Иеромонах Пантелеимон (Кравец)

Письмо Боженьке

(Рассказы)

Письмо Боженьке

Удивительно… — довольно времени пожив в обители, из множества невнятных шагов за дверью начинаешь безошибочно узнавать поступь монастырского сторожа. Даром что братья на послушаниях то и дело меняются, шаги монастырского сторожа — сакральный метроном. С годами к тому же вполне точно уже можешь определить, к тебе он направляется сейчас или кому-то другому? И что ещё удивительнее — с какими он явился вестями: добрыми, не очень, грозит тебе какой-то нагоняй или это обычное поручение от начальства.

В то утро, едва хлопнула подъездная дверь и торопливые шаги раздались на лестнице — я прочитал по ним: сторож спешит ко мне, новости у него тревожные, но, кажется, особых неприятностей не сулящие. Часом раньше вернувшись с ранней Литургии, я уже успел к этому времени вздремнуть и сейчас, в ожидании звона к обеду, собирался варить чашечку крепкого кофе. Пока сторож, читая молитву (умеренно громко — тоже добрый знак!), стучал в мою дверь, я уже смирился с тем, что от кофе (ммм! — а какие флюиды плыли от кофемолки!) придётся отказаться, и был готов срочно бежать: куда и зачем — пока сам ещё не знал.

— Отец, там Авва бушует! Злющий! — стоя на пороге, брат Л. смущённо пожимал плечами: — Автобусы с паломниками приехали, а на исповеди один отец А. Завал! Благочинному влетело… Срочно велели всех иеромонахов собрать!

— Я на ранней исповедовал… — это было скорее робкой попыткой.

— Я знаю. Но велели всех. Прости уж…

— За что прости? Ты-то при чём?

— Да так… — брат Л. опять смущённо пожал плечами и улыбнулся, беспомощно, как школьник, сказавший глупость. Сторожа почему-то всегда чувствовали причастность к неприятным указаниям, которые вынуждены были передавать. Наверное, братская любовь подвигала их к этому.

— Сейчас бегу! Не тужи, брат! Давай вот шоколадку пополам!

Брат Л. cнова смущённо улыбнулся…

 

На входе в храм я чуть не сбил с ног женщину с дочерью.

— Простите, пожалуйста!

— Ничего-ничего! — улыбнувшись, поспешила успокоить меня женщина. — Это мы вас так перехватить хотели!

Девочка лет семи-восьми — чин по чину: в платочке и юбочке «в пол», смешно замотанная поверх курточки огромным клетчатым шарфом, — пронзительно смотрела на меня серьёзными ярко-синими глазами и молча протягивала небольшой свёрнутый листок.

— Это что, моя хорошая?

— Передайте, пожалуйста, Боженьке. — тихо сказала она.

— Куда? — от растерянности я, кажется, задал глупый вопрос. Потому что в глазах у девочки появилась тревога: мол, ты вообще поп-то настоящий, если не знаешь, куда Боженьке письма надо передавать? Она указала рукой в сторону алтаря и осторожно добавила:

— Туда…

— Конечно! Конечно! — спохватился я.  — Давай, моя хорошая! Давай! Обязательно передам!

— Спасибо… — глаза у девочки потеплели: вроде настоящий поп.

Я взял листочек, улыбнулся ей на прощанье и поспешил в алтарь. По дороге всё думал, что действительно не знаю, куда мне передавать это письмо и что мне с ним теперь делать. Ладно, разберёмся… Народ толпился у пустых аналоев, а служба уже начиналась. Надо было спешить.

В алтаре явно ощущался благодатный озон, который бывает обычно после сильной наместничьей грозы. Очень полезный воздух, хочу вам сказать! Вдохнул — и любое дело по плечу! Все были оболчены и смыслящи — и в тонусе! Но сам наместник уже больше походил на остывающий вулкан (Фу-у-у-х-х! Повезло!) и огненную лаву извергал только искрами.

— Отец, чего вы ерундой занимаетесь? — строго сказал он, едва завидев меня. — Чего вы по норам прячетесь? Бегать нужно, каждого приглашать?! Видите — аврал, надо всем выходить! Что тут сложного?!

— Простите… не подумал…

— Простите… прохворостите… — проворчал наместник. — Вам «простите» сказать, что на землю плюнуть! В следующий раз думай о монастыре, а не о своём преподобии. Исихасты… Давай, облачайся и вперёд на исповедь!

— Благословите! — я кинулся к вешалке с требными епитрахилями, но по дороге подумал, что не могу обмануть эту маленькую девочку и коль уж взялся, то обязан выполнить её поручение. Но как? И я…

— Отец Наместник, простите, тут такое дело…

— Ну, чего ещё? — сердито отозвался наместник, явно недовольный моей медлительностью.

— Да тут… — и я объяснил ситуацию. Но сразу же начал об этом жалеть: наместник не в настроении — сейчас влетит только, и всё! Но, на удивление, тот поднял на меня серьёзные глаза и с укоризной — а значит, я спросил действительно важную вещь — сказал:

— Ты что, отец, как маленький! Не знаешь, куда Богу письма передавать?

В этот момент мне подумалось, что во всём мире я, кажется, остался единственным дурнем, который ещё не знает, куда передают письма Боженьке. Всем остальным это каким-то образом уже было известно.

— Вставай на колени перед Престолом и читай! — добавил наместник. — Только быстрей давай!

Как просто!

 

Я встал на колени у Престола и развернул письмо. На небольшом листочке были нарисованы солнце и цветы. Маленький домик, где сейчас, наверное, уютно горел очаг: дым поднимался к небу из высокой трубы. Детской, нетвёрдой рукой было написано: «Здравствуй, Боженька! Меня зовут Таня. Сделай, пожалуйста так, чтобы моя мама больше не болела и мы были счастливы». Мне вдруг стало так хорошо и спокойно… И пусть в письме тут и там зияли ошибки — это было совсем не важно. Сердце милой, доброй Тани не ошибалось, и это было главное! А орфография — это дело наживное. Я стоял на коленях у Престола, и в душе моей, как нежное утро, воскресало что-то… не знаю… словно Боженька, выслушав послание, сказал мне: «Передай Тане…»

 

На кого смотреть?

Паломники теперь всё чаще жалуются — то на работников своих храмов, то на каких-то «новомодных» батюшек… Ох, не моё дело разбирать эти тяжбы. Никем ведь я на это не поставлен. Каждый раз приходится говорить одно и то же… дежурное: «А вы на них не смотрите! Вы не к ним, вы к Богу приходите!» А что я ещё могу? Но каждый раз чувствую в сердце укор. И каждый раз вспоминаю, как…

 

…Давным-давно, теперь уже в другом царстве-государстве, будучи молодым пилотом, возвращался я как-то с работы пешком. Звенел ослепительный июнь, и глупо было в такой денёк трястись пассажиром в желудке душного городского автобуса. Путь лежал мимо церкви. Сердце вдруг потянулось туда… Родилось отчётливое желание зайти! Но в голове неожиданно загудели тревожные мысли: «Не надо в форме-то! Иди домой, переоденься, а потом зайдёшь! Кто в форме в храмы-то ходит?». Странно, но до этого никогда не думал и ни от кого не слышал, что в форме нельзя зайти в храм… Так или иначе, но я решил — если не зайду сейчас, то потом точно не соберусь. От винта!..

Едва я затворил за собой массивную дверь и оказался в огромном сумрачном пространстве, как сразу же растерялся и замер в нерешительности. Я не знал, что делать дальше. Я понятия не имел — куда тут ходят, как тут себя ведут и что тут вообще делают? По ту сторону церковной двери я считал себя сильным и умным человеком. По эту сторону оказался совершенно глупым и беспомощным. И стоял как парализованный, глядя куда-то высоко под купол, словно ожидая, что сейчас меня оттуда кто-то грозным голосом хорошенько отругает.

— Ты чего, миленькай, так растерялся? — голос неожиданно раздался вовсе не сверху, а сбоку. И эта мягкая интонация… И это «миленькай», по-деревенски, через «а»… Я повернул голову — рядом стояла маленькая, сухонькая старушка, совсем крошечная, как мне показалось, в сравнении с этим огромным храмовым пространством. И потому гигантскими и не по размеру смотрелись чёрные резиновые перчатки, которые доходили ей почти до локтей, и чёрное пластиковое ведро (как она его носит-то?!). На меня ясным солнышком сияли добрые серо-голубые глаза.

— Ты, сынок, помолиться, наверное, зашёл?..

Я молчал…

— Или свечечку поставить?.. Случилось, может, что?..

В ответ я лишь растеряно пожимал плечами. Я действительно не знал — зачем я сюда зашёл?

— Ничего, миленькай, ничего, не тушуйся! Пойдём, — она сняла свою громадную перчатку, взяла меня за руку и повела. Я доверчиво пошёл за ней, как за надёжным проводником, через этот незнакомый мне и непривычный мир, исполненный живой тишины, мимо мерцающих огоньков лампад и свечек. И я сам не знал, куда иду. Наконец мы остановились у большой иконы Божьей Матери. — Вот, сынок, это Матушка Скоропослушница, ты помолись ей! Уж как Она за нас, грешных, слёзки проливает! Уж как Она Сына своего за нас молит! Ты помолись, помолись Ей от всего сердца. Она, родненькая, всё слышит.

