…Витька! Витька! Витька, Мария уже стоит, – с сердечным надрывом кричала из окна на улицу Оксана, – включай уже...

А я слушал её и не мог взять в толк, какая Мария и зачем стоит, что её надо включать… Слушал-слушал, да и сунул в розетку девичью металлическую черную двупалую вилку-заколку. В мгновенье слуха в розетке что-то шваркнуло, меня встряхнула неведомая сила, подбросила вверх и ударила об пол…

Дальше крики-ахи. Оксана сквозь туман моего мутного взора брызгала изо рта водой мне в лицо…

– Ну вот, – ехидненько подхихикивая, говорил Витька,– а ты сказала, что Мария уже стоит, а это Серега лежит…

– Ничего, – шлепала беззубо губами себе под нос Оксана, – ничего… Живой дурак живее мертвого. Сейчас-сейчас, я его побрызгаю и очухается, вон уже и глазы расчеперил…

Так я тогда и не узнал, какая Мария и зачем стояла. Оксана мне еще долгие годы поминала её и розетку, а я, чтобы хоть как-то сгладить свою вину, обещал, когда вырасту, купить на Оксанины именины отрез на сарафан и покатать на самолете…

Обещанного, известно, три года ждут. Но даже через три года мне исполнилось бы в лучшем случае восемь лет. Понятное дело, ждать Оксане пришлось долго и она, достигнув определенной ветхости, померла, так и не получив обещанного.

Оксана была добрая старушка. Часто присматривала за мной, – они жили от нас через два дома, – когда мать горбатилась в поле. Я любил Оксану и внука её Витьку, тогда уже школьника. Любил всю их семью. До определенного смышленого возраста вообще считал их роднее родных, хотя через две хаты в другую сторону от них жила моя родная бабушка Татьяна Ивановна, где я бывал гораздо реже.

С их домом, колодцем, где мы до поры, пока не выкопали свой колодец, брали воду, с их коровами, что паслись на наших левадах, гусями, что гадили по двору, когда их гнали на речку, и Оксана,незлобливо попугивая гусаков хворостиной, называланепутевое стадо засранцами…

Последнее словоупотребление тогда казалось странным, потому что мама, гневаясь либо возмущаясь очередным моим вывертом, тоже звала меня засранцем…

– Засранец такой, – когда я был в четвертом классе, рассказывала она Надьке-соседке, указуя рукой в сторону стола, где лежали школьные тетради, – чтоб меня не расстраивать, утопил дневник в речке…

– Ну ты ж сама его достала из воды, – парировала тогда Надька, не сказать что сильно уж в мою защиту.

– А позор, – вскипала мать, – на всю Ивановскую…

– Какой там позор, – не соглашалась соседка. – Подумаешь, в церкву зашел, не в пивную же. И то правда, сразу в школу вызывать. Тоже мне, подумаешь. Раньше, когда мы малыми были, все в церкву ходили и ничего. А теперь чуть что, сразу в школу. Довели пацана – дневник в речке утопить хотел. Еще хорошо, что ты через кладку по свету шла, а если б стемнело, что тогда?

– Это да, – соглашалась мать, – уж и не знаю. Била его вчера чем попало, и веником, и дрючком... А тут еще скоро Пасха, и оне в школу вызывают,а надо и в дому побелить, и стирки не початый край, занавески пошить пошила новые, отбелить надо, около* освежить, так еще и синька кончилась, а там еще и куличи, и паску, и пироги, хоть ты плачь …

– Чего плакать? – поправляя меж наших дворов плетень, спрашивает Надька. – Не было печали, на Страстной все бросить и в школу переться. Им надо – пусть и приходят, им за то деньги платят, а нам, кто дома работу справит. И ты парня тоже напрасно не порть. Учится, и слава Богу. Мой Ленька с трудом семь классов одолел и ничего, вон в депо столько лет локомотивы на маршрут выпускает…И твой никакой не засранец.

– Куда там, засранец какой, – впряглась в их разговор Оксана, отгоняя хлыстом своего бычка от нашего забора, – неймется тебе на бойню попасть… Вишь, бабы брешут, и ты туда же…

– Это кто брешет, – будто ошпаренная выбежала на быка в халате на улицу Верка-соседка. – Куда ты прешь! Всю шелковицу обломал, гад такой…

– Ну как тебе не совестно, Верка, – запричитала Оксана, – на телятко кидаться. Он, дай Бог, только к зиме к твоей шелковице морду дотянет, а ты уже лаешься...

– Это я-то лаюсь?– не вынесла укоризны Веркина душа, – это он-то, гад…

– Не смей скотину гадом называть, – строго зыркнула тогда на ВеркуОксана.– Ты бы лучше Евангелие почитала, чем почем зря… Эх, да что тебе, безутешной, говорить, – махнула хворостиной по морде бычка, – и ты ступай уже, греха с тобой не оберешься. Витька! Витька!– звала внука, – бездельник бессовестный, почто скотину бросил… – но он её не слышал, потому как крутил на полную громкость через уличные динамики столичный шлягер:

На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают…

– Вот брешет,заноза,–возроптала, семеня изношенными ногами сгорбленная Оксана, – напраслину на людей. Как это вдовы не рыдают, как это кресты не ставят?.. На что другое, может, и ненайдут денег, а на крест-то уж как не найти… Да если и так, то пойдет человек, акацию срубит, а крест поставит… Знал бы ты, ирод, как Надька ночами воет, когда дети спят… Не рыдают! – видали мы таких… – разошлась Оксана. – Возьми хоть Шурку-модистку, и та втихую, в малиннике подвывает за полицая свово, а что ей, шалой, не выть, с двумя детями остаться без мужика… Верке-то хоть пенсию дают за мужика… Витька! Витька! – взрывается вновь на крик Оксана. – Да выключи ж ты свою шарманку дурную, не трави души людям, душегуб…

И по странному провидению Витька услышал, остановил музыку навсегда. Нет, он не умер и не потерял интерес к искусству, но шлягерами больше наших не травил. Удивительная была женщина – Оксана. Впрочем, если подумать, то у нас все женщины были удивительны и незаметны до поры.

Вот даже взять её сноху, Сеню. В детстве я как бы её и не слышал никогда, до того она была незаметной в быту. И только спустя многие годы, наезжая на Красную горку, встречаясь на родном погосте, она негромко, едва заметно улыбнувшись, сидя над могилками мужа Николая и свекрови Оксаны, спрашивала:

– Помнишь, ты ей обещал отрез на сарафан и на самолете покатать…

Какой же стыд меня обуревал при этих словах, что хоть сквозь землю провались, а сказать нечего, кроме:

– Должок остался, – глухо, – не оплаченным.

– Да ладно вам,– встрял тогда меж нас Витька, – все мы перед ними в долгу… – и гладил отцов крест, и слеза катилась по шершавой щеке. – Ты ж его помнишь? – спрашивал для разговору.

– Конечно, – кивал в ответ.

Но я действительно помнил дядю Колю с тех младенческих времен, когда еще не понимал, кому он сын, а кому – муж... Особенно же памятным для меня стал день, когда я впервые, будучи уже выпускником школы, увидел в День Победы на груди дяди Коли настоящий солдатский орден Славы. В тот момент я на мгновенье потерял и сознание, и дар речи. Дядя Коля в ту секунду, буквально, вознесся над нами, выпускниками. Я, может, впервые тогда увидел перед собой настоящего Героя, родного, близкого мне человека...

– Дядь Коль, – шепотом спросил его, – можно потрогать?…– глазами показывая на серебряную звезду…

– Конечно, – широко улыбнулся он в ответ и тут же срезал меня, – это же не вилку в розетку совать, не убьет!

…И почти убил, потому что я вспомнил себя лежащим без памяти на глиняном полу их хаты и брызгающую меня водой Оксану, а рядом ведь стояли и хохотали девчонки и ребята из нашего класса.

– Не робей, – подбодрил тогда меня дядя Коля. – Твой отец повыше нашего звания, он с сорок первого года в строю, Берлин брал, не то, что мы…

…и снова подстрелил меня, потому что своего отца я не видел никогда – он умер, когда мама была мной на сносях…

…и только сейчас, на родном погосте, меня будто крапивой ужалил Витька: «Все мы перед ними в долгу…» И даже не долг Оксане меня ужалил, а что-то большее, большее даже стыда, ужалила сама боль Оксаны среди её обыденных забот за то, что легкомысленный песняр замахнулся на её право оплакивать мужа, ставить кресты на нашем погосте…

«Вот, оказывается, – дошло до меня, – почему Оксана не любила тот злополучный шлягер, где «на братских могилах не ставят крестов и вдовы на них не рыдают…» Она ведь в пору моего младенчества тоже была вдовой, хоть и вернулись живыми с войны её сыновья Николай и Пётр.

Стыд над могилой Оксаны обуял меня пуще прежнего. Я вдруг вспомнил, как не знал, какая Мария, где и зачем стоит, но лишил своим нелепым сованием в розетку девичьей металлической черной двупалой вилки-заколки Оксану возможности отстоять Мариино стояние, которое в те годы она слушала по забугорному радио, благодаря радио способностям своего Витьки.
__________________
* Около – фасад (просторечие).

Вверх

Комментариев: