В начале было Слово,
и Слово было у Бога,
и Слово было Бог.
Слово стало плотно
и обитало с нами,
полное благодати и истины
(Евангелие)

Очередная юбилейная годовщина со дня рождения Николая Семёновича Лескова. В соответствии с неписаным «регламентом» в литературных кругах русских столиц прозвучат наборы дежурных восторгов по поводу творчества классика, постарается откликнуться на юбилей и пребывающая под гнётом материального оскудения провинциальная интеллигенция. «Вольная пресса» на преминет легонько, будто невзначай напомнить читателям о наиболее интересных, «читабельных» книгах Лескова, дежурные поставщики исторических сенсаций отыщут новые вопросы и загадки в его сюжетах и фабулах.

Ну а что же останется делать нам, живущим на родине Лескова, тем, кто каждодневно дышит воздухом его Орловщины и может ощутить те живое, природное и духовное поле, которое сформировало душу и характер художника слова?

* * *

Я помню первую книгу Лескова, которую прочитал. Книгу в охристой твердой обложке страниц в 200, которую принёс отец в середине 1970-х – принёс буднично, без лишних объяснений и пожеланий, что именно в ней стоит прочесть. Книгу, населённую царями, служивыми людьми, купцами, мастеровыми, богомольцами. Оторопь, какой-то страх взяли меня перед этим незнакомым, исчезнувшим миром. Лескова в социалистическую пору переиздавали как диковину, как автора исторических анекдотов...

Это было удивление читателя-подростка не просто перед ушедшим миром, а перед миром мрачным, первозданным, диким (вспомнить хотя бы «Леди Макбет Мценского уезда»). Это была правда, не приукрашенная, но ... принимаемая на генетическом уровне, родная.

Из этой книги я впервые узнал о старинном городе Орле, на окраине которого Голован (похожий на тургеневского Герасима) пас коров. Прочитал о грабеже, о Катерине Измайловой, о чудачествах орловских старожилов, ещё о чём-то орловском... И странно было много позже увидеть признание истинного орловца Лескова: «Меня в литературе считают «орловцем», но в Орле я только родился и провёл детские годы, в затем в 1849 г. переехал в Киев».

Это говорил не он, а его стремление отгородиться от «орловской школы», подчеркнуть свой особый путь. Впрочем, Лескову и не надо было подчеркивать свою особость. Его вообще трудно упрекнуть в стремлении к подражанию, в «книжности», в перенимании чьей-то творческой манеры. Он сам создал свой стиль, отголоски которого потом мы нередко встречаем у других русских писателей.

Истоки его судьбы и творчества – Орловщина. Он сохранил и передал её дух, её душу: «Я выдумываю тяжело и трудно, и потому я всегда нуждался в живых лицах, которые могли меня заинтересовать своим духовным содержанием». Именно на Орловщине началось формирование Лескова как человека одухотворённого: «религиозность во мне была с детства и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала во мне мирить веру с рассудком». Бабушка брала маленького внука в своих поездках и хождениях по монастырям, его наставником в Орловской гимназии был отец Ефимий Остромысленский – «хороший друг моего отца и всех нас детей, которых он умел научить любить правду и милосердие».

Молодого Лескова, входящего в литературный и журналистский мир, принимали как знатока провинции, человека бывалого. Но его совсем не устраивала роль этакого затейливого рассказчика местечковых анекдотов. Он с немотивированной яростью бросал в лицо публике свои признания:

«Я смело, даже, может быть, дерзко, думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь, и не ставлю себе это ни в какую заслугу. Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе на гостомельском выгоне с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного, под теплым овчиным тулупом, да на замашной панинской толчее за кругами пыльных замашек, а так мне непристойно ни поднимать народ на ходули, ни класть его себе под ноги. Я с народом был свой человек, и у меня есть в нем много кумовьев и приятелей, особенно на Гостомле, где живут бородачи, которых я, стоя на своих детских коленях, в оные, былые времена, отмаливал своими детскими слезами от палок и розог».

Да, именно там, на микроскопическом Панинском хуторе, на болотистой речушке Гостомле, отец Лескова, звавшийся дворянином и помещиком, силой заставлял крестьян посещать церковь, сам ходил сеять. Вот, кажется, идеальная картина: отец сеет, а любознательный сын, знай себе, набирается впечатлений, запоминает, чтобы потом поведать миру. В жизни всё было далеко от идиллии. Девятилетний Лесков увидел страшные сцены голодных времён, а затем и смерть отца. Не сумел окончить гимназии, пошёл в Орле на низшую должность судейского писца и увидел изнанку жизни. И ещё успел в эти считанные годы вкусить сладкую чашу молодых орловских утех...

Везде, буквально во всех его рассказах и очерках оказались разбросаны крупицы неистребимых воспоминаний об Орловщине (сын Андрей вспоминал, что во время воскресных прогулок отец непременно рассказывал о родных местах, о детстве). «Путеводные колокольчики родины» звучали негромко, но всегда были узнаваемы... Доходило до курьезов. Узнав, к примеру, о том, что есть планы заселения некоторых пустующих балтийских островов русскими людьми, Лесков тут же заметил, что земля здесь «по меньшей мере не хуже сухого, лубянистого суглинка надочного ската в Орловской губернии, где сельских людей одолевает теснота и голодовка».

А вот другая фраза, ставшая едва ли не гимном нашего города, но почему-то всегда стыдливо усекаемая гордыми за свою родину орловцами: «В Орле, в этом странном «прогорелом» городе, который вспоил на своих мелких водах столько русских литераторов, сколько не поставил их на пользу родины никакой другой русский город...» Вслушайтесь: Лесков, несмотря на всю иронию в адрес «многострадального Орла», полон гордости за свою странную родину, которая горела, да не сгорела, зато подняла такие таланты...

Удивительно, но Лескова в Орле долго не увековечивали. Более того, родные его места были преданы забвению. Беспамятство и невежество стали монетой, которой расплачиваются потомки с художником. Мне довелось в конце 1980-х годов побывать в хрестоматийно известном кромском селе Добрынь, где у местной церкви когда-то были похоронены отец Лескова, другие близкие ему люди. Могильные камни ещё в 1930-е годы оказались приспособлены для каких-то фундаментов, могилы были варварски разрыты и, по рассказам местных жителей, у заигравшейся детворы приходилось отнимать чей-то череп...

Да ведь и в Орле только совсем недавно (слава застойным 1970-м годам!) поставили достойный памятник, открыли музей. А дело, наверное, заключалось и не в том, что требовалось увековечивать Лескова. Он сам, угадывая или не угадывая будущее отношение орловцев к своей личности, увековечил старинный Орёл. Ведь главным героем того же рассказа «Несмертельный Голован» был вовсе не сам Голован, а город. Эта вещь написана в первую очередь для самих орловцев. Кому ещё нужны были бы эти подробности? Лесков просто преподнёс подарок... Если собрать воедино щедро рассеянные крупицы запечатленной памяти, получилось бы подробнейшее, живое описание. Никто из писателей-орловцев не оставил в своих книгах столь много живых, неподражаемых воспоминаний о родном городе и родной губернии...

* * *

Лесков не только большой русский писатель. Традиционные издания его избранной прозы, собрания сочинений зачастую не показывали читателям всего противоречивого облика Лескова. Ведь он был ещё и очеркист, публицист (кстати, публицист трёх столиц – Петербурга, Москвы, Киева), мастер малого жанра во всех его ипостасях. В ранние годы подписывался под язвительными, но достаточно интересными и основательными публикациями «Фрейшиц» – вольный стрелок. В посмертной статье о Лескове, напечатанной в журнале «Северный вестник» были опубликованы редкие по своей емкости строки: «Умный и темпераментный старик с колючими черными глазами, с душою сложною и причудливою... Полный бунтующих страстей. Беспокойного, придирчивого и сильного разума. Он никогда не знал душевного или умственного успокоения. Он громил старое, отживающее и высмеивал новое, не дожидаясь, чтобы оно принесло свои плоды, не снисходя к недостаткам, свойственным периоду брожения».

Мне вспоминается чудный зимний вечер в январе, наверное, в 1994-м или 1995-м году. Возвращаясь домой с железнодорожного вокзала, встретил на бульваре Победы в Орле Владимира Алексеевича Громова. И полчаса, может быть, больше слушал его рассказ о том, что занимало нашего знаменитого литературоведа, весь тот день проработавшего в госархиве. Владимир Алексеевич был воодушевлён:

– А вы знаете, что Лесков-публицист еще совершенно не прочитан? Слава Богу, в Москве взялись за издание его 30-томного собрания сочинений... Сейчас я тоже участвую в этом деле. Много есть вопросов, не всегда возможно сразу определить авторство в публикациях без подписи, но характерные лесковские интонации помогают почти с уверенностью делать это.

«Биржевые ведомости», «Вечерняя газета», «Русский мир», «Гражданин», духовная пресса – таким было обширное поле публицистики Лескова. И вскоре, в 1996 году, благодаря труду, в том числе и орловских исследователей творчества Лескова, вышел первый том собрания сочинения. У первенца 30-томной серии оказался непривычно большой объём – более 900 страниц. Почти целиком книга состоит из газетных и журнальных публикаций 1859 – 1862 годов.

Вслушаемся в живой, уверенный голос Лескова:

«В деле народного благосостояния мы шли по пути заблуждения, на котором прежнее самодовольство заставляло нас встречать громким противоречием всякую новую мысль, всякий новый прием к изменению или развитию какого-либо экономического начала [...] и теперь только, раскрыв глаза, мы замечаем, как тесны, как жалки рамки нашего экономического быта. Теперь только мы видим во всей наготе своё упрямство и сопротивление всякому движению, посягавшему на отжившие формы нашего народного хозяйства. С скорбным чувством мы лишаем себя в правдивом сознании громких титл Креза и обладателя неисчерпаемого источника, питающего Европу. Мы пришли к сознанию своей слабости, и это сознание  составляет наше благо: оно залог нашего лучшего будущего». Так начинаются «Очерки винокуренной промышленности (Пензенская губерния)», на экземпляре которых рукой Лескова написано «1-я проба пера. С этого начата литературная работа...»

В те годы Лесков активно участвовал в заседаниях Политико-экономического комитета при экономическом обществе, неоднократно выступал здесь. Могло показаться, что Лесков – прагматик на немецкий манер: «Рационально то, что ведёт к цели, что уместно и сообразно с временем и обстоятельствами. Никакая хозяйственная система не может быть признана рациональною для всех мест, а потому нужно оставить опыту решить, где что рационально».

И ещё – Лесков как будто предвосхищает Василия Ключевского, когда заявляет: «Не привыкли мы ничего делать миром, незнакомы нам великие успехи ассоциации; нам подавай правительство к нашим услугам, рать-силу великую – и баста».

Лесков сочувствует своим соотечественникам, размышляя о том, что у народа просто нет возможности пустить свои заработки в дело, а значит, нет и смысла сохранять их. И порой приходит к сакраментальной мысли: «Виноват сам народ» (очерк «Ходебщики по чужим делам и карманам», 1861).

Лесков был популярным публицистом «эпохи великих реформ», с которой много общих черт у нашего времени. Его отличало резкое неприятие официозной публицистики, вечное стремление вторгаться в злобу, зависть, в борьбу интересов.

Его талант полемиста, по-моему, был бы кстати в сегодняшней разноголосице (а чаще – в пустыне пустословия) прессы. Однако надо признать, что и сегодня строптивый Лесков был бы неугоден, «не вхож». Не случайно писатель века XX Даниил Андреев писал: «Таланты-вестники, как Лесков или Алексей Константинович Толстой, оставаясь изолированными единицами, они, так сказать, гребли против течения, не встречая среди современников ни должного понимания, ни справедливой оценки».

* * *

В книгах Лескова (по словам Чехова, он был «похож на изящного француза и в то же время на попа-растригу») – постоянная перекличка с идеями русофилов, да к тому же земляков, ливенских уроженцев Фёдора Ростопчина и Николая Данилевского. В самом деле, что лучше – консерватизм или приверженность прогрессу? Основой прежнего крестьянского мира Руси была круговая порука, когда весь мир делился на своих и чужих. Ныне община (общак, клан, «семья») возродилась в искривлённом, искалеченном, уродливом состоянии. Прежде это был действительно мир (не антитеза войне, а мир как сообщество) с его жесточайшим обычаем, с верой в Бога. А нынче – раздрай, некое подобие армейской дедовщины...

Народ в книгах Лескова хотя и величественный богатырь, хранитель древнего духа, но неграмотный, забитый. Писатель не случайно так возвышает тульского мастера Левшу, возводя его в ранг национального героя. Эту особенность подметил ещё Максим Горький: «Литературное творчество Лескова... становится яркой живописью или, скорее, иконописью, – он начинает создавать для России иконостас её святых и праведников. Он как бы поставил себе ободрить, воодушевить Русь, измученную рабством...»

Лесков писал Льву Толстому в 1893 году: «Умную старину я всегда любил и всегда думал, что её надо бы приподнять со дна, где её завалили хламом... Только надо, реставрируя старое, не подавать мыслей к уничтожению хорошего нового. Надо, чтобы этого ни за что не случилось и чтобы не было подано к тому соблазна».

Лесков, нередко поднимавший местное, диалектное слово на национальный простор, хорошо знал законы психологии языка. Вслушаемся в малоизвестный отрывок из его рассуждений:

«Во вкусе народном – если кто хочет это проверить, – самыми лучшими прозвищами почитаются прозвища «по страны» (то есть по стране), а «не от имени человека». Самое лучшее прозвание у нас идет от края, от города, даже от села, вообще от местности: князь «черниговский», «одоевский», воевода «севский», «гадячский», «ломовецкий» барин, «воронецкий» поп, «рятяжевский» староста. Все от «страны». Старому почётному «седуну» на месте название того места придаётся, и это есть почет. От «ломовецкого барина» идут дети его, тоже «ломовецкие господа». И всех таких прозваний «по стране» нет для народного вкуса законнее и «степеннее». И слух народный на этот счет удивительно разборчив».

Ухо Лескова было так чутко к прозвищам, к именам не случайно – ведь его бабушка, прозванная в соответствии со святцами «простонародным» именем Акилина, получила от родителей «благородное» Александра и с ним прожила всю жизнь. Истина же открылась только на панихиде...

Кажется, Лесков понимал «чрезмерность» своего знания нюансов народной жизни. В письме Суворину в 1886 году он признавался: «Прожив изрядное количество лет и много перечитав и много переглядев во всех концах России, я порою чувствую себя как «Микула Селянинович», которого «тяготила сила» знания родной земли, и нет тогда терпения сносить в молчании то, что подчас городят пишущие люди, оглядывающие Русь не с извозчичьего «передка» (как мы езжали за 3 целковых из Орла в Киев), а «лётком летя», из вагона экстренного поезда. Все у них мимолётом – и наблюдения, и опыты, и заметки»...

Лесков, взявший за правило, «ни поднимать народ на ходули, ни класть его себе под ноги», всё же был неисправимым романтиком. Но разве сам он, на первый взгляд, неуживчивый спорщик, выглядит в связи с этим оторванным от земли мечтателем? Наоборот, в этом квинтэссенция русского национального самосознания, позволившего нашему народу выжить в жестоких условиях, создать великую империю, чьи культура, наука, искусство поднялись на высочайший уровень. И эту особенность вынуждены были признавать даже признанные западники. Не случайно наш земляк Тимофей Грановский произнёс слова, звучавшие, быть может, даже крамольно для знатока европейской истории:

«Решительный перевес положительных, применяемых к материальным сторонам жизни знаний над теми, которые развивают и поддерживают в сердцах юношества любовь к прекрасным, хотя, быть может, и неосуществимым идеалам добра и красоты, неминуемо приведёт европейское общество к такой болезни, от которой нет другого лекарства, кроме смерти».

Если классическая культура, по мнению Грановского, пронизана «возвышенными чувствами нравственного долга и человеческого достоинства», то естествознание лишь «сообщает юным умам холодную самоуверенность и привычку выводить из недостаточных данных решительные заключения». Именно в приверженности естествознанию европейской школы Грановский видел одну из главных причин «развития в образованном поколении Запада той безотрадной и бессильной на великие нравственные подвиги положительности, которая принадлежит к числу самых печальных явлений нашей эпохи». И это слова убеждённого западника! Впрочем, вспоили его те же воды, что и Лескова...

* * *

У Лескова во многом типичный путь в писательство: годы скитаний, рутинной работы, погружения в жизнь. Однако его творческая судьба – это и череда художественных опытов и открытий. Он был мастером сказа, где главный герой даже не Левша (подковать блоху – кураж, кудесничество), а живое слово. Рассказчик – наивный чудак, похожий на ребёнка, который, подрастая, открывает мир. И не только открывает, но и торопится рассказать всем о том, какой он, этот мир. Недаром странник – главный герой многих произведений Лескова.

Уже на склоне лет, многого добившийся и много испытавший, Лесков делал вывод: «литературные занятия не приносят больших выгод... писатели должны жить без излишеств». И в то же время он по-прежнему завидовал европейским мастерам беллетристики:

«Что тут сколько-нибудь схожего, общего? Первая, не совсем бездарная работишка француза привлекает к себе внимание критики и читателя. Вторая – даёт постоянного издателя, возможность работать уже не спеша, не ради хлеба на сегодня, не размениваясь на поденщину! А уж мало-мальски интересный или оригинальный роман – приносит всё: окрыляющий дух и дарование успех, известность, серьёзную оценку критикой, загородную виллу, яхту на Средиземном море, дающие отдых и обновление сил, рвущихся к новым трудам, углубленному творчеству! Как тут не работать, не вырабатываться дальше, не расти, не «совершать»! Что же вместо всего этого видит наш необеспеченный, хотя бы и бесспорно талантливый, литературный труженик? Брань и травлю вместо учительной критики, каторжную зависимость от кулаков-издателей, от службы, без которой одним писательством не прокормишься, нужду, мелочную, чуть не построчную, спешную работу ради покрытия кругом обступающих нужд. Вот и твори в такой обстановке и совершенствуйся в своём многотрудном искусстве!»

Хочу обратить внимание читателя вот на что. У нас по привычке оценивают рассказ Лескова «Тупейный художник» как лиричную и одновременно жестокую историю времен крепостничества. А ведь это только видимый, поверхностный пласт содержания. «Тупейный художник» – пронзительное повествование о судьбе художника в любом несвободном обществе, в любую эпоху. Не случайно здесь наличествует слово художник - проще, куда проще было бы назвать главного героя театральным парикмахером. Лесков писал эту вещь в драматические дни, когда из-за крамольных «Мелочей архиерейской жизни» в феврале 1883 года ему предложили «подать прошение» об увольнении с должности в Министерстве народного просвещения. И он ушёл, хотя иные считали решительное поведение Лескова чуть ли не саморекламой (Розанов позднее с сочувствием писал о непризнании обществом Лескова и «почётном литературном благополучии мелких литературных паразитов»).

Отверженность художника, его приниженное положение по отношению к власть имущему, власть произвола – вот те вечные проблемы, которые с непостижимым постоянством генерируются вновь и вновь не только каждой новой эпохой, но и каждым поколением, каждым десятилетием...

* * *

Перечитывая Лескова, сердцем ощущаешь давление прошлого на день сегодняшний, на наши взгляды и представления. И в то же время осознаёшь, что прошлое ушло безвозвратно. От сознания этого избавиться невозможно: мучает какая-то сладостная боль потери, отказаться от которой значило бы отказаться от себя. К чему же может привести в итоге употребление этого сильного «духовного наркотика»?

Как первый шаг – к переосмыслению много из того, чему мы стали свидетелями в последние годы. К переосмыслению подчас горькому, драматическому. Не случайно Лесков предельно откровенно отозвался на одну из статей о нём, имевшую задевающее название «Больной талант». Он написал в ответ: «Я бы, писавши о себе, назвал статью не «больной талант», а «трудный рост». Дворянские традиции, церковная набожность, узкая национальность и государственность, слава страны и т.п. – во всём этом я вырос, и всё это мне казалось противно, но я не видел, “где истина!”»

Живой голос писателя слышен сквозь десятилетия забвения и бури революций. Как многое менялось при жизни Лескова (а уж тем более темп перемен стал яростным в веке XX)! Где же истина? Знаем ли мы, живущие на самой заре третьего тысячелетия, где же истина? С какой горечью звучат слова одного из его современников: «Раздался свисток судьбы, декорации переменены, и я из либерала, нисколько не меняясь, стал консерватором».

Читая Лескова, мы вновь и вновь убеждаемся, как потускнел, обеднел народный язык за минувшее столетие. А ведь народная речь питает литературу. Нам очень не хватает сегодня Лескова (или современного писателя такого же масштаба, умения видеть жизнь)! Нам его не хватает, чтобы постичь дух народа, показать духовное состояние современного общества. Показать, осмыслить войну на Кавказе. Показать нарождение нового сословия – торгово-предпринимательского, авантюрного (чего стоит, например, совет Лескова одной знакомой: «Бедниться никак не надо: от этого “лохмотьем пахнет”, и это роняет человека на рынке»).

Впрочем, нет смысла продолжать этот ряд, перечисляя темы, о которых мог бы написать Лесков... В «посмертной просьбе» он запретил надгробные речи о себе. Но нельзя запретить Слово и Память.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: