|
«Вас ведь и убить могут…»
Одна из публикаций Ольги Николаевны Решетниковой, историка-болгариста, супруги генерал-лейтенанта Службы внешней разведки Леонида Петровича Решетникова, крупного аналитика и общественного деятеля, напомнила мне об одной из самых замечательных поездок в моей жизни.
1991 год, ноябрь. Наше посольство в Болгарии, где тогда работали Решетниковы, пригласило писателей – Василия Ивановича Белова, Эрнста Ивановича Сафонова, Юрия Михайловича Лощица и меня побывать в Болгарии, повыступать, поездить и посмотреть страну. И сегодня, по прошествии многих лет, хочется ещё им сказать много раз спасибо и спасибо. Мы и Шипку видели, и разные городки, и софийские храмы…И побывали на окраине Софии в Княжевском монастыре, где нас почти по-родственному принимала игуменья матушка Серафима. Она мне очень напомнила матушку Варвару, игуменью Пюхтицкого монастыря в Эстонии, Царство ей Небесное. Они обе так переживали за Россию, за всё, что творилось тогда. Обе были в курсе всех московских событий, обе много молились за Россию.
Ольга Николаевна пишет, что матушка Серафима была истинной старицей, обладала даром прозорливости. И матушка Варвара, по мнению многих, была по настоящему духовным человеком. К ней приезжали духоносные старцы. В Пюхтицах часто гостил протоиерей Николай Гурьянов с острова Залит. Он любил общаться с матушкой и говорил, что в Пюхтицах и Иерусалим, и Афон, и Дивеево разом.
Особое внимание тогда матушка Серафима обратила на Эрнста Ивановича Сафонова. Он тогда был главным редактором боевой, очень популярной и очень интересной «Литературной России», которая не приняла «демократические» перемены, ведущие страну к потере суверенитета и народным бедам. Газете угрожали закрытием, встречи с читателями нередко отменялись, например, по причине заложенной бомбы. Я раза два попадал на такую отмену встречи авторов «ЛР» с читателями.
Матушка Серафима, видимо, со слов Ольги Решетниковой, сопровождавшей нас, была в курсе позиции газеты и всего, что переживает Эрнст Иванович. Она ему сказала: « Вам трудно приходится…» Сафонов согласился: «Да, нелегко». Ольга Николаевна приводит этот разговор, который завершился так словами матушки Серафимы: «А знаете, будет ещё тяжелее, очень тяжело будет…Вас ведь и убить могут. А если убьют, слава Богу».
Я тогда, видимо, тоже всё это слышал, так как сидел рядом, но с годами забыл. Или, может быть, такие слова я порою слышал от сильно верующих людей, например, от писателя Владимира Крупина, поэтому как-то не очень и удивился… Но, читая статью Решетниковой, вдруг поразился этим словам. Конечно, это было сказано для укрепления духа писателя, бьющегося за Россию. Умереть за Бога, умереть за Россию… В нашей общественной жизни этого понятия уже нет, только в церкви.
Эрнст Иванович, оказывается, потом несколько раз прилетал в Софию, просил отвезти в Княжевский монастырь, подолгу беседовал с игуменьей. Ольга Николаевна пишет, что в день безвременной кончины Эрнста Ивановича в монастыре отслужили панихиду по нему. В святом крещении он был Филипп.
Наши неулыбчивые лица
Тема наших русских лиц нередко всплывает в печати, особенно иностранной. Мы иностранцам видимся сумрачными, угрюмыми, одним словом – неулыбчивыми. Да, мы не очень улыбчивы на улице. Считаем, что смех (улыбка) без причины – признак дурачины. Считаем, что их улыбки зачастую искусственные, а мы любим всё естественное…Что-то в этом роде ещё можно наговорить, но вот что по этому поводу писал иностранец, знаменитый европейский поэт Райнер Мария Рильке (1875 – 1926).
Одно время меня увлекла тема отношений этого изысканного европейца и нашего тверского поэта-крестьянина Спиридона Дрожжина, и я встретил такие слова Рильке о душевном строе русского человека: « Жизнь русского человека целиком протекает под знаком склонённого чела, под знаком глубоких раздумий, после которых любая красота становится ненужной, любой блеск – ложным. Он поднимает свой взгляд лишь для того, чтобы задержать его на человеческом лице, но в нём он не ищет гармонии или красоты. Он стремится найти в нём собственные мысли, собственное страдание, собственную судьбу. Русский человек в упор рассматривает своего ближнего; он видит его, и переживает, и страдает вместе с ним, как будто перед ним его собственное лицо в час несчастья. Этот особый дар виденья и воспитывал великих писателей: без него не было бы ни Гоголя, ни Достоевского, ни Толстого».
А что касается отношений Рильке и Дрожжина, то я попробовал выразить их в стихотворении:
ДРОЖЖИН И РИЛЬКЕ
В тверской деревеньке Низовке
Дрожжин Спиридон проживал.
Забыв о московской тусовке,
Здесь Рильке, в Низовке, бывал.
В восторге он был от деревни,
Душой полюбил Дрожжина,
Читал его стихотворенья
И переводил его на
Немецкий язык, и о Боге
Они говорили бродя
По тихой пустынной дороге,
За птицами в небе следя…
Они выходили на Волгу,
И Рильке глядел и глядел
На русскую реку подолгу
И всё уезжать не хотел.
Потом будет Африка, много
В судьбе его будет дорог…
Но тёплого русского Бога
Забыть никогда он не мог.
То снилась поэту икона,
То вид на поля из окна…
И помнил всегда Спиридона
В Низовке своей Дрожжина.
Рильке часами беседовал с Дрожжиным о Боге, они бродили по болотам, по берегам Волги… В своем дневнике Рильке записал: «На Волге, на этом спокойно катящемся море быть дни и ночи, много дней и ночей. Широкий-широкий поток, высокий-высокий лес на одном берегу, и низкая луговая равнина на другом, и большие города там не выше хижин или шалашей. Заново переосмысливаются все измерения. Постигаешь, что земля необъятна, вода — нечто необъятное и необъятно прежде всего небо. Что я видел раньше, было только изображением земли и реки и мира. Но здесь это все само по себе. Я словно воочию видел сотворение мира; смысл всего — в немногих словах, мера вещей — в руках Создателя».
Именно в русском народе европейский поэт увидел очень сильное творческое начало, залог выхода из тупика цивилизации. «Если говорить о народах, как о людях, которые находятся в процессе развития, то можно сказать: этот народ хочет стать солдатом, другой — торговцем, третий — ученым; русский народ хочет стать художником», — писал он.
Рильке издаст много книг, напишет глубокие статьи о художниках и скульпторах, будет путешествовать по Африке, у него будет несколько захватывающих романов с женщинами, он будет жить в замках, много чего у него будет в жизни, но на закате дней своих в одном из писем он напишет: «Решающим в моей жизни была Россия… Россия стала в определенном смысле основой моей жизни и мировосприятия».
Многие из нас всю жизнь повторяют про себя какие-то строки разных поэтов: то одно всплывёт, то другое…Вот эти строчки Рильке в переводе Анны Ахматовой нередко всплывают у меня в душе в какие-то моменты жизни:
Одиночество, зовам далёким не верь
И крепче держи золотую дверь –
Там за нею желаний ад.
Ну а мёд там течёт с луны…
«Когда я думаю о своём детстве, я часто вижу себя идущим или едущим. Только спустя много лет я понял, за что именно полюбил дороги с младенчества: они делают людей лучше и добрее, человек в дороге старается больше проявлять всё своё хорошее, глубже прячет дурное. В пути особенно ощущаешь свою нужность другим и необходимость других себе. Дорога – как текучая вода, она очищает всё, что в неё попадает, конечно, что поддаётся очищению».
Это слова большого писателя Мустая Карима. Можно было добавить – башкирского писателя. Но это для тех, кто его не знает. А вообще-то он один из самых глубоких писателей России двадцатого века. Я в своё время работал в редакции, где выходили его книги, не раз видел его в редакции, читал его стихи, кое-что из прозы. Но особенно проникся им, когда был на его родине в Уфе и в его ауле в Чишменском районе в дни празднования его 90-летия, а потом и 100-летия, это было в 2019 году.
К столетию я загодя готовился. Многое прочитал. В январе уже написались стихи о желании поехать на этот юбилей. А он должен был праздноваться в октябре.
В БАШКОРТОСТАН!
Я люблю собираться в дорогу…
Будто в стремя вставляю ногу –
и куда-нибудь поскачу…
Собираюсь я, хлопочу.
В этот раз дорога к башкирам –
и притягивает не пиром.
Не вино манит, не салат…
Там над Белою – Салават!
Там велик и неповторим
юбилейный Мустай Карим!
Сёла с песнями, плясуны!
Ну а мёд там течёт с луны!
А Мустаю Кариму – 100!
Так глубок он, что даже Кусто
не достигнет его глубин…
Да, Мустай Карим исполин!
Будет царственный юбилей
и в Уфе и среди полей.
Собираюсь в дорогу я,
чувства добрые не тая!
Так получилось в жизни, что много лет я в издательствах «Современник» и «Художественная литература» занимался изданием национальных авторов. Неплохо знаю эти литературы. Был довольно близко знаком и с Расулом Гамзатовым, с Фазу Алиевой, с Ираклием Абашидзе и Амо Сагияном, с Ренатом Харисом, с Равилем Файзуллиным, с Владимиром Санги, с Юваном Шесталовым, Михаилом Хониновым, Тулепбергеном Каипбергеновым, очень своебразными национальными писателями Крайнего Севера и Дальнего Востока, например, с Октябриной Вороновой, первой саамской поэтессой, с ненцем Леонидом Лапцуем, с чукотской поэтессой Антониной Кымытваль…. Несколько лет назад мне предложили даже перевести на русский язык небольшой хантыйский эпос «Песня Тегинского старца». Перевёл – летом 2020 года в Салехарде эпос вышел книгой на двух языках, хантыйском и русском.
И нынче среди моих друзей замечательные национальные писатели: аварский поэт Магомед Ахмедов, якутская поэтесса Наталья Харлампьева, прекрасный прозаик из Уфы Камиль Зиганшин – правда, он пишет на русском языке, но я уж взялся перечислять не русских по национальности, так что и Камиль здесь на месте Только недавно ушёл от нас Равиль Бикбаев – большой башкирский поэт, с которым много всего было переговорено. Всю жизнь мы дружили, с Литературного института, с табасаранским поэтом Шамилём Казиевым – тоже недавно умер.
Всегда я радуюсь встречам и общению с белорусским прозаиком и драматургом Георгием Марчуком, с балкарским поэтом Муталипом Беппаевым, с табасаранской поэтессой Сувайнат Исрафиловой
…Боюсь кого-то упустить. Но таких национальных писателей немало.
Мы, русские, тоже национальные писатели, но так сложилось, что в издательствах было разделение – русская редакция и национальная редакция. Так и закрепилось.
А цитату из Мустая Карима я привел, чтобы сказать, что я тоже, вспоминая о своём детстве и юности, вижу себя «идущим или едущим». Тропинки и полевые дороги моей родины нередко вспоминаются. Я по ним иду то на пруд купаться, то в школу, то в клуб в кино, то просто стою и смотрю на небо…Или идём за клюквой на болото, или за грибами, или за малиной…Или я лежу в кузове машины на тёплом зерне и мы едем к зерносушилке. Или как я сижу на конных граблях, управляю лошадью да нажимаю на педаль - целый день сгребаю в поле сено. Это было в десятилетнем возрасте. Тогда за месяц работы на сенокосе я заработал 12 рублей и купил первый в жизни фотоаппарат - «Смена». Нередко вспоминаю, как я впервые в жизни ехал на поезде – мне было десять лет, и мы переезжали из тверской деревни жить в город Кандалакшу на берег Белого моря.
Потом в жизни дорог было много.
ДОРОГИ МОИ
1.
На Байкал, на Байкал, на Байкал!
За Байкал поднимаю бокал!
За Сибирь поднимаю бокал!
И – прощайте – лечу на Байкал!
И – прощайте – лечу я в Сибирь,
Где великие дали и ширь!
Где хорошие люди живут
И меня они в гости зовут.
2.
На Кавказ, на Кавказ, на Кавказ!
На Кавказ прилетал я не раз.
И бокал, и стакан, и фужер
Поднимал я не как лицемер.
За Кайсына, Расула в Цаде…
За поэтов всегда и везде!
Там хорошие люди живут
И меня они в гости зовут.
3.
А потом полечу на Урал.
Саша Кердан душевно позвал.
Мы поедем с ним в Нижний Тагил –
Средоточие танковых сил!
Обороны куётся там меч!
А в Висиме – о Мамине речь…
За Урал, за Урал, за Урал
Мы, конечно, поднимем бокал!
4.
Я про Север ещё не сказал.
Раньше часто спешил на вокзал,
И на поезде «Арктика» я
В заполярные ехал края.
У меня там заветный причал,
Друг меня там недавно встречал…
Заполярье, Поморье, за вас
Поднимали бокал мы не раз!
5.
А теперь за деревню мою,
Что погибла в неравном бою…
За родные тверские поля,
Где дичает, немеет земля.
За неё, за неё, за неё,
Где, наверное, м е с т о моё!
Там хорошие люди живут.
Там родные могилы зовут…
Читая Мустая Карима, отметил ещё и такую его мысль, с которой полностью согласен: «В каждом человеке есть главный стержень, его духовному миру опора. И, по-моему, самая крепкая, самая надёжная опора, самый твёрдый, никаким бедам-невзгодам не поддающийся стержень - это вера в чудо». Это близко пришвинской мысли о «неоскорбляемой части души». |
|