Я снова беспомощно посмотрел на неё и растерянно пожал плечами:

— Я… не знаю как…

 Она улыбнулась — опять ясным солнышком засияли глаза.

— Да это ведь, сынок, совсем просто! Совсем просто. Ты не тушуйся! Встань вот перед Ней на коленочки и скажи: «Матушка! Пришёл я к Тебе, да сам в себе никак разобраться не могу! В душе заполошь одна! Ты Сама всё видишь и всё знаешь…» И расскажи Ей всё, что на сердце-то накопилось. Коли сердце в храм привело, видать, избавы просит. А Матушка, Она всё услышит и всё Сама управит как надо. Она ведь Мать! Она ведь всему миру Мать! (Старушка всхлипнула) Давай, давай, не стесняйся. Вставай на коленочки и молись. А я пойду пока…

Так я впервые опустился на колени перед иконой Богородицы… И надо же — всего несколько минут назад у меня этого и в планах не было! Не только лётная форма, которая смущала на входе, не имела теперь никакого значения, но и весь мир, и само тело, как показалось в тот миг, потеряли всякий смысл… Тот, кто переживал подобное, сам знает — как это! А тот, кто не переживал, пусть не обижается — нет слов, чтобы это описать. Да и не нужно! Слишком уж это личное…

Потом я снова подошёл к своей нечаянной проводнице и спросил:

— А можно свечку поставить?

— Конечно, миленькай, конечно! Очень хорошо!

— А как?.. — вопрос был, по сути, глупый, но она, на удивление, прекрасно поняла, что я имел ввиду.

— Пойдём, пойдём, покажу.

Мы пошли к окошку церковной лавки, и она стала объяснять:

— Смотри, вот эти подешевше, но больно маненькие. Не люблю - горят быстро. Глядь - а уж нет их… Вот эти дорогущие, их в алтарь обычно покупают, да не всем по карману… А я вот эти беру, — и она указала рукой на одну из закрепленных на куске картона в витрине разнокалиберных свеч: — И цена подходящая, так что и кажный день возьмёшь, и горят подольше.

Я купил охапку свечек, которые она показала, и расставил их по подсвечникам, начиная с родной теперь уже для меня иконы Скоропослушницы…

На выходе я снова подошёл и спросил:

— Простите, как вас зовут?

— Анной зовут. — улыбнулась она.

— А… а по отчеству? — я понял, что не могу называть её просто Анной.

— Да не ну-у-ужно по отчеству… Вы же лётчик! — она сказала это так, будто форма прибавляла мне возраста и статуса.

— Тётя Аня, спасибо вам огромное! — я чувствовал в душе невероятное расположение и благодарность к этой милой женщине. — Можно… я снова приду?

— Приходи, сынок, обязательно приходи, — и морщинки на её лице засияли светлыми лучиками.

Я помахал на прощание рукой, и до тех пор, пока я выходил и затворял за собой дверь, вслед сияло доброе тепло её глаз.

 

Снова зайти в храм удалось только три недели спустя. И то в промежутке между рейсами — неожиданно навалились командировки. С порога меня встретила шершавым взглядом незнакомая крупная женщина, хотя в тех же знакомых перчатках и с тем же ведром. Пол в храме был влажным, его только вымыли, и я зашёл, видимо, совсем не вовремя. По крайней мере, весь вид фундаментальной уборщицы об этом красноречиво кричал.

— Простите… а тёти Ани нет?

— Сегодня не её смена, — прохладно ответили мне.

— Жаль… а… свечки можно поставить?

— Можно, — так же прохладно бросила она и сердито добавила: — Только не зажигайте! У нас некому днём бегать за ними следить! Вечером служба начнётся, тогда и зажжём!

— Хорошо… — я двинулся к окошку церковной лавки. А она стала нарочито тереть шваброй пол, двигаясь вслед за мной. При этом она недовольно сопела, с какими-то грудными завываниями, громко и протяжно, как ирландская волынка. Я купил свечи, осторожно положил их на ближайший подсвечник и поспешил выйти из храма.

С тех пор я заходил туда по одному и тому же принципу: есть тётя Аня — захожу, нет тёти Ани — и я мимо!

Вот поэтому, говоря теперь, мол, не смотрите на людей, вы не к ним, вы к Богу приходите, — я всегда чувствую, что сердце запинается. И совесть напоминает: «А ты сам-то…». Говорим людям: «Вы на нас не смотрите — мы за своё сами ответим»… А на кого им смотреть-то?..

 

Отец Анастасий

В бытность свою, будучи послушником монастыря, жил я как-то в келье с опальным священником, отцом Анастасием. Помню, в первый же вечер знакомства нашего батюшка поведал, что сослали его в монастырь за борьбу с масонами. В доказательство махал в воздухе бумагой — бледной копией газетной статьи, вроде бы им написанной. Из-за которой якобы и пострадал. И которую, как теперь припоминаю, я почему-то так и не прочёл. Уже потом, гораздо позже, оказалось: причина ссылки была и вовсе иная. Только тогда я подробностей дела не знал и каждый вечер, выпучив глаза, слушал пылкие рассказы отца Анастасия о его нелёгкой борьбе с масонством. Он как шарик катался по келье туда и сюда, топорщил рыжие усы, размахивал пухлыми руками. За распахнутым воротом подрясника в сени густой бороды мелькала тельняшка ВДВ.

— В этой борьбе всегда оказываешься один. Никто тебе не поможет, даже епископ. Их все боятся…

Он казался мне несчастным героем, который остался один на поле брани, преданный и брошенный всеми своими соратниками. Я совершенно ничего не знал тогда ни о масонах, ни об их тайной деятельности и слушал отца Анастасия, заворожённо открыв рот. Каждый вечер истории становились всё страшнее и страшнее. Дело явно начинало попахивать «братством кольца», и в душе у меня появилось странное смущение.

— У них везде свои люди! — мрачно говорил он. — У них везде глаза и уши. Это всё затрудняет. Одна газетная публикация, и — бац! — я тут…

«Колдовство… эльфы… орки…» — отзывалось у меня внутри. И я ничего не мог с этим поделать.

Но, видимо, восторженная настежь-распахнутость моих ушей и сыграла в конце-концов злую шутку. Батюшка увлёкся и потерял бдительность.

— Сижу я как-то ночью в келье, — начал он в один из вечеров очередной свой рассказ, — и вдруг стучат в дверь. Я спрашиваю: «Кто там?». А они отвечают: «Это мы — масоны!»…

Я моментально переломился надвое от хохота. Батюшка понял, что его история потерпела фиаско, махнул рукой и отвернулся. Потом долго качал головой, ухмылялся в бороду с какой-то беспомощной, почти детской улыбкой. Но мне неожиданно полегчало, и «гендельфы серые» больше не мерещились. К чести отца Анастасия надо сказать — нрав он имел на редкость добродушный и непамятозлобный, поэтому обиды на меня не держал.

О масонах мы больше не говорили…

 

К началу Рождественского поста приехал в гости к отцу Анастасию в монастырь младший брат. Была у него какая-то непростая полоса в жизни и, не находя нужного ответа на свои больные жизненные вопросы, хотел побыть и потрудиться в обители до праздника. «Полечить душу», как он сам говорил. Настоятель был не против, и весь пост мы частенько пересекались на послушаниях. То брёвна вместе катали, то доски носили, то дрова рубили. Хороший оказался парень — скромный, трудолюбивый. Только молчаливый уж очень. Никогда ни с кем своими проблемами не делился. «Гордячок» — поставил диагноз кто-то из наших. Так мы толком и не подружились.

 

Уже после Рождества сидели мы втроём вечерком в нашей уютной келье, чаёвничали. Брат собирался через пару дней уезжать и делился планами на предполагаемое будущее. Хотел устроиться на работу, жениться, детишек завести. Отец Анастасий в свою очередь уговаривал его насовсем остаться в обители и принять со временем монашеский постриг. Брат возражал:

— Ну, совсем не моё это, отец Анастасий! Ну, совсем не моё! Я хочу работу, семью.

Отец Анастасий вновь настаивал. И выходило по его словам, что ехать в мир и заводить семью — это гордость, а оставаться в монастыре — смирение. Да ловко так, к слову, выходило. По Евангелию да по Святым Отцам! Только вот как — ни я, ни брат в толк взять не могли. Брат снова возражал, батюшка снова настаивал.

— Вот ты думаешь, ты что-то в этой жизни можешь? — спрашивал отец Анастасий, и в его тоне явно сквозило раздражение.

— Ну, думаю, да. Что-то, конечно, могу, — спокойно отвечал брат.

— Ты думаешь, ты что-то умеешь, да? — отец Анастасий явно распалялся.

— Ну, да, — уверенно отзывался брат. — Я ведь учился, профессию приобретал. Да и руки у меня нужным концом вставлены.

— Ты думаешь, ты вообще что-то значишь в этой жизни?! — голос батюшки звучал грозно. Он говорил брату, искоса поглядывая на меня. Он явно сердился, что мы оба ничего не смыслим в настоящем смирении.

— Думаю, что-то значу…

Повисшая на секунду пауза разлетелась в мелкие дребезги с хрустальным звоном.

— А вот я дерьмо!!! Я никто!!! Я ноль без палочки!!! — батюшка заорал так, что я от неожиданности уронил чашку, брат подпрыгнул на месте вместе со стулом, люстра закачалась, а оконные стекла робко отоз-з-звались в ответ.

— Я ничего не значу!!! Я пустое место!!! И только это понимание наставило меня на верный путь!!!

Батюшка вытянулся, вдохнув живот. Глаза его горели, как у древнего пророка.

Что-то внутри подсказало мне, что, пока происходит этот акт смирения, лучше пойти прогуляться. Мало ли куда может вывести по кривой эта борьба за добродетель! И пока акт убойного самоуничижения ни во что не перерос, я с ходу прыгнул в валенки, схватил бушлат и кинулся к выходу.

— Ты куда?! — заорал отец Анастасий.

— Кажется, забыл в цеху рубильник выключить, — соврал я на ходу и юркнул за дверь.

 

Гулял я часа полтора. Замёрз. Когда вернулся, брата в келье уже не было. Отец Анастасий сидел, развалившись на стуле, переплетя руки на груди и скрестив ноги. Даже выпяченный живот его выражал недовольство. В глазах батюшки читалось вселенское разочарование.

— Ты видел? — грустно спросил он меня. — Видел, какой гордяк сидит у него внутри? Ничего он так и не понял! Он меня вообще не слышит. Не воспринимает! Ну, конечно, «нет пророка в своём отечестве», я же брат, как меня слушать-то?!

— Да слышит он вас, батюшка, слышит. Только что вы нас с собой-то равняете? — осторожно возразил я и юркнул под одеяло. — Ведь они такие сложные… эти духовные вопросы…

— Это верно, — согласился отец Анастасий. — До всего в духовной жизни нужно, конечно, опытом дорастать…

 

Поповский заработок

А что я мог сделать? Они приходили и плакали, приходили и плакали… Нет, я, конечно, хотел иметь своё кадило, свой удобный требный чемоданчик. Крепкие туристические ботинки на случай ухода в пустыню. Вдруг! Или в горы, о которых мы так много тогда мечтали. А может, даже гонений — по вечерам мы любили рассуждать о них за чашкой ароматного чая с булочкой. Эх, монашеское детство, где ты теперь?!

А они приходили и плакали… По большей части бабушки — их дочери лежали в реанимации после трудных родов. Новорождённые крошки были в отчаянном положении, и их срочно требовалось покрестить. Чего бы, вроде, сложного? Но врачи обыкновенно назначали приходить после 23.00, когда в реанимациях становится «поспокойнее». Время не очень-то удобное для городского священника. У него семья. А у нас, у монахов, — ни детей ни плетей. Мы — круглосуточные! Я съездил раз, другой, и… Эта посоветовала той, та подсказала этой…

Так я зачастил ночь через ночь крестить младенцев в детской реанимации и исповедовать их мамочек во взрослой. Об этом я когда-нибудь обязательно расскажу поподробнее. Младенцы мне, разумеется, за крещение не платили. Бабушки тоже больше не появлялись. И один знакомый священник, белый, из городских, с высоты своего богатого опыта безутешно оплакивал моё неразумие.

— Отец! Это не поповский заработок! Так ты ничего никогда не заработаешь!

— А что - поповский? — разводил руками я.

— Поповский: отпевание, соборование. А ещё лучше: освящение квартиры, машины. Или — магазина, предприятия! Вот наш заработок!

— А что мне с этими людьми делать?

— Пусть идут в свои храмы! К своим батюшкам! Это обязанности приходских священников или специально на то назначенных!

А они снова приходили и плакали… И не мог я — язык не поворачивался — сказать, что им надо куда-то идти. К тому же оказалось, что больше половины этих людей вообще из районов. Не ехать же им за «своим» батюшкой за сотню километров. Со временем я как-то смирился с мыслью, что поповского заработка мне не видать. И сразу полегчало! Значит, судьба такая! Хоть у нас и не принято говорить о судьбе.

Но однажды…

 

На территорию нашего подворья влетел, взвизгнув тормозами, здоровенный чёрный джип. Из него выскочил человек ростом метра под два. По комплекции такой, что джип, освободившись из-под него, как загнанный конь, облегчённо заржал и разогнулся. Костюм с галстуком на исполинской фигуре смотрелись как-то не очень правдоподобно, будто их по ошибке подсунули ему утром вместо гладиаторских доспехов.

— Где отец такой-то (прозвучало моё имя)? — гаркнул он голосом атакующего берсерка.

Я за секунду перебрал в уме всё, что сделал плохого за всю свою жизнь. И всё пытался понять: чем я мог огорчить этого замечательного человека? Ничего в голову не приходило. Хотелось крикнуть: «Это не я! Я не виноват! Я ничего плохого не сделал! Я не испортил ни одной службы! Я не хамил ничьим жёнам на исповеди! И вообще: я съел манную кашу, не пил сырую воду, выучил уроки, гулял так, чтобы меня было видно с балкона, не лепил козявки с тыльной стороны стола, не кидался грязью в соседскую Ленку! Я ни в чём не виноват!!!». Но прятаться было глупо, я вышел как мученик на середину Колизея и, вздохнув, сказал:

— Се аз!

Он ринулся ко мне и сжал своими громадными ручищами так, что выдавил из меня весь воздух, как из воздушного шарика.

— Пфу-у-у-ух…

— Батя! Батя дорогой! — быстро заговорил он, тряся меня за плечи: — Благодарен я тебе! Как же благодарен! Звонила Нина Петровна, сказала, что шансов не было, но, когда ты покрестил нашу девочку, исповедал и причастил жену, доченька словно ожила. Нина Петровна сказала - это явное чудо! Неожиданное улучшение! Их уже перевели из реанимации в отделение! Супруга звонила — плачет от радости! Батя, ты даже понять не можешь, что сделал! У нас ведь очень долго не было детей, мы же её ждали как манны небесной!

— Это не я… Это правда не я… — я что-то совсем оробел.

— В смысле?! — он на секунду оторопел.

— Это всё Бог…

— Бог?.. А! Ну, это понятно! Понятно… И все-таки! Как же я тебе, батя, благодарен!

— Я там многих крестил. А кто из них ваша?

— Ангелина!

— А! Как же! Помню! Совсем прозрачная светленькая девочка! А мама — Екатерина, да? Девочка чудо какая красивая, очень похожа на мать.

— Да! Они у меня обе  красавицы! — по его суровым глазам вдруг разлилась удивительная нежность. Он полез рукой в карман и достал пачку денег: — Вот, батя, возьми! Купи, что там тебе надо для службы! И вообще, купи чего тебе надо! Чего душа хочет!

Потом полез в другой карман, вытащил оттуда визитку, положил к деньгам:

— Батя, в любое время дня и ночи! Мой дом теперь всегда открыт для тебя! Я не прощаюсь!

 

Он прыгнул в машину, джип натужно крякнул и с визгом выскочил за ограду. Я остался стоять посреди двора с пачкой купюр в руках, которую не мог бы заработать, совершай я хоть все требы подряд по двадцать пять часов в сутки. Вот так! — чудо совершает Бог, деньги получает поп. Священник, который учил меня, как нужно правильно зарабатывать, стоял неподалёку с явными признаками досады на лице. Но я знаю: он был за меня искренне рад, просто, как и положено у нас, для смирения скрывал свои добродетели под личиной недовольного вида. Я же грешник не удержался и показал ему язык…

 

«Вы мне не поможете?»

Я понял, что потерялся… Район перестал казаться знакомым и превратился в бесконечный томительный лабиринт. От путеводной нити Ариадны я отказался, выходит, добровольно. Говорила же Нателла Ильинична: «Батюшка, давайте до подъезда довезу! Потеряетесь ведь!» Нет же! Упрямый! Сам найду! Вот сверну за кинотеатром, пройду наискосок, и всё. Тут рукой подать. Что я, маленький что ли?..  Вот и нашёл…

На самом деле мне просто хотелось поскорее отпустить её. Вчера весь день и уже полдня сегодняшнего Нателла Ильинична катала меня по Москве, казавшейся бескрайней, катала сквозь огонь, воду, дорожные пробки, узкие проезды, утыканные автомобилями как ружейная обойма патронами, от одной церковной лавки к другой и теперь спешила к своей маленькой воспитаннице — работала няней. Я решил, что ехать ей лучше сразу отсюда, с проспекта, а не петлять по дворам, доставляя моё преподобие к подъезду. И вот — теперь бродил туда и сюда, печатая шаг по теплому июльскому асфальту, ныряя то в один переулок, то в другой, но знакомого дома так и не находил. Время было уже далеко за полдень — те милые часы, когда бурлящая столица на короткое время вдруг утихает, будто устаёт, и мирно дремлет, как кот на батарее. Во дворах становится пусто. И мне долго не удавалось найти того, кто мог бы мне помочь. Наконец рядом громко щёлкнул замок и из подъезда вышел мужчина лет пятидесяти в чёрном строгом костюме. И сам весь какой-то строгий и правильный, как фолиант афоризмов. Лишь галстук цвета марсала во всем его облике хоть как-то сочетался с палитрой летнего дня. Он решительным шагом направился к серому джипу, вплотную притёртому к низкому железному заборчику.

— Простите, пожалуйста! Вы не подскажете… — ринулся я к нему.

— Я не верую! — отвечал он, не поворачивая головы. Фолиант оказался немногословным.

— Вы не поняли, я хотел…

— Не верую! — и он отшатнулся от меня как от заразы какой. «Ударим атеизмом по топографии…» — мелькнуло в голове. Джип, плюнув дымом, элегантно поплыл вдоль тротуара.

И я опять бродил по дворам и влево, и вправо, и на все четыре стороны, хотя прекрасно понимал, что хожу бесцельно, чтобы хоть что-то делать. Ноги понемногу наливались усталостью, сердце — досадой. Ещё раза два мне попались пожилые женщины, довольно модно одетые, с клеймом светской праведности на челе, но обе с небольшим интервалом по времени сказали примерно одно и то же: «Не знаю!» Правда, одна нарочито равнодушно, заунывным припевом прибавляя к каждому «не знаю» речитатив: «Ага… Господи, помилуй… Ага… Ага… Господи, помилуй… Ага…» Другая — с заметным чувством: увидев меня, перекрестилась истово, будто привиделась какая нечисть. Ну, что же, и за то спасибо!

Наконец, обессилев, я решился позвонить Нателле Ильиничне и признаться в своём позоре.

— Я так и знала! — грянуло из телефона. — Я так и знала, что вы потеряетесь! Никогда меня не слушаете! Я вот вас всегда слушаю. А вы… Ладно! Сейчас найдём. Смотрите, там должен быть спортивный комплекс. Видите?

— Вроде вижу, — я покрутил головой.

— Он сейчас слева или справа от вас?

— Кажется, справа…

— Кажется? Фу-у-ух… Ну, хорошо! Что там написано? Если большими красными буквами - вы справа, если чёрными - вы слева…

Ещё минут двадцать Нателла Ильинична дистанционно двигала мной по дворам, но всё безрезультатно.

— Это какая-то родовая порча, — попытался пошутить я.

— Вот вы шутите! А мне вовсе не до шуток! Всё! Мне пора Алису в художку везти. Уже опаздываем! Это какая-то о-очень уж элитная школа, там опаздывать вообще никак! — судя по голосу, Нателла Ильинична не на шутку расстроилась. —  Что же теперь делать?!

— Не волнуйтесь! — мне было совестно. — Это же не пустыня. Сейчас кто-нибудь подскажет!

— Сразу сообщите!

— Аминь!

 

И вот небо сжалилось надо мной. Едва я сунул телефон в карман, как заметил, что в мою сторону неспешно направляется молодая женщина. На вид лет около сорока. В бирюзовых джинсах с такими модными теперь «прорехами» с верху до низу. В белой футболке, на фоне которой издали почти растворялись спадающие ниже плеч светлые волосы. Белую длинную сигарету она элегантно держала в таких же длинных белых пальцах. В другой руке сжимала баночку пива, отхлёбывая раз за разом и как-то интересно соизмеряя это с тактом шагов. Я забеспокоился, что, едва вспорхнув, надежда моя сейчас скроется в каком-нибудь из подъездов и поспешил навстречу.

— Вы мне не поможете?

— А что случилось?

— Я заблудился.

— Вы? Заблудились? — она посмотрела на меня удивлёнными глазами цвета нежной бирюзы, будто нарочно подобранными ею сегодня утром под цвет джинсов. Её удивление выглядело как — а я и не знала, что вас иногда выпускают из храмов и разрешают вот так запросто бродить по городу!

— Вам какой адрес нужен?

Я назвал.

— Это, кажется, где-то рядом… Где-то… — она покрутила головой по сторонам. Потом ловко перехватила баночку пива рукой, в которой держала сигарету. Пощёлкала пальцем по телефону: длинный розовый ноготь, словно нос экзотической птицы, клевал буквы с экрана. — Сейчас… Алло! Сына? Алё-ё! Сынуля! Слушай, посмотри там у себя по навигатору: Городецкая, 113, это где? Это же, кажется, тут вот рядом во дворах?.. Ага… Ага… Так… Поняла! Всё, сынуль, целую! Скоро буду!

Она уверенным движением отправила недокуренную сигарету и пиво в ближайшую урну. Кстати, судя по звуку, с которым баночка ударилась о железное дно, она была почти полная. Это я как-то машинально отметил.

— Да, это действительно рядом! Вот тут наискосок.

При слове «наискосок» я невольно улыбнулся.

— Что?.. — она не поняла моего веселья.

— Нет-нет, ничего! — и я поспешил объясниться: — Просто сегодня меня что-то подводят гипотенузы. Не получается срезать наискосок.

— А-а! Может, день такой? День кривых путей. Пойдемте, я вас провожу.

Она взяла меня под руку, и мы пошли. Боковым зрением я успел заметить — прежде она потёрла ладонь о край футболки. Зачем?.. Да и вообще — зачем брать меня под руку? Уже много лет, с момента ухода в монастырь, меня не брали под руку женщины! Но… было в этом её жесте столько уважительного, столько какой-то потаённой необходимости, что я не стал возражать. Мы шли вдоль запертых молчаливых подъездов с глазками недоверчивых домофонов, пустых лавочек, скучающих по своим говорливым всезнающим старушкам. По кривой асфальтовой дорожке, разрисованной веселыми тенями каруселей и лесенок детской площадки. Вдоль безликих, униженных заботливыми ножницами городских кустов, вечно похожих на затаившихся испуганных зверушек. Бледными движущимися кадрами мы отражались в окнах первых этажей: что-то большое, чёрное и совсем маленькое, трепетное, белое, прильнувшее к руке. Она вдруг спросила:

— Скажите, а пост скоро?

— Пост? Та-ак! — я начал подсчитывать в уме. — До поста осталось две недели.

— Две недели… Успенский ведь? Да? Я знаю… Успенский, — она опять немного помолчала и вздохнула: — У меня плохо получается поститься.

— У меня тоже, — улыбнулся я: — Видите, какой толстый?

— Не-ет! Неправда! — она добродушно рассмеялась: — Вы не толстый! Вы просто вообще крупный. И это вас, кстати, совсем не портит.

— Ещё как портит! Никто не верит, что я тоже пощусь.

— Думаете, если похудеете, то поверят?..

Я не нашёл, что ответить. Мы какое-то время шли молча, и было слышно, как за распахнутыми створками лоджии в третьем этаже грохочет боевик — с воплями, пальбой, с визгом тормозов. Сбоку раздавались радостные детские голоса: где-то там, за домами, копошился, должно быть, детский сад на прогулке. 

— Так что, вот так… — она словно продолжила какую-то недосказанную ранее мысль. — Не отпускают меня эти… радости жизни. Безнадёжная?

Она грустно улыбнулась, поглядывая искоса.

— Да что вы! Нет-нет! Как же это, безнадёжная? — я старался говорить увереннее, подобрать какие-то важные и правильные слова. Но все они оказывались пустыми, никчёмными. Сухие, нищие глаголы. Я искал в глубине сердца хоть что-нибудь, чтобы наполнить их. Росток жизни, каплю небесного нектара. Я чувствовал страшное бессилие наполнить их чем-то главным. Получался обычный поповский протокол. — Старец говорил нам, что, если душа искренне чему-то противится, но всё равно делает это по привычке, по навыку, она со временем непременно найдёт в себе силы это оставить. Проверено!

— Значит… я всё-таки найду силы оставить этого человека… — почти шёпотом отозвалась она. Я от растерянности не нашёл нужного повода что-либо переспросить. Она так ничего и не добавила. Кто был «этот человек», осталось тайной. Мы молчали. Два существа, сошедшиеся в беспредельности… скорее всего, в первый и последний раз в мире, силились сообщить друг другу что-то очень важное, сокровенное, и оба мучились от своей немоты, от своей недостаточности.

Наконец она отпустила мою руку и, указывая, сказала:

— А вот и ваш дом. Шестой подъезд вон там. Видите, это было совсем рядом.

— Действительно, рядом… Как я мог заблудиться?

— Всякое бывает… — и вдруг добавила: — Спасибо вам! 

— Да что вы, что вы! Это вам спасибо! Никто не хотел мне помочь! Скажите хоть, как вас зовут?

— Люба, — смутившись, ответила она.

— Любовь? О-о! Вот почему всем помогаете.

— Себе только не могу…

— Себе всегда сложнее…

— Наверное…

В тишине негромко хлопнула оконная створка. Испугавшись невидимой опасности, вспорхнули голуби с тротуара.

— До свидания!

— Всего вам доброго!

 

Я уже дошёл до железной двери с багряным человеческим «шесть», сплошь облепленной разноцветными объявлениями, похожими на отчаянные сигналы SOS, она — до места, где асфальтовая дорожка круто сворачивала вправо вдоль чахлого ряда смущённо замерших тополей, — когда оба мы одновременно оглянулись и улыбнулись на прощание друг другу.

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную