| |
Серая стремнина Оби, взбухшая от холодных ночных дождей, чуть заметно вздымала плавные низкие волны, ускоряя и без того быстрое течение, и подгоняла гигантский поток воды все дальше и дальше на север, туда, где по берегам Северного Ледовитого океана, уже вовсю лежал снег.
И эти плавные волны были бы и не видны, если бы не низкий дюралевый борт казанки, на который слегка, чтобы можно было дотянуться до воды, облокотился Устин.
- Ты, ноги протяни к другому борту, чтоб не черпануть воды, - крикнул дядя Петрó, сидевший на корме и управляющий, завывающим на полную мощь, навесным двадцати-сильным мотором «Вихрь».
Устин вытянул ноги к противоположному борту лодки, подтянул рукав телогрейки, чтобы не намочить его, и сунул руку в воду, но тут же, словно ошпаренный, отдернул ее от ледяной воды. Но не потому, что вода обожгла ему руку, а потому, что ему показалось, что плавная волна, в которую нос казанки зарылся почти целиком, сейчас накроет и его руку до плеча, и перельется через борт, залив пространство между тонким дюралевым дном и деревянной решеткой, которая служила полом лодки. Но удивительное дело – волна, почти сравнявшись с бортом, прошла мимо. Устин, осмелев, вновь сунул руку в воду, ощутив ледяной холод, который неприятными мурашками побежал по коже руки до плеча, а потом и до самой спины. И этот холод не могли остановить ни теплая телогрейка, ни шерстяной свитер с высоким обтягивающим горло воротником, ни плотная клетчатая рубашка с длинным рукавом и с накладным карманом с левой стороны груди, в который Устин зачем-то засунул свой студенческий билет, пока он не вытащил руку из воды.
Устин посмотрел на дядю Петрó, державшего правой рукой ручку управления мотора, вспомнил его слова на берегу:
- Ты, если чё, сперва скидывай сапоги, потом фуфайку, а то утянут тебя на самое дно!
- Так, вода холодная, дядя Петрó! – пошутил тогда Устин.
Дядя Петрó у мотора, словно застывший в оцепенении, смотрел поверх головы Устина, поверх низенького стекла, которое полукругом отделяло небольшую дюралевую палубу, под которой был багажник для хранения вещей, и в самом носу, герметически заклепанный воздушный поплавок, который должен удерживать на поверхности лодку при затоплении. Дядя Петрó смотрел поверх лодки, вперед, куда он и направлял казанку, и Устин уже начал было доверять ему. Но зачем он сейчас направляет лодку в самую сильную и быструю струю течения? Этого Устин понять не мог и с тревогой смотрел на стремительный напор воды, который обтекал, вытянувшийся вдоль течения и заросший осиной и тальником, остров?
От белеющих закручивающихся больших воронок, которые, казалось, могут утянуть в глубину лодку, Устину становилось все тревожней, но в следующее мгновение, напор течения вдруг ослаб, и казанка выскочила на тихую воду речной бухты, образованную узкой песчаной перемычкой между островами. В бухте заметного течения не было и не было плавных, идущих вдоль течения, волн. Дядя Петрó заглушил мотор, и наступила первозданная тишина. Лишь легкий плеск волн о песчаный берег, и далекий крик запоздавших жирных диких гусей, тянувшихся с севера на юг, напоминали, что мир по-прежнему жив и деятелен.
С серого низкого неба полетели одинокие белые снежинки и были они еще совсем крошечные по размеру, не больше капельки воды мелкого осеннего дождя. Но дождя не было, а кружились снежинки: плавно и совсем бесшумно, зачаровывая своей неожиданностью и непривычностью после короткого, но жаркого, в тех краях лета.
Дядя Петрó стряхнул оцепенение, отпустил рукоятку заглохшего мотора, схватил металлическое весло, лежащее вдоль борта, вытащил его из уключины, встал во весь рост и начал веслом тыкать в мутную воду. С третьей попытки ему удалось зацепить сеть, и он плавно подтянул ее к борту.
- Попридержи, - сказал он. – А я пока весло вставлю на место.
Устин встал на деревянную решетку на колени, ухватился рукой за сеть.
«Так вот почему дядя Петрó на берегу предупреждал, чтобы он не задавал вопросов, и не болтал ни в деревне, ни в городе ничего лишнего, – подумал Устин. – И кто он ему, чтобы учить: ни отец, ни дед, ни дядька родной?.. Так, служил, когда-то вместе с его отцом».
Дядя Петрó вставил весло в уключину, положил его вдоль борта, опустился на колено, перехватил у Устина сеть.
- Передвигайся ближе к носу, будешь наматывать сеть на палку, а я буду выбирать ее из воды.
- А рыбу куда? Может, ведро подставить? – спросил Устин.
- Тьфу ты! Где ты рыбу видел?! Может, ее и нет еще?! – ругнулся дядя Петрó на студента.
- В такой реке и рыбы нет? – начал спорить Устин и, встав во весь рост, направился к носу лодки. Казанка закачалась.
- Тьфу ты! Что ты расхаживаешь, как по пароходу?! Свалишься, за борт! – сказал дядя Петрó.
Устин, почти потеряв равновесие, быстро присел на переднее сидение казанки.
Дядя Петрó плавно потянул за сеть, не вытаскивая ее из воды, но перебирая, чтобы найти начало, стал подтягивать за ней лодку.
Серое низкое небо, с которого летели редкие белые снежинки, которые были самыми яркими красками в этом блеклом предзимье, в котором речная мутная вода была под цвет неба, деревья, росшие на островах, стояли с облетевшими листьями, сливаясь такими же серыми стволами и с небом, и с рекой. И даже песчаный берег бухты, который бы заиграл золотистым цветом в лучах солнца, был таким же серым, потому что солнце, казалось, до весны покинуло этот край, и вот-вот, сразу после ноябрьских праздников, должны ударить лютые морозы, которые скуют ледяным панцирем и такую буйную сейчас реку, и влажный песок бухты, и, приготовившиеся к долгой зимней спячке деревья, и острова с пожухлой травой по берегам, и всё-всё, что находится в этом суровом, забытом Богом и людьми, мире.
Устин смотрел по сторонам и, действительно, на реке не было ни одной баржи, ни одного катера, ни одного парохода. Навигация закончилась. Не было на реке не видно и не слышно ни одной лодки, потому что в предзимье редкий чудак отправится куда-нибудь, по распухшей от осенних дождей, ледяной реке. Ну, разве что можно встретить редкую лодку, доставляющую к избушке, запаздавшего к сезону охотника-промысловика. И то это намного ниже по течению, там, где еще сохранилась за столетия освоения человеком края, вековая, коренная тайга с соболем, колонком, горностаем и белкой.
Кругом была безлюдная водная пустыня, посреди которой случись что – никто не поможет. И Устин другим уже взглядом посмотрел на небольшую дюралевую лодку, борта которой лишь на несколько десятков сантиметров возвышались над студеной речной водой, его взгляд на мгновение задержался на були – герметических блоках плавучести, которые, словно крылья, расширяли у кормы лодку, не давая ей перевернуться при резком повороте или при большой речной волне, и удержали бы её на поверхности при затоплении. Заклепанные в дюраль воздушные подушки, которые расположились симметрично по каждому борту были надежны, и сосущая где-то в глубине души, тревога отступила.
Устин посмотрел на дядю Петрó, который спокойно перебирал сеть, и в нём, неведомо откуда вдруг начала просыпаться звериная осторожность, которая сопровождается всегда четкими действиями, направленными на выживание. И, наверное, в генах проснулись навыки предков, которые выживали столетиями на этих суровых Нарымских землях, и Устин, не учась, начал достаточно ловко скручивать на палку из тальника самодельную сеть, попутно вынимая из средних ячеек крупных окуней, подъязков и щук, выбрасывая за борт мелочь.
Говорят – работа греет, но, вероятно, не в этом случае: мокрая холодная сеть и такая же холодная влажная рыба не давали рукам просохнуть, а из-за холодного воздуха с кружащими в нем снежинками, кисти рук Устина сначала стали красными, а потом и вовсе посинели и окоченели так, что превратились в чужеродные мало послушные клешни, на которые Устин смотрел с некотором страхом и удивлением: не отмерзнут-ли они вообще. Но мозг, уже с пробудившийся тысячелетней памятью, посылал этим посиневшим клешням сигнал – работать. И Устин, отбросив к себе городскую жалость, принялся терпеливо делать то, что в прошлые времена его предкам давало возможность выжить.
И вскоре он перестал думать о замерших руках, и страхи его куда-то улетучились, и все его мысли о городе и о том, цивилизованном мире, тоже где-то растворились и он осознал себя совершенно в другом мире, в котором он оказался вроде бы случайно. И этот мир был огромен и суров, но он себя ощутил вдруг своим в этом новом для него мире. И он жил здесь и сейчас, не думая больше ни о чем. И это ощущение дикого бескрайнего и безлюдного простора, ограниченного лишь Северным Ледовитым океаном, вошло в него навсегда.
Рыбы, по сравнению с теми ожиданиями от огромной реки, было немного – едва набралось большое оцинкованное ведро. Устин смотрел на тяжело дышащих воздухом зеленых с красными колючими плавниками окуней, на склизких усатых налимов, на серебристых подъязков и чебаков, на плоскоголовых зубастых щук и ему захотелось хоть на чуть-чуть продлить им жизнь. Он оглянулся, увидел под деревянным сиденьем алюминиевый ковшик, достал его, чтобы зачерпнуть воды из реки.
Дядя Петрó, спрятав под кусок старого брезента, накрученную на палку сеть, хотел было уже пройти на корму, к мотору, но увидев, что собирается делать Устин, сказал:
- Правильно, свежее будет. Заодно, вычерпай потом воду из лодки.
Устин вопросительно взглянул на него.
- Деревянную решетку отодвинь, да и черпай. Вода натекла с сети, да и с весла.
Дядя Петрó, придерживаясь руками за борта лодки, прошел на корму, опустил навесной мотор в воду, дернул рукоятку стартера. Мотор, еще окончательно не остывший, завелся с первой попытки. Дядя Петрó газанул, прогревая мотор, клуб сизого дыма вспорхнув над ним, потянулся, увлекаемый течением над рекой, быстро остывая, а потому – почти над самой водой. И уже через минуту лодка опять оказалась на самой стремнине Оби, идя против мощного течения. Но казанка была легкой, дюралевой, широкое плоское днище не давало глубокой усадки, а потому она справлялась с течением и двигалась все дальше на юг, постепенно, уходя сначала на середину реки, а потом все правее и правее, ближе к противоположному берегу.
Сколько времени они плыли Устин не мог точно сказать: часов у него не было, а по ощущениям, может, час, а может – два. И он, отогрев руки, сунув их в расстегнутую на груди телогрейку, начал уже засыпать от монотонного гула мотора. Ведь встали сегодня они еще затемно.
- Ешь, сытнее! Там, на реке нас кормить никто не будет – не на пикник едем, по делу, - сказал дядя Петрó, ставя на стол яичницу из восьми яиц.
-Да, про масло не забудь, как в армии - мажь потолще. Свое – не жалко… А, ты же у нас в армии еще не служил. Ты у нас - студент! – говорил без всякой подковырки дядя Петрó, наливая в кружку Устина черный байховый чай с заваренными листьями малины и смородины.
- И хлеба не жалей! Соседка еще испечет! А хлеб у нее знатный получается! И варенья попробуй – сам клубничку и собирал, и варил.
- В огороде, что ли? – успел вставить Устин.
- В огороде такая не растет. Клубничка дикая, ароматная!
- Понял, - кивнул Устин. Все было вкусным, но в такую рань городской желудок Устина еще не проснулся и принимать пищу в большом количестве отказывался.
- Ты, заверни пару бутербродов с собой, коль сейчас не лезет. Да, сладкого чая намешаем во фляжки с собой, - сказал дядя Петрó, очищая корочкой хлеба сковородку от остатков яичницы.
А потом, еще почти в полной темноте, тащили тяжелую лодку на двухколесном прицепе от дома к реке, придерживая его на ухабах, чтобы не перевернуть плоскую канистру с топливом в лодке и не растрясти взятую кой-какую с собой поклажу. И уже обратно быстро катили этот пустой прицеп к дому, а оттуда дядя Петрó на плече нес к реке мотор, а Устин тащил запасную двадцатилитровую канистру с бензином. И лишь, когда начало светать и стали отчетливо видны берега, отчалили, встречая новый день уже на реке…
Но поспать Устину не удалось, дядя Петрó сбросил обороты мотора, а потом тот и вовсе заглох, и лодка какое-то время плыла по инерции вперед, потому что они свернули на старое русло реки, где течения не было. Устин глянул за борт и увидел в прозрачной воде водоросли, которые поднимались со дна почти до самой поверхности воды. Дядя Петрó, чтобы не цеплять их на винт, поднял низ мотора над водой.
- Не замерз? – спросил он Устина. – А то садись на весла, погрейся!
Устин послушно сел за весла. В этом деле он немного разбирался, когда-то еще подростком в городском парке он с родителями, а потом уже и с мальчишками, брал в прокат деревянные лодки с тяжелыми деревянными веслами и греб ими по переменке с отцом или с другом, заплывая в самые узкие протоки, которые разделяли огромный естественный парк на острова. У казанки металлические весла оказались намного легче, тех деревянных. Или у него с возрастом сил прибавилось? Но гребанул Устин первый раз с силой, глубоко опустив весла в воду. Но придать резкое ускорение лодке не смог, потому что весла запутались в густых буро-зеленых водорослях. И лодка вместо того, чтобы двигаться вперед, встала на месте.
Дядя Петрó хотел что-то сказать, но Устин быстро сообразил – вытащил весла из воды, потряс ими из стороны в сторону, освобождая от удивительно ярких на фоне серо-бесцветного дня, а потому таких живых по-летнему растений, и, когда весла освободились от пут, начал грести по самой поверхности тихой воды. Лодка тронулась с места, стала постепенно набирать скорость, и, чем дальше они уплывали от основного русла реки, тем становилось все теплее. Тепло шло от прогретой за лето стоячей воды. А вскоре, откуда ни возьмись на небе появилось солнце и только сейчас Устин увидел зеленую веселую лужайку, которая проплывала по правому борту. Трава на лужайке была скошена, как на ухоженном газоне, и в округе вдруг наступила такая тишина, как в загробном мире, куда уходят люди, умирая, туда, откуда почти никто не возвращается. Ни дуновения ветерка, ни щебета птиц, ни жужжания шмелей и пчел, ни порхания стрекоз и бабочек. В том, другом мире, Устин очутился, когда ему было одиннадцать лет.
Тогда он лежал дома, на своей кровати, температура из-за гнойной ангины была за сорок. Мама была на кухне, двери в комнату и на кухню были открыты, и он мог бы позвать ее. Но сил не было – Устин метался в полубреду третий день, да и чем она могла уже помочь: врача вызывала, таблетки давала, полоскания… Страшная боль, словно раскаленный обруч, сдавливала голову, распухшие гланды перекрывали дыхание, он задыхался, откидывал одеяло, и вдруг… все прошло: боль исчезла и ему стало так хорошо, так спокойно: ровный белый свет светился отовсюду, но ни лампочек, ни солнца не было видно. Температура воздуха была такой, что тело не ощущало ни прохлады, ни тепла. Было удивительно тихо, но тишина не была ни зловещей, ни в ожидании чего-то, что должно обязательно произойти. Не было ни запахов, ни каких-то движений воздуха, даже еле заметных. Ни было ничего, кроме ровно льющегося неизвестно откуда света и зеленого газона, на котором он стоял. И вдруг окружающее Устина пространство начало меняться: расширяться и он увидел, что ровный свет начал двигаться во все стороны. А, может, это и не свет двигался, а его взгляд. Но Устин увидел, что стоит он на бескрайнем ровном, как стол, поле, на котором росла лишь однородная зеленая трава: травинка к травинке. Невысокая, чтобы идти по ней можно было удобно в любую сторону, не протаптывая тропинок. И он пошел вперед. Сколько Устин шел по этому бескрайнему полю не известно, потому что времени, в том понятии, которое мы вкладываем в это слово, не существовало. Не существовало в том мире и усталости. Но вдруг плоская земля закончилась, Устин остановился и понял, что стоит он на самом краю той земли и перед ним пропасть. Бездонная. Но никаких эмоций не было: ни страха, ни беспокойства, ни удивления. И мыслей, что делать дальше, тоже не было. Он стоял и смотрел в туманную даль, которая простиралась над пропастью. И вдруг он почувствовал, что что-то происходит в том мире. И происходит абсолютно беззвучно. И вскоре Устин увидел, как из тумана над пропастью медленно, словно гигантский айсберг, плывет к нему такая же плоская, покрытая зеленой травой земля. И на самом краю той земли стоит человек. Устин успел хорошо рассмотреть его: был он старым, сухощавым и сгорбленным, как крестьянин от непосильного векового труда. И одежда у него была старая, серая, выцветшая от времени. Устин запомнил пиджак, который висел на нем так, словно был больше на три размера. И полы того пиджака из-за того, что человек сгорбился, болтались у самых колен. И тот пиджак, и лицо со впалыми щеками, испещренное глубокими морщинами, создавали впечатление старческой изможденности и немощи, но, когда та земля прекратила свое плавное движение и остановилась в нескольких метрах, Устин увидел, протянутую ему руку. И та рука была сухой, но сильной и жилистой. Устин, не понимая еще, что хочет от него старик, просто стоял и смотрел на него, ничему не удивляясь и не боясь. А рука старика вдруг стала медленно вытягиваться. Устин четко, в деталях, видел старческую кисть с натруженными суставами пальцев, и понимал, что такая сильная рука, если он вдруг сорвется, удержит его над пропастью. В какой-то момент он осознал, что нужно прыгать. Устин, оглянулся, посмотрел по сторонам, рука старика уже была метрах в двух от него:
«Ну, давай, же!» - услышал он голос в голове. И Устин подумал, что лучше прыгать с разбегу, и он уже хотел сделать несколько шагов назад, чтобы разбежаться. Но в этот момент почувствовал, как земля под ногами начала осыпаться: галька и камни, которые оказались под травяным покровом, полетели в пропасть. Устин стал терять равновесие и, инстинктивно, оттолкнулся со всей силой пятками от края пропасти, повалившись на спину...
- О, Господи! – взмолилась мать.
И сердце ожило, выбрасывая кровь в артерии, Устин захрипел, и резко повернул голову на бок - кровь хлынула у него из носа, из лопнувших губ, из раковин ушей. Капилляры из-за высокой температуры полопались, и уши разбухли, словно от обморожения.
И мама, подставив тазик, под стекающую кровь, прикладывала холодное мокрое полотенце к ушам, губам и носу, а потом побежала на улицу, где набрала снега, который прикладывала к переносице Устина, пока кровь не остановилась...
Берег, который проплывал по правому борту, был удивительно похож на ту землю: такой же удивительно плоский, ровный, как стол, поднимавшийся над водой на метр, наверное, с небольшим. И трава на нем была ровной, невысокой и зеленой, несмотря на позднюю осень. И лишь солнце, светившее в бледно-голубом небе, делало мир реальным, отличным от того предсмертного мира. Но ровное тепло, исходящее от осеннего солнца, от прозрачной воды старицы, придавало этому миру ту же умиротворенность, тишину и спокойствие и так же, как в том мире, Устин не ощущал своего тела, как будто его и не было совсем: руки давно отогрелись, сонливость растворилась в солнечных лучах, а осталась от тела лишь душа, которая плавно парила над водой, внимая чуть слышному плеску весел и теплу, струившемуся нежно над землей, водой, всем миром. И душа, а не он, Устин, вдыхала чистый, пахнущий водой и живыми водорослями, прозрачнейший воздух.
Дядя Петрó сидел на корме и молча смотрел на этот удивительный мир. Его широкое лицо, испещренное мелкими оспинками, с будто прикрытыми, узкими остяцкими глазами, было серьезно. После смерти жены он перестал вообще улыбаться, а его смех Устин слышал лишь один раз, когда дядя Петрó выпил по случаю его приезда. Так близко и отчетливо Устин видел дядю Петрó впервые и он непроизвольно запоминал, фотографировал в своей памяти и белую незагоревшую кожу лица дяди Петрó и прядь густых вьющихся и уже седых волос, выбившихся из-под шапки, и большую не по размеру телогрейку, в которую облачился тот. На всех фотографиях, где дядя Петрó был запечатлен с его отцом, они оба были молоды и на них обоих была ладно подогнанная военная форма. И, хотя дядя Петрó был моложе его отца - на нем, на фото, были уже лейтенантские погоны, а у отца – лишь старшинские. И оспинок на фото было почти не видно: толи фотограф заретушевал их, толи так свет ламп отрегулировал.
У дяди Петрó было двое сыновей: младший служил срочную, а старший, отслужив, остался в городе и почему-то не приезжал к нему даже в гости. На этот счет у дяди Петрó были свои догадки: либо его охомутала городская, подмяла под себя и дальше своей юбки не пускает, либо сын стал прикладываться к бутылке. А у дяди Петрó были строгие правила: выпивать только по важному случаю или по праздникам. И ни капли в будни, даже пива.
И получалось так, что сын его друга, остался для него самым близким человеком, которому можно и доверять, и с которым можно было и просто помолчать. Но Устин тогда этого не понимал и по началу даже удивлялся и той опеке со стороны дяди Петрó, и тому доверию.
Но сейчас, когда он молча греб веслами, и смотрел на сидящего перед ним человека, он волею-неволей проникался к нему добрым чувством. И что это было: уважение-ли, детская привязанность, начало его или продолжение крепкой отцовской дружбы? Или же в нем, в Устине, пробуждалось родство с ним – родство по духу, родство по любви к этому суровому северному миру под названием Нарымский край?
- Суши весла, - сказал дядя Петрó, глянув в воду.
Старое русло в этом месте стало глубже, водоросли за короткое лето здесь не успевали вырасти до поверхности и, когда Устин положил весла по краям бортов, дядя Петрó опустил винт неглубоко в воду, дернул стартер, мотор заработал, и лодка на малых оборотах медленно, почти как на веслах, двинулась вдоль берега дальше.
Устин развернулся на деревянном сиденье и стал смотреть вперед и на прозрачную с легким чайным оттенком воду старицы, и на бледно-голубое, но с сияющим почти по-летнему ярким солнце, и на берега, удивляясь и радуясь в который раз зеленой траве. И вдруг, с правой стороны, появилась рубленная изба, бревна которой словно от старости были в глубоких морщинах-трещинах. За ней вторая, третья… Целая длинная улица изб из выцветших на солнце светло-серых бревен. Избы были с крышами, с дверями и даже с застекленными оконными рамами. Но чем дальше они плыли, тем окна с рамами встречались все реже и реже, а вскоре все избы остались только с темными проемами. Сколько было изб – Устин, попытавшийся сначала посчитать, - сбился со счета и больше попыток не делал, потому что вслед за первой деревней, они проплыли и вторую. А, может, это была одна деревня – большая, как деревянный одноэтажный город, разделенная лугом на отдельные районы и местечки.
Устин обернулся, посмотрел на дядю Петрó. Тот по-прежнему молчал и его лицо, казалось, было безразличным.
- А где люди?! – спросил Устин.
Дядя Петрó смотрел вперед по движению лодки, как будто сквозь Устина.
- Почему ушли?.. Здесь же рай земной?! – спросил Устин, глядя в упор на дядю Петрó.
Дядя Петрó, словно каменный истукан, продолжал молчать, но в какой-то момент, вдруг у него, в уголке глаза, блеснула капелька воды, появившаяся неведомо откуда. Неведомо откуда - потому что не было ни снега, ни дождя, ни брызг с реки. И эта капля, предательски, заскользила по щербатой щеке дяди Петрó, сгинув в одной из оспинок.
Устин отвернулся от дяди Петрó, избы-сироты придвинулись к самому берегу и возвышались уже почти над самой лодкой, а их пустые окна-глазницы, казалось, требовали ответа. Хотя бы, от дяди Петрó. Но тот молчал.
- Сталинград, какой-то! – тихо произнес Устин.
А казанка все плыла и плыла по тихой воде старого русла Оби и чуть теплое солнце освещало ей путь, давая насладиться ее пассажирам последним, по сути, летним днем. Дядя Петрó и Устин расстегнули телогрейки, сняли теплые зимние шапки-ушанки, подставляя головы и лица солнечным лучам. И от этой тишины, умиротворения стало, почему-то, так хорошо, что Устин непроизвольно заулыбался. Он спохватился, средней фалангой указательного пальца, стал приглаживать юношеские, еще ни разу не подравненные бритвой или ножницами, усы, заодно сгоняя, возможно, неуместную сейчас улыбку. Но Устин больше не задавал себе вопросов – он уже начинал воспринимать всё, как есть, но желание обнять весь окружающий мир только усиливалось, и он уже готов был остаться здесь жить навсегда, в одном из оставленных на этом райском берегу пустом доме. Но если, и не навсегда, то хотя бы на год, или на месяц, или всего лишь на один день?
- А почему вас зовут Петрó? – спросил Устин.
- Твой отец так меня прозвал. Когда я прибыл в часть после училища, твой отец там отслужил уже лет семь: начинал срочную, потом война, он воевал, был ранен дважды, правда, легко, потому сразу возвращался в ту же часть, был старшим сержантом, старослужащим. Он узнал, что я из Нарыма, земляк, и сразу взял меня под свою опеку. Но в часть вместе со мной прибыло еще три лейтенанта. И двоих из них тоже звали Петрами. Ну, и чтобы как-то выделить меня, твой отец стал называть меня – Петрó. Не на службе, конечно, а в быту, в свободное, так сказать, от службы время. А потом я узнал, что твой отец так называл своего родного брата, твоего дядьку, который погиб на фронте.
Дядя Петрó говорил не торопясь, будто снова переживал то время, когда он был молодым лейтенантом. Да, и сам разговор этот был ему интересен и собеседник: он доверял сыну своего друга и чувствовал, что интерес к нему у того искренний, почти семейный… Но не рассказывать же о своем прошлом овдовевшей соседке Алефтине, которая пекла в своей печи домашний хлеб, да доила его корову, когда он бывал в отъезде. Правда, он помогал ей по хозяйству: и сено привозил, и сгнившие доски менял у крыльца, и рыбкой свежей с реки делился.
Дядя Петрó заглушил мотор и направил лодку к берегу. Лодка мягко ткнулась дюралевым носом в зеленый дерн, спускавшийся с низкого подъема почти к самой воде.
- Прогуляемся немного, - сказал дядя Петрó.
Устин поднялся на дюралевую палубу носовой части казанки, размотал цепь, прикрепленную к носовой ручке, и спрыгнул на берег. Лодка дернулась было от берега, но Устин подтянул ее за цепь.
- Там, есть железный штырь, цепляй за него, - сказал дядя Петрó.
Устин стал искать штырь, но, когда увидел его в метре от того места, где стоял, дядя Петрó уже оказался рядом.
- Дай, я сам сделаю.
А потом они, неспеша, пошли берегом, скошенная низкая трава которого не цеплялась за тяжелые резиновые сапоги. Позади остались покинутые людьми избы, но из-за того, что трава была скошена и нигде не было видно мусора или полусгнивших досок и бревен, место выглядело ухоженным, как будто сами ангелы поддерживали здесь порядок с надеждой – вдруг люди одумаются и вернуться. Так, казалось, Устину.
Но, как вскоре выяснилось, этим ангелом оказался дядя Петрó, который подвел Устина к сену, стоявшим поодаль от серых изб, и который, проверив, состояние сена: влажность его, цвет и запах, стал пересчитывать стога.
- Это все ваше? – спросил Устин.
- Ну косил я. А по той стороне, вдоль берега Оби, – мужики из соседнего района. Здесь такой климат, что двойной покос - это норма! А что до сена? Моей корове одного стога достаточно, остальное раздам или обменяю.
- И никто ничего не скажет, что вы здесь косите без разрешения? – спросил Устин.
- Может, и скажут, может даже и заберут, а я все равно буду здесь косить, потому что в этой деревне я родился. Помню всё, - дядя Петрó вдруг замолчал. Потом махнул рукой, - ты, только никому не рассказывай – кроме меня никого в живых, наверное, не осталось.
Дядя Петрó замолчал.
Солнце зашло за тучку, появившуюся неведомо откуда, и на землю сразу с неба повеяло осенней прохладой. Дядя Петрó взглянул на небо, засуетился, потом махнул рукой, успокоился, и они пошли назад к лодке.
- Сегодня ночью ударит мороз, - произнес он.
Устин промолчал, погруженный в свои мысли.
Тучка вскоре уплыла, подгоняемая чуть заметным северным ветерком, на юг, и солнце опять ярко засветило, но что-то начало пока незаметно меняться в этом мире, а, может, просто время для Устина чуть ускорилось, отчего он стал двигаться немного резче и быстрее, чтобы наверстать, утекающее время. Подойдя к лодке, Устин схватился за цепь, чтобы раскрутить ее с железного штыря, но цепь не поддавалась. Подошел дядя Петрó, наклонился, легко распутал цепь, протянул ее Устину.
- Сумеешь оттолкнуть лодку и запрыгнуть?
- Да, - сказал Устин.
Дядя Петрó, чтобы не мочить сапоги, прыгнул с берега на дюралевый нос лодки, казанка от инерции его прыжка, было отчалила от берега, но Устин потянул за цепь и вернул лодку назад.
Дядя Петрó прошел на корму, уселся на свое привычное место рядом с мотором, а Устин спустился к самой воде, положил цепь на лодку и, наклонившись, с силой толкнул казанку, перекинув в последний момент тело на теплую дюралевую палубу. Казанка отплыла от берега метра на три и, когда Устин сел на свое сиденье, дядя Петрó опустил винт мотора в воду и дернул стартер.
Они развернулись и поплыли назад к основному руслу реки, но плыли в этот раз не долго – ближе к противоположному крутому берегу дядя Петрó заглушил мотор, лодка некоторое время двигалась по инерции, но дядя Петрó в этот раз не вставал, чтобы взять весло, потому что вода в старице была прозрачной и, когда рассмотрел в воде сеть, он просто перебрался с кормы на борт и схватил ее рукой.
Здесь вынимать сеть и накручивать ее на палку из тальника было легче и теплее. И рыбы было больше, и она была крупнее, преимущественно серебряные караси, и крупные окуни и, конечно, же продолговатые тяжелые зеленые щуки с белыми брюхами. Рыбу стали сразу бросать в большой мешок из-под картошки. Работали Устин с дядей Петрó молча, дружно, понимая друг друга без слов. Рыба, вынимаемая из теплой воды, билась в руках, пытаясь вырваться на свободу, от нее летела чешуя, которая прилипала и к лодке, и к одежде, и к рукам, и к лицу. И от того, что работа спорилась, и улов был большим, настроение у них стало почти праздничным.
Потом они подплыли к другой сети… И Устин, устало улыбнувшись, сказал:
- Больше мешков нет.
- А нам больше и не надо, - сказал дядя Петрó. И хотя, он был по-прежнему серьезен, было видно и по лицу, и по плавным расслабленным движениям его тела, что уловом он тоже доволен.
- Один мешок отдадим Алефтине-соседке: пусть жарит-варит, солит, вялит. Полмешка – Витьке-трактористу. По зимнику будет перевозить стога сена в деревню. По прямой, по льду, тут не так и далеко. Полмешка завгару-Василичу – человек он нужный, всегда выручает, если что. Ну соседям тоже немного надо… Ну, и нам с тобой: и ушицы поесть из свежей рыбы, и на жарёху в муке и с яйцом, и подкоптим малость, так, чтобы на зиму хватило, - рассуждал вслух дядя Петрó.
Устин слушал и смотрел на дядю Петрó и начинал понимать, что человек тот неглупый и судя по тому, что закончил училище, достаточно образованный.
- Я все хотел раньше спросить: а до какого звания вы дослужились, дядя Петрó? – Устин глядел прямо в глаза собеседнику.
Услышав про службу, дядя Петрó невольно оживился, его, утяжеленные веками, глаза вдруг стали шире – блеснули небесной синевой.
- Любил я службу, вот и твой отец мне поначалу сильно помог: психологически, ну и разными полезными советами. Потом он демобилизовался, уехал, а я служил сначала в той же части, потом пошел на повышение – перевели в другую, присвоили по срокам старшего лейтенанта, потом капитана. Все хорошо, но вдруг армию начали сокращать: у нашего Генсека появилась «Кузькина мать» - зачем ему столько солдат и офицеров?
- А что такое «Кузькина мать»? – спросил Устин.
- Водородная бомба. Вот, что это, - сказал дядя Петрó.
Дядя Петрó дернул с силой стартер, мотор был прогретым потому завелся с первого раза, и лодка сначала медленно, потом все быстрее, но все же не на полной скорости, чтобы не намотать на винт водоросли, двинулась по старому руслу к основному.
Мимо опять, правда, уже с левого борта стали проплывать старые серые избы с потрескавшимися от времени, ветра и солнца бревнами, выстроившиеся в длинные улицы, обращенные лицом к старице. Зеленый, словно газон, берег подчеркивал древность этих изб. Но сколько лет этим избам, этой деревне, Устин представить не мог и тогда он спросил об этом у дяди Петрó.
- Пожалуй, более трехсот лет здесь жили люди. Старые избы сгнивали, их пускали на дрова, строили новые, благо тут хвойного леса было тьма. В новых-то жить приятней, да и здоровей – всю заразу в огонь. А новые бревна, пусть и просохшие пару лет, знаешь, как пахнут? Нет!..
- Так Ермак с казаками лишь триста лет назад пришел в Сибирь?! – удивился Устин.
- Ну, не триста, а почти четыреста лет, - поправил дядя Петрó. – А жить-то надо было где-то? Не сидеть же за крепостными стенами? Вот, и селились вдоль рек, рядом с лесными людьми, селькупами, женились на остячках, - дядя Петрó замолчал, глубоко вздохнув, потом продолжил. – Знаешь, сколько здесь было деревень? Не знаешь... Через каждые три-пять километров! Можешь, представить, сколько народа здесь жило?..
Солнце начало клониться к западу, дядя Петрó чуть-чуть добавил газу, отчего мотор загудел громче, а лодка, хоть и груженная мокрыми сетями и рыбой, поплыла быстрее. Они больше не разговаривали и, когда казанка подплыла к мелкому перешейку между старым и основным руслом реки, заросшему водорослями, Дядя Петрó заглушил мотор и вынул винт из воды, а Устин сел на весла.
- Ты, сюда еще приедешь? – спросил дядя Петрó.
Устин промолчал – зря обещать не хотелось. Хотя, это волшебное место, очень похожее на потусторонний мир, тянуло его к себе.
- Приезжай, хоть на Новый год, да, в любое время… Может, и отец твой с матерью к нам в деревню жить надумают? Не зря же, они тебя на разведку отправили? – сказал дядя Петрó. – А ты расскажи отцу: машины у Петра нету, зато лодка отменная. Не один год работал на нее. И вихарёк новый – видал, как прёт?!
Гребя легкими дюралевыми веслами по самой поверхности воды, Устин с легкой грустью смотрел на старицу с прозрачной теплой еще водой, на плоский зеленый берег, где вдалеке уже остались светло-серые избы-сироты и стога, пахнущие еще летними травами, и начинал понимать, что вряд ли он сюда когда-нибудь вернется. Ну, если только родители переедут к дяде Петрó в деревню, в которой продавались недорого уже несколько домов.
Уходящее все ниже к горизонту солнце уже совсем не грело, а холодная мутная вода основного русла Оби вдруг обдало таким холодом, что Устин натянул на голову теплую шапку-ушанку и стал поспешно застегивать на пуговицы телогрейку.
Дядя Петрó дернул стартер, газанул так, что сизый дым взметнулся над лодкой, отвел лодку подальше от берега, на стремнину, и только сейчас, почувствовав холод, тоже надел на голову шапку-ушанку, и тоже застегнул на пуговицы просторную телогрейку. Короткий день конца октября подходил к завершению, и дядя Петрó плавно стал увеличивать обороты мотора.
Казанка понеслась вниз по течению, тяжело шлёпала плоским дном, слетая с пологой волны, но Устин почему-то был уверен и в лодке, и в дяде Петрó, и спокойно смотрел на посеревшее пред сумеречное небо, с которого опять полетели снежинки. Смотрел и на полноводную сибирскую реку с опасными водоворотами, которая несла свои мутные воды к Северному Ледовитому океану.
И тогда Устин еще не знал, что этот обычный предзимний день на Великой реке и та, шлепающая днищем, летящая вниз по течению, лодка-казанка, останутся в его памяти навсегда.
А в деревне, на дикой пристани, видимо, для начальства, между длинных старых жердей к празднику натянули кумачовый плакат: «Да, здравствует 60-тилетие Великой Октябрьской Социалистической революции!» Но ни Устин, ни дядя Петрó в сумерках его не заметят, потому что единственная тусклая лампочка на покосившемся столбе, перегорела, и никому не было дела до того покосившегося столба и до той перегоревшей лампочки.
Варадеро, Куба. 2024г. |
|
