|
Но я запомнила другое: глаза его из-под чёрной шапки, как две мерцающие звёздочки в ночи. Потом кто-то крикнул: «Коля! Садись с нами. Наливай, ребята!» А он попросил спички, закурил, бросив горящую спичку в нависающий дым, и ушёл. О глазах поэта воспоминаний всё-таки больше, чем о его «знаменитом» шарфе. И все замечают пронзительный свет его глаз.
Поэзия Николая Рубцова рождена из этого внутреннего света. Счастье поэта заключается в постижении тайны творчества – светящегося и освещающего. Первым стихотворением, услышанным мной от студентов-заочников Литинститута, где я была гостем у своих уральских подруг, было стихотворение «В гостях». Его читали все, зачитывали до дыр, его любили, им восхищались. Теперь я думаю, почему именно это? Тогда оно мне казалось трагическим и таким петербургским, что как бы заслоняло самого вологодского поэта. Но попробуем взглянуть по-другому на стихи, написанные в 1962 году. Запоминающаяся строка: «И жёлтый свет в окне без занавески/ горит, но не рассеивает мглу». Слово мгла здесь не туман, не смог, не предвечерие, - это Время. Шестидесятые годы… Но всё же свет горит.
В книге Николая Коняева «Путник на краю поля»(1997) даются очень ценные сноски других вариантов стихотворений. В данном случае привожу полностью строфу, которая была в книге Рубцова «Волны и скалы». Поэт ведёт речь о себе, из себя, из своей жизни: «Он как матрос, которого томит/ глухая жизнь в задворках и угаре». Но нет уныния и несчастливости в этом времени поэтического бытия Николая Рубцова! «В моей судьбе творились чудеса!» - писал он и был уверен, «что и твоя освистанная лира ещё свои поднимет паруса». Лермонтовское мятежное чувство звучит и в следующих строках: «Ещё мужчины будущих времён/ (да будет воля их неустрашима!) –/ разгонят мрак бездарного режима/ для всех живых и подлинных имён!» И даже видя зло, слушая горькие и безнадёжные слова собрата-поэта, он сопротивляется унынию: «А мне неловко выглядеть страдальцем,/ И я смеюсь, чтоб выглядеть живей». Строка современного издания «Но все они опутаны всерьёз» в книге Н. Коняева приведена из машинописного сборника «Волны и скалы» так: «Но всё равно опутан я всерьёз…» Несмотря на политическое звучание последующей строки: «…Какой-то общей нервною системой», Рубцов ясно осознаёт себя, свою жизнь, полностью принадлежащими Поэзии. В стихотворении «Поэт перед смертью сквозь тайные слёзы…», созданном в посёлке Приютино в 1957 году, он не жалеет, что люди забудут о нём, но горько поэту, что в мире цветущем «ему после смерти не петь». Но, слава Богу, поэт ошибался! Его и после смерти поют.
Посмертная его слава выросла так быстро, что хочется узнать тайну этого феномена. Сергей Чухин, друг поэта, написал о нём: «И угаснешь, не погаснешь…». И я не могла не написать: В селе Приютино он не нашёл приют, И, действительно, даже на чёрно-белых фотографиях – глаза его живые, весёлые. Часто гармонь в руках, улыбка освещает его лицо (особенно на снимке с девочкой Олей). В воспоминаниях о Рубцове самое большое внимание уделено глазам. Когда он был ребёнком, воспитатели отмечали, что «он шёл со с в е т о м в глазах, черноглазый мальчишка с чёрными волосами и чёрными проницательными глазами. Испуганно смотрит, но глазки снова засияли, стали доверчивыми; хрупкий мальчик с бездонными чёрными глазами; глаза чёрные и сверкающие; задиристые, весёлые глаза». Слёзы закипали у него в глазах, когда он читал вслух «Письмо к матери» Сергея Есенина. Если сравнивать портреты Есенина и Рубцова – они и похожи, и не похожи – глаза у одного голубые, у другого чёрные, но у обоих они бездонные и глубокие, как небо и земля. Николай помнил себя уже в один год. Он сам описал счастье быть вместе с матерью и отцом: «Снег, дорога, я на руках у матери. Я прошу булку, хочу булку, мне её дали. Потом я её бросил в снег… . Мать заплакала, а отец взял меня на руки, поцеловал и опять отдал матери…». Лермонтов запомнил только голос матери, который сопровождал его всю жизнь. Рубцов – р у к и матери, её с л ё з ы. Наверняка запомнил и пронёс черезо всю жизнь тепло семьи. Недаром, бывая у друзей, стремился повидать мать друга, познакомиться, поговорить. Он как будто искал свою мать, свою семью. Когда умерла его старшая сестра в 14 лет, Николай испытал непоправимость утраты – умерла Надежда, которая заменила бы ему мать. 26 июня 1942 года внезапно умерла мать Рубцова. Коле было шесть лет. Я помню, мой отец, тоже Николай, уже имеющий взрослых внуков, плакал на кладбище, вспоминая себя, четырёхлетнего, не понимающего, почему его маму положили в могилу, засыпали землёй… Поэтому переживания уже зрелого поэта так близки, так понятны мне: АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОК В зарослях сада нашего Кстати его, некстати ли, Он, как в чудесной сказке С.Т. Аксакова, свой цветочек аленький, свою поэтическую душу вырастил с детства. В недетских испытаниях, утратах, лишениях и трагедиях. Ведь и потом, в К р а с к о в е, в усадьбе, где жил когда-то Гаршин, написавший рассказ «К р а с н ы й цветок», мальчик Коля Рубцов пережил трагедию 20 октября 1943 года, отправляясь в Никольский детский дом без младшего брата, которого по возрасту оставили в Краскове. Образ матери возникает у поэта, как живой. Многие, говоря о детстве поэта, считают, что оно было безрадостным. Но это не так. Поэт писал с теплом о детском доме: «Я лучше помню ивы над рекою И запоздалый в поле огонёк. До слёз теперь любимые места!...». А стихотворение «В горнице», стало пронзительной и непревзойдённой песней любви сына к матери, к дому, к семье, песней простого человеческого счастья. Но не сразу творение это стало таким. Привожу вариант текста из книги Николая Коняева. В ГОРНИЦЕ Матушка, который час? Красные цветы мои Сколько же в моей дали Словно бы я слышу звон Сложная мысль Н. Коняева, сравнивающего этот вариант с окончательным, что поэт «уходил от описания погружения в то состояние души, которое воссоздано в «Горнице, к с а м о м у э т о м у с о с т о я н и ю», заставляет сравнить эти варианты и поразмыслить над ними. Кожинов, оттолкнувшись от стихотворения «В горнице», и, говоря о возникновении поэтического мира Николая Рубцова, отмечает: «Цель поэта…в воплощении с л и я н и я (- В.К.) мира и человека, в преодолении границы между ними». Понаблюдаем на основании этих суждений, как происходит п р е о б р а ж е н и е стихии в поэтическое творение. В ГОРНИЦЕ Красные цветы мои Дремлет на стене моей Буду поливать цветы, Вначале стихотворение называлось «В звёздную ночь». Название «В горнице» стало теплее и проще. Первая строфа остаётся нетронутой. Это предполагаемый сон. Но дальше-то, в первом варианте он говорит с матерью, и самая трагическая строка: «Что же ты уходишь прочь?», об уходящей матушке, как бы остаётся в м н о г о т о ч и и второго варианта. Это непостижимое состояние души, прикоснувшейся к неземному состоянию. Произошло «преодоление границы между ними». Сон же затуманивает всё остальное, и остаётся вторая строфа стихотворения, от которой и происходит возникновение поэтического мира, его слияния с человеком. Блаженное умиротворение, смирение, гармоничное завершение будущего, будничного дня: «Буду поливать цветы,/ Думать о своей судьбе,/ Буду до ночной звезды/ Лодку мастерить себе». В рубцовском творении произошло то, о чём сказал Тютчев: «Не то, что мните вы природа;/ Не слепок, не бездушный лик –/ В ней есть душа, в ней есть свобода,/ В ней есть любовь, в ней есть язык…». Надо заметить, что в 1836 году цензура исключила из стихотворения Тютчева две строфы. Пушкин настоял, чтобы в них стояли точки, вместо выброшенных строф. Рубцов сам заменяет три строфы первого варианта стихотворения «В горнице» двумя существенно-новыми четверостишиями, преобразующими природу его мироощущения. В этом тайна его поэзии, особенностей его языка. У Есенина было природное, почти звериное чутьё к религиозной причастности человека, при всём его благополучном пребывании в семье (деда Титова), отца-матери, сестёр. У Рубцова чутьё это – в слиянии с природой, с родиной, при полном отсутствии семьи, делает его сиротскую жизнь причастной к связи с глаголами этой жизни по-пушкински неотвратимыми – «глаголом жечь сердца людей»: С каждой избою и тучею, Смертная связь – что это? Это слияние с природой, с родиной, до самой смерти. Ни за какие жизненные блага, сиюминутное благополучие, не предаст поэт этой родственной связи с землёй и небом. Смертное и святое он ставит рядом: «И так в тумане омутной воды/ Стояло тихо кладбище глухое,/ Таким всё было смертным и святым,/ Что до конца не будет мне покоя…», - писал он, вспоминая омут, в котором погиб товарищ его, детдомовец. Но именно оттуда, из детского дома, казалось бы, из такого бесприютного и такого трудного детства, пробился к нам его «Русский огонёк», как бескорыстная сила доброй души русского человека. Человека, самого испытавшего и горе, и беды, и лишения (как в «Судьбе человека» М. Шолохова), но согревающего своим теплом другую одинокую душу. Бескорыстие, доброта и гостеприимство так естественно, так свойственно природе русского человека, что веришь, оно не иссякнет и теперь, в иные времена: …За всё добро расплатимся добром, Спасибо, скромный русский огонёк,
12 апреля 1964 года Рубцов посылает своему преподавателю Н. Н. Сидоренко телеграмму: «Дорогой Николай Николаевич, Христос Воскрес – Николай Рубцов». А в 1965 году был написан и опубликован «Русский огонёк». Так, «с доброй верою дружа», созрела и состоялась человеческая и творческая судьба поэта. Живое и подлинное имя поэта Николая Рубцова утвердилось на все времена, «пока жив будет хоть один пиит». В последние пять лет Николаю Рубцову открывались такие высоты и глубины, о которых будут помнить, и говорить не одно столетие. |
||
Дверь в комнату распахнулась внезапно – и тотчас стихли голоса спорщиков. Сквозь
табачный дым я увидела человека в незастёгнутом пальто с шарфом и в чёрной
шапке, низко сдвинутой на лоб. Об этом мимолётном видении в общежитии Литинститута
я рассказывала на семинаре Кузнецова. Но не успела добавить, что не знала, кто это и мне сказали - Рубцов, как Юрий Поликарпович вставил: «Все говорят о шарфе…».
