У попавших в начальство еще недавно бывших молодыми отношение ко мне, да и к Валентине Сидоренко, которая вместе со мной участвовала в седьмом Всесоюзном совещании и была признана одной из лучших, оставалось прежним: молодо-зелено и «Быков нам не указ! Ну сказали о вас в москвах, что из того! Идите и докажите, что вы соответствуете той полке, на которой вас поставили».

На том памятном для меня московском совещании я познакомился не только с Василем Быковым, но и с другими писателями-фронтовиками: Юрием Бондаревым, Евгением Носовым и Виктором Астафьевым. Все они кто в большей, а кто в меньшей степени сыграли свою роль в моей жизни. Василь Быков дал мне рекомендацию в Союз писателей, Юрий Бондарев, когда мне уже в Москве на приемной комиссии, несмотря на то что к тому времени я стал единственным писателем от Иркутской области, награжденным премией Ленинского комсомола, мне неожиданно завернули документы.

– Ну что, надеюсь, ты все понял! – узнав о результатах голосования, сказали мне в Иркутске. – Как говорится, до Москвы далеко, а до Бога высоко.

Узнав о случившемся, Василь Быков написал апелляцию секретарю Союза писателей России Юрию Васильевичу Бондареву. Мы встретились с Юрием Васильевичем в Москве, он, улыбнувшись, сказал, что начинающего писателя в его жизни ожидают не только розы, но и шипы.

– Ваши земляки посчитали, что премии Ленинского комсомола дают не за взятие городов, а за выслугу годов, – пошутил он. – Они ошибаются, и мы их поправим.

И действительно, на очередном заседании секретариата Бондарев попросил пересмотреть решение приемной комиссии, и в конечном итоге с опозданием на два года, я получил писательский билет.

Да, бывало и такое, из песни, как говорится, слово не выкинешь. Каково же было мое удивление, когда, узнав о непростой для меня ситуации, на одном из пленумов ко мне подошел Евгений Иванович Носов и предложил переехать к ним в Курск.

– Дадим тебе трехкомнатную квартиру. В Курске есть аэродром, можешь летать и у нас. А лучше бросай штурвал, садись за стол и пиши!

Я не поехал. Расстаться с Иркутском? Нет и еще раз нет!

На другой год после совещания молодых нас пригласили в Свердловск, и там я впервые увидел первого секретаря обкома Бориса Ельцина, на которого, используя его честолюбие и несомненные таранные способности, вскоре сделают ставку те, кто ненавидел Россию. И готовить его начали загодя. И они приехали вместе с нами, посмотреть, послушать, нарисовать образ уральского богатыря, который денно и нощно борется с ненавистными партократами. Ельцин пригласил нас к себе, даже прочитал стихи Михаила Зайцева. И мы заглотили наживку: вроде бы мужик ничего, неравнодушен к слову, достаточно молод и не чета шлепающему губами Брежневу. Прощаясь, он подарил каждому альбом «Шедевры каслинского литья» с дорогим рубиновым значком Свердловской области на обложке. Тогда мы и предположить не могли, что очень скоро, таран сделает свое дело: пробьет Кремлевскую стену, с наслаждением примется денно и нощно разрушать ту страну, которую не создавал. Заодно пустит под откос всех нас, пишущих и читающих, отправит в буквальном смысле этого слова по миру.

Но это будет позже.

Весной восемьдесят третьего года меня вновь пригласили на совещание. На этот раз в Пицунду. Сбор в Абхазии на берегу Черного моря организовали заведующий отделом культуры Центрального комитета комсомола Михаил Кизилов вместе с ответственным секретарем по работе с молодыми писателями Юрием Александровичем Лопусовым. Они решили сделать ставку на молодых, отмеченных на седьмом совещании писателей, которые, по их мнению, представляли новую волну в отечественной литературе.

 По пути на море, я встретился в Центральном доме литераторов с моим бывшим наставником Вячеславом Шугаевым. В последнее время у него ко мне проступила непонятная для меня ревность, я начал ощущать идущий от него холодок, он не подходил к телефону, бросал трубку. Выпив коньяку, Шугаев, глядя на меня в упор холодными голубыми глазами, сообщил, что написал критическую рецензию на мою повесть «Опекун» и при этом, как бы в пику, похвалил узбекского писателя Нурали Кабула. Я молча выслушал его. Для меня его признание было равносильно удару из-за угла: неприятным и болезненным. Повесть уже давно была напечатана, о ней хорошо говорил на совещании Василь Быков, по ней меня приняли в Союз писателей. И тут такая оплеуха! Чтобы как-то сгладить затянувшуюся паузу, я сказал, что в журнале «Новый мир» готовится к публикации моя новая повесть «Приют для списанных пилотов».

– Плохое название, – сказал Шугаев и попросил заказать еще коньяку. Расстались мы молча, я понял, что прежних добрых и доверительных отношений между нами уже не будет.

В Дом творчества мы добирались с моим университетским другом красноярцем Олегом Пащенко. В самолете я рассказал ему о встрече с Шугаевым.

– Валера, скроенные им штанишки стали для тебя коротки, – выслушав меня сказал Олег. – Теперь шагай сам и сам выбирай себе дорогу. Жизнь, она не замыкается только на одном Шугаеве. Ты для него теперь, что ветер в поле – не загонишь обратно. Как там, у Александра Сергеевича: «Восторженных похвал пройдет ненужный шум. Услышишь суд глупца и смех толпы холодной».

– «Но ты останься тверд, спокоен и угрюм», – в тон ему протянул я.

В Пицунде нас встретили уже знакомые по прежним встречам Андрей Скалон, Валера Исаев, Станислав Рыбас, Юрий Гречко, Анатолий Пшеничный, Михаил Зайцев, Михаил Андреев, Юрий Сергеев, Сергей Алексеев, Юрий Лопусов и Михаил Кизилов. Утром нас собрал Лопусов и взволнованным голосом сказал, ему только что позвонил сухумский поэт Виталий Шария и сообщил: к нам на семинар из Адлера на машине первого секретаря Абхазии везут Валерия Николаевича Ганичева. Что ж, Юра Лопусов хорошо знал, кто и на чем должен ездить.

 В то время для многих писателей Ганичев был небожителем, до которого из провинции было трудно дотянуться. Все пишущие знали, что в последнее время Ганичев занимает пост главного редактора «Роман-газеты» и многие писатели хотели бы познакомиться с ним с надеждой попасть на страницы популярного издания, выходившего тогда огромным тиражом. Прежде Валерий Николаевич возглавлял издательство «Молодая гвардия», а затем «Комсомольскую правду». Нам уже приходилось встречаться с ним: во время седьмого совещания молодых писателей он пригласил нас к себе в редакцию, где обрисовывая обстановку в мире, сообщил, что наши вертолеты уже участвуют в некоторых операциях в Афганистане. И добавил, что только вчера они выбивали бандитов из Герата. До ввода нашего ограниченного контингента в Афганистан было еще больше полгода. Откровенность и смелость, с какой Валерий Николаевич поделился с нами этой новостью, поразила.

Поразили меня, и не только меня, но и абхазских поэтов и писателей, высказывания Юрия Лопусова в отношении грузин, когда они пригласили нас на шашлыки в лес на берег горной реки Бзыбь.

От него мы узнали, что между Грузией и Абхазией, мягко говоря, непростые отношения, и резкие высказывания московского гостя о грузинах вызывали у хозяев-абхазов удивление.

– Ой, не поздоровится вам, Юрий Александрович! – воскликнул Виталий Шария. – Грузины – народ злопамятный. Узнают о ваших речах – найдут способ заткнуть вам рот.

Тогда мы еще не могли предполагать, что не пройдет и десяти лет, и Абхазия от Сухуми, до Гудауты заполыхает огнем. После боевых действий между грузинами и абхазами, Дом творчества, в котором проходило наше совещание, будет долго смотреть на море выбитыми окнами.

***

Ганичева встречал Лопусов с Кизиловым, мы же в это время осматривали окрестности Пицунды.

 Совсем неожиданно для меня после обеда ко мне подошла невысокого роста блондинка. Одета она была в короткое выше колен платье, волосы были собраны в пучок, ладная, стройная, я тут же обратил внимание, что на ногах у нее были белые спортивные тапочки. На вид ей было лет тридцать, не более.

 – Светлана Федоровна Ганичева, – представилась она. – Валерий Николаевич хочет поговорить с вами. Вечером после ужина сможете зайти к нам?

Я пожал плечами, надо, так зайду. Светлана Федоровна, помолчав немного, вдруг спросила:

– Валера, как же вы пишите? Ведь у вас такая сложная работа.

– А я включаю автопилот, – переваривая новость, не думая, брякнул я. – Достаю ручку, блокнот и начинаю писать.

 В тот момент я думал о другом. Я никак не ожидал, что у Валерия Николаевича Ганичева такая молодая и красивая жена. И не сразу сообразил, как же мне себя с ней вести. И допустил промах. Светлана Федоровна удивленно вскинула глаза, она не приняла мою шутку.

– То есть как на автопилоте? – Она прищурила глаза.

– Да я так пошутил…

Шутки Светлана Федоровна понимала и принимала. Но не от всех.

***

 Вечером все мои друзья пошли на танцы. Я же поднялся в номер к Ганичевым и с волнением постучал в дверь. Встретил меня Валерий Николаевич. Светлана Федоровна украшала стол. На тумбочке я заметил красивый букет цветов, на столе зелень, фрукты, кувшин с вином. На диване разглядел свою недавно вышедшую в издательстве «Молодая гвардия» книгу «Почтовый круг», а рядом «Литературную газету» со статьей Шугаева.

Одета Светлана Федоровна была в белую юбку, светлую кофточку, на руке – изумрудный перстень, на шее поверх блузки красивые зеленые бусы. Все продумано, все в тон. «Должно быть все не из магазина, а из художественного салона» – мелькнуло у меня в голове.

 Я просидел в номере Ганичевых допоздна, рассказывая о своей работе, о Распутине, Шугаеве. Вспомнили мы Василя Быкова и Астафьева. Валерий Николаевич рассказал, как он начинал свой путь в журналистике и привел в пример опубликованную им критическую статью в «Комсомолке» «Следствие ведут кунаки», за которую его сняли с редакторства. Тон разговора задавал Ганичев, но Светлана Федоровна, как опытный лоцман, направляла его в нужное русло. Мне уже приходилось иметь дело с женами писателей, но такого внимания, доброжелательства и участия к себе, я еще не встречал.

На другой день ранним утром мы встретились с Ганичевым на берегу. Выяснилось, что совсем недавно Валерий Николаевич попал в автомобильную аварию, и у него была раздроблена рука. Каждый день по утрам он приходил на пустынный в это время пляж и заплывал в море. Я составил ему компанию.

Вечером после споров и разговором в конференц-зале мы собирались у входа в Дом творчества. Толя Пшеничный приносил гитару, и мы вместе с отдыхающими пели «В нашу гавань заходили корабли». По нашей просьбе на бис Толя виртуозно исполнял незнакомую многим, но, как говорил он, модную в Европе песню «Эммануэль». Мы ему верили, так как Толя работал советником нашего посольства в Бельгии. Но чаще всего почему-то пели песню Остапа Бендера, из фильма «Двенадцать стульев», которую исполнял Арчил Гомиашвили:

Где среди пампасов бегают бизоны,
Где над баобабами закаты, словно кровь,
Жил пират угрюмый в дебрях Амазонки,
Жил пират, не верящий в любовь.

Но любовь, обыкновенная, курортная, прохаживалась по аллеям, выискивая свои новые жертвы. И находила! Когда Пицунду накрывала темная южная ночь, наша писательская компания разделялась: одни шли на танцплощадку к отдыхающим в Доме творчества «шахтеркам» с Донбасса, а мы с Юрием Лопусовым, Олегом Пащенко, Андреем Скалоном и Валерой Исаевым поднимались в комнату к Ганичевым и там уже под руководством Светланы Федоровны, разогретые южным солнцем и абхазским вином, чуть ли не до утра пели комсомольские песни:

Хорошо над Москвою-рекой
Услыхать соловья на рассвете,
Только нам по душе непокой –
Мы сурового времени дети...
 
Много позже Валерий Николаевич организует на Бежином лугу выездной пленум Союза писателей России. На автобусах мы поедим в Чернь к давнему другу Валерия Николаевича Виктору Даниловичу Волкову. Волков был начальником отдела культуры Чернского райисполкома, потом стал руководить всем районом. Там, на Бежином лугу, он с Ганичевым проводил праздник «Тургеневское лето». Мы поехали отдохнуть, искупаться, подышать воздухом Ивана Сергеевича Тургенева, а заодно и походить босыми ногами по знаменитому Бежину лугу…

Та поездка оказалась для меня особенной: ночь в поле, аэростат над лугом, песни на свежем воздухе, разговоры о Тургеневе, о литературе о жизни. Там же у меня произошли новые встречи и завязались новые знакомства. Особенно запомнилась наша вылазка на Козье озеро, когда мы, решив спрямить дорогу, угодили в болотину. «Не зная броду, не лезь в воду!» – смеялись мы, очищая свою обувь и одежду от вонючей глины. Именно там, на Бежином лугу, я впервые за многие годы наконец-то вылез из кабины самолета, снял с себя мундир и в буквальном смысле этого слова, пошел по земле, ступая по ней босыми ногами.

 – Правильно делаешь! Земля лечит, – глянув на мои запыленные ноги, заметил Ганичев.

 Как сказал один из героев повести Ивана Сергеевича Тургенева «Первая любовь», у меня никогда не было первой любви. Я сразу же начал со второй. Вернувшись с Бежина луга, я перечитал Тургенева и, вспомнив давний совет Миши Зайцева, начал писать свою первую пьесу, которая с небывалыми трудностями, но все же будет поставлена через несколько лет иркутским ТЮЗом. После переезда в Москву за короткое время я уже не облетал, как это было до того в Сибири, почти все деревни и города на самолете, где, кроме столовых, гостиниц и магазинов, я ничего не видел. Здесь я объездил на поездах и машинах всю европейскую часть нашей некогда великой страны. Слава Богу, что нашлись люди, которые сказали, поезжай и посмотри на все своими глазами. Тебе это пригодится.

 Побывал в Смоленске, Калуге, Волгограде, Рязани, Курске, Ростове, Николаеве, Севастополе, Санкт-Петербурге, Орле, Омске, Якутске, Ульяновске, Екатеринбурге, Липецке, Ельце, Можайске, Тирасполе, Вологде, Вязьме, Очакове, Тольятти, Дорогобуже, Гагарине, Одессе. Уже на пароходе по Волго-Балтийскому каналу приплыл на Валаам, по пути побывав в Угличе и Мышкине, посмотрел торчащие из воды колокольни затопленной Мологи. Когда писал «Воздушный меч России», то слетал на самолете на авиабазу Энгельс и даже полетал в кабине ракетоносца. Особое чувство я испытал, когда впервые, уже поздним вечером, мы приехали на Бородинское поле.

 Мы поднялись на батарею Раевского, спустились в дзот, в котором в сорок первом году держали оборону сибиряки под командованием полковника Полосухина. Потом забрались на Семеновские флеши, походили по усыпальнице графа Тучкова Спасо-Бородинскому храму. До сих пор перед глазами стоят выставленные под открытым небом зеленоватые от времени наполеоновские пушки.

 «Последний довод короля» прочел я на одной из них.

 «Что ж, весомый аргумент, даже и в наши дни!» – подумал, я вспомнив недавний расстрел Ельциным Белого дома из танков.

 Позже наконец-то добрался до Куликова и Прохорова поля, до тех памятных мест, о которых, открывая учебник истории, слышал еще в школе. Но тогда еще детским сознанием все принималось за веру: вот книжка, вот картинка, смотри и запоминай.

 В авиации есть такое понятие: сличение карты с пролетаемой местностью. Во время полета у тебя на коленях разослана отпечатанная бумажная карта. Ты пальцем отыскиваешь свой маршрут и, заглядывая сверху на проплывающую внизу землю, соединяешь себя с тем, что находится под самолетом, убеждаешься, что летишь верно, и, все, что есть на карте, реально существует в жизни. Что-то подобное происходило и во время наших поездок по городам и весям нашей, как принято говорить, необъятной России. Уже не на бумаге, не по картинкам и фильмам перед тобой открывалась непростая, зачастую кровавая история нашей земли.

 В Смоленске мы побывали в Свято-Успенском соборе, славном своей героической обороной 1609–1611 годов от поляков с его святыней – шитой пеленой «Положение во гроб», в Курске отстояли службу в Воскресенско-Ильинском храме, где когда-то крестили Серафима Саровского, в Угличе нам показали колокол, который по приказу царя Бориса был сброшен с колокольни, он был бит плетьми, ему вырвали язык, и он был сослан в Тобольск.

 В Озерках, где когда-то жил Иван Алексеевич Бунин, мы с учителем истории Натальей Петровой и замечательным елецким писателем Александром Новосельцевым попытались с ходу, с наскоку спасти от закрытия сельскую школу в бывшем имении Ивана Алексеевича Бунина. И так увлеклись этим процессом, что нас чуть было не оставили в школе на вечное поселение. Писатели укатили на автобусе, мы, было, бросились вдогонку, но тщетно. Пришлось догонять писательскую братию на попутной машине. Позже Наталья Георгиевна напишет о нашем посещении забытой озерецкой школы, заодно вспомнит гимназию, где учился Иван Алексеевич Бунин и Михаил Михайлович Пришвин, расскажет о проблемах сельских школ со времен Ивана Грозного до сегодняшних дней в своей удивительно доброй и добротной книге «Повседневная жизнь школьного учителя от монастырского учения до ЕГЭ».

 Это были не просто писательские поездки в туристических целях. И перечисленные выше города и села, в которых ты побывал, складывались не в мешок туриста, откуда зачастую ничего нельзя порой достать. Все собиралось и складывалось в некое полотно, где всему было свое место. С некоторым удивлением я встречал сибиряков, которые родились на берегах Ангары, но по каким-то причинам откочевали обратно в земли курские и белгородские. Мне всегда казалось, что нет земли краше, чем наша ангарская. И на то были свои подтверждения. Помню, когда я поступил в летное училище и, с детства привыкший ко всему добротному, бревенчатому, обнаружил на бугурусланской земле села с земляными полами, соломенными крышами и стенами из кизяка. Но, приехав на Белгородчину и пройдя по мощеным улочкам районных городков, вдруг понял, не все так в России плохо, можно, оказывается, по-хозяйски, без бревенчатых стен и соломы с кизяком обустраивать свою жизнь. Вот и потянулись земляки на свою прародину. Из поездок мы привозили впечатления, строчки стихов, новые сюжеты для своих рассказов и повестей. А потом выходили книги: «От Донбасса до Байкала», «Колумб Вселенной», «Нам курсантские сняться погоны», «Воздушный меч России», «Георгий Жуков». Каждый привозил домой свое. Общие впечатления и незаметные, но памятные для души строчки. Из поездки в Севастополь, я, например, привез сочиненный на ходу в автобусе стих: «В Крыму у древнего города Саки. Я рвал у дороги красные маки. И сидел потом у оконца. С охапкой крымского солнца».

Не Бог есть что, но, вспоминая полыхающие вдоль крымских дорог маки, перед моими глазами тут же вставал тот нежный, полыхающий теплом букет. И там я встретил своих земляков.

 Большинство этих выездов из Москвы были организованы Валерием Николаевичем Ганичевым. Я не погрешу, но истинным вдохновителем этих вылазок, их идеологом, была, конечно же, Светлана Федоровна.

 Почему-то больше других мне запомнилось поездка в Орел и Белгород. Орел – понятно; тот писательский пленум прошел сразу же после расстрела Белого дома. Встал вопрос: как жить дальше писательскому сообществу. Валерий Николаевич решил собрать пленум в литературной столице России. В поезде мы ехали вместе с замечательным русским поэтом Николаем Старшиновым, Он расспрашивал меня про наше осадное сидение в Белом доме, что видели и как там все происходило. Кто-то из соседей осторожно стал расспрашивать его о Юлии Друниной.

 Я тут же вспомнил, что присутствовал у нее на семинаре, который проходил летом 1974 года в Иркутске. Мне она запомнилась красивой и молодой в черном строгом костюме и белой кофточке. И еще тогда я отметил ее густые, золотистые волосы. Еще сказал, что часть лица у Друниной показалась мне как бы замороженной.

 – Это у нее от ранения осколком в шею, – сказал Старшинов. –Замечательная была женщина!

И тогда я прочел посвященное войне стихотворение Юлии Друниной:

Я ушла из дома в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привычный сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые
От прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем Россия,
Не смогла сыскать.

На посиделках в нашем купе оказалась Светлана Федоровна. Она сидела, слушала наш разговор, затем тихо прочитала неизвестное мне на тот момент последнее стихотворение Друниной:

"Ухожу, нету сил. Лишь издали
(Все ж крещеная!) помолюсь
За таких вот, как вы, — за избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!"
 
Я слушал Светлану Федоровну и почему-то вспоминал октябрьские дни девяносто третьего года. Сразу же после расстрела Белого дома, я, раздавленный и побитый депутат Верховного Совета, пришел к Ганичевым домой, и они на несколько дней укрыли меня в своей квартире. Тогда вечером Валерий Николаевич принес мне ручку, пачку чистой бумаги и сказал:

 – Не теряй время даром. Пиши, что видел, прямо сейчас. Дальше многое забудется. Иди по свежим впечатлениям.

 Я заперся в дальней комнате и начал писать повесть, взяв в эпиграф первые строки стихов, которые вынес из расстрелянного Белого дома:

Плачь, милая, плачь!
Ты своего не узнаешь лика,
Вот что сделал с тобой всенародно любимый палач
Пьяный владыка.

Поездка в Белгород почему-то напомнила мне наши давние встречи в Пицунде. Там такой же теплой весной мы с Сережей Котькало, с которым познакомились еще во время осады Белого дома, темным вечером наломали у белгородских частников веток сирени и принесли их Светлане Федоровне, Марине и Гале Бушуевой, которая приехала на пленум с детьми из Николаева. Теплыми вечерами мы вместе с Мариной, Галей и поэтессой из Архангельска Леной Кузьминой, как и в Пицунде, все дни напевали песню на стихи Николая Рубцова «Синенький платочек»:

«О том, какие это были дни. О том, какие это были ночи! Издалека, как синенький платочек. Всю жизнь со мной прощаются они. О том, какие это были дни. О том, какие это были ночи!»

***

Но вернемся к вечерам абхазским. Поэты – народ особенный. Скажи им доброе слово, они будут помнить их всю свою жизнь. Там, в Пицунде, мы то и дело устраивали поэтические вечера. Зрителей и слушателей хватало, Дом творчества был заполнен отдыхающими, они с удовольствием ходили на наши поэтические вечера. Мы выступали по кругу, один за другим. Вел вечера обычно Миша Кизилов, поскольку тогда нас называли птенцами гнезда Кизилова. Ему, как говорится, были и карты в руки. Ганичевы и приглашенные абхазские гости, поэты и журналисты усаживались среди зрителей. Наверное, со стороны мы тогда напоминали выпущенных из вольер уже не щенков, но еще и не взрослых лаек. Это сравнение мне пришло в голову, когда я вспомнил, что на семинаре Андрей Скалон утверждал, что миссия писателя, как и у сторожевой собаки, следить за окружающим пространством и предупреждать хозяев о надвигающей опасности.
Обычно первым со своими стихами выходил Толя Пшеничный:

– Что бы я без друзей
Значил и что б я мог? –
Был бы я, как музей,
Где на двери – замок.
Был бы я, как закат –
Не согревал собой.
Был бы деньгой богат,
Был бы я нищ судьбой!..

***
…Пусть сияют, завлекая,
Чужедальние края,
Там, где матушка родная,
Там и родина твоя!..

Зрителям наши вечерние встречи были интересны тем, что прямо перед глазами открывались не только новые для них имена, но и поэтическая панорама молодой России. Тут же на смену вставал очередной пиит, краснодарец Юра Гречко. Он делал ответный ход, или, как он выражался, озвучивал ответ Чемберлену, хорошо зная, что Пшеничный приехал в Пицунду из-за «бугра»:

Вот и опять я одинок, молод и нищ.
В тамбур пустой молча приткнусь, где втихаря
месяц блеснет, словно он достает из голенищ,
теплый на вид, чуть с желтизной, нож блатаря.

Миша Андреев читал свои лирические строки о своей далекой томской родине:

Далеко от города,
Там, где больше холода,
Где клюют на старицах утром чебаки,
Милая Подгорная!
Ты немного гордая
Потому что пишутся с детства там стихи…

Но особой любовью зрителей пользовались выступления поэта из Волгограда Миши Зайцева. Миша был добр, доверчив и прост. Но это с первого взгляда. У него была чуткая и ранимая душа. Каким-то неуловимым чувством слушатели сразу же распознавали его открытость и несомненный поэтический талант.

Мир предельно прост,
Близки душе родные
Стада небесных звезд,
В полях – стада земные.

Вечерний свет потух.
По медленному склону
Ведет стада пастух
К открытому загону.

В ночи стада лежат,
Сны видят золотые.
Все вперемешку спят –
Небесные, земные.

Тогда мы еще только начинали. Олег Пащенко еще работал над своей первой повестью «Родичи». Потом он напишет «Спасательный круг», «Жильцы», «Колька Медный, его благородие»… Чуть позже, в феврале 1991 года, создаст и возглавит знаменитую на сегодня большеформатную «Красноярскую газету», где будет печатать всех, кто печется о России и родной земле. В то время Валера Исаев писал роман «Открытие». До этого у него уже была издана книга стихов «Радуги – речи», а чуть позже появятся неожиданные «Березницкие брехни». Андрей Скалон среди нас со своей книгой «Живые деньги» был уже классиком. Сережа Алексеев позже напишет романы «Рой», «Волчья хватка», «Сокровища Валькирии», а Слава Рыбас будет говорить со своими читателями словами «Столыпина», «Сталина» «Генерала Кутепова». Юра Сергеев приехал в Пицунду уже со своим романом «Самородок». Чуть позже он напишет «Княжий остров». Миша Кизилов подарил нам каждому своего «Капитана» и «Службу «С». Юрий Гречко – «Паром через реку». Миша Андреев, который на морском песке показывал нам приемы тогда еще только входящего в моду каратэ, напишет стихи, которые будут распевать во всех уголках нашей родины группа «Иванушки интернешнл» «Тополиный пух, жара, июль». А Расторгуев запоет «Отчего так в России березы шумят». А Юра Лопусов почти на всех участников семинара напишет свои пародии. Через год в «Роман-газете» трехмиллионным тиражом будут напечатаны мои повести под общим названием «Отцовский штурвал».

Особенно радовались проходящему в Доме творчества семинару молодых писателей отдыхающие от угольной пыли и дымящихся терриконов донецкие «шахтерки» и «горнячки», на них откуда-то с неба нежданным подарком упало столько интересных и веселых пиитов. Воздух был насыщен теплом, запахом сосен, тихим шумом близкого прибоя. По вечерам в темных кустах кому-то подмигивали непривычные для сибирского глаза светлячки. Казалось, сама природа решила с лихвой возвратить то, чего я был лишен, находясь среди холода и хляби на маленьких северных аэродромах, где моя жизнь текла под монотонный рев моторов в тесной, напичканной приборами кабине самолета. Вот оно, счастье, только не ленись, потрогай рукой, улыбнись ему, и тебе улыбнутся ответно!

По вечерам Юрий Александрович Лопусов, изучая окружающий пейзаж и любуясь красивыми вечерними нарядами гуляющих женщин, не выдержав, выдал проходящей мимо «шахтерке» экспромт:

Мадам!
Ваш пышный бюст, как денег хруст.
Не проходите мимо, леди.
Мой сейф сердечный ныне пуст,
А вакуум для сейфа вреден.

Молодая женщина на секунду задержала шаг, остановилась, поправила прическу и с улыбкой ответила:

На руке своей мягкой рисую
Тонким пальцем узоры любви.
Я так долго ждала поцелуя,
Ты не бойся, смелей подходи
И узнаешь ласк моих бездну,
Моих взглядов, улыбок, страстей.
Как пришла сюда, так и исчезну –
Не бывать никогда мне твоей!

– А вы тут, на заседаниях, стонете, что интерес к поэзии пропадает! – воскликнул Лопусов, обращаясь к стоящим рядом поэтам. –Учитесь, соловьи, у женщин Донбасса!
Миша Зайцев, перед тем как нам всем разъехаться, подарил мне свою книгу:

Ты не спеши, мой друг, Валера!
Возьми в пример себе Мольера,
Читай «Тартюф», «Брак поневоле»,
Летай, твори, как ветер в поле…

Тогда я еще не писал пьесы, но Миша после наших разговоров почему-то вдруг написал мне эти строки.
Там же, в номере у Ганичевых, мы услышали в исполнении Светланы Федоровны песню про город Николаев. Выяснилось, что она была родом из основанного Григорием Потемкиным этого знаменитого города корабелов.

Над лиманом парус белый
И акации в снегу.
Вижу город корабелов
На высоком берегу

А еще мы пели старую, известную мне еще со школьных времен песню «Глобус». Особенно нам нравился припев:

Потому что мы народ бродячий,
Потому что нам нельзя иначе,
Потому что нам нельзя без песен,
Потому что мир без песен тесен.

Там же, в Доме творчества, мы увидели Виктора Шкловского, которого привезли на коляске к морю. Виктор Борисович как-то сказал, что любовь – это пьеса, с короткими актами и длинными антрактами. Самое трудное – научиться вести себя в антракте.

Вот так, на ходу общаясь со сверстниками, мы учились не только правильно вести себя в антракте, но и набираться друг у друга опыта, делясь новыми сюжетами и планами на будущее. Каким оно будет, мы еще не знали. Но верили, у каждого оно будет своим, большим и не взятым у кого-то в аренду. После встреч в Пицунде Ганичевы взяли нас как бы под свою опеку. Мы стали часто бывать у них дома, если случалось, когда я из своего Иркутска попадал в Москву, то Светлана Федоровна обязательно доставала билеты на спектакль или новую постановку. Ганичевы по своей природе были, есть и остаются просветителями. То, что им было доступно, они старались показать и поделиться с другими. Когда мы после Пицунды прилетели в Москву, Валерий Николаевич заказал машину, на другой приехал Валера Исаев, и мы отправлялись в путешествие по Москве. Когда подъехали к Новодевичьему, наш добровольный экскурсовод, доктор исторических наук Валерий Николаевич Ганичев начал свою миссию:

 – Монастырь основан в честь взятия Смоленска, – точно читая студентам лекцию, стал рассказывать он. – Сюда была пострижена в монахини царевна Ирина. Здесь похоронена царевна Софья и генерал Брусилов...

Зашли во двор, постояли у могилы генерала Брусилова, на минуту заглянули в собор, нашли нишу, под которой покоились останки властолюбивой царевны, затем пошли на кладбище. Чистые, посыпанные песком аллеи, тесно, вплотную друг к другу, как на последней поверке, стоят пышные, ухоженные надгробия.

У могилы Шукшина сидела старушка и смотрела на них, и мы почему-то подумали, что, наверное, это его мать, но постеснялись спросить. Светлана Федоровна положила на могилу цветы, и мы пошли дальше.

«Даром любви священным только избранные правят», – на одном из надгробий прочитал я и подтолкнул Пащенко, показал глазами на надпись.

 – Василий Макарович Шукшин, как-то сказал: главное не приобрести в этой жизни, не найти, а не растерять, поскольку мы рождаемся полным лукошком, – помолчав сказал Олег. Ганичев глянул на Пащенко, хмыкнул:

– Пять баллов сибиряку. Поставим прямо в зачетку.

– Господь сказал: живите, как дети! – согласившись с ним, добавила Светлана Федоровна.

После осмотра Новодевичьего поехали в Донской монастырь. Вырвавшись из стада спешащих, рычащих, как борзые перед охотой, машин, мы проскочили мост через Москву-реку и свернули налево к монастырю, у стены вышли из машины и вслед за Светланой Федоровной двинулись к входу. Миновали его, и неожиданно шумящий город остался за спиной. Вокруг нас трава по пояс, птички поют, на куполе и по карнизам вороны. В этой огороженной стенами заброшенности и тишине не ощущалось время. Там и сям, вперемежку с молодыми и зелеными топорщились наполовину высохшие старые деревья. Под ними грелись на солнышке белые головки одуванчиков. И совсем не верилось, что рядом бежит, торопится куда-то огромный город.

– Сейчас в храме филиал музея архитектуры Щусева, – сказала Светлана Федоровна. – Пытаются сохранить то, что осталось.

По пути к храму мы свернули к заброшенному кладбищу. Сквозь траву выглядывали холодные серые плиты, стертые временем, солнцем и дождями, потрескавшиеся мраморные кресты, темно-серые монолитные в виде гробов памятники – маленький скорбный уголок давно ушедшей жизни.

– Здесь похоронен Чаадаев, – тихо сказала Светлана Федоровна. – Царь Николай считал его сумасшедшим.

– Если бы не стены, наверное, давно бы сровняли бульдозером и залили асфальтом, – заметил я. – Кажется, Карамзин сказал: «Не уважаешь себя, чего ждать, чтобы тебя уважали другие».

По широким полуразбитым каменным ступенькам мы поднялись в храм, осмотрели выставку. Выйдя из храма, мы увидели вмурованные в кирпичные стены белые горельефы, куски порталов и резных стен.

– Все, что осталось от храма Христа Спасителя. Был построен на народные деньги в честь избавления России от Наполеона. Более пятнадцати миллионов рублей золотом. Сейчас на его месте бассейн «Москва», – рассказывал Ганичев. – Какие-то куски мрамора использовали для облицовки стен метрополитена, иконостас купила жена американского президента Элеонора Рузвельт. Что можно было продать, за бесценок продали, что невозможно было вывезти, – взорвали. Эти горельефы с изображением библейских сюжетов и сцен из русской жизни остались как укор всем нам.

– В честь кого был основан этот монастырь? – спросил Пащенко.

– Донской? В честь избавления Москвы от крымского хана Казы-Гирея. Монастырь этот мужской, а Новодевичий – женский. Мне рассказывали: раньше Донской монастырь звонит, точно в гости приглашает, ну а Новодевичий гудел в ответ: как отслужим, так приедем.

 – У нас тоже был монастырь, Иннокентьевский, – сказал я. – В начальной школе, которая когда-то была основана при монастыре как филиал духовной семинарии, я учился четыре года. Говорят, и он так же перезванивался с женским Знаменским. Был знаменит на всю Сибирь. В нем церковному пению, чтению и письменной грамоте училась моя бабушка Матрена Даниловна. А ее отец, мой прадед Данила Андреевич Ножнин окончил Санкт-Петербургскую духовную семинарию и позже служил в минусинском Градо-Вознесенском соборе.

– Вот как! Надо тебе обязательно съездить туда и поклониться его могиле, – сказала Светлана Федоровна. – Вот что, давайте съездим в Архангельское, – неожиданно предложила она. – Место удивительное, и недалеко от города. Лес рядом. Хоть воздухом подышим.

В отличие от Донского монастыря Архангельское было прибрано, вылизано, трава подстрижена, деревья ухожены.

– Раньше имение принадлежало Голицыным, потом князьям Юсуповым, – рассказывал Валерий Николаевич. – Во дворце картины Ван Дейка, декорация Гонзаго. В парке – памятник Пушкину. Говорят, он любил бывать здесь.

В специальных тапочках, которые натянули на туфли, мы шли из одного зала в другой. Желтые под слоновую кость колонны овального зала, мраморные античные скульптуры, голубые вазы, напомнившие купола афганских мечетей, древнеегипетские барельефы, зеркальный паркет столовой – нет, это было чудо.

Вечером мы пошли в Знаменскую церковь слушать ансамбль, поющий древние распевы, канты. Как сказала Светлана Федоровна, попасть туда почти невозможно. Но не для Ганичевых.

Ансамбль состоял всего из четырех человек: один бас, два баритона и тенор. Еще одно чудо, которое подарили нам Ганичевы в тот день. Что-то древнее, строгое и печальное наплыло на нас, я сидел тогда оцепеневший, боясь пошевелиться и вздохнуть. Гулкие своды церкви, уносящиеся куда-то ввысь, в пространство, в вечность: голоса певцов, тишина зала – разве мог я мечтать об этой нежданной награде? Нам повезло, что именно нам выпал день, который запомнился на всю жизнь.

Господу Богу помолимся
Древнюю быль возвестим.
Мне в Соловках ее сказывал
Инок отец Питирим

Солист, красивый, высокий, пел, будто читал молитву. И было непривычно, страшно и хорошо одновременно – аж до мурашек по телу.

Песню про Кудеяра-атамана я слышал давно, у себя дома на патефоне в исполнении Шаляпина. Но что патефон по сравнению с живым голосом!

Музыка должна идти от сердца к сердцу, а не через механический посредник – радио или магнитофон, говорила со сцены ведущая, и я соглашался: да, все должно быть именно так.

После концерта Светлана Федоровна пригласила нас к себе. Ганичевы жили в Безбожном переулке. Наглаженные, чисто выбритые мы явились к назначенному часу. И там мы впервые увидели Марину Ганичеву, дочь Светланы Федоровны. Поскольку ожидались гости, она решила помочь матери, принесла из кухни огромный пирог. Тогда нам показалось, что в большую комнату Ганичевых заглянуло солнце. У Марины была мягкая улыбка, внимательные, как и у Светланы Федоровны, глаза. Красивая, скромненькая, чем-то похожая на отца, она, смущенная, проплыла мимо нас. И сколько мы ее ни уговаривали, так и не присела к нам за стол. Друзья-писатели переглянулись. Позже, когда мы вышли от Ганичевых, Саша Герасименко только и говорил о Марине.

– Забыл спросить, замужем она или нет? – вопрошал он.

– А ты вернись и узнай, – посоветовал Исаев.

– Да замужем! Недавно сыграли свадьбу, – сказал Миша Кизилов.

– Хороша Маша, да не наша, – вздохнул Герасименко.

Позже, уже в конце восьмидесятых, мы узнали, что Марина перешла работать редактором в издательство «Молодая гвардия». В этом качестве она побывала в писательском доме творчества в той же Пицунде, где вновь собрали молодых и, несомненно, самых талантливых на тот момент писателей и поэтов. Там на вечерней прогулке у кромки моря у Марины с Олегом Пащенко родилась идея подготовить художественно-публицистический сборник авторов нашего поколения. То есть своеобразный отчет о сделанном и планах на будущее. Вернувшись в Москву, Марина согласовала эту инициативу с главным редактором издательства. Затем позвонила в Красноярск Пащенко: «Олег, будешь составителем. Сам и предисловие напишешь, – сказала она. – Решение в издательстве принято».

И полетели, пошли на берега Енисея папки с рукописями очерков, рассказов, поэм… Олег даже придумал иллюстрировать сборник репродукциями картин художников послевоенной поросли. «Пусть украшают ряды словесные!» – решил он. Отдельные очерки и рассказы он в Овсянке читал Виктору Астафьеву вслух.

– И чего ты берешь псковского златоуста? – поинтересовался Астафьев.

– Кого-кого? – не понял Пащенко.

– Курбатова, он же критик. Ты выпускай книгу, а он пусть критикует. Или хвалит.

Высказывание Астафьева не было спонтанным. Он ничего не говорил, чтобы только говорить.

– Кому был бы интересен Белинский, если бы не было Гоголя! – как-то находясь у меня в Добролете, воскликнул он. – Писатель пашет, критики обсасывают. И зачастую говорят и думают за нас, разбираясь во всем точнее и лучше, чем мы сами.

Об этих словах Астафьева я вспомнил недавно, еще раз посмотрев фильм кинорежиссера Сергея Мирошниченко «Река жизни». В нем критик Валентин Курбатов буквально не закрывает рта, говорит и за Валентина Распутина, и за людей, проживающих на берегах Ангары. И везде навязывал свое представление о том, что происходит сегодня в России и на берегах умирающей сибирской реки. Сегодня сваливать все на Мирошниченко, он, мол, придумал такой режиссерский ход, не к лицу, тебя, как и Сапронова, пригласили для съемок не статистами. Плохо, когда река выходит из берегов, еще хуже, когда из берегов выходит человек.

– Каждый должен делать свое дело, – подытожил Астафьев. – Не надо тянуть всех под одно одеяло.

 – Ну, а как же вы? – спросил Пащенко

 – Я?.. – Астафьев задумался. – Вот, возьми мой рассказ «Кончина». Им и закончи сборник. Молодым в назидание.

На том и порешили. Сборник назвали «Молю прощения». А предисловие Олег озаглавил «Сказать сердцем». Надо добавить, что основная тяжесть в работе над изданием книги легла на Марину Ганичеву. Вот так она собрала нас под одну обложку, выпустив тот теперь уже далекий, но такой родной и любимый нами сборник. Мы уже давно не молодые, а он остается в своем возрасте: веселый, искренний и нужный всем нам.

В последние годы Марина стала главным редактором детского журнала о русской истории и культуре «О, русская земля» и вместе с главным редактором «Новой книги России» Сергеем Ивановичем Котькало проводит Международный конкурс для детей «Гренадеры, вперед!» Так незаметно она переняла эстафету в жизни писателей России от Светланы Федоровны и будет делать все, чтобы мы, как и раньше, держались вместе, и чтобы не потух огонек русской словесности. Многие помнят, что те люди, на которых упал глаз Светланы Федоровны, никогда не уходили из поля ее зрения. Она была на премьере моего документального фильма «Иркутские мальчишки», на организованном Сергеем Ивановичем Котькало кинофестивале «Бородинская осень» и вместе с Михаилом Ивановичем Ножкиным поделилась своими впечатлениями об увиденном. Как всегда, говорила точно, эмоционально и объективно. А после, прочитав мой рассказ «Кинбурнский волк», а действие рассказа проходило на ее родине, на Кинбурнской косе, она деликатно возразила Марине, которая посчитала, что это взгляд сибиряка, который не совсем точно понимает, что происходит сегодня на Украине.

В наш последний вечер мы сидели с ней после награждения победителей конкурса «Гренадеры вперед!» Сидели у самовара, вспоминали Пицунду, наши многочисленные поездки по России.

– Соединить в рассказе историю, сегодняшние настроения и психологию молодой женщины – задача не из простых, – сказала Светлана Федоровна. – Я считаю, что ты с ней справился.

Как много значили для меня ее слова! Чем-то они напомнили мне слова Миши Зайцева, которые он написал, уезжая из Пицунды.

Хотелось бы еще добавить, что Светлана Федоровна очень любила певицу Татьяну Петрову и в завершении вечера просила ее исполнить песню «Зяблики»:

Вы, деньки, мои голуби белые
А часы – запоздалые зяблики…

Вскоре ее не стало. Вместе с нею ушло что-то доброе и сокровенное, которое не только объединяло, но и согревало всех нас.
На панихиде Патриарх всея Руси Кирилл скажет о Светлане Федоровне и о ее муже Валерии Николаевиче проникновенные слова:

 «Верность Творцу Светлана пронесла от младенчества-детства рядом с матерью Анастасией Алексеевной, воспитавшей троих детей без помощи мужа Федора (простого стропальщика николаевского судостроительного завода, арестованного в горьком 1937-м – в год рождения дочери), – через испытание атеизмом советских лет, высоким общественным положением любимого мужа, многолетним преподаванием в Высшей комсомольской школе на кафедре педагогики до, наконец, возрождения церковной жизни в России. К вере и крещению в восьмидесятых годах ХХ века привела она и Валерия Николаевича. Вместе с ним на рубеже двух веков она подошла к осознанию святости победоносного адмирала Федора Ушакова, над исследованием жизни и деяний которого Ганичев трудился в течение тридцати лет в архивах Москвы, Ленинграда и греческого острова Корфу, от книги к книге все глубже проникая в глубинную суть души праведного воина. А распахнутой души Светланы Федоровны хватало на всех…».

Совсем недавно узнав, что Миши Зайцева уже нет в живых, я вновь перелистал его книгу. Я знал, что Светлана Федоровна любила его стихи, считая их точными, образными и светлыми. И натолкнулся на его прощальные строки:

Вдруг под небушком высоким,
Близким-близким и далеким,
В путь последний соберусь.

Что ж, бывает горькой правда:
В путь последний – ну и ладно!
В путь последний – ну и пусть.

Только б дети жили справно,
Улыбались внуки славно,
Стих мой пели наизусть.

Ах, друзья, союз наш редок!
Сдвинем чарки напоследок
И отбросим разом грусть.

Апрель 2017 год

Вверх

Комментариев: