История русского литературного сопротивления ещё не написана. В конце восьмидесятых, в девяностые, в двухтысячные годы русская литература жила огромным моральным напряжением. Для страны, распятой, раздавленной, литература была едва ли не единственным организмом, способным свободно выражаться, поддерживая живой дух в униженном, истощённом народе. Во всяком случае, она была единственным источником духовного сопротивления.

Настоящее созвездие озаряет литературу русского сопротивления. Это и покойный Василий Белов, раньше всех высказавший своё несогласие романом "Всё впереди", это Юрий Бондарев, с его величественными романами и страстными публичными сопротивлениями, это Валентин Распутин с его неуступчивой публицистикой, Владимир Крупин с его саркастическими в адрес нового режима повестями. Всех не упомнишь, а следовало бы, конечно, припомнить всех. Следовало бы разобрать каждое произведение каждого автора, и, касаясь их социально-политической направленности, разобрать прежде всего художественную составляющую.

Одним из талантливых, но недооценённых писателей литературы сопротивления является и Евгений Богданов, ушедший от нас после тяжёлой болезни в феврале 2011 года.

Говоря о творческом пути Евгения Богданова, нельзя не отметить следующее обстоятельство. Его роман "Группа риска" был опубликован на заре перестройки и тотчас экранизирован. В ту пору либеральная цензура ещё не свирепствовала по принципу "свой – чужой". Богданову достаточно было не афишировать собственные взгляды, писать нейтрально-занимательные книжки, и житейский и авторский успех был бы ему обеспечен, – писатели-профессионалы нужны всякому режиму. Примеры были. Не только прекрасный стилист Богданов был бы востребован, в ту пору возводились на пьедестал самые неряшливые творцы. Достаточно вспомнить Виктора Астафьева. У Астафьева талант выше среднего, никаким выдающимся дарованием писатель не обладал. Говорю это ответственно, находясь в трезвом уме и твёрдой памяти. Так или иначе, стоило "народному писателю" прогнуться под антинародный режим, оклеветать великий подвиг в Великой войне, как талант его сразу же "укрупнился". Конечно, на деле лишь умалился – то немногое, что было, расточилось на клевету и злобу. Но либеральная общественность почитала его тогда выше Солженицына, выше Распутина и Белова, иерихонские трубы денно и нощно гудели о его "гениальности".

Выиграл ли Астафьев? Временную, земную победу он одержал – беспринципностью и подлогом. Но смерть оказалась сильнее земных почестей. Зерно народной правды, которое ему было когда-то отпущено, он извалял в либеральных навозных кучах, убив внимание к себе тех, кто питается народностью и почвенничеством в литературе. А либералы, подлинного интереса к нему не имевшие, относящиеся с интересом только к Улицкой и ей подобным, тотчас забыли имя Астафьева. Он канул в Лету – и поделом.

Одним из первых произведений, где Евгений Богданов заявил о своем сопротивлении новому режиму, является Рассказ "Телефон доверия".

Рассказ написан с редким мастерством. Несмотря на присутствие телефона, здесь передаётся не диалог, как можно подумать, а монолог, повествующий о приключившихся с главным героем трагических странностях. Однажды утром он испытывает нечто, похожее на галлюцинации. Коренной москвич, он не в силах разобраться в передвижениях по столице. Куда ни ступит – всюду заведённый уклад нарушен неожиданными новинками. Внезапно закрыты магазины, а поодаль от них разбросаны бронированные будки, где только и можно что-то купить. Зато в любимом кинотеатре разместилось какое-то подобие базара, а бывшая аптека приглашает посмотреть стриптиз. Троллейбусный "круг" превратился в мусорную свалку, в переходе метро продают пирожки и тряпки…

Теперь читаешь об этом с любопытством, досадой, содроганием. Казалось бы, всё изменилось, безобразие осталось в прошлом. Но не покидает ощущение актуальности этого двадцатипятилетней давности рассказа. Если говорить о бытовой плоскости существования, то, действительно, как будто всё изменилось в лучшую сторону. Однако, это завуалированный обман. С перестройкой нас низвергли в варварство, а все последующие годы пытаются благообразить содеянное. Сущность же остается прежней – кровожадной, бесчеловечной. На каждом углу, как и в конце 80-х и в 90-е, поджидает неожиданность, иногда смертельная.

Но вернёмся к "Телефону доверия". Надо сказать, если бы рассказ исчерпывался только бытовой плоскостью, он не вызывал бы сильного отклика. Всё это лишь оболочка произведения, а за нею скрывается человеческий ужас перед смертельным экспериментом, людям навязанным, и нельзя – хотя бы на минуту – не ужаснуться вместе с героем, нельзя не почувствовать бесчеловечность эксперимента.

Самоё построение "Телефона доверия" – попытка объяснить врачу-психотерапевту свои злоключения и своё состояние – обнаруживает надежду, что ещё остались сочувствие и разум в мире торжествующего абсурда.

Рассказ написан в конце восьмидесятых. В девяностые у автора такой надежды уже не останется.

Говоря о сборнике рассказов "Облава", нужно в первую очередь обратить внимание на его хронологическое построение. Это рассказы из "проклятого десятилетия", их тринадцать, они написаны с 1990-го по 2000-й год. Сюжеты, эпизоды, ремарки складываются в обширную панораму беспредела, учинённого над страной. Засвидетельствовать перед историей сущность подлой, гнилой эпохи – вот задача автора, задача с моральной точки зрения глубоко-естественная. Надо сказать, девяностые вызвали негодование у каждого художника, не лишённого совести. Но в праведном гневе многие не смогли, обращаясь к бумаге, переплавить публицистический пафос в полноценную художественную прозу. Евгению Богданову это удалось – "Облава" представляет собой сборник рассказов, сильных прежде всего с художественной точки зрения. Вообще в этих рассказах есть нечто шаламовское. Как и Шаламов, он участник, свидетель, творец…

"Облава" – образ проклятого уклада. Как бы ни складывалось теперь социальное устройство России, никогда не следует упускать из виду, что оно омыто слезами и пропитано кровью бесчисленных мучеников. Этому благополучию принесено в жертву великое множество человеческих жизней, это было ритуальное убиение части народа. Социальная оболочка имеет обыкновение меняться. Отсюда – рукой подать до морального благообразия последующей эпохи, не замечающей родства. Именно моральное благообразие в своё время был призван упредить Варлам Шаламов, защитить правду от "лакировщиков действительности". Подобную задачу ставит перед собой и Евгений Богданов.

Трудно выделить лучший рассказ в книге – они все написаны с одинаково высоким уровнем мастерства. Пожалуй, "Облава" – рассказ, давший название сборнику, – производит самое пронзительное впечатление. "Она не признала бы любимого преподавателя в этом сутулом неухоженном старике, если бы, одновременно нагнувшись за бутылочкой из-под пепси, они не столкнулись лбами". Он – профессор, она – его бывшая студентка, оба историки. У него специализация – восемнадцатый век, у неё – новейшая история. Давняя, несерьёзная, профессорско-студенческая симпатия, кажется, растворилась за долгие годы, пути разошлись… И вот внезапное совпадение, и давняя приязнь, ужаснувшись месту и обстоятельствам, вновь уводит их в бесконечные разговоры. Выясняется, что она попала под сокращение – новейшая история не нужна в среднем профессионально-техническом училище, переделанном под колледж; независимый научный взгляд неуместен и в вузе, удушаемом либеральной цензурой. В сущности, не нужна никакая другая история, кроме сиюминутной, толкуемой в угоду новым хозяевам жизни. Этим хозяевам – буржуа либерально-космополитического разлива – ненавистны люди, знающие историю, не нужна отечественная интеллигенция. Их устроила бы в полной мере безграмотная рабочая масса, произрастающая в "этой стране".

Впрочем, интеллигенция нужна и теперь. Правда, функция её, по замыслам её хозяев, всё равно утилитарная: во-первых, отслеживать умонастроения в обществе, во-вторых – и в-главных – бороться с инакомыслием, бороться беспощадно, остервенело, подло, как было это в 1993-м в памятном "Письме 74-х" с призывом к расстрелу парламента. Словом, нужна либо продажная интеллигенция, как покойный Астафьев, либо кровожадная, как здравствующая Чудакова – автор и вдохновитель того приснопамятного письма.

Так вот, не поддадимся аргументу, что теперь положение изменилось, что теперь профессора не собирают бутылки! Это правда, но не вся. Точнее сказать, это полуправда. Рассказ "Облава" тем ещё ценен, что, напоминая о прошедших годах, он углубляет наше представление об их сущности. О том, что смягчение либерального уклада наступило не в силу постепенной гуманизации, а потому, что он хладнокровно достиг своей цели – в 90-е была истреблена, дезавуирована, подавлена русская национальная интеллигенция. Фактически мы живём в условиях ампутированного национального самосознания, бездумно и суетно протекает жизнь рабсилы на бескрайних просторах Родины.

Повесть "Крайние обстоятельства" – это повседневная народная жизнь, это простое, как хлеб, повествование.

В полемике, в сопротивлении чужим ценностям сплошь и рядом забываются ценности собственные, родные, ради которых, в сущности, и завязывается борьба. Таковы иные произведения Александра Проханова. Как пример – самый его прославленный роман "Господин Гексоген". Беспощадный гротеск, как вихрь, уносит автора (и читателя) в мир причудливых социально-духовных фантазий. Впечатление головокружительное, стилистическое единство "войны" в отсутствии "мира" самое совершенное. Но отрываясь от книги, иногда задумываешься: ради чего начата эта расточительная – и необходимая, конечно, – война?.. Подобное впечатление остаётся и от книги рассказов "Облава". Видимо, Евгений Богданов почувствовал необходимость вернуться к истокам, к народной правде и совести, которые истоптаны, испачканы, лишены права на существование дьявольским укладом.

Какие источники питают сопротивление? Несомненно, любовь. Безусловно, ненависть. "А ещё леса, поляны И просёлки, и шоссе, Наши русские дороги, Наши русские туманы, Наши шелесты в овсе…" Из овса, тумана, из просёлков, лесов, полян соткана эта повесть. В ней автор и читатель находят отдохновение, это приятная и грустная тень перед непосильной дорогой – перед "Расстрелом".

Роман "Расстрел", опубликованный журналом "Молодая гвардия" и "Роман-газетой" под названием "Ушёл и не вернулся", сочетает привередливое построение и отчётливое, простое, зрелое содержание. Несомненно, путь к нему длился многие годы и включал, очевидно, тщательное продумывание фабулы, шлифовку фразы. Но я хотел бы обратить внимание на обстоятельство, существование которого критика признала бы условным, но которое в случае романа "Расстрел" является едва ли не важнейшим. Это внутренний огонь личности, огонь сопротивления палачам отечества, тихий и неугасимый, сделавший сухим и чистым содержание.

Вообще замечательно в прозе Евг. Богданова, что он не склонен говорить о пустяках. В романе "Расстрел" и особенно в рассказах повествуется о великом множестве мелочей, но каждая мелочь занимает нужное, отведённое ей природой вещей место; а во главе угла – значительные мысли и образы. Эта черта выгодно отличает его от большинства собратьев по перу, которые вполне серьёзно могут рассказывать о том, как выбрать наиболее спелый арбуз, – и это сплошь и рядом становится центральной темой повествования, обнажая всю трагикомическую незрелость художественного сознания. Евгений Богданов легко избегает штампов – слишком хорошая профессиональная выучка препятствует изобретению велосипеда. Так же он не страдает склонностью к оригинальности метафор любой ценой, которые под пером многих писателей появляются непременно и обильно, чаще всего напыщенные и аляповатые. У Богданова сдержанность изображения обусловлена чувством меры, и он брезгует непроверенными, невыношенными средствами сравнения.

"Расстрел" кое в чём напоминает роман Александра Проханова "Виртуоз". Не только потому, что в произведении Проханова центральная тема также связана с расстрелом царской семьи и безнадежными поисками возможных прямых наследников. В обоих романах история теснейшим образом связана с современностью; современность вырастает из прошлого, прошлое же, напротив, оживлено сегодняшним днем. Русское сознание до крайности фрагментировано; фрагментировано и ощущение истории, словно не было поступательного её развития. "Времён связующая нить" не просто затерялась, она испепелена в непримиримых исторических схватках, с разных сторон она отвергнута людьми настолько внутренне далёкими, что единство крови, кажется, уже ничего не значит. Но Проханову в "Виртуозе" каким-то художественно-магическим образом всю социальную и духовную вражду удалось воплотить в конкретных людях из разных эпох, тем самым оживляя существующие противоречия и помещая их в одном поле, где, по крайней мере, возможна полемика. Здесь рабочие, взыскавшие правды, и расстрелянные в Кровавое воскресение, здесь августейшие узники Ипатьевского дома, в последнюю ночь молящиеся о себе и народе.

Доколе обнажать эти противоречия, доколе обострять их, спросит читатель? Художник острого психологического чутья, Проханов знает, что обретение "связующей нити" если возможно, то через вчувствование в противоречия сознания, а следовательно, через муки и боль. "Виртуоз" – рискованная попытка обрести единство в распри, найти точку пересечения в неевклидовой геометрии.

Евгений Богданов не ищет усиления противоречий. Он углубляется в гущу народной жизни, ищет народную правду, всё объединяющую, всё примиряющую. Путешествие царской семьи из Тобольска в Екатеринбург и есть такое единение. Государь впервые по-настоящему сталкивается со своим народом. Народ не чувствует к нему враждебности, но и не чувствует преклонения. В духовном смысле вернее всего "народ безмолвствует". Впрочем, безмолвствует и государь, – разумеется, речь о внутреннем безмолвии, а не внешнем, продиктованном арестом.

О чем думал Николай Александрович, претерпевая это последнее в своей жизни – из Тобольска в Екатеринбург – путешествие? Или бывает такое положение вещей, такая ясность, которая в мыслях и не нуждается, а нужно лишь терпеливое внимание сердца? Именно это настроение сумел выразить Евгений Богданов всего несколькими абзацами:

"Тележный поезд состоял из девятнадцати троек, охраняемых верховыми. В последней кошёвке трясся начальник охранения большевик товарищ Касьян, прикомандированный Уфимской боевой организацией народного ополчения. Намаявшийся со сборами, невыспавшийся и голодный, материл дорогу, пленников и начальство.

– Ну, как там царь? – спросил он вестового красногвардейца.

– А ничё, паперески курит.

– Как ведёт себя?

– Да спокойный вроде, ничё.

– Кто пасёт?

– Мишка Сыч, ополченец наш.

– Позови".

Между тем императорская семья была доставлена в Екатеринбург, в так называемый Дом особого назначения, комендантом которого был назначен чекист Юровский, которому была уготована и другая роль – палача августейшей фамилии.

О Юровском до сих пор известно мало. Вот что мы узнаём из романа-дознания: "Учился Юровский в школе при синагоге. Не кончив курса, поступил учеником к томскому часовщику, овладел профессией и в начале 90-х открыл собственную часоремонтную мастерскую. В качестве подработки оказывал услуги большевикам, за что был привлечён к судебной ответственности и выслан в Екатеринбург. Здесь Юровский открыл фотосалон – дело много прибыльнее часов. Этим промыслом занимался вплоть до призыва в армию в 1914-м году. На передовую ему, естественно, не хотелось, а потому пристроился в школу военных фельдшеров.

В описании очевидцев это субъект лет сорока с гаком, коренастый, с глубоко посаженными глазами, с неряшливой бородой и сальными волосами, зачёсанными назад. Речь имел медлительную, преисполненную значительности".

Нашу литературу, нашу общественную жизнь губит полуправда, мало кто в состоянии говорить правду целиком и полностью. У Евгения Богданова есть чему поучиться и в этом смысле.

Как уже отмечалось в начале, последние полтора-два десятилетия жизни – а это самая плодотворная пора в творческой биографии Богданова – полноценного звучания он не имел, и, безусловно, эта замкнутость, эти "речи за десять шагов не слышны", морально истощали писателя.

Это вообще глобальная проблема "литературы сопротивления". Она не имела и не имеет достаточного резонанса – не только общественно-политического, но прежде всего человеческого. Мы все в известной степени "поэты русской резервации", и отверженность и неуслышанность – читателями нашей страны – лежит на нас тяжёлой тенью.

Старые мастера – Бондарев, Проханов, Распутин, Крупин – ещё освещены давним светом признания и читательским вниманием. Но Евгений Богданов не заслуживал худшей доли – просто талант его расцвёл в другое время. Из представителей более молодого поколения литературы нечто подобное можно сказать, например, о замечательном романисте и рассказчике Михаиле Попове. Как мало о нём говорят, пишут, как мало он вообще "на слуху". Как мало он имеет отзвука в читательских сердцах. В этом же, полупотерянном, поколении Виталий Амутных. После публикации "Террой" его уникального романа "Русалия" – о язычестве и христианстве, о русскости и еврействе – вокруг произведения проворно была возведена стена молчания. Уступая давлению, "Терра" отказалась от публикации нового романа Амутных, ещё более глубокого, и нет уверенности, что найдутся смелые, непредвзятые издатели.

Пока литература сопротивления продолжается, живы и мы как народ, нас не убьёшь, не задушишь.