чем потешались, – это подвиг, который совершил Дмитрий: только Володька закинул ногу за бруствер – что-то, мол, дым перестал идти, решил дровишек подложить.

«А я как дёрнул его за ногу, – хвалился брат, – он в окоп грохнулся и тут ка-ак шандарахнуло!.. Всё, разбегаемся, – заторопился Дмитрий, – кто куда, а мне сено сгребать...»

Мы с братом были уже в лесополосе, когда увидели: со стороны верхнего выгона по вырезанной в косогоре дороге в дол спускался мотоцикл с коляской – похоже, кто-то из сельского начальства с группой сопровождения. А по-над нашим овражистым склоном вдоль ручья скакал верховой. Несомненно, в селе услышали гром средь ясного неба и догадались в чём дело!

Наши боетоварищи, видно настороже уже, пересекли мостик. Вослед, так уж вышло, на водопой подошло стадо, с ним пастухи с длиннющими кнутами под щелчок-выстрел. Попавшим в засаду можно было убежать по крутизне в гору, но единоличная кавалерия противника уже гарцевала у подножия, а мотопехота, на изготовке, вооружённая верёвками и вожжами, полукругом сближалась с растерявшимися арсенальцами: казалось, побоища не избежать!

...Путь к спасению обозначил Володька – он первым, а за ним остальные рванули вниз по ручью. Изначальная скорость была такою, что, несмотря на топкое русло, никто не увяз, только брызги разлетались в разные стороны.

Окружение, видимо, решило, что даже на лошади гнаться не имело смысла...

В тот же день и на следующий тоже состоялась повальная конфискация захоронок – всего боевого арсенала, собранного пацанами из окрестных лесов, полей и оврагов.

Каждый после «разговора с пристрастием» с директором школы Иваном Петровичем каялся и клялся: «Больше не буду!» Но никто из них словом не обмолвился о его собственном сыне, моём родном брате, ибо понимали, что больше чем кому-нибудь нагорит нам. Самому же Дмитрию, судя по всему, всё же было жаль, что никто так и не узнает о том, как он Володьку уберёг от погибели.

В тот же злополучный день, по возвращению, ближе к вечеру, когда я уже покрасил крышу, он позвал меня за поляну к укромному месту и продемонстрировал собственноручное сооружение простое, но практичное, и предоставил мне почётное право быть первым, если возникнет нужда. На ближней осине, на виду, прибили фанеру с соответствующей надписью и рисованной стрелой.

В субботу на поляне принимали мы гостей.

Дмитрий, отвечавший за костёр, на котором варился в котле кулеш, всё больше смущался от неожиданного всеобщего внимания – каждый подходил со словами «главному пчеловоду!» и одаривал чем-либо: перочинным ножичком, фонариком и к особой его радости лёгоньким новеньким топориком... Нам обоим почему-то вручили хоть и разные, но рюкзаки, ему с конфетами, печеньем и ситром, мне с книжками. Я подумал: как он мне кстати – с сентября предстояло ходить в среднюю школу в соседнюю Кондратовку. Разве сравним портфель с рюкзаком? Но когда в довершение ко всему от подъехавшего на мотоцикле начальства мне досталась настоящая складная удочка с приговоркой «к именинам!», я, восхищённый, тем не менее стал догадываться, с чьих рук эти подарки. Но брату секрет раскрывать не стал...

Вместо послесловия

Однако ничто, даже случившееся, ни тем более мой «братский контроль» не могли тогда остановить Дмитрия в его неизъяснимых устремлениях пребывать в свободе. Он не мог смириться с обыденным, остановиться на уже содеянном. Каждый из нас в чём-то был похож на отца, но этим особенно Дмитрий. Его детская мечта не сбылась, небесных высот не постиг. Зато он после восьмилетки обучился в курском строительном профтех-училище плотницкой профессии, отслужил армию, аж в самой Германии, после подался в Москву, получил высшее образование и со временем стал высококлассным строителем по столичным меркам, точнее подмосковным: от объектов Дубны до современных коттеджей и всяких прочих сооружений иных масштабов и предназначений, необходимых, но весьма совершенных и неизменно оригинальных.

Всякий раз, собираясь вместе, вспоминаем мы детство, и спутник, и шестьдесят первый – год полёта Гагарина в космос. Живо в памяти это событие и поныне, поскольку отозвалось в сознании любого мальчишки, в сердце каждого русского человека уважением к своему Отечеству, воплотившему вселенскую мечту всякого сущего разумом на Земле.

Нет поэтому в том случайности, что Озёрки – во всей округе наиближайшее к поднебесью место – откликнулись на первый космический полёт незамедлительно: самого лихого колхозного шофёра Мишку Куренинова, который ездил не разбирая дорог, тут же окрестили Гагариным, и приклеилось к нему это имя, как портрет первого космонавта к лобовому стеклу на его «Газоне».

Но тем в Озёрках не обошлось... Узнал об этом я ровно полвека спустя, когда близкие мне люди собрались отметить круглую дату по особому случаю той поры. Сразу после окончания средней школы назначили меня в Озёрках учителем, а заодно и пионервожатым. Поскольку в каждом классе по нисходящей учились мои братья и сёстры, первое время то и дело они спотыкались на имени с отчеством... Больше других, забываясь, путался ещё дошкольник, самый младший Василий, пока его не вразумила веселившаяся по этому поводу мама. С утра дома братишка говорил мне «ты», а после наоборот, на «вы», наслушавшись школьников, в силу неизбежного обстоятельства: наша квартира размещалась в том же доме, что и школа, и он мог, будто сам директор, без предупреждения заявиться на любой урок, изъявляя при этом манеры вольнослушателя.

Но вот наиближний меньший брат даже злоупотреблял моей особой родственной доверительностью. Двоек я ему не ставил, потому что приглашал к ответу на уроках лишь зная, что он «знает». Довести наши отношения до конфуза не налегала рука.

Одним словом, обязанности чинные, однако привычные, их соблюдал я и прежде – по пустырям не бегал в поисках приключений, и моё назначение мало кому было в диковинку. «Колька – школьный, директорский сынок, –
так нас оценивали, – а вот Митька – наш парень, озерковский!» И брат оставался верен себе.

...Дал я Дмитрию Ивановичу прочесть эти воспоминания о далёком по времени и таком близком по восприятию былом, и он тут же пересказал в стиле добротного современного менеджмента то, о чём тогда знать я не мог в силу столь необыкновенной перемены в юности.

– В Озёрках был собственный сельский Байконур, и реализовывался свой же проект по освоению космоса подручными, на тот раз мирными средствами, – начал он свой рассказ слегка приосанившись, будто на него навели видеокамеру и пристегнули микрофон, и манера была эта уместна, поскольку он человек седовласый, с усами и очень похож на лётчика, но уже генеральской стати. О том, надо ли адекватно относиться к его серьёзному пересказу, угадывалось лишь по весёлым искоркам в глазах, синих как само небо.

Изобретатели использовали топливо абсолютно дармовое, экологически чистое, а запасы его были неисчерпаемы. Единственное, что помешало совершенствованию научно-технического прогресса в масштабах Озёрок, был риск, хотя какое новое дело без этого неизбежно сопутствующего обстоятельства.

Глубинные же основы дела опять-таки в озерковском месторасположении. Испокон веку были тут ветряки. Размещались они на вершинных местах, до поры, пока не пришло в село электричество. Но остались от тех крылатых великанов мельничные жернова. В подспорье случившемуся в одном из таких общественно значимых мест, куда пути были натоптаны и накатаны, обустроилась сельская кузня.

Молодой молотобоец Сашка Куренинов, между прочим, однофамилец Мишки Гагарина, парень крепкий, статный, ученик вечерней школы, был главной ударной силой при запуске летательных аппаратов в сторону, вертикальную от земной поверхности...

Дмитрий Иванович говорил о дюймах, подробно описывал конструкцию, и в моём представлении рисовалась стальная труба, куда входил даже Сашкин кулак, заклёпанная сапожком и закреплённая в отверстии жернова. А ракетой назывался чепок, обструганный из дубовой чурки. На одной его стороне была вырезана надпись «Восток», на другой – обратный адрес: Озёрки.

В трубу выливали ведро воды, бросали раскалённую докрасна болванку, и тут же Сашка ловким ударом молота всаживал чепок в отверстие.

Несколько секунд хватало, чтобы поостеречься. С пушечным выстрелом деревянная ракета под многоголосое «ура!» шла высоко в небо по вертикали. Поскольку нечем было измерять высоту полёта, переориентировались на дальность. Для этого установили градус наклона и добились того, что чепок улетал уже за двести метров, но тем усложнялась система поиска. Дмитрию как одиному из соработников конструкторского бюро эту службу вменили как дополнительную обязанность за его природное умение без всяких дорог ориентироваться на местности.

По его живописанию полёты были всякие – удачные и не очень. Всё зависело от силы пара.

То ли ракета-чепок поизносилась от частого использования, быть может, сработал человеческий фактор или по другой неведомой причине, но однажды удара не хватило: пар засифонил. Саня решил поправить чепок. И только молот коснулся поверхности клёпа, грохнул выстрел. Дубовая ракета улетела куда неведомо, её даже потом искать не стали. Все устремились взглядом за кувалдой. Этот могучий, но неосвоенный и потому неуправляемый летательный агрегат закувыркался бумерангом на глазах у оторопевшей публики, описал невообразимую траекторию и грохнулся в кузов самосвала только что подъехавшего к месту события Мишки Гагарина.

Вместе с ним в кабине оказался выпугавшийся насмерть от столь неожиданной атаки сельский парторг...

Надо же такому было случиться! Большинство толковало это как необычайное совпадение, кто-то посчитал роковым стечением обстоятельств, некоторые оценили как сверхточное попадание. История не получила широкой огласки, поскольку дальнейшие испытания были запрещены со всей начальственной строгостью.

Все эти неосознанные, но настоятельные попытки вывести Озёрки на космическую орбиту если бы были придумкой, то неуклюжей и потому неинтересной. Коли случившееся – сущая правда, то живёт эта история тут и поныне. В отличие от других всякими домыслами не обрастает – дай Бог в неё и без того поверить! Благо живы и здоровы все действующие лица.

Все, кроме одного. Так уж вышло, вскоре не стало Мишки Гагарина. Так он и остался молодым, красивым, с обаятельной улыбкой и в памяти, и на фотографиях, за натуру свою отчаянную получивший от своих земляков признательность в новом имени, таком же, как у великого сына Земли. Как тут было не гордиться! Выходит, что по случайности ли, по совпадению, но и Юрий Гагарин, и Сергей Королёв могли вполне и в Озёрках родиться, и были для того все необходимые основания: лишь за тем оставалось дело, чтобы судьба распорядилась и звёзды сошлись...

К Мишке Гагарину на могилку заглядывает не только родня, но и другие озерчане, когда в светлый день Пасхи являются из разных краёв необъятного Отечества на землю предков своих. Съезжаются на шикарных лимузинах, на кого ни глянь – генеральской стати, а то и в соответствующих погонах... У каждого свита родни, где, к счастью, есть внуки и правнуки. Водят и возят их на экскурсии по здешним лесам и холмам... и по балкам, где травы теперь по пояс и несть числа их названиям, будто то не выгон, а дикая ковыльная степь. Эх! Так и просится коса в руки – развернись плечо! Теперь даже на опушке хватило бы укоса на целый стожок разнотравья. Такого душистого, что впору к пахучему гречишному мёду заварить пасечный чай крутым кипятком с костра посреди поляны... Но вот отныне это непозволительно: сухой травостой – лесу огневая угроза, то, чего прежде даже в помине быть не могло.

Удивительно, что не всё былое зарастает быльём. Ещё целы не только жернов, но и пчеловагончик... Что это за диковинки, для чего были предназначены, рассказывают охотно. И слушает детвора обыденные для Озёрок истории лучше самых красивых сказок.

Только на один вопрос не всегда внятно могут ответить седовласые экскурсоводы: отчего это село на самых высоких во всей окрестности холмах называется Озёрками? А потому, отвечают самые догадливые, что озерчан не понять: испокон веку такие! Жить тут стоит трудов немалых, но тореными дорожками всё равно не ходят, любят простор, свободу и высоту, а главное: мыслят не как все – нестандартно, то есть изначально необъяснимо, зато интересно, как сама наша жизнь!

 

↑↑РАЙСКИЕ ЯБЛОКИ

И не предполагал доныне, даже в голову не приходило, что у деревенек, которые в немалом количестве чахнут в наше неправедное время, есть свой смертный день... Из канцелярии доставлен мне циркуляр для сведения – ни дать ни взять – свидетельство о смерти, ибо факт в нём печальный и окаянный. Под Рыльском отныне не стало хутора Яблонова, а за Льговом – Барбанихи. Нет больше на картах наших деревни Малой Богатырёвки. Сошёл с лица земли посёлок Комарой.

Имена-то какие?! Красная Каменка, Белый Реут, Бархатный Кучук... Хутор Степь – из этой череды забвенной похоронки, разве что в обиходе пришлых пахарей с центральной усадьбы да в паспортах хуторян, разъехавшихся по разным уголкам скособочившейся державы.

Наверняка не до всех найдёновцев дойдёт безрадостная весть, что с этого дня нет больше на свете «ихнего» хутора, бесславно скоротавшего свой долгий век на порубежье Украины и России. Обделены они отныне той изначальной малостью, без которой не обрести великого. Телеграмм похоронных ведь не вышлют ни меловчанам, ни гремячевцам, ни александровцам, ни пеньковцам... Некрологов в газетах не напечатают тоже. А жаль! Хоть бы камень для памяти за околицей на краю дороги. Впрочем, какой там камень, у какой дороги? Их, дорог-то, поди уж и нет.

Меж тем на поминки не грех бы собраться. Что и говорить, дорого отдал бы каждый из хуторян за то лишь, чтобы в заветный для всех денёчек хоть бы на часок сойтись в круг на карагодном месте да и глянуть друг на друга, показать землякам своих суженых, детьми похвалиться. Да вспомнить при этом своё житое-пережитое, да окропить слезами заполыненные могилы предков, да плеснуть хмельным на развалинку родной хаты, да закусить желтобокой антоновкой с уцелевших ещё и доныне садов...

Лихое, перемётное время... Отчего мы в разладе с землёй предков наших, на которой выросли? Не в ладу и меж собой. Либо отцы и деды повторяются в нас не только крепостью тела и духа, но и своими ошибками тоже, чрезмерными устремлениями к сияющим вершинам счастья, всеобщего благоденствия. Вовлекаясь в крайности, мы, неугомонные, живём расхристанно, истощаемся от напрасной траты сил, забегаем вперёд, наобум лазаря, без расчёта, пытаясь опередить самоё время...

Может, правы те, кто утверждают: невзгоды и жертвоприношения есть безысходность. Но в какой мере? Не в ущерб же роду-племени? Отчего мы не набираемся разумения жить праведно?! Даже среди трав при кажущемся их содружестве строго отработан, незыблем свой черёд на место под солнцем. Мы не в силах найти согласия даже в том хотя бы, каким быть нашему общему дому. И строим его заново лишь после разлада и усобиц, после того, как лютые вороги застают врасплох. Отчего так в нашей славянской стороне? Память, уроки былого не сводят нас воедино. Каждое поколение вновь на себе испытывает истину: мир сколь милосерден, столь и жесток.

 

С неосознанной тревогой я перечитал циркуляр. В перечне, кажется, нет того хутора... Нет Екатериновки в этой равнодушной бумаге!.. Выходит так, что жива, не съехала пока в город Антоновна. А может, вернулся всё-таки домой насовсем сын её Алексей или кто-либо из хуторян, бесприютных детей России, гонимых, словно ветром перекати-поле, отдавших силы и жизнь на приданое да на калым неверным сёстрам-республикам.

В ту осень бензин был ещё не так дорог, чтобы прижимисто считать километры. Продукты же стремительно прибавляли в цене. С газет и телеэкранов повеяло голодной зимой. Вот и торили суетливо горожане колеи в заброшенные деревенские сады. Дармовое, как известно, легко провоцирует инстинкт добытчика. Собирали всё, что попадало под руку, не брезговали даже дичкой, чего, кстати, давненько уж не бывало.

 

В середине сентября в светлые денёчки бабьего лета поехал и я на яблочную «охоту». Однако знакомый старый сад к тому времени, как мне быть там, оказался почти пуст.

– Обтрусили ещё зелёными, – старик, пасший корову, посочувствовал моей незадачливости. – Ты поезжай, мил человек, за село, с большака первый сверток и – напрямки к хутору. Неблизко, правда, так ведь не пешки. На вездеходике тебе впору, а на «Жигулях» туда не рискуют, чего ради. Хотя сады там завсегда богатые были. Брошены теперь. Поразъехались хуторяне, кажись, и не живёт никто.

Я уже был невдалеке от хутора, как вдруг дорога из лесопосадки упёрлась в озимое поле. Нежные росточки едва проклюнулись – ехать напрямик не посмел, хотя видно: севари не старались – то тут, то там в озими чернели плешины. Не обнаружив какой-либо колеи в объезд, так и бросил я машину на дороге с межой поперёк. Поругивая неразворотливых пахарей, шёл то краем поля, то забредал в кустарник, в некошеные разноцветные поляны. Вскоре от досады не осталось и следа. Невидимые в листве пернатые, ещё не слетевшие на юг, вовсю славили серебряный день бабьего лета. Откуда-то из-за дальнего холма, затаившегося лесом, на простор свежего сентябрьского неба выплыло к солнышку озябшее за ночь облако.

По-весеннему свежей зеленью весело сияли только озимые. В остальном осень обретала свой пёстрый наряд, печалясь и прихорашиваясь жёлтым, рыжим и бурым цветом. И красным. Не много румян в осенней палитре, зато припасены они для самого сокровенного – плодов и ягод.

Яркими гроздьями изошёл калинов куст. Смело высвечивался бусинами шиповник. Заневестилась, зарделась ягодами молодая рябина...

Переменчивая, невечная, уходящая красота эта переполняла душу неизъяснимыми чувствами восхищения и грусти. В такие минуты легко отрешаешься от суеты, сладко думая о возвышенном, невольно воспаряешь мыслями, осеняешься затаённой радостью разгадок и откровений.

...Опушка, на которую вышел, нарядилась в белую кашку. Тысячелистник! Обыкновенное вездесущее растеньице, но при хорошем с ним знакомстве удивительное. Белоголовник – снадобье от самых разных хворей. На поле брани от ран – первая помощь. Потому прозвали его ещё и солдатской травкой, кровавником... Зимуют семена в рыжей метёлочке на ветру и лютом холоде до верной весны.

«Вот бы так с озимыми, – подумал я, – то-то нерадеям не было б печали: молоти хоть по белу полю». Ан нет, тут свой резон. Поспел колосок и содержит зёрна лишь до первых дождей. Колосок «клюнул», семя из распашонки – на сыру землю...

И сколько ни старайся человек (преимуществ разных во благо своё он, конечно, добьётся), но во веки веков не переиначить ему, скажем, озимые травы на манер тысячелистника. Видать, потому и здравствует природа, что живёт по законам естества. Кажется, всё в лад! Сколь очевидна целесообразность во всём том, что от людей независимо, не подвержено человеческому разуму непосредственно. Как гармоничен в своём великом равновесии идеально устроенный мир. Разумеется, ничто не вечно, отживает своё даже божественно прекрасное, уступая черёд новому, ещё более совершенному и сильному.

У людей, у народов так или нет? Чего ради порушены у нас вековые уклады и устоявшиеся традиции, не в чести заповеди, что были крепче любых писаных правил...

Что ни говори, но должно же быть преимущество разума осознанного над слепым, хотя весьма и разумным совершенством всего сущего, что вокруг нас?! В чём оно? Неужто разум – это величайшее чудо – дарован человеку во благо и... в наказание тоже?! За излишества, за избыток. И чем резвее устремления к райским прихотям, тем круче лихо бытия?

 

Я продирался по садам, будто сквозь дебри. Пробовал на вкус яблоки, примерялся, куда и как всё же потом подъехать, ибо рюкзак, что прихватил с собой, хоть и приемист, никак не мог вместить желаемого. Рвал в обе руки, дотягиваясь до яблок покрупнее. Яблони осыпались несорванными плодами, облегчённо взмахивая ветками. Оберегаясь от крапивы и колючек, я то и дело наступал на падалицу. В этом азартном порыве не сразу заметил под одной из яблонь холмик свежекопаной земли. Благодаря ему машинально дотянулся до желанного яблочка и, потоптавшись слегка в недоумении, от неожиданности чуть было не скатился в яму, неглубокую, но продолговатую, тем, однако, и странную. Вот незадача... Ну уж никак не могила, утешался я. В саду?.. Тут ведь не кладбище! И всё же...

В голову полезли жутковатые догадки, непотребные мысли. Размышлять было недосуг, решил поторопиться. Вскоре охотничий азарт возобладал над сим недоразумением, и я продолжил то, чего ради приехал.

Сорта яблонь были разные. Пепин шафранный, цвет малины с вишней. Хранится ползимы. Осеннее полосатое! Жаль, что эти сочные, тающие во рту яблоки радуют не дольше осени. Ранет золотой курский...

Но по мне нету лучшего яблока, чем антоновка! На всякое дело пригоже. С залуженных садов – покрепче, лежат до Рождества. Аромат и вкус несравненны, словами описывать – напрасное дело. Мочить антоновку для меня – занятие праздничное. Дело неспешное, к тому же яблоко нежное, руки любит, и это единственный каприз антоновки. Дубовую кадку после выпарки устилаю ржаной соломой и укладываю яблоки без червоточин, черешками кверху. На добавку в сусло – старый мёд и на любителя – самую малость смородины.

Помнится с детства, так дома было заведено, пробу снимали уже на Николу, а то и раньше, в ноябре, на Михайлов день, в престол.

И ныне то ж: сущее удовольствие с напускной обыденностью предложить званому гостю к чарке горькой мочёную антоновку, чтоб в который раз удостовериться – лучшую закуску придумать трудно.

Веками пестовали люди этот сорт. У антоновки из разных российских мест есть хоть малоприметные, но свои особенности. Думается, с этим яблоком всякий русский человек вбирает в себя с немалой пользой соль земли своей... Случайно ли – нет, но сорт, достойный райского сада, стал одним из символов нашего края, над богатствами и красотою которого создатель трудился с усердием.

Не было года, чтоб начинал зиму без антоновки. И на этот раз я оказался удачлив. Мало того, неподалёку увидел невысокое деревце, сплошь увешанное красными плодами со спелыми янтарными боками. Некрупные, словно с дички, отрывались они только с черешками. Райские яблоки! Почему-то в редкость сорт этот в наших садах. Вспомнилось давнее, почти забытое... Однажды повадился я тайком таскать из глиняной мухотки с вареньем изумительные на вкус яблоки вот за эти самые хвостики. «Опять кот Васька нашкодил, – жаловалась бабушка за ужином, – всё варенье истратил, внучку моему не хочет оставить на зиму». Однако вскоре застала она меня врасплох. С виду сердитая, в голосе строгая, поставила она варенье передо мной на стол, то и дело повторяя: «Ну почему без спросу? Что теперь не ешь? Аль краденое слаще?!»

 

Работа спорилась, рюкзак был уже полон, а мыслями я был всё ещё в том далёком послевоенном несладком детстве своём, как вдруг сквозь шелест листвы и шорох травы услышал:

– Всё-таки нехорошо не спросясь. Или краденые яблоки слаще?

Я обомлел. Первая мысль: почудилось, мало ли... Глухомань, колдовство... Обернувшись, в двух шагах от себя увидел женщину. Ещё не старуха, чуть ниже меня ростом, прямая, она слегка опиралась на клюку. Округлое лицо с поджатыми в строгости губами вовсе не казалось сердитым. Выдавали «гусиные лапки» у висков и смеющиеся серые глаза. Волосы её, больше седые, чем русые, гладко зачёсанные, были покрыты цветастым платочком. В одежде выделялся расписной фартук.

Моё замешательство не осталось незамеченным.

– Ничё, рвите, рвите. Я пошутила, вон их сколько задарма пропадает. Себе да на гостинец сготовила и будет. Козу ищу, запропастилась, неслухмённая. Ну да ладно, доиться приспичит – явится. Сам-то чей, издалека, небось из города?

Я сказал в двух словах.

– Мои тоже по городам маются. Старшенький Петя в Прибалтике, на военном корабле. Батя – пахарь, а сын всё на воду глядел. Писать что-то перестал, видно, радовать нечем. Да и почта нынче некудышная. Младшенькая Танечка в Молдавию попала. Замужем давно, да вот доселе не обдетилась. То училась, теперь боится – время неродное. По-близости только Лёшка, в Курске, на стройке каменщиком. Приехать и ему теперь не легче. Рассыпались дети, как горох с недогляду. Раньше как было: дело отцово наказ дать, сыново – помнить, а в наше времечко, приблудное, всяк себе на уме, на всё поруха. И то полбеды, да вот одна осталась. Павлушка, муженёк мой, Павел Васильевич, летось помер, царство ему небесное...

Женщина приложила ладонь к губам и затихла.

– Так вы что... одна во всём хуторе? – поспешил я спросить – не хотелось видеть её слёзы.

– Как сказать, считай, что одинёшенька, ох, дело тяжкое.

– Отчего ж вы не съехали?

– И то так. Колись звали переселяться в село, на колхоз, ещё при Хрущёве. Упёрся мой Пашко: мне, говорит, и тут неплохо. Хату сладил – загляденье. Земля вольная, недороду сроду не бывало. Молодой был, не захотел заново жить начинать. То ладно, только вот маюсь теперь. Словом обмолвиться есть с кем, да не в радость. Горше некуда, слёз нету голосить.

Хуторянка снова всхлипнула и, словно побоявшись, что беседа может кончиться, спросила:

– Ты как, спешишь ай нет? А то ходим до хаты. Гостить особо нечем, коли не погребуешь, чаем напою. – «Ч» у неё звучало как лёгкое «щ». Непривычно, но слух не резало. – Чаёк нашенский, хуторской, не хуже покупного. А ты, может, яблочек передал бы детишкам, коли не в тягость?

В тягость не в тягость, но как тут откажешь. Поплёлся вослед, взвалив на плечи увесистый рюкзак. Она услужливо кинулась помогать, но я отстранился.

– Ты на машине, небось, ай за садами оставил?

– Нет, за полем, в лесопосадке.

– То ж далеко! Чего ближе не подъехал, либо поле топтать забоялся? – женщина остановилась и оглянулась на меня.

– Забоялся, как же! Объездчики ещё с детства приучили.

– Ишь, сам из города, да в деревне, видно, рос?

– Рос, – отвечал я коротко, не желая давать повода для новых расспросов. Уловив моё настроение, замолчала и собеседница. А мне невольно вспомнилась мать с её тщетными попытками поговорить по душам со мной, парубком уже, и ответы мои, без причины резкие, короткие, колючие... Она почему-то не сердилась, только говорила: «Взрослеешь, сынок, торопишься... Отчего вам неймётся, будто дом не гнездо, а клетка...»

В чём-то были очень похожи мать и эта женщина.

Я решил «повиниться». И нашёлся как:

– И что ж за чай «хуторской». Узвар, что ли?

– Узвар – то ж компот, – оживилась она. – А чай – на травках, кому какой в охотку. Если здоров и чтоб сил не убавлялось, надо положить в заварку в меру всего того, что тут растёт: и смородинки, и малинки, и шиповничка, и вишенки. И жарки годятся на случай, ежели у человека всё вприглядку, с глазами нелады, – посоветовала Антоновна, наверное, заметив мои очки в нагрудном кармане куртки. – Ягода-малина – до самых морозов родит. Ну-кась, пробуй, сладкая, что сахар. Ешь на здоровье, а я приправу к чаю сорву.

Хозяйка сада суетилась, срывала листочки, веточки, плоды, совала их в фартучный карман. Потом подошла с лопушиным листом к малиннику, свернула кулёк и, собирая ягоду, заговорила почему-то вполголоса.

– Про объездчика вспомнилось. Был у нас такой-разэдакий, лихоимец. Пилатом звали. С войны хромой пришёл. День и ночь с лошади не слезал. За потраву зеленей гусей топтал, овец да телят аж на колхоз сгонял. А уж над бабами поизмывался, вконец запилатил, хуже татарина. Бывалоча, волокут с поля в потёмках бабы на горбу мешки с бураком, сами чуть живые, а он или в овраге стережёт, или из лесу выскочит... За жменю проса тюрьмой грозил. Как мужик он вроде и ничего был: волос чёрный, кудрявый, как у цыгана, да ни одна хуторянка за него так и не пошла. Заезжую учительшу было взял, еле год в школе кончила, уехала да и не вернулась.

– Отчего он злой был? Война, наверное...

– Как сказать... Порода такая, невдалая. Весь в отца да деда. Что яблонька, то и яблочко. Жили на отшибе, не со всеми вместе. После пропал без вести, как сквозь землю провалился, сгинул вместе с кнутом своим. Лошадь, правда, вернулась. Потом милиция всё следы искала. До овсяного поля дошли, там ищи ветра... Найти хуторяне могли бы, да не стали... Как-то и мы с Павлом видели, всё кружили над тем местом вороны... Так что без креста могила Пилата. Петром звали его, Варюхин по матери. Как время летит, что куда и делось. Полжизни хватило, чтоб всё быльём поросло.

– Простите, вас-то как зовут? – спохватился я.

– Меня? – она усмехнулась. – Как ту яблоньку, с которой ты яблочки рвал... Как-то привил Павлуша к антоновке черенок с райской яблони... Всё хвалился – теперь у меня две Раечки, Раисы Антоновны. И фамилия тоже приметная. Сперва гордились, что однофамильцы – теперь глаза прячем... Она точь-в-точь как у брехуна лысого, что всем нам лихо затеял... Назовёшься, бывает, тем, кто не знает – глаза пялят, все ли у бабки дома, – засмеялась Антоновна, обнажив ровный, без щербинок, ряд зубов, и добавила всерьёз: – Бают досужие люди, что корнями он с нашенских мест, да признаваться не стал: что Никита, что Лёнька, уж эти-то землячки авторитету ему «меченому» не прибавили бы, а там кто знает?

– Может, вы родня дальняя?

– Может, – не приняла шутки Антоновна. – Один Бог про то ведает. Все мы тут с одной фамилией.

– Сами родом издалека?

– Недалече, за Рыльском, из-под Путивля.

– Вы с Украины, украинка, значит...

– Русская я. И хуторяне там у нас были русские. Господи, все мы одной породы... На родину поехала б, да нету уже нашего хутора. С десяток дворов и было всего. Вольные тоже, крепкие. У нас так повелось: невест с барских сёл не брали, издавна и поныне. Хотя, что теперь...

– Отчего это сваты ваши в барские сёла дороги не знали? – мне стало любопытно.

– Лежебоки сроду. От тёрна не жди винограду. И колхозы послабше были. Уродит хоть бурак или хлебушко, всё равно не всё в амбары свезут. Старые люди рассказывали: бывало, вышел хлеб – горя мало, знают, что барин даст...

Вот-те раз. И не подозревал, не слышал об этом. А поди ты, сам себе на уме, мол, в деревне вырос...

– Различали всех с одной фамилией как, по кличкам-прозвищам? – поинтересовался я теперь уже тоном сведущего человека.

– По матерям да по жёнам, так у нас повелось... С нами по соседству, к примеру, жили Стешины. Нарожала Стеша своему Марьяну пятерых, и все девчата. Красавицы – в мать! Поразлетелись, как птицы из гнёздышка, будто и не было. Может, и остались бы, да женихи после армии ведь не вертались. Степаниду тут схоронили, а дед Марьян доживает век у своей младшенькой, у Павлы, тут недалече, на атомной станции. Может, отжил своё...

– Имена редкие: Марьян, Павла...

– Да-а. Надоть такому случиться: нашла Степанида себе в пару, да не кого-нибудь, а Марьяна. На шутки не обижались, как голуби были. Первенца сына ждали, имя ему загодя определили – Александр. Дочь родилась, Сашенькой и оставили. Дальше пошли следком Женя, Валерия, после Василиска. Ругался Марьян на Стешу, мол, не родишь сына, сигану с крыши. Он у нас мастеровой по крышам был. Весь хутор про то знал, ждали, чем дело кончится. Пришло время, скажишь ты, не в милость, родила Стеша и пятую дочь. Отец попервах даже не глядел на неё. Ох, страдание. Марьян с расстройства до слёз напился, девчат поразгонял. Так ему сына хотелось. И чего б ог противился? Мужики, те – хамоидолы, им только повод дай, всё утешали да потешались: не горюй, мол, подмену сыщем. Павло пристыдил Марьяна: не срамись и девчат не позорь. Остепенился, притих Марьян, а Павла позвал крёстным быть, да и назвал дочь Павлиной. Больше других жалел её, Павлинушкой кликал, будто повиниться хотел...

Антоновна призадумалась и замедлила шаг.

– В деревне жизнь лёгкою не была, но если заодно, гуртом-миром, то и горе – не печаль. Вот ты городской теперь, ведь вправду так, ай нет? В городе все попрячутся по квартирам, сосед соседа не видит и знать не хочет, друг на друга злые да завистливые. По дворам одни бабки сварливые, как сычи надутые, глазищами зыркают... В городе каждый сам по себе. Портятся русские люди городской жизнью. А тут, в деревне, для души рай, хотя, – вздохнула Антоновна, – не всем, конечно. Во-он, где под тополем хатка виднеется, усадьба Проськиных. Муж с войны вернулся без руки, без ноги, весь побитый, протянул недолго. На фронт с гармошкой уходил, своё там и отыграл. Когда хоронили, голосили, помню, вдовы не меньше самой Проськи, у каждой про своё слёзы. С этим горем пришла и беда в обнимку. Двое ребятишек Проськиных нашли в лесу мину, расковыряли, так на куски по деревам и раскидало. Дожила баба Прося до восьми десятков и досель своими бредит. Думками тронулась. Надысь встречаю, куда, мол, Марковна, навострилась. Пойду, говорит, в лес Лубенец. Сыночки ушли и досель нету, домой не загонишь, небось озябли там. У самой в руках ребячья одежонка: холоднички мальчуковые и кепочки-восьмиклинки. Сберегла. В тот погибельный день, помнится, на базаре она была, обновку им купила. Я не стерпела, конечно, – в слёзы, а у неё глаза холодные, насквозь глядят невидючи. За ней прежде замечалось, теперь вчастую. То перебивалась, людьми жила. Не так давно ещё и на бурак ходила. Теперь смертенное сготовила, что ни слово – жалится, смерть, мол, не идёт никак. Крепкой породы бабка.

– Так, значит, живёт она тут?!

– Живёт... не живёт, мается. Одна во всём свете. В больнице ни разу не была и не хочет. В дом престарелых? Помру, говорит, только тут. Вчера понесла ей молочка: здравая, кажись. Ты, говорит, Антониха, на зиму уедешь, так, мол, погодь чуток. Меня схоронишь. В тягость я тебе не стану, даже могилку себе выкопаю. Я заругалась, что такое надумала. Она: «Лучшего не будет, а то сама не живу и тебе не даю...»

– Копает она уже себе могилу, в саду видел. Копает...

– Нечто вправду?! Вот горе тяжкое! Ну что делать, ума не приложу. То-то, гляжу, к зиме не оглядывается. Бросить я её не брошу. Грех на душу не возьму. Одна я у неё... Однако помереть своевольно грех для бабы тяжкий. А там как знать. На женский норов нет угадчика.

 

Тем временем мы вышли из сада через калитку, рядом с пуней – небольшим плетнёвым сарайчиком. Тут же высился старый сруб. По другую сторону, через улицу широколицый дом в четыре окна, с узорными наличниками и верандой. За крепкими крашеными воротами подворье, дальше огород на взгорке.

Привычной дороги на улице не было, что сразу бросалось в глаза. Даже колеи одолел спорыш. Там, где прежде в ряд прихорашивались палисадники, вольничала сирень. Улица угадывалась по деревьям. Кому-то по душе было вырастить у своего дома скромницу-рябину, кому-то каштан в роскошном узорном кафтане. Кто-то хотел отличиться от соседей высоченным с густой шевелюрой берестом либо стройным красавцем ясенем. Иным приглянулась знахарка липа, а то и доброхот-непоседа золотокудрый клён. В зарослях, где виднелись облупившиеся рёбра уцелевшей ещё хаты, на лёгком ветерке переливался светом серебристый тополь. Почти во всех огородах – осинки и берёзы. Что ни дерево, то приятное глазу совершенство.

Во всём этом разностатейном мире деревьев нашенской стороны нелепыми, неказистыми казались закорюченные заросли чужеземца, пришельца потусторонней Америки, которому даже имени собственного не придумали: ясенелистый клён. Куда ни глянь, повсюду на развалинах подворий, в заброшенных садах, покинутых огородах буйствовало это никчёмное в наших краях дерево.

Согласное братство смешанного русского леса места ему не уступало. Противостоят разбойному поведению чужака привыкшие бороться с наступлением даже своих северных лесов и разнотравные степи. Лишь в тех местах, где земля бесхозяйная, американский клён вёл себя нагло. Люто конкурируя за обиталище даже в своём сорном племени, преуспевал он вдоль дорог в лесополосах.

Я заговорил об этом с Антоновной.

– У всякой травки, – согласилась она, – у каждого деревца своё место есть. Где родится – там и сгодится. A c этого клёна ни красоты, ни досок, ни орешка, ни ягодки. Даже с дров жару нету. Что чертополох! Колючка эта, как ни выводили косари с луга, всё одно растёт, забивает молочные травы. Всякий сорнячок для лекарства загожается, а с этого один вред.

– Говорят, семена татарские кони на хвостах принесли...

– Татарником отчего ж, видать, и прозвали, – добавила Антоновна. – Вот и клён этот – наказание г осподнее за жизнь нашу несогласную, за то, что землю бросили...

Хворостины «господнего наказания» торчали и в палисаднике, возле которого мы присели на скамейку. Словно оправдываясь, Антоновна добавила с досадой:

– Сладу с ним никакого: тяпкой не срубишь, для топора жидко, намаешься.

– Может, вам помочь чем?

– Как-нибудь сама, спасибо, добрый человек. Мне бы только картошку выкопать, к зиме сготовиться. Вот спорости в работе маловато. Одна-одинёшенька, – запричитала Антоновна. – Бабе без мужа тяжко, а без соседей невмочь... В позапрошлом годе как раз в эту пору померла бабка Настюша. Насажала картохи не в меру, не по силам. Помощников не стала дожидаться, дождей забоялась. Картошка, надо ж такому быть, что ни куст – ведро. От натуги взял её паралич. Пашок мой вертается с поля, глядь, калитка нараспашку, телушка рёв подняла. Пошёл глянуть, она, бедолага, как несла уклунок в обхватку, так с ним и повалилась.

Уложили её в повозку да в больницу. В себя пришла, слова не вымолвила, только слёзы из глаз...

И тут Антоновна заговорила, про что я сам вряд ли спросить осмелился.

– Помер так-то и Павлуша мой, Павел Васильевич, из-за воли. Расцвёл, засиял было, заторопился, словно первотравье после долгой зимы. Сам перед смертью так и сказал: «Захмелела душа от воли, вот и сошёл на нет».

– Как это из-за воли?!

– Ну как? Надорвался... Руки у него неугомонные, загребущие, всю жизнь мало было. Тут времечко пришло, когда всё можно. Земли – невпроворот, вон её сколько безлюдной. Дали ему по дешёвке колхозного коня. Тракторок получше бы, да где взять? Справил телегу и прочий инвентарь под гужи. Заметелился, за всё хватается: мол, кругом добро пропадает, земля несеяная остаётся. Главное, что никому тут до тебя дела нету, никто не указ, что поперёк, а что навскосок. Я, конечно, впристяжку. Куда деться, бабья доля сроду такая. Гляну-погляжу: не в подъём ему, годы не те. А он хорохорится. Степенный стал, рассудительный. Всё плановал, мол, Лёшка приедет, то сделаем и другое... Ты слушаешь, ай нет?

– Слушаю.

– Заторопился он справить коню хоромы. Почитай, задаром купил хату у Митяевой родни. Сам Митяй – мельник, жил в достатке, с хлебом. Хата у него дубовая. Кой-как перетянули мы сруб на место, по брёвнышку собрали, взялся Паша матицу класть, подмоги не затеял. Положил и сам слёг, ноги коляные, белый, как стена. Уходилась я – от лекарств и снадобья не помоглось. В больницу ехать отказался: в дороге, мол, помирать не хочу, не цыган.

Коня велел в колхоз не сдавать. Отведи, говорит, Стригунка на село к свояку Семёну, а то Лёшке вертаться не к чему будет. Всё мечталось ему – каждая хата, даже те, что заброшены, забиты досками, оживёт приютным огнём в окнах. Воротятся сюда люди, а поперёд других сын. Да не судьба что-то.

– Вы к сыну не собираетесь?

– Ох, заботушка не в радость. Неудалая я. Не уживаюсь, где чужое, непривычное. Сердце болит от стеснения. Скажешь ты, дело житейское, а нужник в хате не могу стерпеть. Городским хоть бы что, едят тут же. Конечно, ерунда, не в том дело. Есть к кому поехать, да не от кого. Куда теперь меня, старую яблоню, пересаживать.

– Значит, редко сын бывает?

– Да и я гость не частый. Привезу, бывало, гостинчика, Алексей рад. Нет ли, говорит, мама, вареньица со своей яблоньки? Как она там? Будто про человека спрашивает. Дубочки мои целы ли, не порубили?.. Во-о-н там, – привстала Антоновна, показывая в сторону сада, – посадил он мальцом ещё с отцом вместе пять махоньких дубочков. Ни один не пропал, теперь макушками в небо стараются. Знаю, приехал бы мой Алёшка насовсем. Вся душа его тут. Вижу, охота ему повольничать. Едут сюда фермеры всякие, кто и земли-то не нюхал, откуда и берутся. Аж с югов рыскают, кто-никто, их у нас грачами прозывают. У каждого чемодан денег. Надысь просил меня председатель: «Продай, Антониха, усадьбу туркам-беженцам. Заплатят хорошо, ты таких денег сроду не видала». Нет, говорю, сыну берегу: и сад, и хату, и землю... Что ж это такое, наша земля всем нужна, отчего не нам?! Кому вздумается, тот по ней и топчется, а мы каблуки об асфальт стираем?! Всё, что с этой земли пила-ела, чем жила, земля назад и примет, потому как своё. Соль земная да кровь людская одного замеса.

– Теперь понятно, жизнь штука такая, – сказал я с намерением вершить беседу.

– Ладно, – сразу поняла Антоновна, – заболталась я. Курице – просо, бабе – разговор. При Павлуше кто-либо да и заедет, а теперь и глаз никто не кажет, душу отвести не с кем. Не серчай на бабку с языком сорочиным.

Она захлопотала вокруг кирпичной плиты посреди двора, расшевелила золу, подложила хворосту, пустила огня и стала перебирать травы.

– Ты, мил человек, если уж хочешь помочь, сходи принеси водицы. Колодец с той стороны, за кухней. Поосторожней, там пчёлы. Да оборку не урони – вороток так и не успели сделать. Сумеешь? Ведёрко вверх дном бросай, – тем не менее посоветовала Антоновна.

Я сделал, как она велела. Колодец был неглубок, метра три, но меня озадачило не это.

– Отчего колодец в огороде, лучше б во дворе или на улице?

Антоновна ответила не сразу, как видно, и на этот раз одним словом не обойтись. Сполоснув приправу, собранную в саду, положила её в посудину, залила водой, поставила на огонь и пояснила:

– Сделаем сперва навар для вкуса, а чтоб чай пахучим был, в кипяток бросим свеженького. И пей на здоровье с сахарком, а лучше с мёдом. Мёд – дело райское. Тут у каждого пасека была. Павлуша пчёлами радовался, а у меня не ладится, не в руку. Давеча рой улетел. Пропадёт дело, коль не бабьего ума. Ежели б кто купил, не поскупилась бы, – проговорила Антоновна, не глядя в мою сторону, и, словно стесняясь своего предложения, отошла к вареву.

– У нас если картошка уродит с избытком, – продолжала она, возвратившись, – то на зиму, кроме погреба, ссыпаем в яму. Наподобие глечика яма. Старая совсем обрушилась. Вот и взялся Паша копать новую. Выкидывает землю то лопатой, то цебаркой. По макушку в землю вошёл, а она всё чёрная. Такая уж у нас земля – добрынюшка, богатая. Оглоблю сажай – телега вырастет. Еле докопался до глины. Слышу – притих. Что ты, говорю, заснул либо клад откопал? Откопал, отвечает. Чем не клад – на жилу попал. Заглянула я, а на донышке копанки лужица на глазах прибавляет. Батюшки, ключ! Вот радости было. Хуторской колодец далековато, а тут свой теперь. Поверье есть такое: кто источнику волю даст – у того рука лёгкая, б огом мечена, того земля носить долго будет. Не вышло, не пожил. Когда Павлушу поминали, день выдался погожий, сирень цвела. Мужики сперва водички этой попили, похваливали. Сетовали товарищи его, что помер в самое времечко, когда жить особенно хочется. Коли помирать, так уж лучше под зиму в самый раз.

Антоновна черпнула кружкой из ведра, сделала глоток, успокоилась.

– Вода отменная, попей.

Я напился у колодца. Вода чистая, свежая, приятно холодила. Выпил ещё.

– Бригадир водички в бутылку взял. На пробу, сказал, передам, может, лечебная. Глядишь, Антониха, с твоего хутора Ессентуки сделаем, будешь миллионершей. Подвыпили мужики, загалдели: во всём свете нету земли богаче нашей. Один чернозём чего стоит, не зря в войну немцы вагонами вывозили. Они народ дошлый: мёд, к примеру, в наших местах закупают. А кроме пашни богатств... Подземное нутро – даже золото нашли. Отметил б ог землю нашу райским привольем, а на хозяевах дело вконец разладилось. При Сталине не дали пожить, и при Никите обман вышел. Один с колхоза всё выгребал, другой и во дворе скотину считал... Сдюжили б, если б начальство поменьше в крестьянские дела влезало. Загубили артельное дело...

– Что было, то было...

– Нынче и того хуже: воля есть, а тот же обман. Анчихристы у народа не спрашивают. Оборотни! Скорей землю отнимут, обманом возьмут, либо скупят. Нехай бы купили те, кто на ней горбячить будет. Ан денег-то у нас кот наплакал. Баба Проська всю жизнь по копейке собирала, от самой себя прятала, а теперь их на поминки не хватит. Господи, за что ж мы так-то наказаны. Боюсь, запустеет, забатрачится наша земля-вольница. То детей в город гнали за лучшей долею. А теперь... наше дерево в сук пошло. Ох, обдирают сельских людей, как липку, без всякой меры, без зазрения совести, всяк кому не лень. Уж и драть нечего, а лыкодёры не унимаются...

Тут Антоновна спохватилась:

– Однако чай готов!

Она вынесла из дому широкую скамеечку вместо столика, накрыла её белым рушничком с вышивкой, положила булочные сухарики, поставила стеклянную сахарницу и тёртую малину в плошке. В эмалированной мисочке искрился и медленно таял крупитчатый белый мёд. Чай налила в большие синие чашки.

– Дочкин подарочек. Забыла молочка козьего предложить. Из погреба. Мигом принесу. Не хочешь? Однако ж куда запропастилась Зорька? Сменила я корову на козочку. А что делать? Между прочим те, кто коров держит, коз всё равно разводят. Будто бы козье молоко радиацию выводит. Козлят отдала я на село, вот и скучает, разлуки не сносит, всё ищет... Ишь, скотина, а мать есть мать...

Чай остывал медленно. С виду особого доверия не внушал: непривычно зеленовато-жёлтый. «Золотистый», нет, пожалуй, «Солнечный», придумывал я напитку утешительные названия. Однако с первого же глотка я испытал наслаждение: аромат превосходный, вкус – что может быть лучше?!

От неожиданности этой или, быть может, потому, что порядком проголодался, а время подоспело к обеду, то ли действительно чай, настоянный на здешних травах, обладал волшебной силой, с каждым глотком ощущал я в себе прилив добродушия. Захотелось расслабиться, забыться...

Отсюда, где сидели мы, виделось далеко и ясно. Сухой тёплый ветерок настолько лёгок, что паутины не поднимались выше деревьев. На старой берёзе, склонившейся над крышей дома, собралось их столько, что в солнечном сиянии казались светлой проседью в золотых прядях листвы...

Тяготы городской жизни представлялись никчёмными и мелочными. Невольно думалось: «Где-то хуторяне нынче? Какое лихо разогнало их в промозглые северные шахты и знойные пески пустынь, в притоны заморских держав и в рэкет столичных рынков?.. Екатериновка – разве не рай?! Чем не рай это место, где царят тишина, покой и согласие...»

Я стал расспрашивать Антоновну, куда завезти яблоки. Она раздумала: ни к чему эти хлопоты. И продолжила тихо, вполголоса, будто делилась чем-то сокровенным.

– Сыночек обязательно приедет проведать. Он же знает, что мне надо помочь с огородом. Не приедет – управлюсь как-нибудь. Надо, чтоб он взял себе на зиму картошки, яблочек. Иначе зачем всё это... Не может не приехать. – С какой-то решимостью Антоновна вдруг встала, словно отбросив сомнения.

– Давайте помогу... хоть дров нарубить, – предложил я, правда, без надежды на то.

– Ой, какие дрова?! Пиленых нету, а хворосту столько – собирай не ленись. Всех и забот-то кур накормить да в огороде покопаться.

Тут я вспомнил, что в «загашнике», в машине припасена бутылка «Пшеничной» для дорожных случайностей. Антоновна от предложения не отказалась, водка, мол, нужна: мужики за пахоту оплату берут выпивкой, но спросила, сколько рублей дать. Однако от денег я отказался категорически. Так мы в споре друг с другом и вышли едва заметной тропкой к тому месту, где стояла машина.

Антоновна то пыталась тащить вместе со мной потяжелевший рюкзак с яблоками, то забегала вперёд, показывая, где ладнее идти. Тем напомнились мне такие далёкие, в то же время недавние ещё проводы из дому с неподъёмными сумками да с приговорками: может, даст б ог, дети, хоть кто-нибудь из вас перестанет блукать по свету и воротится домой...

Как там теперь наш дом? Опустевший, разом он постарел и осунулся. Запамятовал, когда и был-то в последний раз. Даже на кончину матери не все из нас поспели вовремя... Загорится ли когда-либо свет в окнах родимого дома, надумает, решится ли кто-то из нас вернуться?

 

Мы вышли наконец к озимому полю. Антоновна шла по-над межой и продолжала говорить своё едва слышное, однако понятное мне до боли. То ли от нелёгкой ноши, то ли от суеты дня потемнело в глазах, стало муторно, будто с похмелья. Стараясь не помять яблоки, освободив плечи из-под лямок рюкзака, я, кажется, излишне резко отстранился от новой попытки Антоновны помочь и, чтобы сгладить неловкость, не нашёл ничего другого, как испросил у неё ума, в чём сам путался:

– Вот вы, Антоновна, мудрая женщина. Хотел бы знать, что скажете... Многое сходится в жизни и деревьев, и трав, и людей, всего живого, что вокруг есть. По природе яснее ясного! А если по нам самим, по русским людям судить: весна сейчас или осень? Закат или утро настаёт? Благодать будет или время лихое?

Не знаю, поняла ли меня Антоновна. Поджала губы, расправила морщины у глаз, слегка призадумалась, ответила буднично против ожидания:

– Кто про то знает, то дело людям неведомо. Весну, как загаданную радость, дольше ждёшь и не заметишь, как на лето обменяется. Не всяк человек в разумении: живёт он или мается, не каждый докумекает, что сама-то жизнь и есть радость. До той поры он об этом знать не будет, пока не захворает или покалечится. Так или нет?

Я молча согласился.

– Я под старость только в понятие и взяла: врозь в одиночестве невмочь, если хлопоты только об себе. Так-то и баба Проська... Она будто дерево лесное на делянке брошена, в первую бурю и повалится. Так что я у неё последняя надёжа и подмога. Да и что люди скажут, если б её бросила. Хотя...

Антоновна продолжать не стала, хотя мысль, кажется, означена явно. И впрямь, прежде крепче стали калёной, чище воды родниковой, что он, людской суд совести, в наше перемётное время? Словно вороток на хуторском колодце, некогда сияющий от частого пользования, покрыт он ныне ржой забвения...

Антоновна продолжала праведную речь.

– Вот хлебушко озимое. Его, цельное поле, не объять. Зиму, однако, переживает всяк сам по себе. Люди же на то и люди, чтоб особенно в лихое время быть друг другу подмогой. Мабуть, тем-то человек от травки и отличается...

– Это вы верно сказали! – не сдержался я в своём согласии. – За вами хоть вослед записывай...

– Так-то оно так... – Антоновна, видно, ещё не всё сказала, что хотела, однако замешкалась этой оценкой моей и вновь собиралась с мыслями.

– Отчегой-то мы завсегда в великом разладе промеж собой. Даже не прикинув сперва, как поставить новый дом, гуртом-миром сломали старую хату. В блуд вошли, удержу ни в чём нету. Что ж мы страху не ведаем перед бесовскими проделками. Ишь, легки на помине: чёрт с ведьмой свадьбу ладят... – Антоновна перекрестилась, глядя на вихрь, разгулявшийся по краю поля и тут же угасший в зарослях орешника. – Встал бы человек, кто умом пошибче, и растолковал, что мы при нашем приволье так-то по-дурацки живём?! Ты б вот что сказал?

– Потому, что всё надеемся... На авось, небось да на как-нибудь. – От неожиданности я не нашёлся ни на что другое.

– Павло мой так научал: во смерть не верьте до самой смерти. Пока живёте – радуйтесь, радуясь и живите... не обособляйтесь. Не лезьте в чужое поле чертополохом, иначе твоё в полон пустосель возьмёт... Всё не своим умом живём, с чужими мерками ладимся. И я також думаю. Кроим да перекраиваем, ан обнарядку и шить уже не с чего. О г осподи! – воскликнула вдруг Антоновна, перекрестившись снова, и затаилась. – Кого это несёт нелёгкая?..

В кустах что-то шелестело, потрескивало и двигалось в нашу сторону. Я не успел опомниться, как из чащобы из-под нижних веток на божий свет показалась лупоглазая чёрная морда с бородой и рогами. Коза?

– Ах ты, проказница, – обрадовалась Антоновна, – где тебя черти носят?..

Зорька сунулась было отведать озими, но хозяйка перехватила её за обрывок верёвки.

– Ишь, лакомка. Пилата на тебя нету, задал бы тебе жару... Ну-кась, дай-ка обратаю, а то ищи-свищи после. Волков здеся давненько не слышно, зато собаки стали хуже дикого зверя. Жизнь нынче что у скотины, что у человека. Надёжа на себя да на самого ближнего...

 

Антоновна говорила ещё что-то, а я всё вглядывался невольно в озимое поле, молодое, весёлое своим свежим нарядом. Почему-то казался преждевременным, обманчивым, с безоглядной тратой сил этот по-весеннему зелёный всплеск жизни на фоне закатного умиротворённого осеннего разнотравья. Многим из этих росточков так и не суждено будет с весны выпестовать семя. После долгого ненастья, едва очнувшись от тепла и солнца, вбирают они остатки живого сока в зелень, словно обретают радость жизни, но вскоре гибнут, так и не пустив корни...

Почему мы, русские люди, как и всё наше славянское племя, словно это озимое поле, рискуем жить порознь и не осознаём: не в том вовсе сила наша, что нас много! Не потому ли, всякий раз превозмогая ненастье, дабы возродиться духовно, не можем переиначить мы жизнь без убытка, без лишней траты сил. Не на исходе ли в самом деле наше золотое времечко? Множатся недруги в речах, – мол, племя худое. Конечно, изъяны есть, ниспосланные судьбою, обстоятельствами, временем, нечистою силою... Так то не пороки, то червоточины! В укор ли они красну яблочку?! Нет, не в укор!

Я взвалил рюкзак на плечи. Антоновна снова взялась опекать меня, поддерживая ношу, сколько хватало сил. Но на этот раз я не отстранился от её помощи. И мы продолжили путь...

 

↑↑ТИМОШКА ПРИЛЕТЕЛ!

Прошлым летом в наших местах разбойничали два ливня. Одному мы дали прозвище Косохлёст, другому Градобой.

И чем не угодила им пара стрижей, поселившихся под перекрытием моего окна!

Пораньше, чем стрижи, облюбовали новую девятиэтажку на Хуторской мы. В прежнем жилище стало тесновато. Жена, а после и частенько гостившие у нас внуки Денис и Сашенька сделали вывод со всей определённостью: стрижи подселяются только к добрым людям. Всех интересовало: как они могли так угадать?

Тем обстоятельством, что было выбрано именно окно моей спальни, я гордился, но как бы сам по себе, без демонстрации этой исключительности. Да и то недолго. Потому что не знаю, смог бы поступить так же, как вели себя близкие мне люди: рисковать собой во имя беззащитного, или, допрежде не рассудив, изъявлять отважную готовность к добродетели, либо, скажем, полностью пренебречь тем, как она будет оценена в публичном месте…

Смог бы или нет?.. Возможно, полагал я, чтобы во мне проявились такого рода достоинства, нужна стихия посерьёзнее, чем грозные ливни Косо-хлёст и Градобой.

Утешался ещё тем, что я не просто созерцал - во всех событиях не оставался безучастным и осо-знал истину: в добре красота поступка во спасение и радость взаимопонимания. Эти откровения мои для тех, кто ещё не знает: если не всё, то очень многое зависит от того, какими глазами видеть всё вокруг и как оценивать происходящее.

Тем майским утром я проснулся от невообразимого шума, устроенного за окном парой стрижей.

«Ну уж нашли место, подходящее для гнезда, и ладно! - согласился я с новосельцами. - Но зачем же пустозвонить и мешать людям спать?»

В неумолчном стрижином щебете не было и секунды перерыва. Интересно, для чего природа считает это необходимым?

«Вот у воробья, к примеру, один «чирик» в минуту, и то не всякую, и ничего - всем вполне достаточно», - недоумевал я.

Даже если вовсе не знать птичьего языка, то по одним только интонациям определить не трудно:
радостный он или нет. Хотя во всякое новоселье - забот выше крыши. Тут похоже - в радость!

Как у нас, к примеру… И с этой мысли я легко «съехал» на нескончаемые семейные разговоры о том, как нам повезло исключительно во всём! От дома, где оставались жить внуки с родителями, до нас рукой подать. И название улицы «Хуторская» благозвучно, не сравнить с заглавной магистралью в этом микрорайоне - язык сломаешь, пока выговоришь. Мы выбрали девятый этаж - тоже хорошо. Лучше первого не только потому, что комаров нет: там в окнах напротив - гаражный кооператив.

Зато здесь неоглядный простор: широченная долина левобережья Тускари, а ближе к городу Ямская слобода: испокон веку тут встречи-проводы. В Москву и обратно ходят кажущиеся игрушечными поезда. Машин на автостраде столько, что даже ночью вереницы огней. Ещё больше их будет - скоро Коренская ярмарка.

Правее и дальше к лесу - аэродром. Однажды в светлый праздничный день тут садились и взлетали «Стрижи» - знаменитый экипаж военных лётчиков.

Единственное, чего не видно в здешних местах, - кораблей и катеров. Хотя море, вон оно, за лесом - широкая полоса водохранилища. И река, разумеется, есть… Денис в россыпи дачного массива даже без бинокля отыскал наш домик. Мы жили там летом, ходили рыбачить. Размечтались даже: можно на лодке, а ещё лучше соорудить плот, спуститься по реке и пристать к берегу внизу, как раз напротив нашего дома.

И это уже будет правый берег Тускари. Крутояр - такое название ему придумали мы с Александрой за глубокие овраги и крутые холмы. Ближний к нашему, желтолобый, неприступный, будто могучий зверь чудо-юдо, в роскошной шубе из деревьев и кустарников, прилёг к Тускари испить водицы, да так и не смог оторваться. Мы с внучкой рассказывали всем эту красивую легенду, хоть и заимствованную в чём-то у русских сказочников, зато весьма наглядную.

– Это потому что вода не абы какая, а из святых источников, - внесла свой вклад в зарождение и развитие местного фольклора наша бабушка, и мы его восприняли с благодарностью и пониманием, зная, как она любит Коренную пустынь. И собирается пройти в Крестном ходе во-он от той церкви в Тазово. Чуть поодаль по этому же пути на взгорье белой свечой виднеется колокольня ещё одного храма. Это Свобода - небольшое приютное старинное поселение.

Здесь, на спуске холма, величаясь строениями, золотом куполов, сочетаясь с очарованием окрестности, здравствует возрождённый монастырь, знаменитый во всех православных пределах. Отсюда, из источников хрустальной чистоты, набирает силы красавица Тускарь.

А на самом холме, где мы с внуком бывали не однажды, святыня воинская - штаб Рокоссовского, славного полководца Курской битвы, да и всей той великой войны.

«Однако же!..» - опомнился я, выбравшись к окну из постели, и стал разглядывать своих суетливых и весёлых гостей. Удивился было, но тут же догадался, отчего у стрижей, наряженных в чёрные фуражечки и элегантные фраки, вдруг розовые, а не белоснежные рубашки. Радужными красками отсвечивало окно!

Как раз в ту минуту восходило солнце! Малиновая коврижка, переливаясь рубинами и золотом, словно на дрожжах превращалась в роскошный каравай, а потом округлилась в румянощёкий сияющий блин.

Я увлёкся «хлебными» красками как бы исподволь, но не беспричинно: в дальней дали скромно по соседству с солнцем рисовался одним лишь силуэтом обыкновенный элеватор.

Возвышаясь, светило самую малость по времени присело «на дорожку» на краешек хлебного закрома и покатилось творить день, умаляясь в своём изначальном великолепии. Небесные достоинства соизмеримы лишь с земными деяниями.

…Я привык к побудкам стрижей настолько, что изменил суточный распорядок и усаживался за рабочий стол не ночью, а ранним утром. С натуры писал зарисовки о том, как начинается день. Каждый восход пригож по-своёму, и рассказы мои были разными по настроению…

Я знал теперь, что облака, по крайней мере в долине Тускари, рождаются на земле. В пору росной утренней прохлады, будто белые лебеди, они появляются по шири речной поймы, крыльями простираясь над прилегающими болотцами, и ждут восхода солнца. Едва подогретые его лучами, они начинают грудиться, отрываясь от водной глади, и исчезают, растворяясь в затеплевшем воздухе, чтобы, достигнув холодных высот поднебесья, воссиять молочной белизной и свежестью.

Каждый мой день теперь обретал удивительной красоты начало в сопровождении песен стрижей, исполненных радостью обновления. Вдохновенной энергии мне хватало до вечерней зари.

…Строительство стрижиного домика шло с нарастающим темпом. Любопытство моё превосходило пределы терпения: я высовывался с видеокамерой в окно, пытаясь разглядеть в объектив новостройку. Фундамент лепился «не как у людей», а снизу кверху, вход обрисовывался под потолком, «крыша» округлялась макушкою книзу.

…Стрижи спорхнули, унеслись прочь, но уже через полминуты вся дворовая колония в карусели строчила трелями, атакуя меня - непрошеного гостя. Прикрыв оконную створку, я оставил камеру на подоконнике раструбом вверх, но стая всё не могла успокоиться.

Стрижи принимали видеокамеру за кошку? И точно: я убрал её - птицы занялись обычными делами.

Опрометчиво поделился этим маленьким открытием с женой. Мне тут же было велено наконец-то закрепить карниз и повесить штору!

Зарисовки о том, как рождается день, были приостановлены. До их завершения было далеко, но я вынужден был переселяться на дачу. Так бывало во всякое начало лета. А теперь это считалось безотлагательной необходимостью потому, что у стрижей судя по всему появилось потомство и открывать форточку, а тем более оконную створку не рекомендовалось.

Восход, никто не сомневается, красивое явление природы, но пора, наконец, прекратить съёмки и не пугать бедных пташек. Знали бы они, что у них такой чрезмерно любопытный сосед, то поселились бы в другом месте.

И всё же, несмотря на прозаическое настроение, я не отказался от возвышенных интонаций в описании последнего майского утра. Не только визуально, но и сверяясь с картой местности, а ещё полагаясь на интуицию, догадывался, что солнце, чередуясь, помимо прочих славных мест ночевало на этот раз в Воробьёвке, в знаменитой усадьбе, чуть поодаль Коренной.

Как тут было не вспомнить фетовские строки:

Я пришёл к тебе с приветом,

Рассказать, что солнце встало…

Следовать этому вдохновенному примеру? Нет, это, во-первых, неискренне, а во-вторых, неосуществимо: вот уже некоторое время, как мне казалось, слишком уж долго жены не было дома. То ли сказалась ностальгия по прежним местам обитания. Но я и сам чувствовал, что отъезд мой малость затянулся. Всё ещё пытаясь скрасить настроение, но уже с оттенком иронии, я препроводил стрижам вопрос, чуть переиначив автора:

Прилетели вы от Фета

Рассказать, что солнце встало?

Не дождавшийся ответа, я уехал…
не утруждая себя даже рифмой последней строки. На даче в «Лазурном», как называется наше садоводческое товарищество, таких разных и красивых восходов нет. Вообще не наблюдаются! Из-за кромки леса, выкатившись на макушки деревьев, бледнолицее солнце, будто дачный дневальный, назначенный председателем кооператива, враз заявляло: пришёл день - забот невпроворот!

Одна из таковых, как бы «пахуче» ни звучала, - заготовка банных веников. Мы их стригли и вязали с Дениской из стволовой поросли, что каждый год прирастает на дубах. Из-за кустарника и крапивы дело не очень спорилось, но мы ведь знали, куда и зачем шли. Перемену в погоде заметили, когда в лесу неожиданно стемнело, пронёсся верховой ветер и сверкнула молния. Громыхнуло с треском так, что Денис заткнул пальцами уши, но уже запоздало. Сперва мы торопились, а спустя минуту шли не спеша: всё равно вымокли до нитки. Ветер вырывал из рук веники, которыми мы пытались поначалу укрыться. Гроза прошла так же неожиданно, как и явилась. Мы растопили баню, разогнали сквозняком приседавший дым, и тут позвонила жена:

– У нас беда! - сказала она и спохватилась: - Ты только не волнуйся, все живы и здоровы. Тут вот у стрижей гнездо сверху подмочило и образовалась дырка, небольшая. Ихних советчиков налетело много, но они только щебечут, залепливать не собираются. Боюсь, гнездо бросят, а там же детки… Короче, приедете, нет? Надо ли вам торопиться? Ладно, сама полезу!..

Я знал, как жена боится высоты, остерегается даже балкона. И потому в угрозу, конечно, не поверил. Попытка заставить нас пошевелиться понятна. Тем не менее ехать пришлось. Главное, думал я уже по дороге, воспримут ли стрижи услуги спасателей.

Чуть было не поспорил на этот счёт с Денисом. Лишь кое в чём по жизни имея маломальский опыт, а в этих делах никакого вообще, молча сетовал я, откуда уверенность в наилучшем результате! Утверждать не имея оснований - что за манера!

И вот мы наконец дома. Ожидал я увидеть всё, только не это. Жена, высунувшись из окна, что-то мастерила с гнездом и держалась всего лишь за верх приоткрытой внутрь рамы.

Ужас, отчаяние, страх!.. Это потом мы крепко поссорились!.. А в тот миг меня хватило на ровный и спокойный голос:

– Ну вот, бабушка, спасатели приехали. Посмотрим, как тут у нас дела. Тихонечко слезай, мы тебя сменим.

– Всё уже! Просила ведь поскорее! Дырку залепила, во дворе глину нашла да землицы подмешала… и надо-то было всего чуть больше грецкого ореха.

Я помог жене сойти с подоконника. Тут уж, не откладывая, дал себе волю в оценке события, а потом и её самой: «Вот будь я на месте стрижей, ты бы так не старалась!»

Случается такое, наверное, у всякого: но всё же загадочно, как это язык не согласуется с мыслями: сказал то, о чём даже думать не хотелось…

Ссора тем не менее не мешала нам прикрыть окно, зашториться и ждать стрижей.

– Ты не сердись, а? Я и сама всё поняла и осо-знала, но только вот сейчас…

Я был так крепко зол и держался до того мгновения, когда дежуривший за шторкой Денис вдруг влетел на кухню, где мы были, и кричащим шёпотом сообщил: «Всё! Стриж в гнездо залетел!»

Мы снова собрались в спальне. Тихое торжество перемежалось комментариями внука:

– Вот опять прилетел, они, наверное, комариков носят…

Я поглядывал на жену. Непривычно притихшая, она присела, опустив руки на колени. Нетрудно было догадаться, что в те минуты у неё на душе. И я попросил прощения за опоздание, нерасторопность. Ей от этого, видимо, легче не стало, но в себя жена пришла несомненно:

– И чего это вдруг захотелось тебе оказаться на месте стрижей? Ты же не дитя малое, во-он какой большой и сильный.

Я не уловил иронии, понял, что не прощён, и не знал, что ответить ей. Впрочем, как и Денису, когда мы с ним возвращались в «Лазурное», на реплику, висевшую в воздухе: «Ну что же, дед, я говорил: всё будет хорошо!». Однако он промолчал, почему, мне кажется, знаю. Несмотря на немалую разницу в прожитом - Денис перешёл ещё только в шестой класс, я же в положении его деда достиг неопределённого возраста - меж собой мы были по-мужски на равных. Он понимал, несомненно, что я в неловком положении, и, наверное, меня жалел..

У нас были общие дела и заботы, потому мы всё чаще сходились и в мыслях. Если, например, человек что-то знает и умеет, что по жизни важно каждый день, ему легче если не избежать, то преодолеть трудности. Случаются не только приятные неожиданности, но и нежданные огорчения! Надо готовиться! Но как? Не будешь ведь сидеть и предугадывать то, чего и сам не знаешь. Мы решили если и тренироваться на «соображалку», крепость духа и тела, то больше всего неизведанного для нас в соседнем лесу, через который протекала Тускарь.

Вначале мы, бойцы «спаса», исследовали и нанесли на карту просеки, тропы, особые приметы.

В другой раз проложили путь по левому берегу и ориентировались при этом в поисках севера-юга. После сверяли свой рисунок с картографическим. То, что всё это так же интересно, как и компьютер, Денис сделал вывод первым.

Последний поход был посложнее первых тем, что мы решили на предельной скорости пересечь лес и реку к правому берегу без просек, троп и брода. Минут через двадцать мы остановились, я передохнуть, а Денис сверить курс, как вдруг ветер затрепыхался в кронах деревьев, а чуть погодя, судя по макушкам, определилось его западное направление. То есть на город. Сгустились тучи, крупными каплями забарабанил дождь.

На переулках мы услышали, как загудели высоковольтные провода, ветер уже вовсю разбойничал в саду, где осыпалась половина яблок. Электросеть была выключена, и наш радиотелефон не действовал. В такую сырость и холод, пожалуй, лучше вернуться в город: мало ли, может нужна там помощь. На этот раз не мешкая тронулись в путь. Вдруг машину, и дорогу, и всё вокруг осыпало белым горохом - град! Настоящий Градобой, придумал я имя ненастью. Он шёл в город с востока той же дорогой, что проторил его старший братец Косохлёст. Денис ухватился за поручень двери. Так и не сняв рюкзачка с плеч, развернув бейсболку на манер бескозырки, будто готовый к десанту, за всю дорогу всего лишь спросил он о том, что тревожило и меня: «Как там наши стрижи?»

Гонимые недобрыми предчувствиями, мы не стали заезжать к Дениске домой и свернули на Хуторскую.

Встретившие нас жена и Александра ещё не знали, что гнездо стрижей разрушено до такой степени, что от него осталась только верхняя кромка.

Едва мы на порог - они с новостью.

– Как только ливень с градом прекратился - выхожу на балкон, - рассказывала жена, - не сразу поняла, что это стриж. На полу стоит в лужице на двух ножках невообразимое создание. Разглядела - да это же стриж! И не улетает, мокрущий весь. Я его в руки - он клюётся. Посадила под решето, сидит, сохнет. Александра рядышком - сиделкой.

Мы поспешили не на балкон, а в спальню к окну и увидели то, что натворил Градобой.

Без слов стало ясно - гость не гость, это наш стриж попал в беду и искал спасения. Даже не стриж, а стрижонок! Когда сняли решето - решили дать ему свободу, он улетать не собирался.

– С нами хочет жить. Так интереснее, если все вместе, - заключила Александра.

– Он ещё не высох, - сказал Денис. Внук всё серьёзнее становился в оценках происходящего.

– Его бы покормить. Бабушка, - просит Саша, - может, дадим ему что-нибудь вкусненькое - тортик или блинчик?

– Это же тебе не курица и даже не синичка. Ему нужны комары, - снова внёс ясность Денис.

– Но на нашем этаже, вот, погляди, их же нету, не водятся…

И дети тут же отправились во двор на охоту за комарами, причём Александра, чуточку подумав, согласилась всё же быть приманкой, а Денис, кто же ещё - охотником.

Вскоре они вернулись с добычей, но стриж «на дичь» и глазом не повёл.

Зашёл разговор, что стрижи любят сидеть на проводах, потому что даже с крыши взлетать им трудно. Решили потуже натянуть бельевую верёвку или посадить стрижонка на антенну радиотелефона. Я заявился с камерой снять первый полёт. Мы и ахнуть не успели, как стриж - либо камеры испугался - кувыркнулся с оконной доски камешком и только внизу, ближе к земле, расправил крылышки и сел на тропу между гаражом и тополем.

– Сел на дорожку!..

– Маленький Тимошка! - подхватила ловкая на слово Александра. - А давайте назовём нашего стрижонка Тимошкой.

С её предложением, вполне подходящим, все тут же согласились.

…Невероятные события, если случаются, вызывают вослед за собой новые неожиданности.

Так произошло и на этот раз. Мы ещё не успели обсудить ситуацию и принять какое-либо решение, как оно возникло само собой.

Самая зоркая из нас, Александра первой заметила опасность, несмотря на то, что даже на цыпочках едва выглядывала за край балкона, и вскрикнула:

– Смотрите, кошка к стрижу ползёт!

Мы увидели метрах в десяти от стрижонка лохматую серую кошку. Она крадучись ползла к своёй жертве.

На раздумья и рассуждения времени не было даже секунды. Первым принял правильное решение Денис. Он стремглав рванулся в коридор, к лифту, к выходу… Бабушка так разволновалась, что пошла на кухню пить валерьянку.

А мы подняли шум-тарарам. Явно лучше это удавалось Александре. После, размышляя вслух по поводу этого невероятного приключения, мы сделали вывод, что если бы не она, даже Денис, несмотря на ловкость, не смог бы успеть.

Я же, пребывая в некоем замешательстве, ну никак не мог кричать что было сил, на всю ивановскую примерно следующее:

- Эге-ей, разбойница-кошка, ну-ка марш с дорожки, не ходи к Тимошке!

Единственное, на что я оказался способен - размахивал попавшим под руку красным полотенцем. Кошка то и дело останавливалась, поглядывала на нас снизу вверх и уже была в трёх метрах от стрижонка, как из-за угла дома с боевым кличем уже нёсся к тополю Денис.

Кошка спаслась бегством. А стрижонок, слегка обороняясь клювом, отдался на милость спасителю, и вскоре мы вернулись к тому, с чего начался этот эпизод - с ожидания полёта.

Тем временем полнеба очистилось наконец от свиты, сопровождавшей Градобоя, и вовсю засияло солнышко.

Этому все обрадовались, особенно стрижи. Они закружили в такой звонкой карусели по периметру нашего двора, что вскоре стало ясно: понизу они по обыкновению ловили всякую мошкару, притаившуюся было в траве и кустах от дождя, а верхняя точка их орбиты - наш балкон, а точнее стрижонок, сидевший на краешке подоконного карниза.

Не сговариваясь, мы спешно, мешая друг другу отправились в комнату и по этой причине не увидели, как нашего Тимошку увлекла стрижиная стая.

Бабушка, ещё даже не прикрыв балконную дверь, без всякой радости в голосе сообщила:

– Всё, стриж улетел!

– Жаль, - тихо сказала Александра.

И всем стало грустно, хотя каждый понимал, что надо бы только радоваться.

– Тимошка под решетом никак не мог высох-нуть, а вот солнышко сразу его согрело, - заметила Александра.

– Ой, что было бы, если бы его от кошки не спасли, - говорили о своих переживаниях бабушка… и Денис. - Я так испугался, думал, не успею…

В общем утешении я не был исключением. Но потом, оглядываясь на всё, что произошло, не мог не осознать: считая себя готовым на нечто более возвышенное и значительное, я игнорировал «малое», без чего, известно, великое истинно не случается. Чтобы исправиться, не только ждал, но и находил, к своёму утешению, подходящие моменты, но всякий раз то была уже совсем другая история.

А стрижи улетели. Незамеченными…

Ближе к весне вспоминали всё чаще, интересуясь друг у друга:

– Как там наш Тимошка?

– А он вернётся сюда или в другое место? - выпытывала Александра у каждого из нас.

Денис рассуждал сообразуясь с логикой:

– Даже рыбы и те находят не какую-нибудь другую, а только свою речку. Чем это Тимошка хуже рыбы? Вернётся! - уверял он.

– Вот увидит, что гнездо разрушено, и жить тут расхочет, - засомневалась бабушка. - А прилететь-то прилетит, только надо, чтоб кто-то очень ждал…

Я тоже так думал, представляя по житейскому опыту: сколь бы ни был труден путь, он одолим, неважно - малая птаха это или человек, ибо сильнее всякой силы тяга к своёму дому, к месту, где рос и жил.

По прошлогодней привычке, вставая с первыми лучами солнца, встречал я весенние рассветы, но почему-то они были малоинтересны.

Как я ни ждал гостей, а прилетели они неожиданно! В приоткрытое окно вдруг ударили тугие, задорные, переливчатые звуки маленького оркестра, исполнявшего великолепную симфонию радости жизни…

Я вскочил и затаился за шторой. Совсем не потому, что мне того хотелось - не сомневался даже, - это был Тимошка со своёй спутницей, судя по его пересказу: вот здесь те самые распрекрасные места, где он родился и вырос. А соседи - уж это проверено - люди добрые. И поскольку полдомика всё же осталось - не будем терять время…

Тимошка вскоре прилетел с комочком грязи. Подружка энергично советовала, где ему самое подходящее место, а потом на пару радовались тому, как ладно получилось…

…Едва хватило терпения: дождался, когда солнышко, присев на минуту на элеватор, прихорашивалось после сна румянами, набрал телефонный номер, засвидетельствовал сыну, что утро доброе, и попросил разбудить внуков.

– Так рано! На рыбалку вроде уговора не было, или что случилось?

– Случилось! Тимошка прилетел!

– Какой Тимошка? Не тот ли…

– Тот самый!

Я сварил кофе, который очень любила жена, затем не спеша и торжественно, в себе весьма уверенный, отправился в соседнюю комнату. И не только прилёт Тимошки тому был поводом:

Я пришёл к тебе с приветом,

Рассказать, что солнце встало…

 

↑↑КАК СТАТЬ ПИСАТЕЛЕМ
Творческие рецепты для начинающих поэтов и прозаиков,
основанные на собственном житейском опыте

Если вы увлечены лаврами писателя (слишком молоды и ума, простите, ещё не нажили), несомненно, пишете стихи. Много ума тут и не требуется, однако талант необходим. Кроме того, нелишне знать правила стихосложения и вдобавок как следует расчувствоваться. Ну, скажем, влюбиться. И по этому поводу источать слёзы радости или печали. Только любовь делает мужчину сильным, мужественным, красивым, а с годами вследствие перерождения этих качеств – умным.

Если вы пишете много лет, скажем, до той известной поры, когда седина в голову, а бес – в ребро, то можно полагать, что вы всё-таки стали поэтом.

Продолжаете заниматься поэзией и после? Помилуйте – сколько можно?! Пора избавиться от эмоций, поумнеть и заняться прозой, подоспело золотое времечко. Ой, как кстати будет ваша основная профессия или дело, которым вы занимались всю жизнь. С голоду не помрёте! И будет о чём писать.

ИТАК: поэтами рождаются, а прозаиками становятся.

Если вы чувствуете в себе талант независимо от возраста, пишете много и легко, как ручей бежит, но литературные зубры вас по достоинству не оценили, есть два пути развития процесса. Первый – сходите к психиатру, попросите успокоительное (психотропное) средство. Оно прибавит ума. Если не подействует, скопите денег, издайте собственную книгу и успокойтесь. Остановитесь!

При рецидивах вам грозит разорительная перспектива бомжа. Если вы (слава Богу) бросили стихосложение, сожгли прежние рукописи и занялись прозой – это полбеды. Если труды ваши не печатают – это её четверть. Беда, если вы продолжаете, и тогда вам следует обратиться к психиатру (см. выше) .

ИТАК: чувство меры – это главное качество, которое в случае, если вы не стали писателем, не позволит превратиться в графомана.

Если вы достигли зрелого возраста, набрались в конце концов ума и чувствуете (всё ещё на уровне зачатия) в себе талант прозаика (талант! не меньше), а Бог так и не дал вам трудолюбия (т. е. лень писать) и снабженцы (с крылышками) вдохновенных сюжетов не пустили стрелу в ваше сердце – мой вам совет: сами, без психиатра (тут он вам не поможет), стимулируйте процесс. Жизнь скучна, творчески несостоятельна потому, что вы уподобились окружающим. Попробуйте летать и каркать как-нибудь иначе. Поступайте нестандартно! Штамп губителен для творчества.

Ищите среду обитания, где бы вы свершили, наконец, поступок из ряда вон. Как костяшки в домино, он вызовет цепную реакцию – целую серию несуразностей, подобных тем, что придумали вы. И суть важно, что эта правда ближе к искусству, чем искусственная (от слова искусство).

Вот тогда-то и беритесь за перо. Срабатывает, как у гадалки, на все сто, и фортуна повернётся к вам. Уверяю, после этого вас признают зубры и ходить к психиатру не будет нужды.

ИТАК: с добром в сердце созидайте, творите поступок! А уж добром ли, злом воздастся, вам на руку – свежий сюжет для не просто правдоподобного, а правдивого, хотя и невероятного повествования о том, например, ...

 

↑↑… КАК МЫ В ТУСКАРИ ЛОВИЛИ РЫБУ

Во всякой реке, куда бы она ни стремилась, большая ли она или малая, сокрыто множество тайн. Одна из самых неразгадываемых – есть ли в реке рыба? Если есть, то сколько её, мала она или велика? Если бы не умела речка Тускарь оберегать этот секрет, истории той, что случилась, не случилось бы.

Уж очень хотелось мне, деду десятилетнего Дениски, привить ему рыбацкую страсть. Для городского мальчишки в наше компьютерное светопреставление весьма полезное занятие.

Методику и средства приобщения к рыбалке я проверил давным-давно на сыне. Запомнилась первая наша вылазка на реку. Сынишка зевал всякую поклёвку, потому что сам клевал носом. И чтоб разбудить интерес, нанизал карася на крючок... Проснулся в нём с той поры рыболов на всю жизнь. Нынче если он неделю прожил без рыбалки, значит, неделя в зачёт не идёт.

Появилось ещё одно неожиданное, но весьма важное обстоятельство: моя жена, т. е. родная бабушка Дениса, согласилась до поры до времени набрать в рот воды, помолчать и не выдавать младшему поколению моих намерений.

Взяли мы с собой – куда от неё деваться – и внучку Сашеньку, пяти лет от роду.

По пути на рыбалку заехали на тогда ещё новый Новый рынок. Бабушка с внуками отправилась за мороженым, а я с ведёрком поспешил в рыбный отдел. В аквариуме – целое стадо килограммовых увальней и всего несколько меньших, но подходящих.

– Девушка, – умоляю я, – мне бы тех, что помельче. Эти уж больно здоровущие.

– Мельче рыба – костей больше, – резонно заметила продавщица. – А вот эти хоть жарь, хоть на уху.

– Мне на рыбалку надо. Едем всей семьёй…

– А-а-а, – поспешила с догадкой хозяйка аквариума. – Неизвестно ещё, поймаете или нет, а уха чтоб точно была? Понятное дело…

– Да нет же, мы ловить едем, а такие килограммовые в реке не водятся. Противоестественно, понимаете?

– Ничегошеньки не понимаю. Не морочьте мне голову! Какую поймаю, ту и взвешу.

Пришлось открыто рассказать про свою затею.

Продавщица рассмеялась, соглашаясь:

– Ну ладно, берите сачок, ловите сами…

И вот у меня три рыбины: две подходящие, а третья такая, что хвост из ведра свешивается.

Ведро – в багажник, и через несколько минут мы на месте. Надо сказать, что место это самое безрыбное на всём свете. Оно дислоцировано в Щетинке, повыше диспансера, на мелководье Тускари, где речку переезжают и перебродят все кому не лень, в том числе и дачники, опоздавшие на автобус – тут самый короткий пеший путь в город. Здесь купается деревенская детвора, хозяйки полощут и сушат на лужайке ковры, чуть поодаль автолюбители возятся с машинами. Человек с удочкой в этом месте – всё равно что извозчик на главной площади в современном городе.

В таком вот местечке в тридцати шагах от пляжа, за ракитовым кустом, за убережной бровкой, облюбовал я подходящую приваду. Незаметно переложил рыбу в садок, утопил его в тростнике и развернул удочки. Были они в таком неприглядном состоянии, что этот охочий инструмент постеснялся б взять в руки самый никудышный рыболов. Надломанную удочку без поплавка я предназначил Александре. Дважды обернув крючком губу карпёнка, чтоб не сорвался, пустил его в воду. Второго – на Денискину удочку, бросил в гущу водорослей. Поплавок лёг на траву и заколыхался по волнам.

– Дениска, Сашенька! Идите ловить рыбу, – звал я.

Карпа на Сашину удочку мы «поймали» сразу, ибо он повёл себя странно: выплыл на чистую воду из зарослей, словно рак, хвостом вперёд.

– Деда-а, смотри, рыба-а! – воскликнула Александра. Мы вдвоём вытащили карпа, освободили от крючка и опустили в приготовленное ведёрко.

У Дениса при этом загорелись глаза, он стал напряжённо следить за поплавком и вдруг заявил:

– Дедушка, поплавок утонул, что делать?

– Как что! Тащи, там, наверное, рыба!

Денис схватил и дёрнул удочку, да так удачно, что карп, описав широкую дугу, шлёпнулся в траву за самым пригорком.

Внук схватил рыбину и завопил на всю округу:

– Ур-р-ра! Ба-а-бушка! Гляди-ка, я пойма-а-ал рыбу-у!

Я кожей почувствовал, как на пляже стало тихо. Люди перестали мыть ковры и машины, даже детвора прекратила мутить воду. Дачники соображали, переходить ли им дальше брод.

– Денис, – посоветовал я, – бросай рыбу в ведро и несите с Сашей к машине.

Народ сгрудился вокруг ведёрка с трепыхавшейся рыбой. Я тем временем переоснастил Денискину удочку. Извлёк из садка большого карпа, обернул крючком дважды за губу и, всё ещё шального от перемен, опустил в заросли.

К приваде внука сопровождала ватага любопытных. Они шеренгой выстроились на бровке. Дениска живописал событие запальчиво, с подробностями:

– Сперва Саша поймала, а потом сразу я. Поплавок нырнул, я как дёрнул, чуть удочка не сломалась.

– На что ловите? – поинтересовался загорелый коренастый мужчина, по всей вероятности из местных, с прибрежной улицы.

– А вот на хлеб, какой едим, – охотно рассказывал Денис, нанизывал хлебную катышку на крючок и не очень удачно забрасывал Сашину «донку» без грузила и поплавка в воду.

На бровке появился парень из местных уже точно.

– Странно, – задумчиво заключил он. – Снасть и наживка – куда ни шло, всяко бывает. А вот рыба откуда? Либо где-то пруд прорвало? Так ведь не слыхать было. Да ещё карп!

– Дед, опять поплавка нету! – Денис вскочил, схватил удочку, удилище согнуло дугой, среди тростниковых зарослей затрепыхалась могучая рыбина. Показалась широченная чёрная спина. Карп хватнул пастью воздуха, растопырил плавники, мощно ударил хвостом о поверхность воды и стремительно пошёл в глубину. Тут Денис что было силы рванул удочку. Толпа охнула. Натянутая леска лопнула, удочка со свистом выпрямилась. Денис свалился на траву, потом чуть не кинулся вослед за добычей и, растерянный, со слезами на глазах, поплёлся рассказывать бабушке, какую преогромную рыбину он уже поймал, да не вытащил.

Я было вознамерился одному из пришельцев объяснить, в чём собственно дело, но их и след остыл. Толпа разошлась быстрее, чем появилась.

…Денис забрасывал снова и снова вторую удочку. Я тем временем приводил в порядок машину. И тут слышу с нашей привады шум и крик.

– Деда-а! Зацепился… Эх, снова ушёл!

– Не может быть, – искренне не поверил я. – Может, то коряга? Ты рыбу видел?

– Нет, но вот такущий сорвался, – Денис растопырил руки.

«Явные и весьма характерные признаки…» – подумал я. Однако сила воображения в рыбацком деле не порок.

– Поздравляю, Денис, ты стал настоящим рыбаком. А теперь едем домой.

– Не-е-ет, ещё хочу!

– В другой раз…

Мы вовремя собрали снасть. С деревенской стороны появилась ватага мужиков с косами. Они молча прошли мимо нас, сбросили одежду, вошли в воду и начали выкашивать заросли.

– Сеть будем забрасывать, – пояснил один из них. – Сколько живём, сроду не видали, чтоб такая рыба водилась. Никто в толк не может взять, откуда она тут. Чудеса…

Жена в тревоге собирала вещи и досадовала:

– Вечно ты во что-нибудь вляпаешься. Поехали отсюда, пока нам шею не намылили. Горе-рыболов.

…Прошли годы. Да простят мне щетинские мужики ту рыбацкую затею за давностью лет.

Что касается Дениса, то его нынешние пристрастия понятны и бесспорны. Если он неделю прожил без рыбалки, значит, неделя в зачёт не идёт.

А вот Александра! Она уже совсем взрослая, третьеклассница, круглая отличница, девчонка что надо! Но вот есть у неё увлечение совсем не девичье: чуть ли не всякий выходной ездит с отцом и братом на рыбалку. На днях к другой бабушке в дальний город поехала, где речки и в помине нет, но рыболовные снасти с собой взяла. На всякий случай.

Теперь ума не приложу, как всё переиначить. На этот счёт опыта нету. Разве что по возвращении дать почитать этот рассказ…

Выловить того карпа никому, кажись, не удалось. Если б такое случилось, в местных газетах написали бы непременно.

Кстати, в нынешнее лето – холоднее не бывало – мешать вам никто не будет, лишь коза-дереза на привязи. Но с набережной улицы могут прийти поинтересоваться: «Как улов?» Заодно и расскажут легендарную историю о том, как однажды вот к этому месту, где брод, целым стадом неведомо откуда подошла рыба и сам карп-атаман попался на крючок... Руками врастопырку вам покажут, какою была эта рыбина. Да вот жаль, снасть не выдержала...

Ну уж вы-то будете знать, что это не байка...

 

↑↑ХАТА–МОРГАТА И ДУБ–СЕМИЦВЕТ

Банк и ломбард, университет и гимназия, элитные жилые многоэтажки… Улицы Челюскинцев и Блинова, смыкаясь сквериками, ниспадают к Лысой горе – улице крутой лишь в изначальном понятии этого слова.

Престижный градострой, будто остерегаясь опрокинуться, остановился. Дальше особнячки старой постройки рассыпаются до понизовья – Боевой дачи. Здесь Тускарь дугой отходит от крутобережья, от людской завсегдашности, словно одаривая город одним из самых живописных и тихих уголков лесопаркового ожерелья.

Этот маршрут Евгений Иванович выбирал для прогулок чаще всего в солнечный листопад. С высоты нашего дома, где жил и я в то время, было хорошо видно, как он одолевал обратный путь в гору. В штормовке с посохом, – он делал их сам и называл костыликами, – иногда присаживался на палисадные скамейки, при этом не горбился и не выглядел поджарым, будто наизготовке в рыбацком азарте… Пожалуй, это единственное, чего я не воспринимаю в бронзовом изваянии Мастера…

Памятник установлен в точности на том месте, где он обычно останавливался, прежде чем войти в дом. Евгений Иванович оглядывался на пройденный путь, на крутую дорогу, на простор завокзалья, на сине-зелёную дымку Клюквинского леса, за которым покоилась на берегу Сейма его тихая родина – Толмачёво.

«Ничегошеньки не надо придумывать, – мысленно убеждал я в обозримом будущем, помимо соответствующей инстанции, также скульпторов и архитекторов. – Это из жизни, как было!» – Я предполагал демонстрировать при этом фото, где Евгений Иванович в штормовке, с посохом, в полуобороте от своего дома вглядывается в даль, откуда пришёл. «Это скромное место – в скверике – последний его причал… Носов не любил бывать на шумных городских улицах!..»

Замысел свой я так и не реализовал. Сама задумка, несомненно, была преждевременна и тем как бы не этична. Даже не будь подоплёки такого рода, сфотографировать Носова не удавалось – он не любил позировать.

Словом, художественная правда с натуры не получилась, и чтоб напрасно не расстраиваться, я сторонился общественных дискуссий – мой «личный» интерес скорее служил бы контраргументом.

Вот почему известие о том, что памятник талантливейшему из писателей земли курской будет установлен именно в скверике под окнами нашего дома, воспринял с благодарностью и изумлением от такого совпадения. Однако и по сей день не удосужился поинтересоваться, кому первому в голову пришла эта великолепная идея. Полагаю, подсказчиком был ангел-хранитель – куратор здешней райской обители...

 

Рядом со сквериком я припарковывал к бордюру свою «Волгу» – авто столь неразворотливое, сколь и своенравное, как иные персоны с завышенной самооценкой.

Всякий раз, распутывая автослесарную комбинацию из нескольких неизвестных, оберегая при этом аккумулятор от разрядки, заводил я «Волгу», скатываясь под горку на нижних передачах, и возвращался по Лысой горе уже с прогретым двигателем.

В тот раз, как нередко бывало, со мной увязалась внучка Александра. О ней надо рассказать особо: без неё встреча с Носовым не была бы столь памятной.

Александра – неутомимая путешественница, что в общем-то естественно для юного создания, вполне себя осознавшего, созерцающего этот мир широко распахнутыми глазами.

В ту пору мы с ней исследовали страну Лысогорье. Так само собой называлось крутое правобережье Тускари в черте Курска. Лысые горы, если не заселённые горожанами, то застроенные гаражами, нас интересовали мало. По пути к настоящей желтолобой горе, где крутизна такая, что не удерживаются даже травы, попали мы на юннатскую станцию на Хуторской улице. Познакомились там с лисой Настей: грустная мордашка, безразличие даже к гостинцам…

Внучка призадумалась и вдруг заявила:

– Дедушка, мы неправильно называем нашу страну путешествий – это не Лысогорье, а Лисье горе…

Повод был, правда, не самый подходящий, но тогда я этому откровению порадовался.

Как-то мы увлеклись рифмовками: я – загадок, а внучка – отгадок, понятно – не в одно слово. Тот день не был исключением.

…Отстрелявшись из выхлопной трубы ранним зажиганием, с глухим рокотом недовольной «Волги» съехали мы к подножию Лысой горы. Но двигатель не завёлся.

Сидевшая в «штурманском» кресле внучка помогала как могла: по-мальчишечьи озвучивала мотор. На такой случай было у нас несколько совместных автослесарных приёмов. Судя по всему, ей понравился вариант, удачно испытанный после очередного просмотра фильма «Кавказская пленница»:

– Ну что, дед, теперь давай ка-ак стукнем кулаками и крикнем: «Будь проклят тот день, когда мы сели за баранку этого пылесоса!»

Но я ещё не был готов к этому.

– Кричать нет смысла… Машина слух потеряла. Ты не скучай, посмотри пока внимательно вокруг. Я поищу неисправность и заодно подумаю над загадкой, а потом ты сочинишь разгадку, складную, как всегда…

– Давай, загадывай, – оживилась внучка. – Придумал? – не терпелось ей.

– Придумал! – я выглянул из-под капота. – У зверушки ушко на макушке, шапку носит набекрень, носик спрятала… в плетень.

Моё образное описание заброшенного домика с покосившейся крышей и крайними окнами без рам было, конечно, не совсем удачным, и потому возникли вопросы.

– Деда, это загадка про во-он тот старенький дом?

– Ну разве это дом? Так себе избушка, – добавил я наводящий штришок в свою загадку.

– А что такое плетень?

– Это забор возле хаты, его плетут из хвороста.

– А хворост?

– Ладно уж… отгадывай без плетня.

– Как-то всё запутанно получается, дед!

– Не запутанно, а загадочно, – улучшил я свою позицию репетитора-словесника для особ дошкольного возраста. – Вначале ты была на правильном пути.

– Ну что, дед, отвечать?! Зверушка – это избушка-завалюшка. Так?!

– Молодец! Складно, что называется, в рифму.

– А я ещё придумала…

– Что ещё?

– Хата-моргата!

Я чуть не выронил инструмент от неожиданности. Не успев в то мгновение по достоинству оценить внучкину разгадку, увидел Носова. Он шёл со стороны Боевки не торопясь, заложив вместе с посошком руки за спину, в неизменной штормовке.

– Ну что, искра в землю ушла либо горючее кончилось? – поинтересовался Евгений Иванович.

– Раннее зажигание...

Мы обменялись приветствиями.

– У каждой железяки свой норов. Небось характер хозяина машине передаётся или наоборот?

– У меня симбиоз – авточеловек… «Кентавр» называется, – как бы соглашаясь с собеседником, не замедлил я блеснуть оригинальностью мысли.

Да и мог ли я позволить себе произносить малозначащие фразы... Я примечал: так вели себя многие в общении с Носовым, тем как бы осознавая особую ответственность в разговоре. Его вниманием и мнением дорожили, ловили каждое слово, всякий раз удивляясь логике Мастера, тонкому чутью на фальшь. В случаях же завышенной самооценки он проявлял жёсткость. Осведомлённый на этот счёт, я тем не менее чрезмерно старался показаться наилучшим образом. Потому с меня чаще, чем с других, Носов снимал стружку.

– Вот сколько тебя знаю, Коля, на своей технике можешь ездить только ты. «Волгу» тарантасом не назовёшь, это машина для солидных людей, – продемонстрировал Носов ко мне уважение, – но всякий раз наблюдаю у тебя комбинацию с проводами. – Дальше я почувствовал иронию. – В общем, это свойство творческой натуры – даже в простецком деле создать либо найти нечто и демонстрировать при этом дар провидца.

Я чуть было не воскликнул: «Если всерьёз, то именно такое мировосприятие я считаю своим кредо», но сдержался: вспомнилось, как он однажды по этому поводу выговаривал: «Не надо впадать в крайность, пытаться умно изображать глупости».

Однако того мне было мало. В аналогичных ситуациях в качестве реакции на неделикатную критику домочадцев и иже с ними моей автослесарной никудышности у меня была отработана реплика. Мне показалось, что тут она как нельзя кстати.

– Все эти заморочки, – торопился я снова блеснуть своей неординарностью, – помогают мне вырабатывать терпимость к недостаткам близких и друзей.

Этот словесный пассаж несколько озадачил моего собеседника. Вероятно, Носов не ожидал столь скороспешной хохмы. и перед тем, как по достоинству оценить сию премудрость, он произнёс в своей неторопливой манере нейтральную фразу:

– Хохлы чаще, чем мы, называют это толерантностью… Видишь ли, Коля… – Носов взял паузу, и я почувствовал, что буду бит, но брало верх любопытство, каким образом. – Русскому человеку, по природе весьма талантливому, свойственно находить оправдание своей лени и безалаберности. При этом оригиналы могут напускать словесного туману так ловко, что вот ведь какое дело – поверить легко!

Штампы и заготовки мои были исчерпаны, и я ниже, чем в том нужда была, пригнулся под капотом, а Евгений Иванович, наверное, чтобы смягчить неловкость возникшей паузы, обратился к Александре.

– А это что за одуванчик такой?

– Не-ет, я не дуванчик, – возразила Александра, пригладив льняные кудряшки. – Божьи дуванчики – это бабули на скамеечках в нашем дворе.

– Хм, ну поскольку глазки голубые, тогда – василёк?

– Василёк – это мальчишечье имя, а я девочка, внучка.

Похоже, Александра уже включилась в нашу привычную игру с ответом «нет», о чём бы ни шёл разговор.

– Так-так, понятно! По всему выходит – ромашка?

– Опять нет! Это смешное прозвище. Так, наверное, хрюшек зовут – « м ашка-ромашка», – Александра забавлялась отрицанием уже в рифму.

Видимо, Евгений Иванович понял безнадёжность своего положения, так и не выяснив, кто есть кто. Собираясь уйти, он предложил прислать «неотложку» – сына Евгения на «Ниве».

Я не успел даже сказать, что нужды в том нет – всё в порядке, как Александра, не остывшая ещё от игры в имена, похвалилась:

– А мой папа тоже Женя. Ага! А я, – ткнула она пальцем в живот, – Александра Евгеньевна.

– Вот как? – подивился Евгений Иванович. – Так ведь и я Евгений. Можешь меня звать дедушкой Женей. Вот и по-знакомились.

Внучка было недоверчиво восприняла эдакое «женедвижение» в своём окружении, но я, прикрыв капот, не дал ей усомниться.

– Евгений Иванович! Поедемте с нами.

– Спасибо, я, пожалуй, пройдусь.

– Садитесь, дедушка Евгений Иванович, – в свою очередь проявила радушие Александра. Услужливая хозяюшка помогала Носову устроиться на заднем сиденье.

– Ну что, дед, «слух» нашёл? – живо поинтересовалась она.

– Да, – поворачивал я ключ зажигания в замке, ни о чём не подозревая. И тут внучка, изловчившись, стукнула кулачком по обшивке панели и воскликнула:

– Будь проклят тот день, когда мы сели за баранку этого пылесоса!

Скорее машинально, чем подстраиваясь под это заклинание, я включил стартёр, двигатель фыркнул и заурчал под победное «ура!» Александры.

Перебиваясь смехом, Евгений Иванович пробурчал, что, мол, всё передаётся по наследству: и автослесарные заморочки, и киношные… Преемственность налицо!

Он смеялся своим характерным носовским густым переливом. Незавидное своё положение я в ту минуту осознавал вполне, но, глядя на самодовольную Александру, засмеялся тоже. Она ещё несколько секунд продержалась и залилась звонким колокольчиком, прибавляя тем силы и нам. Успокоились мы, лишь одолев Лысую гору, на самом верху, во дворе нашей девятиэтажки. Тем бы и закончилась эта встреча. Несмотря на давние надежды зазвать Носова в гости, моё предложение прозвучало по-дежурному, зато Александра вежливо и деликатно, выговаривая при этом каждое слово, попросила:

– Дедушка Евгений Иванович, очень приглашаем вас в гости. Подарим вам свою книжку, там про нашего Дениску дедушка написал, и другие тоже интересные книжки есть, я вам их сама покажу.

– Ну коли так – отчего не зайти.

Несколько озадаченный вдруг возникшим обстоятельством, я уже думал, как в дальнейшем обойтись без фамилий. Книжка про Незнайку Николая Носова была одной из самых зачитанных, и чтобы уйти от конфуза из-за неизбежной путаницы с именами Носовых, обширную домашнюю библиотеку мы благополучно миновали и прошли на балкон.

Нельзя было не заметить, как Евгений Иванович возрадовался открывшейся панораме, будто давнему приятелю после долгой разлуки.

По левую сторону обозримый край доходил до Коренной пустыни с храмом на въезде в Свободу, по правую – до Стрелецкой степи с курганом. А между ними – посёлки, сёла, хутора, поля и необъятные до горизонта леса, аэродром и вокзал, Ямская и Стрелецкая слободы и вся та часть города, что уютно разместилась на пологом левобережье Тускари.

В последние годы Носов был лишён этой природной живописи: скороспелыми новоделками на склонах Лысой горы градострой почти полностью закрыл обзор с балкона его квартиры.

…Первые минуты он стоял молча, я даже хотел оставить его на некоторое время одного, но тут явилась Александра.

Осознав особый интерес к собственной персоне, она стала пересказывать гостю придумки, в которых мы состязались друг с другом, глядя на окрестные просторы. Александра демонстрировала великолепное зрение, я же чаще пользовался биноклем – так выбирали мы места для дальних и ближних путешествий и исследований.

Александра начала безобидно и обнадёживающе:

– Вот это всё вокруг – рай земной, и живут здесь хорошие люди, а с ними ангелы – это дети, только с крылышками, – пояснила она.

Я ушёл за угощением – малой чаркой лёгкого домашнего вина, но когда вернулся… Евгений Иванович дал знак «не мешать!», и я был вынужден дослушивать измышления Александры, о наличии которых даже не предполагал.

– …А черти так и ищут, что бы им такое натворить. Они во-он там прячутся, – обозначила Александра врата ада в старой кирпичной трубе заброшенного дрожзавода.

Я пребывал в неком замешательстве, гость, очевидно, размышлял если не об издержках, то о своеобразии моей воспитательной деятельности.

Однако творческое чадо тем не ограничилось.

– А я анекдот про чертей знаю, – нашего согласия она и не собиралась дожидаться. – «Бабушка приехала в гости. Её встречают, а внучка оглядывает со всех сторон и спрашивает: «Бабушка, ты одна? А где же черти?» – «Внученька, ты что такое говоришь? Грех-то какой!» – «Да, а мама сказала, что бабушку нашу черти несут».

Ожидаемого эффекта анекдот не произвёл, ибо в этот момент заглянула жена, увлекла внучку гостинцем, пообещала нам чай, и мы остались вдвоём.

Я завёл разговор о загадочной природной способности детского ума всё вокруг воспринимать образно и нестандартно. Мне всё же хотелось заикнуться и насчёт хаты-моргаты.

Видно, и сам Евгений Иванович не прочь был поговорить на подобные темы и даже согласился присесть на деревянный раскладной стул.

– Я заметил, как ты опекаешь внучку. Понимаешь ли, тут, конечно, важно не опоздать, но и торопиться тоже не следует. В силу малого житейского опыта у детей нет наработок, нет штампов. Скажем, литератор, как тебе известно, тем мастеровитее, чем больше у него штампов, и лишь настоящий творец, подлинный талант от них избавлен. Ведь при всяком повторе копия в лучшем случае малоинтересна, в худшем – подделка.

…Носовские формулы творчества.

– Евгений Иванович, – я уловил паузу и набрался храбрости: – Что если я принесу видеокамеру…

– Запрещаю, Коля! Или ты хочешь, чтобы я ушёл? С твоей камерой – будто в зрительном зале… И потом, что это ты всякий раз при наших встречах демонстрируешь самоуничижение. Это ни к чему совершенно! Демонстрация качеств такого рода сама по себе неплоха – не даёт произрастать завышенной самооценке. Тебе, однако, экзаменоваться у меня нужды нет – ученичество кончилось. И зачёт уже тебе поставил, – напомнил Евгений Иванович о данной мне рекомендации в Союз писателей. – А ты всё в ученики рядишься. Хотя что говорить, человек сколько живёт, столько и учится, познание нескончаемо. Исключений ни для кого нет.

И тут Евгений Иванович заговорил о Клюквинском лесе.

– Для невыездного горожанина – это всего лишь картинка с балкона: зелёный массив от Стрелецкой слободы до Засеймья. Иным лес удобен тем, что грибы рядом – одна остановка на электричке. Для воинских частей – маскировка, укрытие... По мне вся эта сторона – заповедная! Левее от железнодорожной просеки – поляна. Там тот самый дуб – «Среди долины ровныя…», – если помнишь мою живопись. Надо бы съездить проведать – недосуг пока что. Поодаль озерцо Линёво. А вон там, справа, за лесной окраиной, Толмачёво. Если отсюда встречать восход, аккурат в середине января, – начинается он как раз с тех мест. Ну, а по осени, вишь, лес наряжается разноцветьем: где тополиные рощицы – там блёклые краски, сосновые борки, понятно, в тёмной зелени, берёзы – в позолоте… Дубовые рощицы и те разные. Наш Петя Сальников любил собирать боровички в Братской роще. Это вправо, сразу за переездом. Дубы там растут посемейно, бывает до десятка в гурте. А у Миши Еськова своя делянка – чесночными грибами забавляется. Сам грибок с ноготок, а тронь – запах на всю поляну. Чуть подальше по дороге к лесничей усадьбе приглянулась мне лиановая рощица. Там дубы разнятся…

– Что значит лиановая? Хмель? – полюбопытствовал я.

– Понимаешь ли, хмель растёт… ну, с десяток метров. А тут вдвое выше… – и Евгений Иванович стал рассказывать об удивительном для русского леса растении. – …Многие, несомненно, видели, да не примечали. Ведь человек в лес идёт, как правило, глазеть не по сторонам, а всё под ноги: понятно, грибная охота. Эти лианы не вьющиеся, а прямые, будто канаты на корабельной мачте. Я их сам обнаружил именно в этой рощице, хотя лес исхожен вдоль и поперёк. Похоже, девичий виноград, но какой именно? Вот сейчас самое время узнать по тому, как разукрашены листья.

Жена принесла чай, но Евгений Иванович засобирался уходить. Я всё же решился и рассказал про хату-моргату. Носов слегка взял меня под локоть – я не мог не почувствовать снисходительности.

– Небось сам придумал? Фата-моргана пригрезилась?!

И тут же избавил меня от протеста и возражений.

– Ладно уж, верю. Конечно же, не сам, ибо на такое бузотёрство ты не способен.

Первая мелькнувшая мысль – лучше бы не затевался с этой «хатой…». Но Евгений Иванович бросил спасательный круг.

– Если ж Александра, скажу тебе – гениально! Действительно, так могут только дети…

С лёгкой душой я благодарил дорогого гостя за встречу. Он в свою очередь говорил, что сам нуждается в общении не меньше.

Евгений Иванович взял посошок.

– Хм, хата-моргата… Надо же! Образ понятный, тем и забавный. Без рифмы смысл, конечно, теряется. И что интересно – на иностранный не переведёшь, да и по-русски запросто не объяснишь. Так-то вот, загадочный ты наш…

Ухода гостя жена и внучка не заметили. Я вернулся на балкон. Следом из кухни явилась Александра.

– Бабушка спрашивает: к чаю оладушки нести? Дедушка Евгений Иванович… ушёл? А я хотела…

– Чего ещё хотела? – прибавил я в голосе строгости. – Что это ты про чертей напридумывала, да ещё анекдот какой-то!

– А все смеются!

– Мне было не смешно.

– Ты что… дедушку Евгения Ивановича боишься? – прищурилась в мою сторону маленькая проказница.

– С чего ты взяла? Просто уважаю.

– А бабушка сказала, что за грибами, наверное, не поедем: один дед с другого стружку снимает. Про тебя она говорит, что нашего, тебя то есть, долго надо строгать, – и Александра хихикнула.

Успокоил я себя тут же! Что ни говори, автослесарная толерантность проявляет себя благоприятственно…

– Понимаешь ли, Александра, Евгений Иванович – мой учитель!

– А ты что, ещё учишься?

– Учусь, как и все…

– И экзамены сдаёшь?

– Сегодня, кажется, последний сдал. За тебя, кстати, тоже. Дедушка Евгений Иванович тебе пятёрку поставил!

– За что? За анекдот… или что про ангелов рассказала? – поспешила она исправиться.

– За отгадку, твою хату-моргату.

– А-а! Он смеялся?

– Нет, но сказал, что если бы я это придумал, то поставил бы двойку.

– Мне что-то непонятно, деда. Ты говоришь запутанно, то есть загадочно, – исправилась Александра снова.

– Я тут ни при чём, это ты… загадочно разгадываешь.

«Вот те на! – зарапортовался», – подумал про себя и пробурчал:

– Что ты, что дедушка Носов – с вами запросто не поговоришь…

– Носов?! Это… он книжки пишет?

•  Знаешь что, Александра Евгеньевна, давай так договоримся: как-нибудь тебе обо всём расскажу, – я подвёл её к книжным полкам и указал на верхнюю. – Вот здесь книги Евгения Ивановича Носова. Подрастёшь – прочитаешь. Для начала рассказ «Хитрюга», как ёжика искали, а потом – «За долами, за лесами…» А пока зови бабушку, едем по грибы. На этот раз в Клюквинский лес!

Братская роща нашлась сразу. Она легко угадывалась: светлые поляны, дубы словно меж собой совет держали, перешёптывались о житье-бытье. Попадались иной раз и чесночные грибы. Но ни в тот раз, ни многожды позже, как ни пытался, не мог найти я лиановую рощу.

Уточнить, где всё-таки она, не у кого было. Не стало Евгения Ивановича… И уж совсем позабыл про эту диковинку русского леса.

Однако с той поры мы отдавали предпочтение только Клюкве. Внучка с бабушкой – грибники отменные. Особенно Александра с её великолепным зрением. Однажды дал я ей вполне соответствующую характеристику – «соколиный глаз», но бабушка тут же наложила запрет.

– Девчонка – загляденье, а ты с нею будто с мальчишкой… Прозвище придумал, срамота. И путному ты ничему не научишь. Какое автовождение? Даже не думай! Во-первых, ей рано, а во-вторых, не на твоей колымаге…

Обидно, конечно, но сказанное, несомненно, соответствовало истине, как и утверждение, что грибник из меня абсолютно никудышный!

– …У внучки поучился бы. Она лукошко набирает, а ты – пригоршню!

Тут даже толерантность не требуется. После моих тщательных поисковых исследований всевозможной лесной растительности внучка неизменно находила затоптанные грибы. Меня ограничивали в пространстве, ставили вослед Александре, после чего грибная удача вовсе оставляла меня.

Несмотря на постоянные и откровенные бабушкины попытки подорвать мой дедовский авторитет, мы с Александрой по-прежнему крепко дружили.

Той октябрьской осенью поехали в Клюквинский лес вдвоём. К школьному заданию юной художнице необходим был пленэр – изобразить осень в лесу, заодно мы решили провести грибную разведку. Поляны были пусты – знать, опятам ещё рановато.

Я извлёк из багажника раскладной деревянный стул, помог Александре обустроиться. Она взялась за карандаши и альбом.

Присев на пенёк, поймал себя на мысли: а ведь здорово, что грибов нет! Приехать просто так полюбоваться лесом – и редкость, и роскошь. Ах, как хорош осенний русский лес! Разве воспримешь это очарование с ножом, палкой и ведёрком в руках. С мольбертом – да! Бабье лето радовало солнечным разноцветьем, благоухало ароматом и бодрящей свежестью лесного воздуха. Была та самая скоротечная осенняя пора, когда лесные травы уже нарядили поляны изумрудом предзимья, а деревья и кустарники не успели ещё потерять свой великолепный наряд.

– Грибочков нету, – заметила Александра, – потому что им негде спрятаться. Я и нарисовала лес без опят. Хотя скажут: что же это за осенний лес и без грибов? Зато вот посмотри, – внучка похвалилась рисунком, – какой разнаряженный дуб получился. Семицвет называется. Это потому, что у него праздник – день рождения.

– Молодец, придумала ты хорошо… Но мы ведь ехали зачем? Нужен рисунок с натуры?! Кроме того дубы, да и другие деревья, такими разноцветными не бывают.

– Дед, ничего я не придумывала. Это всамделишная натура. Сам посмотри!.. Да вон же возле просеки.

Я стал разглядывать: дерево действительно было на редкость нарядным. По стати – дуб, но крона отсвечивала на солнце радужным многоцветием. Во мне росло недоумение: не мог припомнить ничего подобного. Я подошёл поближе и был потрясён открытием: это сияли лианы! Самые настоящие лианы! Упругие стебли – одни потолще с орешник (я их насчитал семь) достигали поднебесной вершины, другие – потоньше – ажурной накидкой обвивали мощный ствол дуба. Пятилистники играли оранжевым, жёлтым, рубиновым, изумрудным цветами. Неподалёку нашёл ещё несколько таких же дубов с лианами, однако они не сияли радугой! Разглядел и разгадал и этот секрет: в рыжих кронах лианы не так заметны, будто оберегаются от всякой невзгоды.

Для меня, большого любителя пофилософствовать, найти яркий образ в обыденности, – всё это казалось подспорьем необычайным: наш дуб был сухостойным! Не составило большого труда догадаться, когда, примерно, с него упал последний лист. Но лианы, при его поддержке достигшие высот поднебесья, живы! И будут столько ещё сиять и радовать своими красками, сколько выстоит этот богатырь.

– Александра! Ты даже не представляешь, какое открытие для меня сделала!

– Что, дедушка, легенду будем сочинять?

– Тут правда красивее легенды!..

Я предложил среди поросли найти дубочек в несколько листочков. В тот же день пересадили мы «семицветик» в скверик, что на стыке улиц Челюскинцев и Блинова… в расчёте на то, что раскидистый и могучий дуб станет оберегом памяти о Евгении Ивановиче, живой памятью о нём.

 

* * *

Теперь я, пожалуй, могу поставить точку в этом повествовании о Евгении Носове. Хотя изначально рассказ был не нов. Среди прочих он значился под названием «Хата-моргата» и ждал своего часа, подтверждая золотое правило прозаиков – рукописи надо отлежаться…

С послесловием появилось новое – «Дуб-семицвет».

Дописал я «Дуб…», зачеркнул было «Хату…», и вдруг обнаружилось: вместе сияли эти слова необычными живыми красками – хорошо знакомо и в то же время загадочно!

По мне теперь уже иначе, чем есть, их не представить. Пусть нечаянно, а свёл-то я их в единое и неделимое и тем всегда буду пребывать в гордости. Надолго-долго… Дубу-то вековать во-он сколько!

Между прочим, дуб сколько живёт – столько и растёт, а человек столько живёт, сколько его помнят.

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную