Татьяна ГРИБАНОВА (Орел)

СПОЖИНКИ

(Страницы из книги «Колыбель моя посреди земли»)

...Не спалось в эту ночь барыне Соковниковой. Впечатлительной Марье Николавне, столкнувшейся у ворот погоста с толпой баб и мужиков, понуро бредущих за Акулининым гробом, до-олго стояла перед глазами эта, не разродившаяся пятым, бойкая кировская баба, а ещё припоминались  последние денёчки прошлогоднего лета.

Тогда, на Успенье, пятнадцатого августа, ещё здоровая, весёлая и нарядная Иванова жена Акулина со своей товаркой Павлиной притащили на руках под пение и пляски на господский двор «именинный сноп», взгромоздили на середину «оспожинского стола», накрытого заранее по велению Марии Николавны.

 Любила барыня двух этих баб: из себя видные, радость из них так и прёт. И в работе любому мужику не уступят: хоть литовку в руки дай, хоть вилы, хоть к печи поставь. И скромность у них всегда в подругах ходила.

Деревенские «ндравную» барыньку-то побаивались, лишний раз с глаз увиливали. Потому поздравить с Дожинками спровадили тогда её любимиц – Акулину да Павлинку.

Помнится, только-только возвернулась Мария Николавна с литургии, с праздничной заутрени. Только просвирочкой Успенской разговелася, кофею собралася испить. А они, бабы-то, с гостинцем и припожаловали. Народ затоптался, позагуживал, заглядывал из-за привратных жасминов.

Вышла Мария Николавна на крыльцо, уж, верно, знала, за какой надобностью её потревожили, а посланки-челобитчицы поклонились в земь: мол, всей деревней, барыня-кормилица, с Зажинками «проздравляем». Улыбнулась Мария Николавна, кликнула денежку на всю братию принести, на общую гулянку – отдарилась. Акулине ж с Павлинкою вручила по косынке батистовой в придачу.

Барыня Соковникова, воспитывавшаяся в малолетстве по желанию её матушки при монастыре, нраву была по нашим меркам не очень-то и простого: взбалмошный её характер не смогли переломить даже годы, проведённые под надзором приставленной приглядывать за ней суровой монахини Капитолины. Ну, так не зря же говорят: «Уж коли зародился с лысинкой…»

Как бы там ни было, но кое-какие монастырские науки она всё же усвоила. Праздник Успения, которым «разрешались Спожинки», почитала, к примеру, особо. Может, оттого, что Успение Пресвятой Богородицы – один из древнейших праздников? Отмечать его начали ещё во времена раннего Христианства. (К шестому веку этот Двунадесятый праздник, который в народе называли «Великой Пречистой», уже праздновался повсеместно).

Обычно, если ничто не мешало, не впадала в очередной блуд с соседом помещиком, по которому до самого гроба сохла, сходила с ума, на худой конец, со своим же приказчиком, или не наваливался, откуда ни возьмись, на неё «африканский жор», Марина Николавна блюла посты.

После самого сурового, второго за Великим, двухнедельного Успенского, позволяла она себе, наконец-таки, расслабиться: напекались горы всяческой всячины из новины́, снова часу в шестом вечера съезжались к ней знакомые на чай, перекинуться картишками, послушать под гитару последние романсы (помещица баловалась игрой на гитаре, выучилась как-то на водах). Могла Мария Николавна, развлечения ради, и облагодетельствовать селян, поприсутствовать на венце годовых крестьянских забот – Дожинках.

С Успения начиналось Молодое Бабье лето. И заканчивалось оно лишь одиннадцатого сентября, на Ивана Постного. Крестьяне этот праздник посвящали окончанию жатвы и встрече осени. В обедню торопился мужик в церкву – святить новый хлеб. Дожидаясь «свячёного куска», в семье никто не завтракал. И только когда возвращался хозяин, садились за стол разговляться освящённым караваем. Остаток его бережно заворачивали в чистое праздничное полотенце и укладывали под образа. Большим грехом считалось обронить хоть крошку от свячёного каравая. Преломляя от него по малой частице, хлебом Успенским пользовали болящих, надеясь на великую силу Божьего благословения.

Примечали: коли в этот день – вёдро, то Старое Бабье лето – с тринадцатого по двадцать первое сентября – будет ненастным. Коли на Успенье или на днях выпестрится радуга – к душевной и затяжной осени. Считалось, что на Спожинки солнышко засыпает. И если в Бабье лето вьётся по полям, лугам да перелескам много Богородичной пряжи (паутины), знать, зима наверняка будет лютая. «Большая Пречистая месяц на два полена рубит» (пополам), – говаривали в народе.

Иногда на Успенщину, коли не лень-матушка, Мария Николавна собственнолично выезжала, с ветерком проскакивая изволоки и спуски, на жниву. Натянет вожжи – тпру! – скрипнет рессоркой, сойдёт наземь, поискав местечко, усядется в тенёчке под рябинкой на краю поля в выставленные для неё кресла, расперит веерок. Хоть и не одобряла православная часть её души языческих обычаев, но очень уж удивителен был обряд, укоренившийся ещё в прадедовские века в Кирово Городище. Участвовали, как правило, в нём жницы.

Почитая Успение Пресвятой Богородицы за большой праздник, крестьяне всё же в этот день не прекращали работы в поле. Как когда-то в старую старину, в завершение жатвы крестьянки выходили на Оспожинки на ниву, обвязывали соломой серпы и катались по земле, прося пожню «правильну́ть силу», отданную уборке урожая: «Жнивка, жнивка! Отдай мою силку в каждую жилку, в каждый суставец! На яровину, на овёс, на гречиху, на конопельки! На пест, на колотило, да на молотило и на кривое веретено. Кто пахал – тому силку, а кто сеял – тому две, а кто жал – тому все. Пашня, пашня, хлебца нам дай, а силушку нашу отдай!»         

На поле полагалось оставить горсть несжатых колосьев, чтобы «завить бороду» – перевязать её лентой и подломить, приговаривая: «Николе – борода, коню – голова, пахарю – коврижка, жнеюшке – напышка, а хозяевам – на доброе здоровье. Дай Бог, для того, чтобы на другое лето был богатый урожай!» Жницы верили, что своими заговорами смогут вернуть земелюшке силу, что истратила она на «вынашивание» урожая.

Последний сжатый сноп – «именинник». Жали его обязательно молча и называли «сноп-молчанушка», связывали перевяслицем, бабы по очереди присаживались на него, просили-уговаривали: «Ржица-матушка, народи на лето получше этой, а если такой, то не надо никакой!» Потом этот спожинский сноп обряжали в сарафан и кокошник, обступали всей деревней и с песнями несли сначала в храм, освятить, а потом вдоль улицы, к владельцу села.

                             Дожали, дожали, спожинки дожали,
                             Зерно гребли, каравай пекли,
                             Гостей угощали, нивку поминали.
                             Житушко, расти-расти!
                             Времечко, лети-лети!

К вечеру на лугу сдвигали столы, приносили лавки, и устраивали складчину – общий пир, основным обрядовым блюдом которого была овсяная каша с салом и маслом.

К этому дню подходили на огородах «зимовы́е» огурцы – похвальба Марии Николавны. И до обеда в имении её управлялись с засолкой множества бочонков (и себе в погреб, и на ярмарку, чтобы было что выставить) хрустких кировских огурчиков. Мужики загодя ехали в Савин лес, притаскивали воз дубовых веток, наваливали в пуньку. На задах накапывали с десяток плетух хрена, в саду нашмурыгивали смородиновой, вишнёвой листвы. С огородов сдёргивали охапки духовитого укропа.

Огурцы, пересыпаемые дубовой листвой, вишняком, смороденником, укропными зонтиками, растёртым жгучим стручом и бог весть ещё какими травами, укладывали слоями в вымоченные, притопленные на всё лето на Кроме десятиведерные наполы, установленные рядами в барских погребах.

Некалибровку, остатки-перестарки, благодарствуя за барскую щедрость, торопыги бабы тащили, накрячив плетушки, на свои подворья, чтобы и в свою погребицу закатить парочку бочонков «лапотков». А как же без огурцов-то? Самый что ни на есть мужицкий продукт под картошечку да под хваткий морозец.

…Выйдет ли барынька «попить воздуху» в вековые липовые аллеи, спустится ли к пруду в горьковатые ароматы сросшейся взаплот бузины, отправится ли в тарантасе на прогулку вдоль синеглазых цикориев, повсюду слышаться гармони, девичий смех да песни:

                                             …Жнеи молодые,
                                              Серпы золотые!
                                              Уж вы жните, жните,
                                              Жните, не ленитесь,
                                              А обжавши нивку,
                                             Пейте, веселитесь!..

Возле «именинного снопа» до позднего часа (уж и небеса затянулись тёмно-синим сатинчиком в мелкую просяночку) под ясными Стожарами шумело веселье, водились корогоды, звенели берестяные, знамые ещё прабабками песни.

 

До самого утра, до третьих Петуханов Куреханычей, не могла уснуть в ту ночь Марья Николавна, смотрела сквозь тюли в большое и гулкое небо. То ставенки отчего-то поскрипывали: «Распрямись ты рожь высокая!», то несносно, словно чистила сковородку кухарка, затевала чехарду, свирчела на клумбах, в метиоловых буйствах, пузатая цикадная мелочь, то наперебой тукали о крышу беседки переспелые медовки и наливы.

Раскапризничалась барыня не на шутку. Посередь ночи кликнула девку, велела поставить самовар, чего никогда за ней не водилось. «Какие чаи-кофеи ишо вздумала?» – фыркнула спросонья под нос себе Марфушка, но перечить Марье Николавне – себе больней. А потому – зашлёпала, босая по половицам, прикатила прямо к постели столик (барынька вставать-то не пожелала), подала чаю, вытряхнула в вазон варенья («Чай, уж отскушав сластенького, угомонится?»).

А с Марьи Николавны при виде варенья и совсем сон словно телушка языком слизала. Нахлынуло-о! Видать, правду, прикипела она к Акульке! С малых лет ведь та при барском дворе. Жалко её, сердешную! Как не пожалковать? Хоть и четвёрку успела народить бабонька, а пожила-то? Всего ничего! «А ведь мы с ней годки?! – ахнула барынька, смахнула подкатившую слезу кружевным платочком, – и варенье ещё это!» – в сердцах отодвинула вазочку от себя Мария Николавна.

Барыня слыла по округе хлебосольницей: и сама любила вкусно поесть, и гостей попотчевать, удивить каким-нибудь новейшим блюдом. И каких только никаких рецептов у неё не было! Собирала она их со всех концов России. Возвернётся ли знакомый, гостивший у приятеля в Новгородской губернии, или переселится на жительство барыня какая из Тамбова, она – тут как тут: «А не будете ли так милостивы рассказать о вашем тамошнем застолье?» Ведь во многих имениях русских хранили и передавали из поколения в поколение редкостные рецепты. Держала она у себя и книги о поварском деле, даже «Энциклопедию русской сельской ключницы, экономки, поварихи и кухарки» выписала себе из столицы.

Возрастая в монастыре, пристрастилась она к лакомству, варенью из крыжовника. Но, пока со временем не развела кусты этой дивной ягоды, «северного винограда», у себя в имении, перепробовала варить варенье из всех местных продуктов: из ягод и фруктов, из овощей и цветов. В этом деликатном и любимом занятии помогала ей обученная премудростям стряпанья варенья молодая кировская баба Акулина.

Вообще-то, в XIX веке в России мастерство варить варенье ставилось в один ряд с умением музицировать и рисовать. Не было пансиона для девиц, где бы ни обучали этому искусству.

В кировском имении барыни Соковниковой ни одно чаепитие не обходилось без этого лакомства. Сахар всё ещё был дорогим продуктом, а пасека у Марии Николавны – о-го-го! Мёдом торговала даже в Москве. Поэтому и варенье у Соковниковой было исключительно на меду.

Правда, рачительная Акулинка придумала обходиться и вовсе без мёду-сахару. Просто-напросто уваривала ягоды до густоты. Не отходила от прикупленного для такого дела широкого медного нелужёного таза до шести часов, помешивая по первости деревянной, а как расщедрилась барыня – серебряной ложкой.

Приниматься за варку каждого варенья было принято в определённые дни. Прибежит, бывало, Акулька: «Матушка-барыня! Девки малины из Савина ложка вёдер пять притащили! Велите печь растапливать?» «А и то правда, милая, пора бы уж и приступать! Нынче ж двадцать четвёртое июля, Офимья-комарница, Ефимья Стожарница!» – похвалит Акулинкину расторопность помещица.

Для своего любимого занятия Мария Николавна приказала сладить в саду под навесом печь. Усядется она за чаем неподалёку с веером (кусучих ос отмахивать) и заведёт с Акулиной беседы, пока та кружится вокруг печки. Барыня и нужные указания даст, и расспросит о новом ключнике Федюшке: мол, не сыскал ли уже молодец в Кирово или Игино зазнобушку, и снова возвернётся к варенью.

Слушает её Акулька да только руками всплёскивает: «Это ж надоть! Слыхано ли то? Царю-батюшке, Ивану-то Грозному, ндравилось варенье из огурцов! Вот диво – так диво!»

«А вот во времена Екатерины Второй, – продолжала удивлять стряпуху барынька, – крыжовник называли «царской ягодой». Царица-то, сказывают, очень уж его уважала. Ходят слухи, что «изумрудное варенье», ну, то, Акуля, что мы в прошлом годе спробовали варить, за которым ещё губернаторша к Роштву присылала, на вишеннике, так, сказывают: мол, рецепт его придумала царицына повариха. Матушка-благодетельница, обладая душенькой щедрой, возьми да и отблагодари кухарку. Варенье то, сама, чай, видела, напоминает по цвету драгоценный камень. Так восхищённая Екатерина и вознаградила повариху свою за него не чем-нибудь – перстнем с изумрудом!»

Снимет Акулина пенки с варенья, подаст барыньке (очень уж она была до них охоча!), а та, прихлебнув чайку, и пригубит.

– А не подбавить ли, Акулинушка, со стопку медку? Нынче лето не ведрено, крыжовник вроде как кисловат? – промолвит, поморщась, Мария Николавна.

– Как скажите, матушка! Отчего ж не подбавить? – ответствует, отирая рушником со лба пот, распаренная печным жаром стряпуха.

И Мария Николавна от скуки примется листать журнал-календарь. Наткнётся на что интересное – тут же Акуле и зачитает: «Имеются сведения, что крыжовник (агрыз) выращивали в монастырских садах уже в XI веке. По переписи дворцовых садов в Москве в 1701 году в аптекарском саду числилось пятьдесят кустов «крыжу бересня». В 1857 году в хозяйственных записях имения князя Гагарина указывалось: «крыжу простого» – восемьдесят кустов, «крыжу мохнатого» – двадцать кустов, «крыжу красного» – двадцать кустов… А ведь наш-то крыжовник – тоже гагаринский! Племянница князя выделила мне как-то тройку кустиков на развод. С тех самых пор, Акулинушка, и ведётся у нас крыжовник-то. Вон ведь теперь весь Спирин бугор под ним!»

Акулина гремит тазами, махотками, раскладывает готовое варенье. Барыня, просматривая корреспонденцию, ахает: «Надо же! Сколь годиков пыталась отыскать этот старинный рецепт! А тут нате ж вам, из Петербурга письмецо от свояченицы получила! Ты, девонька, даже не представляешь, что за рецептик мы с тобой отхватили! Если не врёт, голубушка, заполучила она его в самом Михайловском! Ну, ты, вероятно, и ведать не ведаешь, а ведь это – имение самого Пушкина!.. Пишет Наталья Трифоновна, мол, Александр Сергеевич обожал варенье из «мохнатого крыжу», приготовленное по этому самому рецептику!» И зачитает барынька, любительница русских романсов, почитательница поэзии Пушкина, дрожащим голосом драгоценный рецепт:

«Очищенный от семечек, сполосканный, зелёный, неспелый крыжовник, собранный между десятым и пятнадцатым июня, сложить в муравлёвый горшок, перекладывая рядами вишнёвыми листьями и немного щавелем и шпинатом. Залить крепкою водкою, закрыть крышкою, обмазать оную тестом, вставить на несколько часов в печь, столь жаркую, как она бывает после вынутия из неё хлеба.

На другой день вынуть крыжовник, всыпать в холодную воду со льдом прямо из погреба, через час перемешать воду и один раз с ней вскипятить, потом второй раз, потом третий, потом положить ягоды опять в холодную воду со льдом, которую перемешать несколько раз, каждый раз держа в ней ягоды по четверти часа, потом откинуть ягоды на решето. А когда ягода отечёт – разложить на скатерть льняную, а когда обсохнет, свесить на безмене, на каждый фунт ягод взять два фунта сахару, прокипятить. Снять пену и в сей горячий сироп всыпать ягоды и поставить кипятиться, а как станет кипеть, осыпать остальным сахаром и разов три вскипятить ключом, а потом держать на лёгком огне, пробуя на вкус. После всего сложить с фунтовые банки и завернуть их вощёною бумагою, а сверху – пузырём и обвязать. Варенье сие почитается отличным и самым наилучшим из деревенских припасов».

Выслушав эдакое длинное наставление, Акулинка заробела, было, заотмахивалась: «Ох, матушка Мария Николавна! Пожалейте Вы меня, отпустите на сенокос! Боязно мне, ей Богу, не справлюсь я с такими мудрёностями!»

Мария Николавна только улыбалась на Акулинины отнекивания: «Ну, будет, милая, будет! Руки-то у тебя золотые!»

 

… Всю неделю барынька и Богоявленской водицей из кувшина умывалась, по два часа кряду раздумчиво приговаривала: «Крещенская водица, напитай меня свежестью, даруй телесам моим покой», и читала на не подступающий к ней сон охранительный заговор: «Засыпаю, на Бога уповаю. Верю в тебя и надеюсь на твою помощь. Ангелов призываю охранять мой сон, разгонять духоту, дарить сновидения. Ночь будет спокойной, а сон мой крепким. Аминь!» А сон не шёл и не шёл. И Мария Николавна в который раз вздыхала: «С кем же я теперь варенья из крыжу наварю? С кем разговоры разговаривать стану? Когда-когда другую бабу сметливую сыщу!» Сомкнула глаза лишь, когда Акулинина товарка Павлинка свила, принесла в хозяйкину опочивальню да приладила над постелей  оспожинский венок.

К слову заметить, и в крестьянских кировских избах на Успенщину в Красный угол водружался такой венок, сплетённый из колосьев. Предки наши, живя не в раю, верили, что «оспожинский венец» приносит удачу в их трудах праведных, охраняет жилище от нечистой силы. Правда, не принёс он счастья прабабке моей Акулине, как не плясала, не пела она в нём в Молодое лето.

 

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную