Афанасий Михайлович берёг себя.

– Прожить бы до ста пятидесяти, – приговаривал мечтательно.

Ранним утром делал пробежки  до  посадки и  обратно, а следом бегала Жулька. Почему-то он всех  собак так называл, и до  неё у него было ещё три Жульки. Воспитывал жёстко, за провинности бил старым кожаным ремнём:

 – Не рой ямы! Не гоняй кур! 

Невысокого роста, он в свои семьдесят казался сильным, жилистым, будто высушенным. По двору летом ходил в чёрных «семейных» трусах и белой майке. Маленькое треугольное лицо заканчивалось острым подбородком. Из-под шляпы торчали уши, напоминавшие  крылья  бабочки.  Бесцветные глазки  и большой орлиный нос придавали лицу что-то хищное. Но он не был злым, просто у него были своя правда и мудрость, которую молодые не понимали.

Может быть, по этой причине в  семье  сына  Павла  он и не прижился. На семейном совете решили купить ему дом в деревне, чтобы  никому не мешал и жил, как ему хотелось. А семье усадьба служила бы летней дачей. 

Полуразрушенный  старый  дом, купленный  за копейки, общими усилиями превратили в жилой. Подмазали глиной, побелили, поклеили обои, покрасили окна. Во дворе под раскидистым старым абрикосом поставили  стол  с лавками под шиферным навесом.  Рядом выкопали колодец. Летом  это  место служило  столовой. Созревшие абрикосы  стучали по шиферу, пугая сидящих под навесом.  У дома посадили виноград и фруктовые деревья, а огород  засеяли овощами. Помидоры, огурцы, лук и картошка радовали  урожаями. Под навесом  встречали  восход солнца, любовались закатом, дышали запахами ароматного разнотравья, навеянными с луга… 

Границей  огорода  служила  гряда  шелковицы, тянувшаяся вдоль деревни. В июле ягоды шелковицы - белые, розовые, чёрные – начинали блестеть, готовые взорваться  от  спелости.  Надежда трясла дерево, ягоды  сыпались на расстеленную под ним старую  простыню, пятная белое полотно,  а дети, измазавшись соком шелковицы, собирали ягоду в таз. Надежда делала из шелковицы сладкую наливку и варила варенье. 

Афанасий  Михайлович ел три раза в день с рюмашечкой для аппетита. Сыну и невестке  повторял, чеканя слог:

– Нормальный  человек должен  раз  в  месяц напиваться до беспамятства, чтобы нервы отдыхали. 

Сам же никогда не следовал этому правилу, лишь иногда позволял лишнего. Распевал свои любимые  "Рэвэ та стогне Днiпр широкий", "Стоiть гора високая", а потом затихнув, засыпал. После обеда тоже ложился. У подушки мурлыкал по старому радиоприёмнику «Голос Америки».  Ночью молодых «голоса» раздражали и они построили себе кирпичный закуток во дворе, а Афанасий Михайлович  стал барствовать  в доме один.

– Во  всём  должен  быть  порядок, – повторял  он, словно  вколачивал  гвозди. Его поучения  слышались повсюду. – Если  я  положил  нож  на конец стола, то он должен там  и лежать, чтобы я не искал его, – просвещал он внуков. 

Распорядок его дня был усовершенствован, как и правила пребывания внуков и детей. Написал и развесил «Правила»  на  платяном  шкафу  в комнате,  в кухне,  в туалете: как себя  вести, что можно и чего нельзя делать  в доме и во дворе. 

В молодости Афанасий Михайлович окончил фабрично-заводское училище, но знания имел инженерные.  Был и токарем, и строгальщиком, и фрезеровщиком - и плотничья работа у него спорилась. Рассчитывал, чертил и вытачивал на станке деталь  любой  сложности. Если  что-то задумал,  никто  не  мог соперничать с ним. То, что творили его руки, невозможно назвать самодельным: будь это столик  для шахмат, вилки или ножи. Таких красиво исполненных вещей не найдёшь ни в каком магазине. 

Каждый  месяц Афанасий Михайлович откладывал на сберкнижку,  жил  расчётливо.  Десятилетиями носил один пиджак, одну шляпу: «Я даже три копейки зря не потрачу». Бутылку пива мог маленькими глотками осушать целый день. Но на мясо, сметану и  колбасу денег не жалел.

В нём сосуществовали выскочка  и  философ. Он был мудр и многогранен, но совершенно  не  умел общаться с людьми. Родные или чужие – всё равно. 

В  брежневские времена опасался  преследований, но ездил  в  Москву секретничать с  диссидентами Войновичем  и  Гинзбургом,  с  музыкантом  Ростроповичем. Посещал  в столице американские  выставки. Перечитывал  Даниэля и Синявского, обожал Солженицына. Втайне от свёкра Надежда перелистывала красочные американские журналы, восхищаясь образом жизни "за бугром". За полдня там строили дом по новой технологии, сдавали его заказчику с обстановкой и бытовыми приборами. А тут годами ждёшь, когда тебе выделят квартиру, а потом до пенсии обставляешь её в кредит, думала женщина.

Афанасий Михайлович  писал  политические статьи и в выточенной  из нержавейки гильзе прятал  в  сарае.  Иногда  доставал  рукописи, оглядываясь  по  сторонам, будто кто-то мог следить  за ним, и читал сыну  и невестке. Павел махал рукой  и уходил, а Надежда язвительно спрашивала: 

– Эта правда кому-то нужна?

Свёкор, вспыхнув, убеждал: 

– Советы – дерьмо. Живём закрыто, как в лагере, а вот Америка…

В невестке просыпалось противоречие:

– У кого деньги, тому везде хорошо.

– Дура ты! Коммунистка! – кричал старик в запале. - Карл Маркс намного глупее меня, потому он и коммунист. 

Невестка думала, что свёкор умом-таки усыхает, но безотчётно  уважала его суждения и образ мыслей.  А свёкор злился, что его опыт жизни и познания никому не нужны. Он замыкался в себе и, не умея общаться, снова и снова приставал то к сыну, то  к невестке с американскими новостями. 

Через год Афанасий Михайлович пожелал хозяйку в доме. С выбором не торопился. Присматривался к одиноким женщинам. Семидесятилетние  деревенские невесты  были не прочь соединить с ним судьбу,  вызывая  со  стороны  соперниц шквал пересудов.

– Сходитесь с бабой Саней, – советовала  Надежда. – Она  хозяйственная, аккуратная,  присмотрит  за  вами, за хозяйством.

– Зачем эта рухлядь? – возмущался он.  

– Говорят, вы тётю Наташу обхаживаете. Она на тридцать лет моложе, не пойдёт за вас.

– А кому сладкого не  хочется?  – хитровато улыбался он.

Постепенно ручеёк невест иссяк: узнав нрав деда и его склонность к молодайкам, они перестили носить ему борщи. 

Перед  уездом  в  город  невестка готовила свёкру еду на  два дня. Забивала холодильник, чтобы не переживать, что старик останется голодным. Свёкор взбунтовался:

– Что ты всё впрок готовишь? Не хочу несвежего!

– А в общежитии свежее было?

– Общежитие – другое дело, – ворчал он. – И когда это было?

Заработав  пенсию, он уехал от семьи в общежитие, рассуждая: дети  выросли, хочу пожить для себя…

Свекровь  Матрёна  Павловна  о  муже  вспоминала  с  обидой  и  даже с отчаяньем. Афанасий Михайлович прожил с ней  тридцать лет. Вырастили сыновей Бориса и Павла, дочь Лиду, которая была старше невестки всего на  год. Матрёна  Павловна, бывало,  рассказывала о нём, а слёзы непроизвольно катились по щекам. До чего довёл! – думала Надежда, - нервы ей истрепал! Свекровь она не любила, но жалела, старалась сделать ей что-то приятное. Часто привозила  обновки, чтобы  порадовать её, Матрёна  Павловна подарки принимала, а потом сдавала в магазин. Деньги копила копейку к копейке: "На свадьбу Лидочке".

– Лида в школу ещё ходила. Как тяжело было! Он работал, зарплату  получал  и пенсию, а нам по двадцать рублей высылал, - заливалась слезами свекровь, будто невестка была виновата в этом. – А  когда  Пашка  на  тебе  женился, он к вам переехал жить.

– А что, выгнать, что ли?! Отец же! – занервничал сын. 

– Ведёт себя  хозяином, будто мы в гостях у него, а не он у нас. Бывают смешны  его поступки, но  чаще  возмущают, - сказала Надежда. - Недавно  посадила  детей  обедать, он подошёл, вытащил мясо из тарелок: «Вы всё равно мясо кушать ещё не умеете», – и съел. Чего мне стоило тогда промолчать!

– Он всегда с едой прятался, – закипела свекровь. –  Помню время после войны, тяжёло, дети малые голодают, я в сарай за дровами зашла, а он хлеб с  маслом ест. Я кричу: ах ты, паразит, а детям масла не хочется? Он спокойно дожевал: «Я работаю, мне сытно есть надо. А на такую ораву разве напасёшься?» Будто речь не о его детях. 

Свекровь махнула рукой и вытерла мокрое лицо.

– А когда я работать  на  завод   пошёл, -  вставил Павел, – утром в буфет забегаем за сигаретами, а отец сидит колбасу и сметану лопает… Дома  мы  не  могли этого  позволить… Я выскакивал как ошпаренный, чтобы  ребята  не заметили, что это отец мой сидит.

…Надежда  в  деревне плотно занималась  огородом. С утра наготовит, те сядут обедать под  навесом и, выпив пару рюмашек,  отец говорил Пашке:

– Что ты за жену выбрал? Чехонь. Вот мать у неё – это женщина! Пухленькая, красивая, руки так и тянутся  потрогать.  А  это? – показывал пальцем в  сторону невестки. –  Худобища одна.

– А мне нравится! – злился сын. 

Надежда смотрела на свёкра как на неизбежное зло. Всё равно ведь нужно ухаживать за ним, несмотря  на  то, что он временами ведёт себя как капризный ребёнок. 

Довольный обедом, дед потирал руки:

– Паш, иди, я тебя в шахматы обставлю.

– Да ладно, –  улыбался сын. – Ты сам-то умеешь? 

Они  принимались за сражение, которое длилось часами и  сопровождалось  урчаньем,  возгласами досады, криками радости…                                               

После ужина Афанасий Михайлович  предлагал:

– Давай  поборемся,  –  расставлял  ноги  на ширину плеч и ставил руки  в положение захвата. Пашка,  на голову  выше  отца,  плотно сбитый,  упитанный,  снисходительно переспрашивал: 

– Правда хочешь побороться? 

 Афанасий Михайлович, измерив взглядом габариты сына, переводил взор на невестку:

– Тогда с тобой. 

Внуки бросались на защиту матери и дед начинал шутливо бороться и с ними…  

…И снова лето.  Десять лет, как поезд от остановки  до  остановки. Ухоженными стали двор  и  дом.  У беседки  светится  желтизной  сруб  колодца. Зелёный  ковёр  травы  под босыми ногами детей -  под присмотром деда. 

Старшей  Светлане уже  шестнадцать, Любаше – четырнадцать, подрастала и четырёхлетняя Юлька, общая любимица. Даже дед относился  к  ней  с теплотой. В кармане  всегда  находился для неё гостинец…  

Как-то раз приехали в деревню. Надежда  отправилась на кухню, чтобы порадовать детей  чем-нибудь  вкусным. Из дома  во двор вышел свёкор, не поздоровался, а прошипел:

– Сволочь! 

Надежда недоуменно посмотрела ему вслед.

– Сука! – возвращаясь в дом, бросил он уже злобно, не скрывая чувства.

– Это почему же?

– Ты постирала, а не погладила! Мне в прачечной всегда гладят.

– Ещё чего! Гладить рваные подштанники, которые пора выбросить? У тебя и новых полно. Триста лет жить собрался?

Свёкор что-то  пробормотал  под нос, хлопал дверью. Надежда стала накрывать на стол, дети уселись по лавкам. Подошел и дед с тарелкой  и  с персональной ложкой, сделанной из алюминиевого половника. Никто по правилам не  смел трогать его вещи. В  другой руке - толстая  коричневая тетрадь.

– Памяти нет, вот  я и записываю. «В понедельник, – зачитал Афанасий Михайлович свои записи, – девчата  долго  спали. Я их начал будить, они не слушались. Во вторник… – шляпа от возмущения подпрыгнула на ушах деда, – вечером долго гуляли, утром не смог поднять, спали до двенадцати. На следующий день,  когда  я  их  будил,  Любка  сказала:  «Отстань, козёл!». 

– А почему не записал, что ты на нас городил? – возмутилась Люба. 

– Как с дедом разговариваешь! – Павел влепил ей  пощёчину.

Слёзы покатились по лицу девочки. Шмыгая носом, она оправдывалась:

– Он  открыл  дверь, на нас дождь капал, было холодно… И с матюками орал, что долго спим...

– Ненормальный, папеньку своего не знаешь? Ударил, не разобравшись! – осерчала на мужа Надежда.

– Да пошла ты! – замахнулся и на неё Павел. Света, до сих пор сидевшая тихо, вдруг подбежала  к отцу и опрокинула тарелку с супом ему на голову.  Тарелка разбилась, суп потёк  по  лицу  оторопевшего Павла, на  шевелюре повисла вермишель, поцарапанный лоб закровоточил. Надежда вскочила и встала меж мужем и дочкой. 

Взбешённый Павел набросился на жену, а старшая дочь схватила  его  сзади  за  шею. Павел швырнул Свету на землю. Надежда оторопела, потом кинулась на помощь дочери. Света поднялась, скорчившись от боли. Юлька, оттаскивая  отца  за  ногу, пронзительно кричала: «Не трогай маму!» Надежда, потеряв голову, рванулась на мужа с кулаками:

– И-ди-от! Что ты наделал!

 Свёкор предусмотрительно отсеменил в сторонку и, покуривая, кричал Паше:

– Убегай, сынок, эти сумасшедшие тебя забьют!

– Отравлю, тварь! Достал уже! – в злобе бросила Надежда свёкру. И мужу: – А ты скотина! Как  я  тебя  ненавижу!    

Убежала  в  отчаянии в посадку  шелковицы, спряталась в траве под ветвями, безудержно разрыдалась.

Как жить с ними, такими? – сквозь горькие слёзы думала она. –  Я с детьми для них ничего не  значу. Подай-принеси, постирай-погладь… Отойди – ударю... Можно ли ребенка так об землю! А вдруг отбил что. Козлы презренные! За что их уважать!

Она впервые почувствовала такую безысходную ненависть, что усомнилась и в любви. Сама с собой разговаривала, шёпотом упрашивала потерпеть... 

– Мама, мама! – услышала тоненький Юлькин голосок, путавшийся в высокой траве, кинулась навстречу.

– Здесь я, здесь…

Дочка повисла  на её шее, ручонками гладила по спине, что-то лопотала по-детски утешительное.

Надежда смахнула слёзы, взяла  Юльку на руки и побрела во двор. Издали увидела, как свёкор торопливо отливал суп из общей посуды в свою маленькую кастрюльку. Презрительно усмехнулась. 

Весь день мужа и свёкра Надежда не замечала. Вечером ушла спать с детьми в летнюю кухню. Люба сходила в дом за одеялом и сообщила:

– Дед на холодильник замок повесил. Боится, чтобы ты его не отравила.

– Вот дурак! Сам себя бережёт.

И дети и мать расхохотались. 

…Утром во дворе послышался лай собаки. Надежда подняла взгляд от помидорной рассады и увидела двух незнакомых людей. 

– Здравствуйте, я ваш участковый, – улыбаясь, представился один. – А это мой помощник. Поступило на вас заявление.

На голоса из дому вышел Павел, гости насмешливо переглянулись.

– В чём дело, объясните, – встревожилась Надежда.

– Афанасий Михайлович в своём заявлении указал на то, что вы с детьми устроили дебош, побили  его  сына тарелкой,  причинив телесные повреждения.

Когда только успел, удивилась Надежда.  Вроде и со двора не выходил.

– Это я разбила тарелку, – защитила мать Светлана.

С пробежки с  Жулькой вернулся свёкор, поздоровался, уселся под навес, с важным видом забросил ногу на ногу, закурил. Надежда вполголоса предупредила милиционеров:

– Он вас затаскает.

– Дед, это я ударила папку, – повторила Света.

– Ты? – изумлённо  посмотрел тот на  внучку. – Не могла дочь на отца руку поднять. Нет, это она. –– И указал на невестку.

– Придётся наказать обоих, и сына, и невестку, – вынес вердикт участковый. – Пошлём на работу письма, накажем материально. 

– А его за что! – возмутился Афанасий Михайлович.

– В драке участвует не один человек, – отчеканил участковый, сдерживая улыбку, и, попрощавшись, милиционеры ушли.

– Полегчало? – съехидничала невестка. – Теперь сынок в две смены пахать будет, чтобы заплатить штраф и за себя, и за меня.

Свёкор с досады ушёл искать утешения у «голосов». Оттуда лился бальзам на его душу…

…Афанасию Михайловичу пошёл восемьдесят седьмой год…  Стал ходить по больницам, будто на работу, собирал  рецепты. С напускным равнодушием совал их невестке:

– Посмотри-ка, что там понавыписывали.

В  основном были витамины и общеукрепляющие. Надежда недоумевала, но некогда было подумать об этом. Так продолжалось полгода. Однажды послала Павла в больницу. Муж вернулся чёрный:

– У него рак лёгкого... Нужно как-то забирать из деревни.

Когда дед в очередной раз приехал в город, невестка предложила:

– Может, у нас поживёте? 

– Нет, зачем. Жить буду дома. 

– Вы диагноз знаете?

– Воспаление лёгких, - сказал он безмятежно.

– Курить хоть бросьте.

– Я и так мало курю. Смотри…

Он переломил сигарету и вставил одну половинку в мундштук, скрученный из газетного лоскута...

Вверх

Комментариев: