«НОВЫЙ» ПОРЯДОК

Андрияхины вернулись домой ранней весной сорок второго, когда немцы уже вовсю хозяйничали и в Кирово Городище, и в Игино. (Бабушка Наталья с шестёркой детей ушла в 1938 году в отход, на Донбасс). От односельчан Наталья узнала и последние игинские новости, и о том, как жили они перед самой оккупацией, в июле-августе 1941-го.

Сорок первый был урожайным. И рожь уродилась, и яровая пшеница, и гречиха и картошка. Для нужд фронта из Кировского колхоза были отправлены сразу же все автомашины и трактора, большая часть лошадей. Но спешно, чтобы урожай не достался врагу, организовали уборку вручную. Мобилизация увела с полей самых рабо?тных мужиков, родившихся с 1905 по 1912 годы, и, конечно, основная тяжесть во время уборочной легла на плечи женщин, стариков и подростков. Хоть и наладили двусменку, сил всё равно не хватало. Убранные с полей хлеба оставались не обмолочены. Надеялись: справятся осенью и зимой. Овины под завяз забили снопами, хлеб оставался и в скирдах. (Но фашисты – что им до баб и детишек, до неминучего голода? – пожгли хлеба трассирующими пулями).

Из жителей Кирово и Игино сформировали отряд, направленный на строительство оборонительных рубежей на западе области. В него входили: Андрияхина Нинила (старшая моя тётушка), Стёпина Клавдия, Стёпина Наталья, Полетаев Афоня, Губарёв Илья, Губарёв Василий, Михалёва Прасковья, Губарёва Вера и др.

 Прихватив месячный запас продуктов, на двух колхозных телегах, по шесть человек на каждой, выехали они на Брянщину. Вместе с ними, собранный из моих земляков, ушёл и истребительный отряд под командованием члена райкома партии, кировского коммуниста Ивана Михайловича Леонова. Больше месяца и рабочие, и истребительный отряд рыли лопатами заградительные, противотанковые рвы.

Но когда немцы девятого августа оккупировали северо-западные районы Орловской области – Рогнединский, Дубровский, Клетнянский – и обошли стороной эти сооружения, рабочим, чтобы не попали в окружение, было приказано спасаться как можно быстрее. И бабы и пацаны, побросав кирки и лопаты, под прикрытием своего истребительного отряда, кинулись врассыпную.

                           «… И буди проклята на сем на белом свете –
                                  Уж как это зло великое, несчастьице!..»

А мужики озлобились, примкнув к трёхлинейкам штыки, остались в вырытых ими рвах встречать надвигающегося врага.

Пятнадцатого сентября наступление немецких войск на Брянском фронте было остановлено. В яростной штыковой атаке Кировский истребительный отряд не только отстоял свои заграждения, но и так шуганул ворога, что тот даже драпанул, попятился на несколько километров назад. Настигая фашистов, «нанизывали, прикалывали нечисть к Брянской земле». Когда, наконец, на помощь подоспели наши регулярные войска, отряд влился в их состав.

По воспоминаниям Ивана Михайловича Леонова (однофамильца командира отряда, прозванного для отличия «Мужик»), когда после этого боя, к вечеру, подкатила полевая кухня и выдали ложки, кировцы не могли ими есть. Руки от напряжения и пережитого первого столкновения с фашистом так тряслись, что бойцы кулеш из котелков вынуждены были хлебать через край.

…Сдержать валом накатывающую армадину нашим не удалось. И уже тридцатого сентября фашисты прорвали левое крыло Брянского фронта. Вторая немецкая танковая группа генерал-полковника Гейнца Гудериана предприняла наступление на северо-восток – на Брянск, Карачев, Орёл и бронированным клином, беспрепятственно продвигалась по большаку Дмитровск-Кромы-Орёл. По просёлочным дорогам, словно пауки, расползались немецкие мотоциклисты. Второго октября враг был уже и в Дмитровске, и в Кромах, и в нашем районном центре Сосково, и в Кирово-Игино.

В начале войны кировские коммунисты по приказу райкома партии готовились к сопротивлению, к подпольной работе. Кроме Леонова Ивана Михайловича, в эту группу входили: Шилкин Иван Семёнович (секретарь Кировского сельского совета), Чириков Алексей Карпыч (перед войной – председатель колхоза имени Кирова), Солодова Дарья (член исполкома сельского совета), прославившийся в годы Гражданской войны Шелобоков Алексей Фёдорович и его племянница Антонина, Солодов Хрисантий Емельяныч (член президиума Кировского сельского совета).

Немцы прорвались настолько внезапно, что все задумки организации серьёзного партизанского сопротивления в Сосковском крае были в одночасье разрушены. Колхозы сразу же разогнаны, а их земля немцами поделена по дворам.

Германский имперский министр Альфред Розенберг объявил в своём распоряжении от шестнадцатого февраля 1942 года новый порядок землепользования, за которым присматривали старосты и полицейские, доводя до населения приказы и распоряжения немецких властей. Фашисты старались вербовать к себе на службу уважаемых, авторитетных среди жителей Кирово и Игино людей. Так, старостой служил у немцев кировский коммунист Чириков Алексей Карпыч, ушёл по своей воле в полицию и игинской коммунист Шилкин Иван Семёнович.

Новый германский порядок, изничтоживший под корень колхозы, как убеждали теперь на каждом сходе бывшие колхозные активисты, обещал «построение свободного и рационального сельского хозяйства». Фашистам грезилось: организуй они крупные поместья, а дальше, постепенно, русская деревня перейдёт на капиталистический лад. Вместо колхозов возникали общинные хозяйства. Собственно говоря, они являлись переходной формой к единоличному хозяйствованию и подчинялись уездному сельскохозяйственному штабу во главе с немецкими офицерами.

На время войны сельская община безоговорочно должна была снабжать продовольствием германскую армию. Вводилась обязательная трудовая повинность. Почему ж не похозяйствовать, применяя на всю катушку дешёвую рабочую силу подневольного населения, управляемого кнутом немецкого надсмотрщика? Выкачать, выжать все соки из оккупированных земель ради благоденствия высшей немецкой расы, а там – хоть травушка на них не расти – вот и весь секрет, единственная цель «нового порядка».

Живуч русский человек, вынослив! Ранней весной сорок второго, в оккупацию, голодая и нищенствуя, Андрияхины добрались наконец-таки по немецким тылам до родной деревушки и начали помаленьку (в такие лихие времена!) обживаться.

 Народ у нас – не сундук бесчувственный, жалостливый. Соседи тащили кто лавку, кто стол. Пока невесть из чего муж тётки Татьяны вязал рамы, окна задичавшей избы заткнули соломой и принялись обживать углы.

 Смотались в Хильмечки, притащили кой-какого лапнику, с Кромы – рогозьев, устелили пол. Сверху – навильни, другие соломы – всё теплее. И топили ей же – старой, полугнилой, из забытых, довоенных омётов, соломой. Подымит-подымит она, потом – пых! – и как не бывало. Кирпичи печные прогреться не успевали. Надо бы дровишками, да откуда их взять-то, коли в лесах во всей волости немцы свели подчистую все дубы (после того как в Ярочкином логу, где остались ямины после довоенной разработки торфа, перевернулся немецкий танк и погиб весь экипаж) – гатили торфяники и болота для проезда грузовиков и танков. В лесах – ни орешины, всё до хворостиночки вырубили на топку.

На кировских низинных землях испокон веков разрабатывались торфяники. Подсуетись по теплу – можно хоть как-то перебедовать холода. И тальника, хмызника там же, по торфяникам – бери не хочу. А в Игино, разбежавшемся вдоль двух пригорков, с «топлей» – беда. И после войны, до самого пятьдесят третьего (пока не объединились колхозы), не позволяли срезать игинским на кировских угодьях ни лозиночки, даже на корзинки. Мужикам приходилось для хозяйских нужд: на плетушки, кубари, да и на ту же топку – воровать тальник у кировских по ночам. Но лесники-обходчики летом – по росному следу, зимой – по снегу выслеживали «покусителей на колхозное добро», и дело доходило до суда.

 …Спустя две недели, как вернулась Наталья с детьми домой, к своим разбитым корытам, пришли к ним Афоня Полетаев и Степан Михалёв. Оба начищенные, в новенькой полицейской форме, на рукавах, как и полагалось, – паучьи повязки. Пришли, значит, и уселись на коник. В руках по корзинке. Хата Андрияхинская – крайняя, с неё и начали побор. Вот, мол, так и так, тётка Наталья, начал зубастый Степан, собираем по приказу немецкой комендатуры яйца.

– Ой! Боюся вся! Напужал! Ты чей будешь-то? Кажись, по деревне ты Михалёвский? А по морде – с места не сойти – бандит бандитом! Разевай рот шире! Какие ж вам яйца, ироды, когда я тока-тока надысь с дороги? Лёгкое ли дело оттоле дотопать?... Нешто сама вам яиц нанесу? Не пособить, а последнюю рубаху готовы анчибелы снять, – платок сбился на затылок, оторвавшись от постирушки, на ходу сноровко отжимая тряпку, вытирая руки о подол завески, не стерпела, дала дрозда паразиту уверенная в своей правоте и всё ещё не научившаяся мириться с потерями бабушка Наталья.

А тут, как нарочно, пеструхе (птице этой «синей», на которую вся надёжа была!) то ли пить захотелось, то ли подошёл черёд промяться. Вышла она из-под печки и спокойнёхонько – к плошке с водой. Горлышко промочила, лапками соломку пошерудила – нырь на место, в подпечье. У Натальи аж сердце захолынуло! Афоня, гусь лапчатый, – ни слова. Только перекинул на скривившихся губах из угла в угол цигарку.

– Ё-моё! Сталбыть, по дороге, говоришь, снесла? – сощурив свои круглые поросячьи глазки, шлёп Степан на пузо перед печью и – ширк – одним махом выгреб яйца из-под курицы.

– У-у-у! Ты гляди, что делается-то! Со дна моря вынет! Христа на тебя, злыдня, нету!.. Да ведь ладно бы свежие, а то – насиженные! – Наталья полезла на рожон – прядка выбилась из-под подшалка, застила глаза, а она, не замечая того, раскраснелась, чисто девка, выхватила из корыта недостиранный рушник и хвать полицая по загривку, взашей.

– Молчать у меня! Нечего переливать из пустого в порожнее! Разлалакалась! А мне, – говорю тебе – какое дело? – как об стену горох, отбивается он от бабы, – у меня приказ: к вечеру две корзины доверху наторкать! А свежие ли, с цыплятами – до того мне и дела нету!

И вон со двора. И взятки гладки...

В полицейские попадали по-разному: одних (в основном мальчишек) загоняли насильственно: так, от опаски, оказались в полицаях Иван Ходёнков, братья Редькины. А были и шавки, кто сам ластился, среди них – Полетаев Афанасий, Михалёв Степан (те самые, что выгребли из-под печки у Натальи Андрияхиной даже насиженные курицей яйца), сам пришёл в полицаи и Сидоров Евгений и Шатунов Пётр. Ну, так известно: «Своя воля страшней неволи!»

Помнят мои земляки и фамилии старост: Винограденко Николай (шахтёр, прибывший в Игино в то же время, когда и Наталья с детьми, и улизнувший от наказания, затерявшийся где-то потом на Донбассе) и местный Полетаев Данила.

Не забыли и бои зимой сорок третьего, и участие в них наших полицаев. По воспоминаниям отца знаю об этих событиях и я. В феврале в тот год жали лютые морозы. Вот возьми ты! Детворе стужа, голод – нипочём, в избах не удержишь. Двадцать первого числа игинская ребятня на обмазанных глиной и навозом, политых водой лукошках, в домотканых штанишках – носы хлюпают, лодыжки стекленеют – ползали, что паучата малые, по Сорочкиной горе.

На вечерней заре, часов в пять, слышит детвора: бомбордировщики гудьмя гудят, тянутся один за другим в направлении широко разъезженного большака, на Дмитровск. И совсем в нескольких верстах, прямо за Хильмечками, за сосновыми глущобами, над Новогнездилово, чуть дальше – над Лубянками – чёрное-чёрное небо, прокопченный, постный, промороженный блин солнца, и – несусветный грохот, неохватное зарево. Разбабахалось – всю ночь, до каляной утренней зари.

А на другой день, двадцать второго, спозаранку, по утрамбованному немецкими танками просёлку мимо крайней Андрияхинской хаты прогромыхала вниз, к Савинкиной избе, телега, деревенский ход: «Н-но! Гамыра! Н-но! Растрёпа!». Зима, а тут – не сани, а ход! В наспех слаженной, на цыганский манер, кибитке куча мала: взрослые, детишки, тут же – чугуны, сундуки, всяческие хархары.

К Фёдору Савельевичу, в низину, вставляя палки в тележные колёса (для торможения), скатился с маковки Мишкиной горы суматошным порядком брат его Себастьян со всеми домочадцами и с прихваченной впопыхах полуобгорелой хозяйской утварью. За всю свою долгую деревянную жизнь Себастьянова телега не ведала такого гона! В тот же день от двора ко двору поползли слухи: «В Лубянках, Крупышино, Волобуево нежданно-негаданно высадился русский десант».

А на самом деле было всё вот как. Жители деревни Чувардино девятнадцатого февраля в два часа по полудню под присмотром полицаев были направлены чистить от снега большак Дмитровск-Орёл, смотрят: катят прямо на них лыжники в маскхалатах: «Ур-ра!» Слово-то какое! Словно благовест прозвучало, вот ублажили! Свои!.. Полицаи, знамо дело, – дёру! А народ было возрадовался: надо же! Красная Армия заняла в тылу врага целую округу!

Разобрали бойцов по хатам. Узнали, что третьего февраля 1943 года на станции Русский Брод высадилась Дальневосточная бригада моряков и вошла в состав ударной подвижной группы войск тринадцатой армии Брянского фронта. Бойцам предстояло сражаться в тылу врага, чтобы дезорганизовать его силы южнее и юго-западнее Орла, сковать его силы, не позволять передвигаться по шоссейным и железнодорожным дорогам, ведущим к Орлу. (А с выходом на Чувардино под их контролем окажется важная магистраль Кромы-Дмитровск). Одним словом, всячески способствовать успешному наступлению советских войск и освобождению Орла.

Переоделись в белые полушубки, маскхалаты, белые валенки, прихватили трёхсуточный НЗ и стали на лыжи. Оснащены были моряки автоматами, на волокушах – ПТРы. И предприняли дальневосточники рейд по вражеским тылам. Передвигались только ночью, по лесам, оврагам и посадкам.

 К вечеру двадцать первого отбитые моряками деревни со всех сторон обложили немецкие танки, налетела авиация (те самолёты, что видела, катаясь на горе, Игинская детвора). И устроили немцы кромешный ад, хоть ложись да помирай: с неба нескончаемым потоком, словно из преисподней, сыпалась смерть, танки били прямой наводкой, прожигали по очереди избу за избой, ревел скот, всё кругом взялось полымем. Жители – кто в подвал, кто – куда!

Начальником кировской полиции фашисты назначили Давыдо́ва. В волости он являлся полным хозяином (после немцев, конечно). Без его ведома ни один житель не имел права никуда отлучаться, не мог и без уведомления пришлых пускать к себе на постой.

Давыдо́в по приказу немецкого командования собрал всех старост и полицейских. Полагая, что его подчинённые задействованы в облаве на партизан, кинул их на подмогу немцам, на уничтожение русских краснофлотцев. Среди тех, кто участовал в бою против наших моряков-дальневосточников, были: Тихон Хохлов, Аркадий Лебедев, Афанасий Полетаев, Евгений Сидоров.

К утру моряки вокруг трёх деревень заняли оборону – тяжко дело. И разразился кровопролитный бой, в котором полегли две бригады наших лыжников. До сих пор всплывают, из уст в уста передаются в округе нашей то те, то иные подробности яростного, героического сражения краснофлотцев. Двадцатипятилетний комиссар их погиб смертью героя – когда враги окружили его, тяжелораненого, рванул кольца сразу двух гранат, унеся за собой пятерых фашистов, здесь же погиб и заслон бригады. Сражались до последнего патрона. Когда уже и отстреливаться было нечем, моряки обливали себя горючей смесью и бросались под танки. (Недаром фашисты прозвали краснофлотцев «полосатой смертью»). В бою под Крупышино был смертельно ранен и комбриг Первой бригады майор Иван Иванович Понтяр.

До двадцать пятого марта, во устрашение, немцы не позволяли уцелевшим жителям похоронить павших лыжников. Их трупами была усеяна округа трёх деревень.

Зачастую старосты и полицейские, активно, из убеждения работавшие на немцев, в издевательствах над мирными жителями часто превосходили своих хозяев.

Полями и перелесками рыскали полицаи. С ними и кировские-игинские заодно – одним миром мазаны,– куда ж деваться-то? – попал в волчью стаю, и лай, и хвостом виляй, сдирали армейские полушубки с погибших моряков, и (жутко даже представить!), не сумев стянуть с окоченевших трупов валенки, отрубали топорами ноги, привозили на санях домой, оттаивали в печи. А потом со спокойным сердцем разгуливали в них на глазах у всей деревни! Бабы качали им вослед головой: «Кому – война, а кому таперичка – мать родна!»

Мало того! Ведь они ещё за свою «работу» получали зарплату: к примеру: триста-четыреста пятьдесят рублей в месяц – для старосты, двести-триста рублей – для писаря, а полицейские, кроме денег, получали ещё и продовольственный паёк: около одного пуда хлеба в месяц! (В каждой деревне они назначались немецким комендантом в обязательном порядке). Знать, о Боге «склизкие голяшки» напрочь позабыли, и мыслить не мыслили. Страху не было на них, окаянных! Помнит. Всю подлинную правду помнит наш народ. Разве такое забывается? Вовек не знать им прощения!

Воистину, есть времена, которые испытывают души. Какими добрыми словами могла вспоминать Сидорова Евгения Митрофановича моя родная тётушка Надежда (как же ей позабудется?), если по спискам должны были немцы отправить в Германию его, жребий ему вынулся, а он, подлая душонка, тут же перекроился, поклонился ворогам в ножки, сам напросился в полицаи, и вместо себя вписал её – девчонку Надю Андрияхину. Не будет ли по старой памяти всю оставшуюся жизнь саднить её душу досада, живя бок о бок в одной деревне с эдакой мышью?

…И погнали в мае сорок второго под конвоем немцы, а с ними в помощниках полицаи, пешим ходом до Кром игинскую и кировскую молодёжь. Среди них – двух подруг: мою тётушку и её товарку Чеченёву Талю. Правда, с полпути вернулась Таля домой. В женихах у неё числился Михалёв Степан. Уломал он начальника полиции, мол, женюсь я на Тальке, породнюсь с Чеченёвыми. Что бедной девке делать, надрывай душу: или – за полицая, или – в германское рабство!

В рейхе были созданы невольничьи рынки, где любой заводчик, помещик или кулак мог просто напросто купить себе раба или рабыню (немцы называли их «остарбайтерами», а они себя сами «остовцами»). Несколько месяцев нечеловеческого, каторжного труда превращали людей в инвалидов (ими не нуждались, отсылали в Россию), а чаще – вообще сводили в могилу. Вот когда раскрывались лживые германские обещания всевозможных благ: высокая зарплата от пятисот до тысячи рублей в месяц, ежемесячные пособия оставшимся родным в размере ста восьмидесяти рублей, выделение лучших наделов земли по возвращении на родину.

Тётушка Надя в расцвете своей весны попала в Германии в работницы на хутор к поволжскому немцу Хансу Нойвурду, который в 1914 году вернулся на историческую родину. И всё у него здесь сложилось вроде бы хорошо: и тугой карман, и не прозевал своё счастье: жена Эльза, как и положено добропорядочной немке, на зубок отточила свои три «К» (кирхе, киндер, кюхе – церковь, дети, кухня), шестилетняя дочка Фрида – капля в каплю мать её Эльза. Что ещё для счастья нужно порядочному бауеру? Живи да сколачивай денежку про чёрный день. Но тут вдруг обожаемый фюрер выбил его планы из наезженной колеи, нацелился прихапнуть львиную долю, ни много, ни мало – полмира, а это – не фунт изюма – война, с которой можно вернуться покалеченным или вовсе сгинуть где-нибудь под Сталинградом или Орлом.

«Продувной» бауер откупался от Вермахта и от своей нацистской партии, как мог: частенько к нему на хутор наезжали высокопоставленные гости, устраивались попойки с домашними колбасками, со свойским пивком и шнапсом. Знал, как держать псов на привязи. Корзинами отправлялись вслед отъехавшим гостям свежая забоинка: и птица, и телята-поросята. Чем не пожертвует пройдоха-бауер, лишь бы не угодить на Восточный фронт?!

 Переодели игинскую девчонку «Надью» в униформу прислуги: юбку тёмно-зелёного цвета, такого же цвета блузку с накладными карманами, на голову – берет. Точно такую же форму носила и видевшаяся с Надей землячка Павликова Шура, ещё одна Игинская девушка, угнанная фашистами в Германию и работавшая на соседнем хуторе.

Хозяин оказался крепким, зажиточным бауером. Дом у него, не то что у игинских крестьян, – трёхэтажный! Для деревенской девчонки из русской глубинки всё здесь было в диковинку: первый этаж – винный подвал, продовольственный склад, второй – кухня, гостиная, а третий – спальни.

И хозяйство у бауера по нашим меркам – немалое. Одних коров – двадцать пять! И подоить, и накормить, и почистить! Несколько человек трудилось у него на подворье. Правда, Нойбург и сам был не лодырь, частенько помогал Наде доить коров.

За шестёркой лошадей, за телегами на резиновом ходу, за иным гужевым транспортом присматривал у него пленный поляк Юзек. Ленивый был мужичок. Но у бауера не пошалишь, антимонии ему разводить недосуг, быстренько возьмёт в шоры, – не раз учил он своего работника, охаживая вдоль боков плёткой, так, что у того потом неделю усы таращились по-рачьи, чтобы не топтал понапрасну плетей при сборе огурцов, чтобы вовремя успевал доставлять фляги с молоком на большак. Там их подхватывал молоковоз и увозил на молокозавод, возвращая хозяину платой за молоко – обрат, творог, сливочное масло, сыр. Вечером, когда Надя с хозяином заканчивали дойку, Юзеф отправлялся в повторный рейс.

Немцы – народ практичный. А уж дармовую рабсилу не использовать на всю катушку – прям-таки грех! Даже в проливенный ливень, пусть хоть дождь вбивает в крышу гвозди-сотки, Нойвур не позволял своим работникам отсиживаться без дела. В наших краях картофелесажалки объявились лишь в пятьдесят шестом году. А в Германии успешно их использовали ещё до войны. Был такой агрегат и на дворе Надиного хозяина. Правда, зе?мли его (двадцать пять гектаров) располагались на неудобье – камни, камушки, валунки да крупные валуны. Как выпустить картофелесажалку, какую другую технику на такие поля? Вот и придумал хозяин: «на гулянках», в непогоду, выдаст, случалось, работникам сапоги да плащи и – на поле каменья убирать, на тележке вывозить, у обочины дороги складывать – на ремонт пойдут. Государство за этот строительный материал бауеру ещё и заплатит.

Время от времени Нойвур отбывал на партийные сборища (член нацистской партии – куда деваться!), и тогда, по указке отца, неотступно за работниками следовала его шестилетняя дочка Фрида, приглядывала, чтобы скотина была накормлена, выпасена, во дворе – полнейший порядок.

Так и работала моя тётушка Надя в немецком хозяйстве. Пока весной сорок пятого не освободили её американцы. Добралась до русских частей. Наконец-то скинула униформу. Из разбомблённых немецких магазинов можно было взять вещей – не более одного чемодана (второй отбирался): пара обуви, сменная одежда… Потом – дорога домой, по истерзанной Европе, из поверженной Германии. А на родные Игинские земли, поскитавшись по свету, Надежда Андрияхина ступила лишь осенью сорок шестого. Вернулась – слава Богу!

В это же время вместе с тётушкой Надей вернулся из Германии и Афоня Полетаев, игинской полицай, драпавший следом за немцами с женой Раисой, дочерью и тёщей. Наверно, надеялся, что забудут земляки, как он наперебой с другими «христопродавцами» отбирал для немчуры последние крохи у голодных русских баб и ребятишек. Попав между молотом и наковальней, развернул из Рейха оглобли, думал, напоёт Лазаря, расхлёбывать не придётся, чистеньким останется, мол, под радость Победы делишки его положат под сукно, сдадут в архив, а с него – взятки гладки. Но в деревне каждый на виду, пулю не отольёшь, каждый шаг известен.

Помнили люди чинимый полицаями «новый порядок», как позабыть-то?.. И мамина мама, кировская бабушка Нюра, тоже помнила, как прикомандировали к ней полицаеву сестру забирать за просто так молоко от её Лыски.

Были и такие, кто наломал дров, наложил на себя печать позора, – идя на поводу у геббельсовской пропаганды, усевшись в чужие сани, укатил в Германию по собственной воле за счастливой долей. Немцы их родственникам на сепараторном пункте как поощрение в неделю раз выдавали ведро обрата. Но, как вскорости прояснилось: ловить журавлей во вражьем небе – дело не только не прибыльное, но и куда как опасное.

Были и те, кто доносил немцем на своих же односельчан. А ведь на Руси с каких времён бытует поговорка: «Доносчику – первый кнут!» Теперь, через столько десятков лет, в связи с его делишками, вспоминают старожилы о Михе Гадёнкове, который был в селе нашем при немцах не пятое колесо в телеге, быстренько смекнул, как прибрать вожжи к рукам, гнул своих земляков в три погибели.

 Помню, как ещё школьницей, в Кирово, участвовала я у братской могилы в праздничном митинге по случаю тридцатилетия Победы. Тогда ещё живы были многие ветераны… Стоят, навидавшиеся всяких смертей, – на груди ордена, непрошенные слёзы бегут и бегут по колючим их щекам…

И вдруг, как нарочно, явился этот самый Миха Гадёнков. С самыми вкрадчивыми кошачими манерами. Пропадай он совсем! У баб раскалёнными угольями блеснули глаза, даже остолбенели от нахальства, не сдержались, не смогли смотреть с безмолвной укоризной. Взбунтовались, дым коромыслом! Видать, дума застарелая поранила, вспомнили «горемышное житьё своё в погребах да амбарах при немцу», и давай стебать, дрызгать его же паршивой подноготной по глазам! Пригвоздили к позорному столбу: «Прихвостень фашистский! Ты, собачий сын, перед кем шапку ломал? Отца родного продашь и выкупишь! Пересчитал серебряники? Ни Бога, ни Суда страшного ты не боисся, совести нет у тебя в глазах!» Стоит христопродавец, исподлобья бирюком посверкивает, голову-то в кусты не спрячешь, приходится людской правде в глаза смотреть.

Человек и есть человек, пока в нём живы стыд и совесть – наивернейшие лекарства от мерзких делишек. И дорожить ими нужно ничуть не меньше, чем собственным здоровьем.

И ОТКУДА ВЗЯЛОСЬ СТОЛЬКО СИЛЫ  ДАЖЕ В САМОМ СЛАБЕЙШЕМ ИЗ НАС?

По рассказам очевидцев можно представить жизнь Игино во время немецкой оккупации. Например, раннее утро. Выйдет бабушка Наталья из хаты, соберётся за водой. А ключ у нас под Мишкиной горой. На ней, как раз напротив наших соседей Ходёнковых, расставили немцы походные брезентовые палатки. Большущие! В них под охраной автоматчиков держали они своих штрафников. Рядом с этим лагерем на штанге стоял противоавиационный пулемёт.

 «Однажды, уже Курская подкатывала, уже слышно было, как «гавкали» зенитки, – рассказывал отец, – прохожу мимо. Вижу: привели под дулами автоматов и – батюшки! – бьют страшным боем, прикладами, двух своих танкистов (те в чёрных формах, с шевронами). Домекался: то ли за невыполнение приказа, то ли струсили, то ли ещё чем проштрафились. «Исходили» их до полусмерти и – в палатку».

День и ночь гоняли немцы своих штрафников, мочалили по ручью, по бакшам. И всё – по-пластунски. (Вообще-то, около сорока вагонов подобных арестантов было отправлено в Рейх с Орловского вокзала для разбирательства и соответствующего наказания. Как правило, если не расстреливали, штрафника с маршевой ротой отсылали на передовую).

 Каждый раз вынуждены были бабы ходить мимо этих палаток на родник. Ко ржанью и улюлюканью постовых, может, и можно привыкнуть: «Матка, Русь – капут! Москва – капут! Сталин – капут!» А как привыкнуть к тому, что здесь же, чуть ниже по горе, на воздухах, немцы устроили открытый сортир: канава сантиметров сорок шириной, метра три длиной, по бокам – два кола, меж ними – слега.

 Спустит фриц исподнее, усядется напротив стёжки, которая ведёт на ключ, и застынет, как вкопанный. Сидит себе, как ни в чём не бывало, газету почитывает. Бабам, попавшим впросак, хоть и ни в зуб ногой они в европейских правилах приличия, конечно, – гадко и противно. «За людей ироды нас не считают! Ещё кажут себя культурной нацией! И всё-то у них не по-людски, шиворот-навыворот! Нешто в добрых людях так-то водится? Можа, только тамотка, в ихних Германиях?» – плевались, судачили меж собою игинские крестьянки.

Пять минут читает фриц, десять читает, полчаса читает… А баба, хоть и не с руки, обегай его с коромыслом да с ведёрками аж за версту, спускайся к роднику по Сорочкиной горе, меж Савинкиными и Меркуловыми.

Кто его знает, фрица того? Может, штудирует попутно разработанную ещё накануне войны инструкцию поведения на оккупированных территориях СССР, в которой росчерком пера уничтожались миллионы «представителей неарийской расы». «Вы должны уяснить себе, – вдалбливали в башку, развязывали руки и так обнаглевшему захватчику эти «Двенадцать заповедей поведения немцев на Востоке и их обращения с русскими», – что вы на целые столетия являетесь представителями великой Германии и знаменосцами национал-социалистической революции в новой Европе. Поэтому вы должны с сознанием своего достоинства проводить самые жёсткие и самые беспощадные мероприятия, которые потребует от вас государство».

 Немец, особенно мелкая сошка, – исполнительный, приказной крючок, всегда чётко следует предписаниям. Вот и в деревнях наших гайки закручивал на славу! С самого первого дня по избам да заборам поразвесил, начитавшись указаний своих вождей, правила «нового порядка». Бельмом белела эта бумажка и на крыльце у Андрияхиных. Всё прописанное сводилось к одной последней строке: «За невыполнение правил – расстрел или повешенье!»

Несчастные, оставшиеся в оккупации (в основном женщины, дети и старики), были совершенно беспомощны, хлебнули горюшка сполна.

Ежедневно деревенских, от пятнадцатилетних подростков до стариков, выгоняли полицейские по разнарядке коменданта Давыдо́ва на общественные работы. Чистились от снега просёлки, тщательно засыпались промоины, вырубался кустарник с обочин, выкашивались лопухи и крапива.

С фашистом шутки плохи, у него пёс цепной вместо души, – всякое уклонение от работы рассматривалось как саботаж. Работали под надзором полицаев или под прицелом немецкой охраны. Чуть что, замешкался, – получи удар палкой по спине или рёбрам. «За работу, – вспоминают пережившие оккупацию, – выдавался мизерный паёк: хлеб с опилками, неочищенная гречиха, обрат с молокозавода. Но даже это было большим подспорьем для голодавших семей – на безрыбье и рак – рыба».

Вывозилось население наших деревень и на рытье немецких окопов. И на строительство укреплений, например, линии «Хаген», проходившей по границе брянских лесов, западнее города Карачев, на которой почти на месяц было задержано наступление советских войск на брянском направлении.

Поле игинское немцы поделили на небольшие частные наделы. На них мужик вмести? и лук-картохи, и полосочку ржицы. А где ещё возьмёшь хлебушко-то? В магазине не купишь, не получишь на колхозном складе за трудодни. На несколько дворов выдавали «благодетели» лошадь.

Война – войной, а обед у фрица строго по расписанию. Чуть ниже по горе, напротив Макеевой избы, замаскировав под развесистой ракиткой, немцы врыли большую фуру. Регулярно в этот «ларек» завозили они для своей части эрзац-хлеб: белый, крошащийся, рассыпающийся и совершенно безвкусный. Сколько этим буханкам лет – сам фюрер не ведал. Видать, из его стратегических запасов. Правда, готовясь к походу на Восток, зазубрив предусмотрительно подготовленные простейшие разговорники, да и пообтёршись с начала войны, немцы научились худо-бедно балакать по-русски, первыми словами, с которыми они вышибали двери, были: «матка», «млеко», «яйки», «масло».

У деревенских хлебушко – по великим праздникам, на самый крайний случай, достать негде было «ни жменьки». Мучицу берегли пуще собственного глазу. А когда вдруг случалось «разжиться», затевали тюрю – похлёбку из хлеба, лука, воды и растительного масла. Чёрный хлеб – вкуснее всего на всём белом свете. Он, и правда, – свидетель нашей истории. И горестей, и счастья. А потому и замешан, и испечён самой судьбой. Тот, кто бедовал – воевал и голодал, не забудет об этом никогда.

Из чего только бабы не исхитрялись стряпать блины-лепёшки. С такими добавками, которые и скотине мужик в бывалошние времена не подал бы. «Гребовать» не приходилось. Лютовал страшный голод. Зашлёт, бывало, ранней весной, как только снег стает, бабушка Наталья детей на игинское поле или в брошенные бурты, насобирают они прошлогодних, нечаянно просмотренных, перемёрзлых картох – «пирепиков», вымоют, высушат, перемелют – хоть в хлеб подсыпай, хоть ещё в какое печево. Даже поговорка объявилась в эти тяжёлые годины: «Хороши лепёшки из гнилой картошки!»

А как выстоятся, вызреют в лугах метёлки конского щавеля, сдёргивали их деревенские и пополам с мякиной, лебедой стряпали из них «хлеб». Все травы с Мишкина бугра перебывали на столе в ту тяжкую пору у моих земляков. Не давали траве веку. Всю луговину переели: «опестыши» (весенние побеги хвоща), головки клевера, листья липы, сергибус и анис, «толстушка» и щавель, стволья конского щавеля и топорики (баранчики), дикий лук и дикий чеснок, лопухи и крапива, паслён и молочник, даже сосновая хвоя.

Бабушка Наталья и лес – это особая песня. Пели на Руси эту песню бабы и раньше, но в годы оккупации, в голод, она стала чуть ли не самой единственной, придающей силы. Выручало именно собирательство, которым с успехом занимались ещё наши прапращуры, кажется, без него бы и вовсе не выжили. «Лес – кормилец, батюшка!» – только так и называла его всегда бабушка Наташа. На всю жизнь, видно, с тех голодных лет сохранилось у неё особое, «лесное» чутьё.

…Травы сушили, размалывали и стряпали из таковской муки блины и лепёшки. Конечно же, выбирали подчистую все грибочки-ягодиночки. Болели и пухли вповалку от этой еды взрослые, умирала детвора. По деревне – ни кошки, ни собаки не осталось. А немцы да полицаи разъезжали на холёных лошадях…

 «Познали, почём фунт лиха! И поплакаться – не поплачешься. Есть хотелось всегда. Постоянное чувство голода. А он ведь – страшнее любого страха… даже страха смерти. Хлеб – несказанный праздник! Даже когда его всего лишь кусочек размером со спичечную коробочку. В ригах, где когда-то хранились снопы, труху до земли повыбрали», – так говорит отец мой, и я ему безгранично верю.

 А уж коли какая баба на деревне не скрепится духом, не сдержится и вынет заветный мешочек с последней мучицей да выкатит из чулана дежку, затеет, замесит на ночь тесто, а по заре над всей округой поплывёт дух ржаного хлеба, то к обеду жди она на порог полицаев. Явятся с поборами. Унюхают, как же! Клещами вырвут! Да и фрицы распробовали наши ковриги. Конечно! Не хрен знает что – какой-то эрзац, а настоящий русский хлеб! Прихвостни обыщут каждый угол, только держись! Похватают всё, что припасено из съестного.

Суточные нормы продуктов питания, установленные оккупантами:

У немцев существовала даже «Памятка для ведения хозяйства в завоёванных восточных районах»! Недвусмысленны и строки из этого предписания: «Завоёванные восточные области являются германской хозяйственной территорией. Земля, весь живой и мёртвый инвентарь… являются собственностью германского государства».

От эдаких рекомендаций и памяток, узаконенных командованием Третьего рейха, руки у германца развязывались окончательно, и русские крестьяне облагались дикими, непосильными налогами. Предписывалось сдавать почти весь урожай. Вводились невиданные поборы масла, яиц, молока и шерсти. Чтобы выжать всё возможное из крестьянских хозяйств, придумывались всяческие налоги: поземельный, на строения, снежный, подоходный, церковный…

Так и этого мало – время от времени производился грабёж и под предлогом пожертвований для русских военнопленных. Сохранился список вещей, собранных населением для русских военнопленных и переданных немецкой части № 42355 за 1942 год: четыреста тридцать пять брюк, двести восемнадцать ватных пиджаков, девятьсот тринадцать шапок и фуражек, пятьсот семьдесят шесть рубашек, четыре мешка табаку. Валенки, пятьдесят три пары лаптей.

Холода в сорок втором – сорок третьем стояли такие, что птицы замерзали на лету, до минус тридцати. Немцы укутывались во что могли, увязывались даже бабьими шалями. Бывали случаи, когда снимали облюбованную одёжу-обувку: валенки, полушубки с жителей деревни прямо на улице.

Бедный Мишкин бугор! Чего он только не натерпелся за эти двадцать два месяца! На середине его, ниже Савинкиной и Павликовой изб, до сих пор можно разглядеть достаточно большую по площади, выровненную немецкими штрафниками площадку. На ней, обнесённой колючей проволокой, тренировались минёры.

Однажды Ване Андрияхину повезло найти в конце своего огорода трёхлинейку. Притащил домой, мамка, словно поражённая громом, так и ахнула: «Тудыть тую рать!» Обшарила его карманы, и винтовку ночью запрятала под застрех, чтоб мальчишка её вовеки не сыскал. А когда пацан наткнулся в окопах на офицерский бинокль, зная мамкины разборки, чтобы не отбрёхиваться, не наводить тень на плетень, домой не понёс (ай маменькин сынок?), сам припрятал, куда подальше. (В сорок четвёртом в немецких окопах наткнулся он на пистолет, и приспособил было к нему патроны от ППШ, да хоть и жалко расставаться, пришлось-таки сдать председателю колхоза).

 А при немцах, забравшись на грушенку в саду Вани Макеева, вооружившись биноклем, не думая о том, что бы с ними сталось, коли обнаружили б их фашисты, отчаянные друзья-мальчишки просматривали всю округу.

Выпытали они и то, как аккуратно, с их Мишкина бугра фрицы вырезают дернину, закладывают противотанковые «кастрюльки», а затем снова незаметно прикрывают дерновой печинкой. Там же, за колючим забором – по-немецки добротно сколоченные длинные столы, на них немчура разложила такие же мины. Соберутся над ними кружком, послушать, так ничего и не разберёшь, всё на своём: вар-вар-вар. И так день за днём. Одни насобачатся смерть для наших уготавливать – уходят, прибывают новые.

Местность наша, расположенная на водоразделе, имела для врага особую, стратегическую ценность. Заняв этот гребень, враг мог наблюдать все передвижения войск на Сосковском направлении. Через всю округу с юга на север тянулась сплошная линия обороны. Порадели фрицы – единой цепью, чередуясь друг за другом, без малейшей лазейки для наших войск, шли немецкие блиндажи, минные поля и траншеи.

И поныне они, поросшие чернобыльем, всё ещё пугают своей ощеренной пастью, нет-нет да напомнят о себе взрывом семидесятилетней мины или снаряда, припрятанных страшной годиной.

На господствующих высотах сёл Кирово, Новогнездилово и Гнилое Болото фашисты установили мощные противотанковые орудия, вкопали в землю «пантеры» и «тигры». На этих же высотах располагались немецкие подвижные противотанковые группы, разившие броню наших танков даже на расстоянии двух километров. На подступах к высотам, на их склонах, минёры из части, расположившейся в Игино, оборудовали мощные минные заграждения – голыми руками не возьмёшь.

Ниже минёров по взгорью, чтоб не быть бельмом на глазу, за Маринкиной избой, у её мазанки, в самых зарослях мальвы (не дураки, местечко красивое!), обустроило немецкое офицерьё на тёплое время свою палатку.

И туда дотянулись своим биноклем пацаны. Жили офицеры в ней вольготно. Раз, два раза в месяц получали из Германии посылки (всё упаковано в баночки-коробочки), да и паёк офицерский не такой уж скудный: и шнапс, и тушенка, и шоколад, и галеты. А чего не достанет – на то полицаи существуют – только прикажи, на задних лапках пробегутся из конца в конец деревни, из-под земли выкопают, добудут и яйца, и кур, и духовитые русские ковриги.

Оттуда, из этой палатки, день и ночь на всю катушку гремели бравурные немецкие марши, развесёлые тирольские и австрийские крестьянские песенки – дым коромыслом! Иногда кому-нибудь из офицеров вздумывалось с шального перепою позабавиться: разыскивались пластинки с русскими песнями, приводился какой-нибудь игинской мужик.

Из стаканов фрицы не пили. Нальют мужичку рюмочку – тот хлоп её махом. Подивятся, заподзуживают, нальют ещё – нашему-то эта граммулька, что комариный укус: «А что там пить-то – экий напёрсток!» Подадут бутылку – кашлянёт мужик в кулак, оприходует её, и галетку не примет, рукавом занюхает. Держится козырем. Сплюнет. А пачку сигарет возьмёт… И под восторженный гогот немчуры отправится до хаты. (Как не вспомнить тут фильм «Судьба человека»? Было! И у нас такое было!)

«С куревом, – рассказывали «пережившие немца», – было туго. Как мужику без него? Хоть пропадай! Дрождин Харлампий Дмитрич, на зависть всем, бои идут, а он всё-таки табачок посеял. Мужик он – скаредный, снегу посередь зимы не допросишься! Собрался как-то ни свет, ни заря по какому-то делу в Порточки. Идёт, козьей ножкой в темени попыхивает. А по утренней рани табачок эвон где душе, истомлённой по куреву, чуется. Вот и унюхали его, домекались братья Редькины, патрулировавшие в тот день Игино, да бегом, бегом наперерез Харлампию. Тот прикинул: «Облава!» – и пулей в Ярочкин лесок. (Жителям под страхом смерти запрещалось передвигаться между деревнями без пропуска, выдаваемого комендатурой. Поля за околицами время от времени простреливались трассирующими пулями.) Полицаи кинулись за мужиком. Догнали, свалили: «Покурить не найдётся? Дай хоть затянуться!» Тот, очухавшись, выудил из кармана кисетец, размотал шнурок, вынул сложенный вчетверо книжный лист: «Доброе сегодня утро», – только и молвил, и стал не спеша крутить цигарки.

Восьмилетним мальчишкой, по словам отца, сажал и он до двухсот корней самосада. И сам украдкой от старших с друзьями-товарищами курил, и мать выменивала табак на базаре в Орле на еду (дети до четырнадцати лет на рынок не допускались, за это беспощадно штрафовали родителей).

Запрещалось во время оккупации под страхом смерти торговать не только на рынках, но и везде где бы то ни было самогоном, брагой и табаком. Бабушке приходилось рисковать. Но сколько же надо было того табаку, если в это, голодное, время золотое кольцо можно было выменять всего лишь на полкило муки! Килограмм хлеба стоил тридцать-пятьдесят рублей. Мясо на рынке стоило полторы марки за кило, яйца – марка за десяток, водка – три марки за пол-литра.

Запрещалось проносить по дорогам, даже если комендант и выдаст аусвайс на перемещение, больше продуктов, чем «необходимо для дневного пропитания». На подходах к городу немцы расставляли полицейские посты. И те коштовались, как могли: отбирали всё, что люди с огромным трудом вырастили, собрали или наменяли в деревнях. Но если и добирались игинские бабы более-менее благополучно до Орла, то нередко и на самом рынке устраивались облавы и товар конфисковали. И несчастные, протопав семьдесят пять километров до рынка, – батожок в руки – возвращались с пустыми котомками, опять же своим ходом, назад, к голодной детворе.

Даже рейхминистр пропаганды Германии Геббельс в своём дневнике в начале марта 1942 года вынужден был признать: «Положение с продовольствием в оккупированных восточных областях чрезвычайно затруднительно. Там умирают от голода тысячи и десятки тысяч людей, что совершенно никого не интересует».

ИЗГНАНИЕ

Пятого июля 1943 года разразилась Орловско-Курская битва. Много их, страшных побоищ, за годы Великой Отечественной отлязгало, отгрохотало, откровоточило на русских полях. Но это! Именно в нём, в июльско-августовском сражении сорок третьего наши войска – наконец-то – сломали хребет непобедимому, подмявшему под себя всю Европу фашистскому зверю. Конечно, были и потом лихие битвы, но после Курской смертельно раненый ворог, зализывая раны, отползая в своё логово, лишь яростно огрызался.

 Наступательная операция по освобождению Орла началась двенадцатого июля, и носила она название «Кутузов». Какой русский не гордился этим именем, не помнил, как громил великий фельдмаршал ещё несколько веков назад иноземного захватчика?

В нашей округе на долю воинам 3-й Гвардейской танковой армии генерала Павла Семёновича Рыбалко выпало крушить основательно укреплённую немецкую оборону. Вместе с ними наши края освобождали бойцы 2-й Гвардейской танковой армии генерала Семёна Ильича Богданова, 13-й и 48-й полевых армий. А также – войска Брянского и Центрального фронтов, которыми командовали генералы Мариан Михайлович Попов и Константин Константинович Рокоссовский. С воздуха войска поддерживали лётчики 15-й и 16-й воздушных армий генералов Николай Фёдорович Науменко и Сергей Игнатьевич Руденко. Шутка сказать, какую свернули махину!

Отступая, немцы угнали с собой почти всех жителей округи, использовали их в качестве живых щитов, прикрывались бабами и детьми от налётов нашей авиации, от артиллерийских атак. Хитрость эта коварная не случайная, не в панике возникшая. Фашист продумал в своем завоевательном походе на Россию всё до мелочей: и «блицкриг», как поскорее прихапнуть огромную территорию с несметными богатствами, и как потом ими распоряжаться-хозяйствовать. А на тот случай, ежели, чего недоброго, намнут бока, придётся драпать, заранее разработана и политика «выжженной земли», а проще – система грабежа, насилия и уничтожения. (Лишь к ноябрю угнанные отступающими немцами, уцелевшие несчастные смогли возвратиться из Прибалтики и Белоруссии на родину, пройдя сотни вёрст разбитых войной дорог).

Фашист понимал, что разграбленные и опустошённые им районы обратятся в мёртвые зоны. И, конечно, зверствовал, стараясь не оставить не только материальных, но и никаких «пригодных» людских ресурсов.

 Поначалу-то фрицы собирались досыта пограбить, но Красная Армия испортила им всю обедню, поддала такого пинка, что тут не до грабежа, хоть бы самим ноги унести! А вот попутно пожечь, взорвать, на это много времени не требовалось. Если при отходе немецкие войска, не дай Бог, встречали на своём пути скот и не имели возможности отправить его в свой тыл, и тут гнали свою статью – расстреливали его подчистую.

Второй человек после Гитлера, рейхминистр Герман Геринг в своей директиве от седьмого сентября 1943 года требовал вывезти все сельхозпродукты и средства сельхозпроизводства, разрушить все обрабатывающие и перерабатывающие предприятия пищевой промышленности, уничтожать все другие производственные основы сельского хозяйства, вывозить людей, занятых в сельском хозяйстве и пищевой промышленности. Одним словом, стереть русскую деревню с лица земли.

Отступая, немцы обливали хаты бензином и поджигали. Так, например, выгорел дотла соседний с Игино посёлок Свободная жизнь. Такая же участь ожидала и Кирово-Игино. Просто фашисты впопыхах спалить наши деревни не успели.

Шестнадцатого февраля 1943 года на заседании «Центрального планирования» в Рейхе было решено угнать на запад всё население, находящееся в ста километрах за линией фронта. Существовал по этому поводу и специальный приказ за № 4, подписанный самим Адольфом Гитлером от четырнадцатого февраля того же года. В нём нацистский вождь настоятельно требовал от своих подчинённых «если возможно, брать с собой всё гражданское население и затем использовать его как рабочую силу». По этому же приказу, когда затрещали по швам все германские стратегические планы, населённые пункты после эвакуации безжалостно уничтожались.

«Второго августа сорок третьего, на Илью, – рассказывал отец, – жители Игино молотили со своих участков хлеб, налетели власовцы, и давай людей булгатить: «Всё прекратить! Готовиться к эвакуации!» Беготня, рокот двигателей грузовиков, немцы – в панике, срочно сворачиваются, готовятся бежать».

Хлеб, как ни жалко было, бабы опустили в шейные ямы. Сколько с собой второпях прихватишь? К тому же, лошадь выдали на четырёх хозяев. С Андрияхиными – шесть душ Ходёнковых, шесть душ Макеевых, Молдачёвы! Сами, хочешь – не хочешь, пешком. Скарб – на застланную веретьём телегу. За телегой – бабы, белужинами ревут, в чём только душечки теплятся. Цепляясь за их юбки – детишки, сопли кулачонками по щекам растирают. Бросили хаты свои на Мишкином бугре, бросили хоть как-то кормившие огороды, всё бросили… Потащились самотёком по пыльной, словно обсыпанной серой мукой, дороге под автоматами власовцев на Запад…

Одно только свербило на душе: наступит ли этим мучениям предел? И концов-просветов не видно, когда из них перестанут нехристи верёвки вить. А уж о том, увидят ли опять свой порог, – вообще вилами по воде писано.

Как всегда у нас велось, коли настигнет русского человека крайний случай, вспомнились слова нужные, зашептались сами собой: «Осподи милостивый! Преложи гнев на милость! – и дальше, как положено, коли покидал православный человек свой родимый дом, – двадцать шестой псалом, – Господь – просвещение моё и Спаситель мой, кого убоюся…».

Вышли за околицу по полудню. Потащились правым пологим берегом, среди разбросанных там и тут замшелых вётел. Все вперемешку: немцы, обоз жителей Кирово и Игино, полицаи, власовцы… Немцы старались затеряться меж обоза, в самой гуще народа.

Идут бабы с грудными детьми на руках в глубоком бесчувствии, ревут, назад оглядываются, пытаются избы свои разглядеть, но застит дым от полыхающей им вдогонку Полетаевой хаты, не позволяет напоследок узреть родимые дворы. Чуть дальше и левее Игино, в логу Плоцком догорает вместе с экипажем немецкая танкетка. В верхах, на дальнем поле, у лога Майского, полыхают прорвавшиеся было три наших Т-34 – немцы огрызаются, лупят по ним прямой наводкой из занявшегося полымем сада (из бывшей усадьбы барыни Шеншиной).

Негаданно хрестанула молния! Гроза впереди заугрюмилась. В полнеба расползлись сырые овчины жуковых, с огненными краями, туч! Затаилася под ними Крома, зашептала чёрная дальняя гать. Склонились долу приречные стрелолисты и осоки. Низко-низко заметались, засвистали над людским потоком чёрными пулями ласточки. Крупные дождевые капли, поднимая пыль, застучали по прибитой дороге. Да что там гроза – чай, не из соломы сплетены! В народе ходили толки: фашистская чужбина – вот горе так горюшко!

Не знали, не ведали кировские и игинские крестьянки, полонённые фашистской нечистью, что несколько веков назад этими же путями уходили в Брянские леса под покровом ночи их пращурки, спасаясь от татарского ига, так же рыдали и оглядывались на родные пепелища. Захватчик – он во все века и во всех землях – изверг и лютый ворог!..

Что ж от него дожидать-то, если, к примеру, командиром двадцать седьмой танковой дивизии вермахта двадцать девятого декабря сорок первого года было отдано распоряжение «…тыловым отрядам и арьергардам производить:

а) разрушение (поджог) всех населённых пунктов. Использовать специальные команды для поджога деревень, лежащих в стороне от путей отступления;

б) уничтожение наличных средств транспорта и имеющегося скота;

в) уничтожение или приведение в негодность всех имеющихся продуктов».

…За час еле-еле доползли обозы до сожжённой подчистую соседней деревни Свободная Жизнь. С приходом фашистов в богатом этом колхозе, который когда-то населили кировские и игинские выходцы, обосновался немецкий комендант Шмидт. Похозяйничал на славу! Обобрал до нитки и колхоз, и крестьян: и скот ему сведи, и инвентарь свой крестьянский сдай, но в первую очередь, создавая помещичье хозяйство, Шмидт отнял у мужиков шестьсот гектаров земли.

Словно закоренелый крепостник, за малейшую оплошность, не говоря уже об отказе от работы, он публично устраивал жесточайшие порки. Не гнушался, лиходей, и расстрелами.

Многие жители этой несчастной, родной по крови Кирову Городищу деревушки пали от рук мучителей, среди них: Василий Ходёнков, Михаил Завязлов, Василий Морозов. Истерзанное «новым порядком» население перед отступлением немцы под конвоем угнали в тыл, тех же, кто не мог идти, расстреляли, а деревню, все пятьдесят четыре избы с надворными постройками, спалили дотла.

… Обоз растянулся длиннющей вереницей вдоль пыльного просёлка от Бо?льшего лога до самой окраины деревни Выдумка. Смотрят обозники: чуть правее, за Кромой, над гавриловским полем, несётся наш ястребок, а за ним – четыре мессера! И разразился в чистом поле, прямо над их головами, воздушный бой. Бабы, дети – под телеги! Куда ещё спрячешься?

А наш ястребок оказался неуловимым! И так его немцы прижмут, и эдак, а он – круть-верть – и был таков! Подбил один из мессеров, и – только его и видели, вырвался, умчался к своим, в сторону Кром. Из подбитого фашистского самолёта выбросились на парашютах два лётчика, зависли над Гавриловкой, а машина, объятая пламенем, с рёвом пошла над верхушками леска и ахнулась где-то у деревушки Орехово – огненный шар полыхнул впереди, по правому краю небес.

…Гонимые немцами и власовцами земляки мои под прицелами автоматов добрались до Брянщины, до железнодорожной станции Почеп. Несчастные не знали тогда, что пятого августа уже освобождён Орёл, а шестого августа Ставка Верховного главнокомандования в четырнадцать часов сорок пять минут приказала:

«…Командующему Центральным фронтом использовать 2-ю и 3-ю Гвардейские танковые армии для удара в направлении Шаблыкино с задачей во взаимодействии с правым крылом Брянского фронта, наступающим на Карачев, уничтожить противника, отходящего от Орла на запад» (в том же направлении, куда угнали моих земляков). Бои в этих местах, как передавали в сводках инфрмбюро, носили упорный, кровопролитный характер.

Не знали страдальные земляки мои и о том, что немецкое командование, опасаясь окружения, сократило линию фронта, усилив за счёт этого части, действовавшие в районах Хотынца и Кром, прикрывавшие отход своих войск из Орла на запад… Получалось, что и они, кировские и игинские бабы с ребятишками, прикрывали вражеский отход.

Чтобы отрезать противнику пути отступления из Орла, Кром и Нарышкино, наше Командование задействовало сразу две танковые армии. Нельзя было допустить закрепление противника на заранее подготовленных укрепрубежах «Хаген» восточнее Брянска. В течение двух дней велись жестокие бои и на подступах к Кромам. По реке Крома проходил сильнейший оборонительный рубеж, заранее занятый немецкими войсками. Но и он был сломлен к вечеру шестого августа. Показали наши немцам, где раки кромские зимуют.

А девятого августа 2-я Гвардейская воздушно-десантная дивизия выбила врага из Кирово и Игино. В этот же день освободили и близлежащие села и деревни: Должонки, Дерюгино, Чистое поле, Красная новь, Старогнездилово, Цвеленево, Мураевка.

Восемнадцатого августа была освобождена Орловская область в её современных границах. Советские войска ликвидировали «кинжал, направленный в сердце России». Так фашисты называли Орловский выступ, который рассматривали в качестве исходного района для нанесения удара на Москву. Как у нас говорят: «Испробуй-ка нашенского гостинцу! Мы тут всяких видали да бивали!»

Но война всё ещё не отпускала из своих жутких когтей моих родичей и земляков.

Немцы, как чёрт ладана, боялись партизан. На ночь бросали обозы и вместе с власовцами прятались в укрытиях. Передвигаясь по Брасовскому району на Брянщине, бабы и ребятишки вытянули все жилы – поминутно толкали подводы, покрытые рогожами, увязанные верёвками, то и дело застревавшие во встречавшихся на их пути глухих болотах. Места, неизменные тысячи лет: зыбучая глубь, бездонная хлябь, где само время с ума сошло. Слепни и мухи вились над лошадиными спинами, донимали полчища комарья. От телег пахло дёгтем, от болотин – брусничником и сыростью.

 Кормиться помогали собранные в бору грибы и ягоды. (Немцы выдавали строго по списку лишь небольшие брикеты с кашей). Так же, как и в деревне, из последних сил держались по-соседски друг дружки, хлеб-соль вместе водили. Останавливаясь в селениях, собирали на брошенных усадьбах картошку. Попутно в речушках и прудах ловили рыбу.

Однажды, расположившись на разъезженном, усыпанном мелкими каменьями берегу Десны, соорудили кой из чего сеть и отправились на рыбалку. Мужики вели рекою снасть, а мальчишки воробьиной стайкой бегали следом, подбирали выкинутый на берег небогатый добыток. Вытянули невод в очередной раз, а в нём – полуторагодовалый мальчик! И гадать не нужно – вверх по течению разбомбили переправу, одна из семей погибла разом: вместе с конём и телегой ушла под воду. Мужики – мальчишкам: «Бегите, кличьте баб, скажите, мол, рыбину крупную поймали». Примчался народ, разглядев лежащий на берегу под олешником улов, бабы, вар подливай – не смолкнут, выли в голос, волосы на себе рвали, словно у каждой умер во чреве младенец. И терпению приходит когда-нибудь конец…

И вблизи Почепа обнаружили в лесу жуткую, погибельную картину: наши ли, немцы? Так и не поняли. Но волосы встали дыбом, когда натолкнулись на огромный, метра в два высотой ворох человеческих костей: скелеты, черепа. И никакой гражданской одежды или военной формы, голые кости.

Не менее чем партизан, немцы боялись тифа и вшей. В Почепе баб и детишек раздели донага и втолкнули по очереди в два загодя приспособленных под санобработку вагона. Вещи тоже подверглись термообработке. На путях, нацеленных на Запад, стояли два поезда: один – товарняк – в нём хозяйственные немцы везли плодородную украинскую землицу, а в другой загрузили наших баб и ребятишек, не церемонясь, «рассортировали» под вой и причитания: детей – в одни вагоны, матерей – в другие.

Но Господь вступился за полонённых, не позволил им очужеть, сгинуть во вражьей стороне. Ночью налетели наши кукурузники, развесили фонари и нещадно разбомбили драпающую немчуру. Заполыхал Почеп, зароился народ. Хаос, толчея! Скученность – не дай Бог! Тати фашистские, утратив прежнюю спесь, спасали собственные шкуры, бежали. Им было не до вагонов с русскими, приготовленных для отправки в Рейх. Бабы повысыпали на рельсы, кинулись в дикой неразберихе разыскивать своих детей.

Отцу запомнилась картинка: село Добрунь, только что прошёл дождь, по склону крутой горы стекают грязные потоки. Немцы в спешке отступают. Дорога в гору, на неё фриц гонит запряжённую в бистарку лошадь. Подвода под завяз нагружена мешками с крупой, сахаром, солью. Лошадь от натуги падает на колени, как бы её ни погоняли, вскарабкаться на угор по сползающей дорожной жиже не может. И тогда возница (наверно, состоял при кухне) вспарывает мешки ножом, и на глазах у голодных беженцев продукты втаптываются в грязь…

А следом плачет, пытается взъехать на размасленную гору молодой немецкий мотоциклист… чует, что подходит конец, что рыльцо-то в пуху!

Сколько несчастья, горя, разрухи, обездоленности и смерти повстречалось беженцам на пути – и не передать. Куда ни ступни, куда ни посмотри – везде слёзы и разор. Не от вида ли нашей округи содрогнулось сердце немца Ганса Гессенса, фронтового уполномоченного национального комитете «Свободная Германия», не о горе ли несчастье именно моих земляков поведал он в своей речи, обращённой к немецкому народу, сообщая о причинённых опустошениях вовремя отступления войск группы армий «Центр» из Орловской области осенью 1943 года: «Мы проехали сотни километров и здесь на месте благоустроенных жилищ видели груды камней, пепла и обгоревших брёвен. С немецкой педантичностью совершались страшные и в военном отношении абсолютно бессмысленные разрушения». По его мнению, виноват во всём немецкий вермахт. Своими глазами увидел представитель «Свободной Германии» нищету и разрушения, содеянные его соотечественниками. Свидетельствуя эти злодеяния, он предупреждал немецкий народ о том, что каждый угнанный, замученный или убитый советский человек – страшное обвинение. Каждый разрушенный дом, каждая украденная корова, каждая похищенная вещь – страшное обвинение. И за всё это в скором времени придётся расплачиваться, потому что «кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда».

СЛОМАВ ХРЕБЕТ ФАШИСТСКОЙ НЕЧИСТИ

Собрала Наталья Андрияхина своих и – за огороды, в окопы. Вдруг слышат: где-то совсем рядом забабахало, загромыхало, рванул склад немецких боеприпасов. От его взрывов вспыхнула ветряная мельница, замахала горящими крыльями, заскрипела навзрыд, зачадила, зазастила белый свет.

…Прожили они в окопах полторы недели. Засобирались в обратную, на Мишкин бугор, до своей хаты. А до неё, родимой, топать и топать. Общего на несколько семей мерина, кривого Воронка – опять им не повезло – украл староста (приходил сообщить, мол, завтра красные будут уже тут).

Немцы ушли. Затишье. И вдруг – снова пальба! А затем – шквальный огонь! Поспрыгивали беженцы в окопы, набились битком, прижались друг к дружке, а сверху на них – земля от разрывов.

За полчаса до начала артподготовки бабушка Наташа ушла в деревню за едой. Местные жалели беженцев, помогали, чем могли: позволят и картошки на огородах накопать, и хранить в своих подвалах вещи.

К вечеру канонада чуть притихла, объявились наши бойцы: уходите, мол, как можно скорее, здесь вот-вот разразится страшный бой. Куда ж дети сдвинутся, когда мать так и не вернулась из деревни? Кинулись сами её искать. Как бывает нередко по осени – темь кромешная, первородная. Народ попрятался по подвалам, затих.

Наконец, достучались, открыли им двери в том самом подвале, где отсиживалась и бабушка Наташа. Дохнуло погребною сыростью, смотрят: свеча горит, народу – битком. Выскочила Наталья наружу, к детям, некогда маху давать – бросились они к яме, где свалены их вещи, которые не все прихапнул, удирая, староста. Кое-что, кое-как достали, и мать распределила эти хархары меж своими, что кому нести. Раздобыли Андрияхины где-то тележку, покидали в неё свой скарб (как одёжу кинуть – когда-когда до Игино доберутся, осень на дворе, уже и жёлтые ручьи ракитовых листьев потекли вдоль обочин), и под покровом ночи – в путь! А за их спинами – бой. Не на жизнь, а на смерть.

И снова начались их мытарства по израненной войной русской земле. Правда, водители полуторок никогда не отказывали, брали на кузов, подвозили, если было по пути. Маленькому Ивану мать выделила нести ковригу, которую добыла в деревне. Уложили её в наволочку, привязали котомкой с правой руки. Шли быстро, над головами свистели пули.

К утру, выбравшись наконец-то из опасной зоны, упали в лесу, чтоб хоть чуть-чуть передохнуть. Вынула бабушка Наталья махотку с говяжьим салом (кто-то подал ей на нищенство), глядь, а ковриги-то нет как не бывало! Потерял мальчишка хлебушко, а как, где – и не заметил. Вспомнил о нём, лишь когда на него уставились голодные сёстры. Спохватился, бедный, и в голос! Только слезами – реви, не реви – не поможешь.

Слава Богу, добрели кое-как до лесной деревушки. Постучались в крайнюю хату. Хозяйка, посочувствовав их горю-несчастью, кликнула бабушку Наталью в подвал. А там! Три шестиведерных напола груздей. Не пожалела баба, наловила грибов большущую миску: «Ешьте, родненькие! Всё, что Бог послал!»

А потом случайно повстречали своих игинских соседей Ходёнковых. С горем пополам, нечеловеческой силой, добрались с ними до Брянска. Тут – попутка. Подъезжают к Десне. Водитель почему-то притормозил на минутку. И вдруг – ка-ак ахнуло! И в воздух взлетели куски от впереди идущей полуторки, руки-ноги находившихся в её кабине и на кузове беженцев. Колонна подхватилась, запятилась по-рачьи. Высаживая беженцев из машин, остервенело орал патруль (некогда ему на переправе в бирюльки играть!): «Вылезай без разговоров, и – пёхом, пёхом! Скатертью дорожка!»

Сколько людских жизней унесут ещё оставленные войной противотанковые мины, авиационные снаряды, гранаты и другая ненасытная, кровожадная, безжалостная, противочеловечная дрянь.

Пристроившись к вечеру, когда уже начал заметно меркнуть день, на другой попутке, кое-как попали в Карачев. Въехали в городишко ранним утром, затемно, а когда жидкий свет проявил улицы, ужаснулись – Карачев стёрт с лица земли! Все здания разбиты, повсюду вороха жжёного красного кирпича. Ребятня уселась, где попало, на развалинах, а взрослые кинулись спрашивать очередную попутку.

Только когда оказались в Сосково, от души чуть отлегло – теперь хоть ползком, а доберутся на свой Мишкин бугор. Плетутся они окрестными деревушками – кругом разор, пепелище. Видят: на зерновом складе в деревне Мартьяново красной краской прямо по брёвнам, во всю стену: «Смерть фашистским оккупантам!» Соседнее Звягинцево сожжено дотла. От него рукой подать до своих полей. Все глаза проглядели: что там, как там дома, впереди?

Вот и Кировская Облога. Два-три домишка. Святая Приснодева Мария, – цела! Осведомились у знакомых, округлили глаза – нет, Игино почти не тронули. Ни живы, ни мертвы от радости.

Поднялись на взгорье – впереди родная деревенька, урынок наш, – Козловка, как стрелочка, взлетает вдоль бугра! Чуть размывается лёгким маревом бабьего лета. Над соломенными крышами зыблются нагретые за день воздухи. Поле кировское, где, бывало, колыхалась, ходила светло-зелёным маревом рожь, истерзано окопами да рытвинами от снарядов.

Через Крому ни тебе мосточка, ни хоть бы каких-нибудь хлипких, ручейных кладей. Пришлось, подняв узлы с пожитками на плечи, «кунаться» бродом. Осторожно ступая по скользким подводным голышам, поднимая за собой облако мути, выплеснулись, наконец-таки, на берег – мокрющие, словно водяные крысы.

А бывало… проходит по мостку из Ломинских лугов, отмахиваясь хвостами от назойливых слепней, разномастное стадо, а он глухо так, деревянным вздохом вздыхает, вздыхает. На быстрине – неподвижно замерли пухлые белые облака, и дождём через них сигает мелкая рыбёшка. А та, что покрупнее, стоит неподвижно у коряг, чуть пошевеливая розоватыми пёрышками плавников, дивясь на золотое, усыпанное разноцветной ракушкой дно Кромы, по которому снуют прозрачно-жёлтые пескарины.

По правому берегу, под ивовыми косицами, – купавки жёлтенькие, и на них – букашки усатые. И в зыби речной плавится-топится предвечерняя заря, гуляет солнышко. Боже ты мой! И счастья иного не надобно... Правда, было это в каком-то давнем-предавнем, неведомом году.

Кинула бабушка пожитки, склонилась, растёрла в ладонях горсть земельки с игинского поля, нечем унять дрожь, мочушки нет, душа с телом расстаётся, и разрыда-алась...

Под кипенными облаками, в надмирной округе, низко над лугами, над полями, над овражистыми урочищами, носились чибисы: «Чьи вы? Чьи вы?». Из-под ног рассыпались крупинками, щёлкали и падали в траву, обожженную войной и жаркой осенью, не ведающие горя кузнечики.

 Наверно, по-настоящему ощутить святость родимых мест, её меру, можно лишь после разлуки, грозившей смертью… И родичи мои, надорвавшие души свои от обречённости жить в неволе, словно воскресли из мёртвых.

Двадцать восьмого октября 1944 года Комиссия при исполкоме Сосковского района Советов депутатов трудящихся Орловской области по расследованию фактов зверств и злодеяний немецко-фашистских властей на временно оккупированной территории Сосковского района, в которую вошли: председатель комиссии Понуровский П.А., Сулоцкой И.К., Соловых Г.Я., Безлюдная В.В.., Меркулова Н.А. (жаль, в документе остались фамилии да инициалы) произвела проверку и расследование зверств немецкой власти над мирными жителями. Я просто не имею права не донести до читателей книги документ, подготовленный этой комиссией.

«Установлено: немецко-фашистские власти оккупировали территорию Сосковского района четвёртого октября 1941 года, и временная оккупация продолжалась до одиннадцатого августа 1943 года.

За указанное время по заданию и приказам немецкого командования, под непосредственным исполнением сельхозкоменданта Темпеля, коварные зверства немецко-фашистских властей характеризуются следующим: только за незначительный промежуток времени с февраля 1942 года по июнь 1942 года немецкими властями было расстреляно и замучено двадцать три члена партии, а всего замучено, казнено и уничтожено сто тридцать четыре человека.

Немецко-фашистское командование, думая ослабить тыл и фронт нашей Родины, поставило цель насильственного угнания советских граждан в немецко-фашистское рабство.

По заданию немецкого командования, под непосредственным руководством немецкого сельхозкоменданта оберлейтенанта Темпеля и лейтенанта Легенза отправлено на каторжные работы в Германию восемьсот семьдесят человек передовой советской молодёжи, главным образом, в возрасте от шестнадцати до сорока пяти лет.

Граждане Сосковского района не желали покидать свой родной край. В июле 1943 года немецкие солдаты приказали комсомольцу Панину Фёдору (1922 г.р.) отправляться на сборный пункт для отправки в Германию. Панин сделал попытку бежать, но немецкие солдаты заметили это и дали очередь из автоматов в спину Панина. Панин был смертельно ранен, но ещё жив. Немцы подошли к нему и зарыли в землю заживо.

Рябининой Д. (двадцать семь лет) также было предложено идти на сборный пункт для отправки в Германию. Рябинина спряталась в подвал. Немцы заметили это, бросили туда гранату, и она погибла от взрыва. Мамонова З. (тридцать два года) категорически отказалась покинуть свой дом и ехать в Германию. Немецкий палач отрубил ей голову. Журавлёву Т. (тридцать шесть лет) за отказ ехать на работу в Германию четвёртого августа 1943 года замучили, исколов штыками грудь и спину.

Настоящий акт представлен Областной комиссии по расследованию злодеяний и привлечению виновных к ответственности за всех граждан Сосковского района казнённых, замученных и угнанных на каторжные работы в немецкое рабство немецко-фашистскими палачами».

Документ этот, по правде говоря, не раскрывает полной картины бедствий, постигших мою несчастную родину за двадцать два месяца оккупации. Его можно дополнять и дополнять.

Например, событием, произошедшим у нас осенью сорок первого. А связано оно с немецким самолётом. При отступлении нашим бойцам посчастливилось подбить обнаглевший, летящий настолько низко, что можно было «снять» из трёхлинейки, фашистский бомбардировщик. Как ни старался он дотянуть до своих, но всё-таки вынужден был сесть на пшеничное поле между селом Кирово и посёлком Степь. Экипаж из четырёх человек пытался слухом прорваться к линии фронта, но передвижение сдерживал раненый пилот. Чуть выше Кирова, у леска, в перестоявших горохах, наши бойцы настигли немецких лётчиков и взяли в плен. Отступавшим, конечно, было не до сбитого самолёта. А для деревенских он – чудо из чудес! Отец мой, мальчишкой, бегал на него смотреть, и показался самолёт ему тот громадным вокзалом.

Хороший крестьянин – мужик практичный. За просто так у него никакая вещь не пропадёт. Пошныряли деревенские в самолёте и обнаружили в баках двести литров керосина. Это ж какое богатство задарма пропадает! Выкачали керосин, растащили его по избам. Нальют его в гильзу от сорокапятки или любой другой патрон, вставят фитилёк – тряпицу хоть бы от той же портянки – какой-никакой, а всё-таки свет.

Вскорости нагрянули немцы. Ясное дело, не могли они не заметить свой сбитый бомбардировщик. Началось дознание, мол, куда подевались четыре пистолета, ящики с патронами, ну, и керосин, конечно. Мужики разводили турусы на колёсах, несли всяческую околесицу, одним словом, мутили воду, водили фрицев за нос. А один из тех пистолетов, обследуя немецкий самолёт, нашли шестидесятилетний дед Фарафон и девятнадцатилетний парень Василий Андрияхин (двоюродный брат моего деда Фрола). Нашли, значит, они тот злосчастный пистолет и спрятали в избе Василия, правильнее сказать, заложили в устье печки кирпичом, замазали глиной.

Война – войной, а у парня в соседней деревушке Дерюгино (чай, не сто вёрст киселя хлебать!) проживала зазноба. Так уж случилось, что понравилась его дроля и местному полицаю. А был тот малый, сказывают, крутой, готовый побрататься ради своего интереса хоть с лешим, хоть с чёртом.

Пришёл Васька к своей любушке по белому лугу, по облитому лунным светом просёлку на свиданье, а соперник про то узнал и зарёй на обратном пути в мелком подлеске подстерёг парня да пугнул из зарослей папоротника: саданул из немецкой десятизарядной винтовки в дремучую сонную тишь, прямо над его головой. Полыхнул, чтобы Ваське неповадно было в их деревню к девчонке ходить.

Как ни суди, ни ряди, молодость – время горячее. Заартачился парень, сердце в огне! Прибежал домой, на Кировский посёлок, разворотил свой схрон, зарядил пистолет патронами от ППШ: «Ну, посмотрим: кто кого! Погодь, милок! Я те покажу козью морду! Я те задам перцу!»

И на следующий вечер, сунув оружие в карман, видать, был не из робкого десятка, упрямо отправился в Дерюгино. Полицай, конечно, его уже поджидал. На подходе к деревне завязалась перестрелка. Полицейский догадался, откуда у Василия может быть пистолет. Мало того – Васькин младший брат, играя со своим сверстником, братом того самого полицейского, с которым у парня была перестрелка, решил похвастаться, какой у него храбрый старший брат – даже оружие имеет.

…Печку раскурочили, Василия и деда Фарафона увезли на допрос в Сосково. Избили их до полусмерти. Вывели на кладбище и заставили рыть себе могилы. Поставили у края. Первого изрешетили деда Фарафона (страху не выдал ничем, лишь задрожали огромные его кулаки да беспощадно ударил свет из его широко раскрытых, устремлённых на ворога глаз). А Василий казни не дождался – тоже слезинки не обронил – негоже перед врагом плакаться! – как настал его смертный черёд, упал в вырытую им яму, замертво. От разрыва сердца. Больное оно у него было, потому в начале войны и не мобилизовали.

За время фашистского ига из моего района было угнано в Германию около тысячи трёхсот человек, в основном, молодёжь. На фронтах погибли, сгинули в фашистской неволе сотни жителей моей округи. Лишь по неполным данным погибшими и пропавшими без вести числятся три тысячи шестьсот четырнадцать человек. Немцы уничтожили девятьсот шестьдесят колхозных построек, клубов, изб-читален, шесть больниц и медпунктов, маслозавод, тринадцать школ, две МТС. Крестьянские хозяйства были полностью разорены, не говоря уже о колхозных фермах, с которых фашисты угнали: три тысячи пятьсот девяносто две коровы, пять тысяч пятьсот сорок три овцы, четыре тысячи семьсот девяносто одну лошадь, тысяча девятьсот девяносто шесть свиней, тысяча четыреста семьдесят пять пчелосемей. Уничтожены птицефермы.

Немцы следовали наставлениям своего фюрера Адольфа Гитлера: «Мы обязаны истреблять население – это входит в нашу миссию охраны германского населения. Нам придётся развить технику истребления населения… если я посылаю цвет германской нации в пекло войны, без малейшей жалости, проливая драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею права? уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как черви». Ишь ты, чего удумали, чтобы чистенькими остаться, мол, раса у нас низшая!

История человечества знает немало примеров, когда в обычном человеке воспламеняются такие отвага и геройство, о которых он и сам за собой ранее не замечал. Уж так велось исстари: война прочёсывала мужиков частой гребёнкой. В годы Великой Отечественной войны в боях за нашу округу погибло и умерло от ран семьсот солдат и офицеров разных национальностей. Останки их покоятся в пятнадцати братских и воинских захоронениях. Есть такая братская могила и в селе Кирово. В ВМЦ числится она за номером 57-613. Год её создания – 1943-й. Сразу же, как выдворили ворога из округи нашей, оплакали героев – на видном месте, у правления колхоза, захоронили погибших на подступах к селу Кирово, павших за деревушки Игино и Старогнездилово, за посёлки Степь, Облога, Чистое поле.