|
***
Я когда-то умела летать!
А теперь?
А теперь
крепко держит уставшая долгими зимами дверь:
распахнуть не могу, чтоб крылами её не задеть.
А летать-то охота!
Да, видно уже не взлететь.
А глаза, всё равно, в небе ищут лазурную синь.
Но прогноз обещает, что будет докучливый дождь.
И с портрета уже смотрит мама:
- Гляди, не простынь!
Может, дома побудешь?
Да, может, и дождь переждёшь?
Но какое там ждать, если крылья зудят – не стерпеть!
- Мама, знаешь, поди, как безудержно тянет лететь.
И сломать бы препону, но снова наступит зима.
Как студёно без двери теперь-то я знаю сама.
О РУССКОМ СЕРДЦЕ И ЗЫРЯНСКОЙ ДУШЕ
Мне колыбельная песня тверская досталась –
тихая светлая реченька с галечным донцем.
В русской деревне Нарачино сердце осталось
с маминой речкой, играющей в зайчики с солнцем.
Но колыбельку мою мастерили зыряне,
маме моей вековая тайга подпевала.
В десять дворов деревенька Кольёль в глухомани
душу мою привязала к себе, привязала.
Не перепела отцовскую мамина песня.
Но и отцовская сердце моё не вернула.
Русской зырянкой живу, и нисколько не тесно
сердцу с душой –
лишь бы родина не попрекнула.
В ИЮНЕ 1962-ГО ГОДА
К матице крепили колыбель
древнюю, как наш крестьянский род…
с дудочкой бродил кудрявый Лель –
мама колыбельную поёт.
Жизнь по кругу вечному пошла –
матица качнулась надо мной.
Мама меня Таней назвала.
Мама принесла меня домой.
Люлька в толще лет запропадёт.
Без отца состарится наш дом…
Родина меня не оттолкнёт:
прирасту рябинкой под окном.
***
Я рябиновые грозди
до мороза соберу.
Зазывая праздник в гости,
избу скромно уберу.
И оранжевого цвета,
как смогу, сплету венок.
Пусть подольше бабье лето
свой отсчитывает срок.
Бабье лето – бабье счастье
или смутная печаль
в ожидании ненастья?
Праздник кончится.
А жаль!
И на ворох рыжих листьев
пышно ляжет седина.
Но рябиновые кисти
будут сохнуть у окна.
ПРО ГРЁЗЫ
Я руки - то помыла ли?
Не помню!
А косу заплетала ль?
Не пойму!
Задумалась о чём?
Что мы – не ровня.
Что я - то приглянулась не тому.
Что жизнь в мои сомненья не вникала:
плевала, если грубо, и текла.
А я – то, горемычная, страдала,
всю молодость на грёзы извела.
Очнулась возле убранного поля.
А волосы затянуты платком.
А руки заскорузлые в мозолях.
И дерево посажено. И дом…
И рядом тот, кому я приглянулась,
мешки с картошкой носит в погребок…
Я сентябрю в охотку улыбнулась.
Но грёзы спрячу нынче ж.
Под замок.
ОСЕННИЙ ЛИСТОПАД
Усталые листы роняет лес багряный.
Притих весёлый мир, умолкли голоса.
А дышится легко – настой такой медвяный,
и воздух свеж и чист – последняя слеза.
До будущих грибов, до будущего лета
забуду здешних троп извилистую речь.
А лес ещё живёт и ждёт тепла и света,
но я его, увы, не в силах уберечь
от снежной пелены, от холода крутого –
всему в природе есть определённый срок.
Осенний листопад.
Задумчиво и строго
слетает на ладонь осиновый листок.
***
Осень платье свадебное шила,
на себя – чужое – примеряла.
Под фатой с опаской кружила –
чтоб зима об этом не узнала.
То метнётся к зеркалу, то снова
снимет платье белое и спрячет.
Вся в лохмотьях, Осень шьёт обнову.
Не себе.
Поэтому и плачет.
***
Меня от тебя оторвали земные заботы.
Я жадно цеплялась за повод, пытаясь остаться.
И голос мой страстный сорвался на жалкие ноты,
когда мои жаркие пальцы сумели разжаться
и выпустить руку твою из горячего плена
всего, что нахлынуло с нашей нечаянной встречей.
Любовь оказалась сильнее разлуки и тлена –
люблю, оказалось.
Но тяжкою ношей на плечи
земные заботы легли и на землю вернули
к тебе полетевшую робкой надеждою душу.
Боюсь одного: что нещадно меня обманули
ослепшие очи, от счастья оглохшие уши,
что всё показалось, что всё обстояло иначе,
что робкой надежды свечу я напрасно спалила,
что я для тебя ничего в этой жизни не значу.
… Я пальцы разжала и с миром тебя отпустила.
***
Я тебя вспоминаю порою.
Легко и светло:
ни надежд, ни тоски по тебе –
ничего не осталось.
Отболело, наверно, и тихо из сердца ушло.
Или просто судьба обманула, и всё показалось.
Как хотелось лететь за тобою на край и за край!
Как горела душа, чтоб спалить неокрепшие крылья!
Не остыло ещё.
Ты меня иногда вспоминай,
если белую птицу увидишь среди чернобылья.
***
Я гадала, что для счастья надо:
скатерть-самобранка или принц?
Я пересчитала все ухабы,
бегая за перьями жар-птиц.
Белый конь, дворец и королевич
без меня прекрасно обошлись.
Напророчил что ли мне Малевич
беспросветно-клетчатую жизнь?
Но не зря судьба меня учила –
что для счастья надо, поняла:
тёплый дом,
чтоб печка не дымила,
чтобы мама рядышком была.
В РОДИТЕЛЬСКУЮ СУББОТУ
По родительским субботам
ходят близких поминать.
В эту скорбную заботу
я старалась не вникать:
жизнь не баловала, точно,
но от горя берегла –
я ведь маменькиной дочкой
полстолетия была.
А теперь в её избушке
свет в окошке не горит,
моя матушка-старушка
на дорогу не глядит…
По пунктирам хвойных лапок
проводив в последний путь,
на кладбищенскую лавку
я присела – помянуть.
ДЕКАБРЬСКИЕ СУМЕРКИ
Розовый снег на исходе декабрьского дня,
сумрачный лес и густое черничное небо…
В бездну прошедшего выманил вечер меня –
день растворялся в потёмках как будто и не был.
Низкое небо окутало землю теплом.
Розовым снег оказался совсем ненадолго.
Тихо, уютно…
Но вечер попросится в дом:
тоже боится вчера пробегавшего волка.
Темень погасит зарю и зажжёт фонари.
Вечер сквозь дрёму посмотрит на них из оконца…
Завтра из леса ко мне прилетят снегири
вместо застрявшего в небе декабрьского солнца.
|
***
Ещё зима с продрогшим январём,
Ещё февраль не приходил со снегом.
И светлый март с непостижимым небом
Припрятан отрывным календарём.
Ещё надежда стужей сведена,
Ещё пурга с пути сбивает веру.
И робкая, наивная без меры
Моя любовь почти обречена.
Ещё тоска ледышками в глазах,
Ещё душа завьюжена печалью.
И белой недовязанною шалью
Лежит судьба на мёрзнущих руках.
Ещё зима с морозом января,
Ещё февраль не налетал метелью.
И ясный март с отчаянной капелью
Таится в толщине календаря.
***
Устав, часы сочли ненужным тикать –
в оглохшем доме тихо, как в гробу.
Неспешный вечер, словно чья-то прихоть,
неслышно пробирается в избу.
Лениво, сторонясь застывших окон,
ложится в уголочек у печи.
Какими одиночествами соткан
его покров? Не вызнать!
Помолчим
вдвоём, пока ни шороха, ни света.
Озябший вечер дышит мне в лицо.
Лишь я да он.
Мне б пожалеть об этом
да, хлопнув дверью, выйти не крыльцо,
да закричать, завыть с тоской на пару.
Всё выплакав, по- бабьи – в три ручья,
пойти на праздник в клуб да выдать жару!
Как кстати будет то, что я – ничья.
Что мне с того, что глупых пересудов
деревне хватит зиму скоротать?!
Мне всё равно!
А всё-таки не буду
ни утешать себя, ни потешать
народ своей вечернею печалью.
Я сумерки свои перетерплю.
Как только ночь мой дом накроет шалью,
пущу часы и печку затоплю.
***
Видно, погреться
в мой дом заглянула зима.
Печь протоплю,
не жалея берёзовых дров.
Книга откроется там,
где захочет сама –
гостье незваной
я выбрала сборник стихов.
К чаю горячему
в доме одни сухари.
С чаем вприкуску
прочтутся любые слова.
Что не поймёт,
пусть заглянет зима в словари,
что не приглянется,
выбросит пусть на дрова.
***
Неброский плат над сумеречным лесом
и снегом занесённою рекой.
Ещё не ночь, но за сенным навесом
уже луна в дозоре над тайгой.
А божий свет ещё дрожит неверно,
но в суете вечерней фонари
уже зажгли. А там, в лесу, наверно,
в глубокий снег нырнули глухари,
и затаилась темень меж деревьев,
и снова входит ночь в свои права…
А за спиной моей дымит деревня,
да и сама я вышла по дрова.
21 МАЯ
Белый снег на дворе, белый снег –
новой простыни полотно:
ветер северный на ночлег
постучался в моё окно.
«Не ломись! – я ему в ответ. –
Не пора ли тебе домой?»
Ветер северный ухнул: «Нет!»
и ударился головой
о закрытую на ночь дверь.
А потом замолчал, залёг,
затаился, как хитрый зверь, -
до утра белый снег стерёг.
***
Расстарается май,
и меня захлестнёт половодье.
Из далёкой страны,
до которой дороги мне нет,
перелётная стая
в глухое моё заболотье
от тебя принесёт
на прощанье похожий привет.
Я его утаю,
но меня растревожит рябина,
белым цветом надежд
освещая июньскую ночь.
Из ушедшей поры,
из того журавлиного клина
не дозваться тебя,
и никто мне не сможет помочь.
Я в июльской траве
растеряю последние силы
и последние капли
весенней надежды пролью.
Припадая к земле,
я успею шепнуть, что любила.
Поднимаясь с земли,
не успею сказать, что люблю.
В жаркий август совсем
обмелеют уставшие речки,
и нальются рябины
полынью на Яблочный Спас.
На опушке осинки
зажгут поминальные свечки,
на осеннем ветру
называя по имени нас.
ПРОСТИВШАЯ ПАМЯТЬ
Помнишь, ты в юности с лёгкостью предал меня?
Сколько потом было в жизни обид и печалей,
сколько ошибок, назло тебе, сделала я....
Столько любви было выжжено в самом начале!
Долго болело и пеплом на сердце легло,
в поле судьбы разрасталось густой лебедою.
Любый мой, милый мой, как же тебя не сожгло
болью моею от горькой разлуки с тобою?!...
Времени плуг запахал эту боль в толщу лет.
Сил не жалея, на пашне борюсь с сорняками.
В сердце моём разливается солнечный свет,
и прорастает простившая память стихами.
***
Нелюбимая, но любившая,
некрещёная, но распятая
на кресте своём, то ли нищая,
то ли всё-таки да богатая
(это кем и что в жизни ценится).
Стародавнее предсказание –
то ли слюбится, то ли стерпится –
не пойму никак.
Наказание!
Жизнью учена, жизнью бита я,
но по-прежнему непутёвая.
У корыта да у разбитого
потому ли, что бестолковая?
Только, думаю, не поверится,
даже если вся жизнь загубится.
Как же слюбится, если стерпится?!
Как же стерпится, если слюбится?!
***
У меня в запасе бабье лето –
осень подошла, но обождёт!
Да и песня мной ещё не спета –
та, что лебединою слывёт.
И наряд осиновый мне в пору,
и к лицу рябиновый убор.
Я с тобой, Судьба, ещё поспорю
осени своей наперекор!
ТИХИЙ ГОВОР
Меня не вынесло на гребень
крутой волны –
ко мне присматривалось время
из глубины.
Сквозь необъятные просторы
и груды слов
едва сочится тихий говор
моих стихов.
А роднику про шум прибоя
и невдомёк.
Но время глыбкое порою –
лишь восемь строк.
|