Расул ГАМЗАТОВ
ПАМЯТНИК
Я памятник себе воздвиг из песен —
Он не высок тот камень на плато,
Но если горный край мой не исчезнет,
То не разрушит памятник никто.
Ни ветер, что в горах по-волчьи воет,
Ни дождь, ни снег, ни августовский зной.
При жизни горы были мне судьбою,
Когда умру, я стану их судьбой.
Поддерживать огонь мой не устанут
И в честь мою еще немало лет
Младенцев нарекать горянки станут
В надежде, что появится поэт.
И мое имя, как речную гальку
Не отшлифует времени поток.
И со стихов моих не снимут кальку,
Ведь тайна их останется меж строк.
Когда уйду от вас дорогой дальней
В тот край, откуда возвращенья нет,
То журавли, летящие печально,
Напоминать вам будут обо мне.
Я разным был, как время было разным —
Как угол, острым, гладким, как овал...
И все же никогда холодный разум
Огня души моей не затмевал.
Однажды мной зажженная лампада
Еще согреет сердце не одно,
И только упрекать меня не надо
В том, что мне было свыше не дано.
Я в жизни не геройствовал лукаво,
Но с подлостью я честно воевал
И горской лирой мировую славу
Аулу неизвестному снискал.
Пусть гордый финн не вспомнит мое имя
Не упомянет пусть меня калмык,
Но горцы будут с песнями моими
Веками жить, храня родной язык.
На карте, что поэзией зовется,
Мой остров не исчезнет в грозной мгле.
И будут петь меня, пока поется
Хоть одному аварцу на земле.
Перевод Марины Ахмедовой-Колюбакиной
* * *
Мать люльку качает в ауле,
А где-то под желтой луной
Свистят ненасытные пули,
И вспять не вернуть ни одной.
Звучит колыбельная ночи,
И где-то парит Азраил,
У ангела смерти нет мочи
Сложить своих аспидных крыл.
И мать одержима любовью,
А где-то родившийся день
Встает над дымящейся кровью,
Бросая багровую тень.
И грудь обнажила над сыном
Горянка в ауле опять.
И где-то бредет по руинам
От горя безумная мать.
И множатся сонмы отрытых,
Ощеренных рвов и траншей.
И больше на свете убитых,
Чем умерших смертью своей.
И слышится стон лазарета,
И снова палят и бомбят.
И длится трагедия эта
Тысячелетье подряд.
Но каждой своей параллелью
Мир чает:
придут времена,
Как женщина над колыбелью,
Склонится над ним тишина.
1971
Перевод Якова Козловского
ЦАДА — ЦАДАСТАН
Тепло гранитного гнезда,
Вершин высоких острия.
Ты — колыбель моя, Цада,
Ты — песня первая моя.
Цада — сто крыш и сто дворов.
Вспоил меня ты и вскормил.
Храня на сердце отчий кров,
Объездил я соцветный мир.
Снега неслись из темноты, —
Я холода не ощущал.
Своим теплом и светом ты
Меня в дорогах защищал.
И пусть в какой-нибудь стране
Аварца видели впервой,
Клянусь: понятен был вполне
Язык твоей любви живой.
Он будто музыка звучал
В любви немыслимой дали.
Я братьев по любви встречал
На всех материках Земли.
Взглянув на мир со всех сторон,
Я убедился навсегда:
Не сто дворов, а миллион
Объединил аул Цада.
Гнездо из камня и тепла,
Частица доброго огня,
Источник, где, звеня, текла
Вода, вспоившая меня.
Ты родиной влюбленным стал.
Тебя я всюду узнаю.
Моя держава — Цадастан,
Тобой живу. Тебя пою.
1977
Перевод Роберта Рождественского
* * *
Люблю я робкий миг первоначальный,
Когда восходит солнце из-за гор...
И ветер, кроны сонные качая,
С природой затевает разговор.
Люблю костер, зажженный на поляне.
И самый первый в жизни сенокос.
И фильм, который наш киномеханик
В аульский клуб из города привез.
Люблю зимой бодрящий первопуток,
Когда, как снег, все помыслы чисты.
Люблю гортанный клекот диких уток
И вешний праздник первой борозды.
И первый шаг от отчего порога
В столицу, что впервые увидал.
И первозданный гнев морского бога,
Швыряющего волны на причал.
И незакатный тот далекий вечер
В Гунибе среди девственных берез,
Когда, накинув шаль тебе на плечи,
Я первое признанье произнес.
Люблю и тот апрель, когда в эфире
Послышался взволнованный сигнал
И первый космонавт в подлунном мире
«Поехали...» — застенчиво сказал.
Всего ж сильней люблю я величавый
Простой напев народа моего...
Хоть сладок фимиам столичной славы,
Мне горький дым Цада милей его.
Перевод Марины Ахмедовой-Колюбакиной
* * *
Я вновь в краю, где дует горный ветер,
И я не узнаю родного края:
Язык отцов не понимают дети.
Язык мой отживает, умирает.
Ужели мы на языке аварцев
Не будем думать, песни петь и спорить...
Что делать — реки в море впасть стремятся,
Хоть сами знают: их поглотит море.
Перевод Наума Гребнева
| * * *
Умерший должен предан быть земле,
Где умер он, так небо начертало.
Отец мой погребен в Махачкале,
И смотрит он на площадь с пьедестала.
А брат, от ран погибший на войне,
Над Волгой похоронен в Балашове.
Другой, в бою не пожалевший крови,
Остался в черноморской глубине.
В Буйнакске мать моя погребена,
Была святейшей женщиной она.
Я старшим стал, теперь черед за мной.
Но, где бы от недуга или пули
Я ни окончил грешный путь земной,
Молю меня похоронить в ауле.
Перевод Якова Козловского
* * *
Смеяться мне — иль слезы лить рекой?
В душе моей — презренье или жалость?
Кулак ли показать, махнуть рукой?
О разном пели мы, как оказалось.
Среди чужих, в чужих местах я был
И вглядывался в то, что незнакомо.
Но обо всем, вернувшись, позабыл,
Когда увидел, что творится дома.
Присматривался к нравам я чужим,
Переживал из-за чужой гордыни...
Но оказалось дерево гнилым
В родном дому — скорблю о том поныне.
Перевод Елены Николаевской
* * *
Сердце мое, земляки-аульчане,
Заройте, не пожалейте труда,
На Верхней поляне или на Нижней поляне
В нашем ауле Цада.
Тело к чужим городам и скитаньям
Привыкло, но сердце жило всегда
На Верхней поляне и на Нижней поляне
В нашем ауле Цада.
Перевод Наума Гребнева
* * *
Над крышами плывет кизячный дым,
А улицы восходят на вершины.
Аул Цада — аварские Афины,
Теперь не часто видимся мы с ним.
Но стоит прилететь гостям ко мне,
Везу в Цада их, ибо нет сокровищ
Дороже для меня среди становищ
И звезд в одноплеменной вышине.
И в том могу поклясться, что когда
Ко мне б явились инопланетяне,
То с ними прилетел бы я в Цада
И объявил на Верхней им поляне,
Что не отдам, хоть мне они милы,
За целый Марс здесь ни одной скалы.
Перевод Якова Козловского
* * *
Лица девушек люблю я, уроженок гор моих,
Что краснеют от смущенья — это очень им идет!
Если за руку возьмете, вы почувствуете вмиг
Нежность и сопротивленье — это очень им идет.
Я люблю, когда смеются ямочки на их щеках—
Вы когда-нибудь видали? Это очень им идет.
И когда текут и вьются их воспетые в веках
Змеи-косы из-под шали — это очень им идет.
Я люблю, когда речонку, что коварна, хоть мелка,
Босиком перебегают — это очень им идет.
И когда в свои кувшины на заре у родника
Гор прохладу набирают — это очень им идет.
Горских девушек люблю я в строгих платьях без затей,—
Присмотритесь к нашей моде — очень им она идет!
Как подносят угощенье, не взглянувши на гостей,
И с достоинством уходят — это очень им идет!
Я люблю, когда горянки слушают мои слова
Молчаливо и покорно — это очень им идет...
Чистота потоков горных,
Высота отрогов горных,
Неба высь и синева,
Честь высокая и гордость — ох, как это им идет!..
1964
Перевод Елены Николаевской
ТОСТ
Друзья мои, за что мы пить решили,
За что мы первый тост провозгласим?
За солнце. Мы, ей-богу, не грешили,
Своих любимых сравнивая с ним.
Пьем за цветы и за пернатых тоже.
Мне кажется, когда мы влюблены,
То все на них немножечко похожи...
За птиц, конечно, выпить мы должны.
За журавлей, они вдогонку зною
Отсюда улетают каждый год.
Пусть все они вернутся к нам весною,
И пусть удачен будет их полет.
Я тост провозглашаю в равной мере
За всех и певчих и непевчих птиц.
Гусь — не певец, но не его ли перья
Касались звонких пушкинских страниц!
Пью за оленя с гордыми рогами,
Стоящего над каменной скалой,
За то, чтобы, расплющившись о камень,
Упала пуля, пущенная мной.
Я пью за тополь, молодой и тонкий,
В прозрачных капельках дождей и рос,
Чтоб он вперегонки с моим ребенком,
Не зная бурь и суховеев, рос.
Пью за друзей и преданных и честных,
За всех, чья дружба свята и сильна.
За всех за нас и тех, чьи имена
Ни вам, ни мне покуда неизвестны.
За девочку! Я жил с ней по соседству,
Играл, за косы дергал на бегу.
Я эту девочку не видел с детства,
А не мечтать о встрече не могу.
Я пью за молодость и за седины,
За терпеливых женщин наших гор,
Которых многие у нас мужчины
Ценить не научились до сих пор.
Я пью, друзья, за тех, кто был солдатом,
Кто наше счастье отстоял в огне,
Я пью за моего родного брата,
Пропавшего без вести на войне.
За то, чтоб не исчез из жизни след
Друзей, которых с нами больше нет.
За то, чтоб ты, живущий, не забыл
Ни их имен, ни их святых могил.
Я пью за то, чтобы на белом свете
Опять до неба пламя не взвилось.
Я пью, друзья, за то, чтоб нашим детям
Пить за друзей погибших не пришлось.
За то, чтоб в мире было вдоволь хлеба,
Чтоб жили все и в дружбе и в тепле.
Всем людям хватит места на земле,
Как волнам моря и как звездам неба.
Я пью за то, чтоб не из века в век,
За то, чтоб мир был лучше год от году,
За то, чтоб не был малым человек,
Принадлежащий к малому народу.
За то, чтоб люди с гордостью похвальной.
Каков бы ни был их язык и цвет,
Могли писать свою национальность
На бланках виз и на листках анкет.
И пусть вражда народам глаз не застит,
Пусть ложь не затуманит честных глаз.
Короче говоря, я пью за счастье,
Провозглашаю, люди, тост за вас!
Перевод Наума Гребнева
ЖУРАВЛИ
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Сегодня предвечернею порою
Я вижу, как в тумане журавли
Летят своим определенным строем,
Как по земле людьми они брели.
Они летят, свершают путь свои длинный
И выкликают чьи-то имена.
Не потому ли с кличем журавлинным
От века речь аварская сходна?
Летит, летит по небу клин усталый —
Мои друзья былые и родня.
И в их строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я полечу в такой же сизой мгле,
На языке аварском окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
1969
Перевод Наума Гребнева |
