Николай КОНОВСКОЙ

ПОСЕЩЕНИЕ ПИСАТЕЛЬСКОГО НЕКРОПОЛЯ

Эссе-элегия

Истинно, истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне;
всё будет разрушено
(Мф.24:2)

1

«Путешествие в обратно
Я бы запретил»,–

прав он или нет, поэт, написавший эти строки, но почему-то перед каждым своим «путешествием в обратно» в моей памяти всплывают они, – строки поэта, некогда не сумевшего вписаться в реалии нового времени, не видевшего и не желавшего видеть ни его, ни его творчество уже «в упор».
Но, ведь сказал и другой поэт, по своей натуре боец до мозга костей: «история катит не по коврам, а по хрупким костям». И это правда…

Кто прав. Кто виноват, где концы и где начала?

Река времён? Лета? Цунами, сносящее всё на своём пути?..

«Дело простое: убит человек,
Родина не виновата» –

наверное, написанное Иваном Котельниковым о смерти солдата в чеченской войне можно в какой-то мере отнести и к судьбе Геннадия Шпаликова, человека тоже, впрочем, военного…

Но тут же, как бы исподволь, из какой-то мистической глубины, в противовес запрету поэта на посещение старых мест, в такт колёсам, стучащим на стыках рельс, в памяти пробилось другое:

«Зов древности – и нету сладу.
Свет утренний, холодный свет.
Тьмой тамбурной доеду к брату
В тот край, где не был столько лет»…

Не скажу, что тьма тамбурная была такой уж густой, но в вагоне мчащейся почти без остановок электрички, заметно темнело, когда она попадала в тень высоченных лесных массивов, почти вплотную подступавших к железнодорожному полотну.

Из вагона в вагон, избегая встречи с хмурыми контролёрами, перебегали безбилетники; свой дешёвый, сомнительного качества товар, пронзительно или громогласно, сменяя друг друга у входа в вагон, предлагали освоившие новомодный промысел «коробейники». Обратил внимание на то, что детективы и любовные романы, в отличие от прошлых лет, спросом почти уже не пользовались – даже Марининой и Донцовой.

Можно было бы и дольше постоять в тамбуре, внутренне отдаваясь мерному металлическому стуку колёс, в котором всё же было что-то холодное, но неизъяснимо-живое, если бы не многочисленные предложения «поговорить за жизнь» с утра уже «расслабившихся» от трудовой недели и семейной скуки многочисленных рыбаков, подкреплённые к тому же содержимым, булькающим в неизменных походных фляжках.

Сам же я, ни коим образом не являя собой «облико морали», всё же от подобного рода удовольствий, вплоть до прибытия на место назначения, твёрдо решил отказаться.

«Зов древности … зов древности», – да, видимо, зовом древности – ничем иным – не объяснить моё желание, совпавшее с предложением старого приятеля посетить его «смиренное жилище», находящееся в не совсем близких окрестностях знаменитого монастыря, расположенного в семидесяти километрах от Москвы, до коего благочестивые русские цари и царицы, как простые богомольцы и богомолицы, шли в старину пешком.

 

… Но вот и заблистала куполами обитель, «сердце России», вспыхнуло на солнце золото крестов да так, что глазу больно!..

«О моя юность, о моя свежесть!» – да, как же давно это было!

А сейчас что: «позор, забвенье, тишина»?

Нет, брат, – говорю я себе, – надо до конца всё претерпеть, без этого, – учат мудрые люди, – нет спасения.

Между тем до места назначения надо было в сторону Углича ехать ещё тридцать километров на такси.

Тыща рублей – удовольствие так себе, но деваться некуда.

 

2

Дорога,– новая, гладкая, современная, к счастью, пока ещё не платная, со всех сторон ограждённая шумозащитными щитами; дорога «хоть покатись», – так в моём далёком деревенском детстве говорили о ровной просохшей дороге, до того утопавшей в непролазной грязи.
Проехали действующий Никольский храм, проехали населённый пункт Иудино (почему такое название, водитель затруднился ответить).

Где-то на половине пути трасса словно поднимается вверх, открывая глазу совершенно необыкновенный простор – зелёную изумрудную чашу низины, окаймлённую мягкими и плавными холмами, таинственную бездыханную чашу, боящуюся пролить и малую каплю своей божественной благодати.

Где и когда я видел подобную картину? Вспомнил: тоже уже давно, когда ездил в Оптину, с правой стороны дороги, не доезжая Шамордино.

Можно было бы, конечно, попытаться описать миротворную красоту нашей земли во всех, доступных сердцу и глазу её божественно-земных проявлениях.

Можно, если бы в нашей литературе не было уже Бунина.

Ах, Иван Алексеевич, дорогой, скольких же ты научил писательской зоркости, и скольким же ты перебежал дорогу своим несравненным мастерством!

Но! – «писатель должен уметь подслушивать и подсматривать», к тому же «тобой одним не будет мир воспет».

Вот на этой обнадёживающей и утешительной ноте мы и подъехали к дачному посёлку, «в котором не был столько лет».

 

3

…Всё те же, словно выкованные из бронзы сосны, ослепительно-белые, с шелушащейся берестой берёзы, непроницаемо-задумчивые ели – дерева, насельники древнего леса, достигшие, казалось бы, предела своего роста, – ан нет – они всё тянутся и тянутся к солнцу, в небо, в каком-то своём потаённом стремлении достичь недостижимого, объять необъятное.

Хлынувший, остро пахнущий первозданной лесною свежестью, накатывает закладывающий уши оглушительный вал тишины, пронизываемый иногда словно причудливыми солнечными лучами всплесками птичьего пения…

И ты здесь – ну, а как же без тебя, старина, неугомонный труженик-дятел, и какой же сосновый лес без тебя!

Иван, мой старинный друг и товарищ, как говаривали раньше, очень даже и очень добротный прозаик, с коим мы когда-то, лет сорок назад, штурмовали отделы редакций, ведёт меня к своему дачному, видавшему виды, как и его хозяин, домику, на крыльце которого нас встречает его добрая подруга спутница по жизни и судьбе детская писательница, к тому же знаток и поклонница французского учёного и религиозного философа Блеза Паскаля, цитирующая его наизусть длинными периодами, что даёт повод для многих  шуток мужа, – Людмила, в просторечии просто Мила. Она, и в самом деле, очень мила, но Иван когда-то оказался расторопней меня.

 Я стал безнадёжно седым, а ты – молодая» – говорю благосклонно внимающей Миле где-то и когда-то слышанную фразу.

С Иваном оценивающе-добродушно смотрим друг на друга и понимаем: это, неостановимое и безжалостное, – время, с которым воевать бессмысленно и бесполезно: «и сам, покорный общему закону, переменился я». Дай-то, Господи, ума без ропота и уныния встречать находящее, что год от году всё печальнее.

Обозревая владения своих друзей, безоружным глазом вижу упущения в зоне хозяйственной ответственности Ивана: и забор требует ремонта, а лучше  бы  замены; и ступеньки в баню и в прочие подсобные постройки, того гляди, развалятся, и всё-то оно, тридцатилетней с лишним давности, нуждается в пригляде, обновлении, а силы – где их взять? – всё убывают и убывают…

То, что дом стареет вместе с хозяином – это правда, но есть и другая правда, более горькая: дом без хозяина – сирота…

То ли дело благоухающая – н надышаться и глаз не отвести – «зона ответственности» Милы – сад, рукотворный рай земной, с любовью насаженный ею.

Диву даёшься: какие только плодовые деревья и кусты не населяли пространство её сада; казалось, что и клочка земли неухоженной там не было.

Жасмин, белое благоухающее чудо, обнимающее тебя своей нежной и тревожной благодатью: какой тонкий, необыкновенный и неповторимый запах!

У Николая Заболоцкого «стояли в стройном беспорядке ряды серебряных стволов», а у Милы не в стихотворении, а наяву, в пышном гармоничном беспорядке, прячась в тени забора – они это любят! – тянулись кусты распустившейся гортензии, в иных местах самовольно покидая территорию хозяев, того и гляди, что достигнут проезжей дороги.

«Пусть берут, для хороших людей не жалко» – говорит бескорыстная Мила, незаменимая для знаемых мать Тереза, как когда-то в шутку назвал её Иван.

У противоположного забора, близ раскидистой рябины, тянулись вверх ещё не распустившиеся пики золотых шаров.

Боже мой! А ещё пионы, ирисы, чудная и редкая в наших краях турецкая гвоздика (Мила обещала поведать о ней какую-то свою историю).

А уж о смородине – чёрной и красной, черноплодке, крыжовнике – я и говорить не буду.

А потом Мила не удержалась и открыла ещё один тайный предмет своей садоводческой гордости.

Она подвела меня к молоденькой грушке – четыре года, как посадили, и показала её первенца – едва заметный, прячущийся между листьями плод.

И тут же засокрушалась: что же я делаю, нельзя хвалиться, Господь отнимет.

– Радостью можно делиться, а потом ты столько добра людям сделала, что у Господа рука на его же дары не поднимется, – сказал я ей в утешение.

А в воздухе, во всём этом пропитанном благодатью летнем пространстве, висело, звенело, сияло разнородно-согласное птичье многоголосье.

И всё же в этом хоре без ошибки можно было отличить прячущуюся где-то в кустарнике замечательную певунью славку, тёмно-коричневую небольшую птичку с осмысленным взглядом, как утверждают знатоки.

Далеко, из глубины леса, доносился глухой голос кукушки, неугомонно стрекотали самые умные из всех птиц – сороки.

То возникала, то резко обрывалась горестно-пронзительная флейта иволги; негромко, но проникновенно-мелодично звучала берущая за сердце песенка овсянки (существует предание, что Бетховен написал свою пятую симфонию, вдохновляясь пением этой маленькой птички).

Сойки, дрозды, синицы…

А вот встретить зарянку, по народной примете, значило хорошо провести день…

Где-то в глубине души или подсознания невольно просится на свет что-то вроде японских хайку:

«Летний безоблачный день.Ветер, донёсший запах цветущего жасмина. Полнота жизни» – можно ведь сделать стихотворение, – читаю эти строки Ивану.

«Полнота-то полнота, – отвечает мне мой давний приятель, – но тут недавно мне на глаза попалось другое стихотворение, созвучное моему настроению, а, может, и нынешнему мироощущению. Хочешь, прочитаю? – лучше с листа, чтобы не ошибиться».

И он медленно и как бы отстранённо читает:

ТАМ
Вечности льётся вода…
Время наступит, когда
Не возвратиться назад;
И отрешённо свой взгляд
Переведём – я и ты –
С жуткой своей высоты
На истомлённую, в зной,
Тверди палимой земной
Многострадальную пядь,
Горькую, как благодать…
Там беспокоен и сух
Нам услаждающий слух,
Высью пронзающий взор
Кронами ропщущий бор…
Там доживает с трудом
Нами оставленный дом.
Там, – как с бессмертием связь,
Всюду трава разрослась,
Но из былого руин
Льёт благовонье жасмин,
Стелется вишен пурга,
Тянется в небо ирга,
Дождь посылает дары
На золотые шары.

Счастье там, мука и свет…
Только с тобою нас нет.»

– Стихотворение-то хорошее, а вот настроение твоё мне не нравится, – говорю Ивану, – он и в молодые годы отличался мистической сосредоточенностью, всё по монастырям да старцам ездил, но так и не решился оставить занятие литературой, требующей всего человека, а тут ещё и встретившаяся Людмила  не на шутку пошатнула его подвижническую аскезу.

– Ты же должен понимать, – словно продолжает свою мысль Иван, – что прочитанное мною стихотворение написано словно оттуда, из той страны, где все мы будем, а может, и увидим места, к которым на земле прикипела душа; к тому же, ты не хуже меня знаешь, что день, в который ты ни разу не подумал о смерти – день, прожитый зря.

– Весёленькое начало, – подумал я, поднимая за хозяев рюмку чистейшей, настоянной на смородине настойки, хрупая огурцом, только что сорванным с грядки.

 

4

«Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране» – хотелось бы мне предпослать известные строки знаменитого поэта «серебряного века» истории появления и бытования садового товарищества, куда привела меня судьба и где уже более тридцати лет обитают мои друзья.

Верно ведь сказал какой-то неглупый человек, наблюдая картину вырождения, а именно: если деды проводят жизнь в праздности, а их дети проматывают остатки состояния, то внуки их уже будут ходить по миру с протянутой рукой…

Нет, СНТ «Залесье» никакая, конечно, не рублёвка, не Николина гора, но на его временном примере можно увидеть социальный, – скорее, антисоциальный – срез общества, давно уже отринувшего устои человеческого общежития и заражённого жаждой деньги и накопительства… Да и братоненавидением, если сказать честно.

Мои друзья, уточняя детали, вспоминают историю дачного поселения.

Первоначально площадь на месте бывшего песчаного карьера под дачи одна влиятельная в то время московская газета (дело было в конце восьмидесятых) присмотрела   для себя, но затем, видимо, нашла что-то лучшее, и в итоге пространство в пятьдесят дачных делянок ходатайством Михалкова и Бондарева отошло к Союзу писателей России.

Места личных владений определялись жребием и происходило это так.

Участки делились по принципу случайности, банальной жеребьёвки.

Члены правления могли выбрать участок по желанию, остальные  – по воле случая. На учредительном собрании, состоявшемся сразу после коллективного выезда на смотрины, мы обсуждали условия жеребьёвки. Пять участков попадали по плану на карьер с водой, – там яма, образовавшаяся после выработки песка, наполнялась водой после каждого ливня. Засыпка такой громадной прорвы требовала значительных вложений из общего правленческого фонда, который был собран на строительство дороги до шоссе и проводку электричества. Мила, обуреваемая в тот молодой период своей жизни жаждой справедливости, (потом её за граничащую с безрассудством щедрость и доброту назовут матерью Терезой) предложила завезти землю за счёт фонда и только потом проводить жеребьёвку. С очень небольшим перевесом победило её предложение. И вот он, его величество случай (потом она поняла, что Божий промысел): при жеребьёвке ей и достался (в числе других пятерых) этот, постоянно мокрый и сырой участок. Забегая  вперёд  расскажем интересный факт: после завоза земли и благоустройства наших шести соток, мы оказались на прекрасной сосновой опушке леса…

Около длинной лесной аллейки…

В первое десятилетие в посёлке главными во всех смыслах были писатели.

Мы ходили в гости друг к другу, в некотором роде (смешно сейчас сказать) чувствовали себя избранными, дарили свои книги «неписателям».

В правлении товарищества были сплошь наши сотрудники.

Но всё, случившееся со страной, случилось и с нами: в правлении благодаря силе денег и тёмным закулисным комбинациям власть стали забирать богатейки и те, кто «умел решать вопросы».

Невозможно было представить раньше, но уже никого не удивляло, что мужем барственной Маргариты, расположившейся в доме, более похожем на дворец, был прокурорский работник, а близким родственником – уголовный авторитет.

К тому же, мы должны были выделить районной администрации десять участков, – так к нам «радушно» присоседились военные, преподаватели, врачи.

Появились и «нужные люди» – те, кто в «бандитские девяностые» мог достать дефицитный пиломатериал, сантехнику, кирпич…

Однако же, существовали тогда, сейчас почти угасшие, дружеские приязни, бескорыстные человеческие отношения.

Так, одним из самых желанных гостей в нашем скромном уголке был М.Ч, лама, целитель, поэт, переводчик, руководитель региональной писательской организации. Однажды он с какой-то высокой миссией был в Троице-Сергиевой лавре, после чего был привезён к нам его друзьями-поклонниками.

Вечером, выйдя из дома, Мила застала изумившую её картину: могучий М.Ч  старой дедовской «литовкой» (электрических триммеров тогда ещё не было) азартно и со знанием дела косил на участке траву, напевая что-то своё молодеческое, национальное.

После пили чай, благодушный М.Ч читал свои стихи в переводах известных русских поэтов, а после, сделав широкий убедительный жест в сторону только ему видимого, сказал: здесь когда-то стояли терема и церкви, – благодатное это место!

С утра нашему дорогому гостю предстояло уезжать в Москву, мы сокрушались, что не показали ему все наши местные «угодья», не свозили на родники, на что добродушный М.Ч только улыбнулся: вы, наверное, сейчас думаете, что живёте в лесу сосновом? – нет, вы живёте в райском месте.

Надо сказать, что результаты тайновидения нашего друга подтвердил дотошный краевед, наш сосед Антон.

Оказалось, что данная территория да и вся округа в давние времена принадлежала богатому женскому монастырю, – не зря ведь местные жители, как они сами уверяют, видели монашенку, наверное, игуменью, хозяйски обходящую территорию, как будто ей принадлежащую, и словно растворяющуюся при приближении к ней…

Но ничего-то у нас на участке тогда не было, кроме двух сосен и трёх ив.

А теперь всё в цветах; плодоносят яблони, смородина, ирга, крыжовник, первый свой плод (радость-то какая!) дала посаженная четыре года назад груша.

Особенно радует глаз, ярко и самозабвенно на полянках, где прошёлся косой М.Ч, цветущая турецкая гвоздика…

Гвоздика, от всей души подаренная нам Таней К, хорошим и несчастным человеком, – её нельзя не помянуть, о ней наш короткий и печальный рассказ.

Впрочем, о ней ли только.

У Тани К, технического работника нашей организации, имеющей на руках после развода почти уже взрослого сына, с некоторого времени началась новая жизнь, – она встретила Валеру, простого парня-работягу с завода имени Хруничева.

Между тем, сыну Дмитрию пришло время уходить в армию; он хотел записаться в «десантуру», но попал на три года на флот, что по «пацанским» понятиям, не менее круто.

Понятно, что в такой напряжённой житейской круговерти Тане было не до участка, но как же он спустя некоторое время пригодится сыну!

Сам Дмитрий до призыва, чтобы не балбесничать, по инициативе матери успел у нас поработать курьером.

Был он парень добрый, хотя и неорганизованный, в какой-то степени даже безбашенный, что впоследствии в  полной мере, к сожалению, и проявилось; наберёт книг для рассылки, потом надоест ему эта кутерьма, свалит всё в кучу дома у кровати, а сам в Серебряный Бор с друзьями купаться.

А Тане за него расхлёбывать: развозить всю эту груду по писательским домам, пристыженно извиняться.

Случилось так, что призыв в армию сына совпал с её медовым месяцем (радость, она всегда ходит под руку с грустью).

И попал наш Дмитрий, как уже было сказано на флот, на Камчатку, за тысячи вёрст от родного дома. Сложно ему (а в армии больше всего не любят москвичей и питерских) приходилось на первых порах, но мужской стержень в нём был, и парень выстоял.

Как-то представилась такая возможность, и мы отправили Таню как бы по приёмным делам на Камчатку.

Снарядили мы её «всей деревней», накупили гостинцев для всех его сослуживцев. И как же благодарна нам была Таня; кстати, благодарность, это бесценное человеческое качество становится очень редким, начисто исчезает в наше прагматическое время, попросту говоря…

Из армии уже возвратился не мальчик, а вполне взрослый человек.

Жить бы, казалось, да не тужить, но случилась беда.

Разгневанный муж Тани в пьяном застолье, при Дмитрии, поднял на неё руку.

Вспыхнула драка.

Дмитрий физически был слабее, но решил уравнять шансы с помощью ножа.

Далее – скорая, милиция, КПЗ.

Хотя и Таня, и её выписавшийся из больницы муж стояли перед следователем на коленях, Дмитрию светил реальный срок.

Но тут за Таню и её сына вступилась наша писательская организация: тогда работала схема «взять на поруки».

Дмитрия снабдили отличной характеристикой, судья попалась мудрая и сердобольная, сама в одиночку воспитывающая сына.

В итоге Дмитрию заменили реальный срок на условный, и он оказался на дачном участке матери, в писательском посёлке.

Много доброго людям сделал Дмитрий, ставший в уединении незаменимым мастером на все руки. К примеру, его, где-то добытой паклей, забиты щели между верхними венцами нашего дома.

Кончил Дмитрий то ли мученически, то ли плохо (он никому не рассказывал):

вступился за кого-то, был зверски избит, протянул недолго.

Это была первая недолжная смерть в посёлке.

После, а особенно в последнее время, смерть посыпалась за смертью – только успевай хоронить…

Что же Таня?

 Таня была работник ответственный и добросовестный; она работала у нас в хозяйственном отделе, заказывала писателям гостиницы, покупала авиа и ж. д билеты (надо же, было время – писатели массово ездили на литературные праздники, на выездные секретариаты, в творческие командировки!)

Несмотря на то, что Таня не была членом Союза, она со многими писателями дружила, многих, особенно иногородних, выручала, пристраивала как-то на ночлег в Москве в безвыходной ситуации.

И была Таня была известна во всех писательских организациях, наверное, не менее её больших руководителей.

Однако же, известная русская болезнь, коей отчасти страдают и женщины, не обошла стороной и Таню.

Трудно сказать, что было тому причиной, – наверное, душевная неустроенность, но с неких пор стала Таня «расслабляться» – редко, но, как говорится, метко.

Случалось, что и на работу приходила в таком, провоцирующем руководство, состоянии.

Там в ней просыпалось до поры до времени скрываемое презрение к некоторым литературным начальникам-чиновникам, и она давала волю своему неудовольствию.

Какое-то время нам удавалось её прикрывать, но сколько верёвочка не вейся…

 

Мы знали, что Таня – садовод начинающий, но ей очень хотелось чем-то красивым и оригинальным расцветить свой пустой участок.

Желая помочь Тане в этом насущном деле, Мила купила как-то ей несколько пакетиков «Турецкой гвоздики».

Турецкой гвоздике, наверное, понравился танин ровный зелёный участок, и гвоздика зацвела в первый же год, хотя в инструкции и было написано, что цветение – на второй год.

Сказать по правде, – нам, задёрганным всякими житейскими обстоятельствами, не до цветов тогда было.

Но вот как-то однажды, разгорячённая, судя по всему, бесшабашным и шумным весельем, к нам в дом ввалилась Таня.

В руках она держала, как держат маленького щенка или котёнка, кучку находящихся в земле проросших гвоздик.

– На всякий подарок должен быть отдарок, – сказала довольная собой Таня, как драгоценный сосуд, протягивая распускающиеся цветы Миле…

 

Время, время… Бесконечная череда смертей.

Нет уже ни Тани, ни её Валеры.

Как ни оправдывайся, но сгубил лукавый змий хороших, в общем-то, русских людей, но летом у нас повсюду начинает светиться, полыхать то ярко-красным, то вишнёвым турецкая гвоздика.

Уже и соседи все брали у нас её семена и рассаду, а она всё цветёт и цветёт, радуя отвыкший от природы глаз и медленно каменеющую душу…

Удивительно, но как-то на Радоницу, оказавшись здесь, недалеко, в Никольской церкви, мы затем пошли на местное кладбище, нашли заросшую танину могилку…

Сквозь траву больно, до слёз слепила глаз цветущая гвоздика…

Также самые хорошие и дружеские отношения у нас сложились с известным в то время прозаиком М.П, выходцем из сибирской глубинки, учившимся (вот они, социальные возможности и лифты!) у самого Паустовского, учителя также знаменитого Юрия Бондарева. Но что Паустовский, что Бондарев, не говоря уже о М.П – они не в чести у нынешнего времени, – сегодня в определённых окололитературных кругах считается хорошей манерой свысока похлопать по плечу великие, ещё не растворившиеся в «реке времён» литературные тени: Распутина, Белова и, – чтобы рука у них отсохла, – Юрия Кузнецова…

Домик М.П стоял у самого пруда – так распорядилась жеребьёвка, и чему он был очень рад. У него, прожившего на белом свете шестьдесят лет, никогда не было своей дачи – руки, наверное, не доходили.

Теперь же, усадив на лавочку свою тяжелобольную жену, он неустанно обихаживал свой, укрепляющийся в росте, садик.

Под молодые яблоньки он вёдрами носил местное достопримечательное удобрение – ил со дна пруда с непривычным названием «сапропель».

Яблоньки хорошели, довольный М.П потом свой садоводческий секрет всем знакомым и близким рассказывал; те, не желая обидеть старика, изумлённо ахали, хотя о чудодейственном иле знали в посёлке все.

М.П в жизни был скромен, учтив и немногословен, на малознакомых людей производил впечатление жёсткого и угрюмого человека, но был, на самом деле, мягок и сентиментален.

– Когда мы, – продолжает Мила, – присаживались почаёвничать, он не забывал и о нашем пёсике: ставил рядом со столом большую миску с водой, а из кармана доставал сушки.

У Дика от природы были отменно крепкие зубы, и он ими что-то постоянно грыз; с людьми малознакомыми был напряженно-недоверчив, но к М.П относился со всей своей собачьей благосклонностью…

Что же случилось с нашим дорогим М.П в итоге?

Примерно то же самое, что и с Таней К и почти со всеми писателями, насельниками этого чудно-хвойного места.

Жена М.П вскоре умерла, он сам пережил её ненамного.

Затем случилось всё, как и у прочих писателей впоследствии:

Детям уход за участком показался слишком обременительным и они его, как и другие писательские дети, продали нарождающимся хозяевам новой жизни.

Сами писатели стали стареть и болеть, дачи (без хозяина дом – сирота) стали зарастать сорной травой, хиреть и рассыпаться.

Это Маяковскому хотелось, чтобы поэт и жизни был мастак (мели, Емеля!), но ни сам он, ни Блок, ни Георгий Иванов почему-то таковыми в жизни не были.

Не были таковыми в наступившее волчье время и уходящие из садового товарищества и из жизни ставшие никому не нужными писатели…

 

5

– Скорбные думы отложим,
Выйдем людей поглядеть, –

продекламировал Иван, приглашая пройтись по посёлку и неожиданно в рифму закончил, –

Только одно там и то же:
Мука, страдание, смерть.

– Вот видишь эту улочку, идущую до самого пруда, знаешь, как она у нас называется? – спросил меня Иван, – а называется она у местных дачников «аллеей вдов» – за последние года полтора четверых мужичков не стало, а крепкие и энергичные, казалось, были ребята.

По пути нам постоянно встречалось какое-то фантасмагорическое сочетание роскоши и запустения: дорогие новомодные строения «новых русских» и ждущие своей печальной судьбы, словно стесняющиеся самих себя, постройки советских ещё времён.

– Прямо как по писанию, глядя на представшую картину, – говорю я Ивану – всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет.

– Ну, слишком уж прямо и приземлённо ты понимаешь древнее высказывание; смысл его в приобретении у одного и лености и расточении даров Божиих у другого;   мне же, глядя на эти почти что дворцы, знаешь, что приходит в голову? – притча о доме, построенном на песке:

«И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал и было его падение великое…»

– Это я о тех, кто не в Бога богатеет, – произнёс Иван и продолжил: если деды проводили свой век в праздности, а их дети прожигали остатки наследства, то внуки их уже будут ходить по миру с протянутой рукой, в которую никто из проходящих даже и не плюнет.

Дом, построенный на песке … дом на песке, – вот я и думаю: а не было ли домом, построенным на песке дважды за век рухнувшее государство, – иной причины я не вижу.

– А ты знаешь, – говорит Иван, – мы с Милой, каждый вечер гуляя по посёлку, в некотором роде стали знатоками дачных архитектурных стилей.

Вот, например, дом, мимо которого мы сейчас проходим, сложенный из необработанных камней, внешним своим видом напоминающий форт или крепость; даже узкие окна его напоминают бойницы. Стены «замка», видишь,  густо увиты вьющимся плющом.

– Это, друг мой, образец романского стиля, – просвещает меня Иван, – кому принадлежит – не скажу: ты там напишешь где-то, а мне здесь головы не сносить…

Пойдём дальше.

– А вот перед нами, Иван указал на высокий дом под двускатной крышей, –представитель классического стиля, отличающийся строгостью форм, простотой и функциональностью, – дал полюбоваться изящным строением мой приятель, ставший почти профессиональным дачным гидом,  – кому принадлежит? – здесь нет тайны: владельцу автосервиса Д, выделяющему небольшую денежку на поселковые нужды.

Уже почти в конце нашего пути вижу добротный дом, построенный из крепких обтёсанных брёвен.

– Русский архитектурный стиль, – кивает в сторону дома со ставнями, украшенными резьбой, повторяющей русские орнаменты, сказочные причудливые животные или растительные узоры.

– Такой дом должен полностью быть деревянным – это непременное условие стиля; кто владелец этой «неказистой избушки»? – да ты смеяться будешь, – известный правозащитник Савелий Моисеевич Кауфман, устраивающий здесь частые встречи и семинары, после которых поселковая мусорка до краёв наполняется разномастной тарой…

Обратно идём другой дорогой. Вижу почти до основания сгоревший сруб.

– То ли замкнуло проводку, то ли красного петуха пустили, – никто ничего толком не знает, – дополняет общую картину Иван…

Солнце почти садилось. Его последние, нежаркие уже лучи, мягкой светящейся сеткой ложились на то и дело встречающуюся печальную картину запустения и распада. На участках, ныне без присмотра оставленных хозяевами (да нет же – хищный оборотистый хозяин найдётся!) там, где недавно росли розы и пионы, буйно разросся дикий терновник, отвоевали своё место татарник и бурьян, почти до пояса доходила крапива, а из леса, того и гляди, – на опушке скоро появится новая напасть – борщевик…

О, эти покосившиеся заборы, увитые сохнущим хмелем, безрадостные почерневшие крыши, плотным нелепо-зелёным мхом поросшие ступени!

Когда-то, желая зла врагу, говорили: да чтобы порог твоего дома травой зарос.

Порог нашего дома уже почти зарос травой.

Где-то тревожно-глухо куковала кукушка, бился с размаху в грудь поздний заблудившийся шмель.

Я не стал загадывать у кукушки, сколько мне жить: всё – и моя маленькая неприметная жизнь тоже – в руках Божьих…

Следующим утром, уезжая уже из гостеприимного дома, вспомнил Бог весть почему и прочитал на прощание моим друзьям въевшееся долгой болью в сердце стихотворение Бунина:

* * *
Зарос крапивой и бурьяном
Мой отчий дом. Живи мечтой,
Надеждами, самообманом!
А дни проходят чередой,
Ведут свой круг однообразный,
Не отступая ни на миг
От пожелтевших, пыльных книг
Да от вестей о безобразной,
Несчастной, подлой жизни там,
Где по родным, святым местам,
По ниве тучной и обильной
И по моим былым следам
Чертополох растет могильный.
 
Вот и весь мой рассказ…
 

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную