Юрий КРУПЕНИЧ (Калининград)

РАССКАЗЫ

Пианино из красного дерева
Уроки испанского
Голуби над Германией
Синемурый
Моряк сошёл на берег
Дама с "Анчара"
Визитёрша

 

ПИАНИНО ИЗ КРАСНОГО ДЕРЕВА

Боцман Орляшин как будто ожидал моего вопроса. А впрочем, когда человек знает свое дело на все сто процентов, ему не надо много времени на обдумывание ответа. Боцман отработал двадцать пять лет на флоте, а когда-то был плотником на стройучастке пароходства.

— Вот скажи, Яковлевич, из какого дерева пианино сработано?

— Корпус сделан из красного дерева, фанерован орехом, — снисходительно объяснил Орляшин. — Мне любое дерево покажи, во всякой поделке — определю с ходу. А вот дека тут из ели, в ней звук движется быстрей, чем в воздухе.

Вообще-то, с точки зрения снабженцев, иметь на небольшом судне, с экипажем в восемнадцать душ, пианино — это роскошь. Да еще такое пианино, как это. Если бы не случай, конечно, и мечтать о таком инструменте никто бы не решился. А случай такой однажды выпал. Пришли как-то в Швецию с углем кузнецким, стали рядом с мурманским паровиком «Сухуми». Старпом сразу двинул к соседям разжиться чем-нибудь из судового такелажа. Через пять минут прибегает: «Пошли, мужики, пианино приволокем и другую всякую мелочь...» Оказывается, мурманскому пароходу предстояло выйти в свой последний рейс. Продали его в Англию на иголки. Теперь с него можно было забирать все подряд - покупателю только железный корпус нужен. Механикам достались клапаны да прокладки, боцману - краска, радисту - конденсаторы и предохранители. И еще там оставалось пианино. Никто на старом паровике не мог сказать, откуда оно взялось на борту судна, отбороздившего по морям и океанам за свою долгую жизнь не одну кругосветку,

Солидный инструмент. Таких сейчас, наверное, не делают. С клеймом старого берлинского мастера, основавшего дело в 1853 году. На внутренней стенке корпуса имя мастера было запечатлено строгим готическим шрифтом. Там же сохранились оттиски с тех четырнадцати медалей, которые, видимо, присуждались ему за сработанные инструменты. Когда пианино с большим трудом доставили на наш теплоход «Балтийский-13», старпом долго жалел, что не забрали с паровика новые одеяла и подушки. С пианино, мол, бес попутал, хотя и без него бы прожили. Но позднее любил рассказывать, что именно он добыл такой шикарный инструмент.

Каждый раз по выходу в рейс из-за пианино начинали ворчать таможенники, что, мол, антикварную вещь держать на судне заграничного плавания не положено. Но где этот антиквариат отразить, в какой декларации, они и сами не знали. Дело всякий раз кончалось тем, что нас предупреждали самым строгим образом и все-таки ставили на генеральной декларации затейливую печать размером с пятнадцатикопеечную монету.

Отлично вписалось пианино в обстановку салона команды, отделанного под темное дерево. Убери оттуда инструмент, и станет помещение неуютным, временным. Ни два телевизора, ни большая магнитола не заменят здесь пианино с тяжелой крышкой, с медными замочками, с латунными винтиками. Никакая полированная фанера не идет в сравнение с его массивными боками из мореного дуба.

Ветераны судна, казалось, хранили в душе некий трепет перед этим благородным инструментом, испытывали уважение к рукам мастера, который создал такую вещь. Из новичков, приходивших в экипаж, ни один не мог удержаться от соблазна прикоснуться к гладкой поверхности пианино, словно его завораживал тусклый блеск полированного дуба. Неуверенная рука сама тянулась к белым клавишам, которые мягко утопали, приводя в движение деревянные молоточки с прокладками из плотного войлока. Удар молоточков по двойным струнам вызывал в недрах инструмента тот благородный и глубокий звук, которого не дано электромузыкальной аппаратуре с кубами акустических колонок и разноцветными проводами. Казалось, каждый звук возвращался из-под днища судна, из морской глубины.

Иногда становилось жаль этот прекрасный инструмент, сделанный из дерева знатной породы, могучее дыхание которого могло рождать любую музыку, издавать всю гамму звуков, доступных нашему слуху. Трудно было определить, когда к этим клавишам в последний раз прикасались пальцы настоящего пианиста. Бывало, кто-нибудь из экипажа подходил к пианино, и, открыв крышку, одним пальцем проводил по клавиатуре. Чья-то рука даже вывела шариковой авторучкой на средних семи клавишах азбучные ноты «до, ре, ми, фа, соль, ля, си».

Наверное, для такого инструмента нет более трагической участи, чем молчать день, два, месяцы, годы... Ведь в нем до сих пор столько внутренней силы, в его недрах столько возможностей для полнокровного звучания. Многим из нас было обидно, что никто из экипажа не получил хорошего музыкального образования, умения обращаться с клавиатурой. Казалось бы, это так просто: только дави на клавиши и собирай звуки в мелодию. Но, к сожалению, для всех нас такие движения оказывались незнакомыми и сложными, рука непроизвольно слабела, касалась клавиш так, словно нажимала кнопку звонка или торшера.

Каждый вечер я подходил к инструменту, открывал крышку... Само собой возникало желание кинуться в магазин, приобрести самоучитель игры на пианино, чтобы проникнуть в тайну удивительного единства старого дерева и стальной проволоки с медной обмоткой. Я завидовал тем, кого в детстве заталкивали в мир музыки независимо от их желания и способностей: нанимали репетиторов, мучили зубрежкой сольфеджио и прочих основ музыкальной грамоты. Пробовали сделать это и мои родители, но я сумел увернуться от занятий, не освоив даже самых азов.

Мне казалось, что не я один жалел о своей музыкальной безграмотности. Наверняка и многоопытный боцман Орляшин, с закрытыми глазами умевший определить породу дерева, тоже хотел бы уметь играть на пианино. Приходил в салон команды в то время, когда там никого не было, и электромеханик Вольткус, чтобы украдкой извлечь из инструмента десяток звуков. Он даже мог наиграть что-то вроде «собачьего вальса».

Иногда садился за пианино и капитан Прибоев. Он владел деловым английским, рано полысел от нервных стрессов, но сохранил добродушный характер. У него имелись кое-какие навыки обращения с пианино. Он садился и тихонько наигрывал, читая при этом стихи Бернса: «А грудь ее была бела, казалось, ранняя зима своим дыханьем намела два этих маленьких холма...»

Бывали на судне особенные минуты, когда из салона команды все разойдутся по своим каютам. В коридорах тихо и пусто, редко кто проскочит на вахту в рубку или в машинное отделение. В такие минуты зайдешь в салон, прикроешь дверь и остаешься один на один со старым пианино. Вчитаешься еще раз в надписи на нем, вслушаешься в звучание струн, погладишь полировку, не потускневшую от времени. Или просто положишь руки на крышку пианино, на них — голову, и слушаешь, закрыв глаза, как где-то в глуби инструмента слегка вибрируют от натяжения и от качки судна туго натянутые струны. Даже молчащий инструмент приобщает тебя к своему миру...

Я коснулся усталой головой прохладной крышки инструмента и вдруг ощутил прилив необычного вдохновения. В руках явилась неведомая раньше уверенность и легкость. Я поднял крышку. Клавиши от моего прикосновения не ушли в предательскую пустоту. Стоило только пройтись один раз пальцами по клавиатуре, и ты без труда ориентируешься в ее белых просветах. Полированное чудо понимающе и чутко отзывалось моим рукам. Я заиграл в полную силу, словно играл так всегда, будто просто у меня когда-то отняли на время это умение и теперь вернули его.

Я сразу определил, что именно играю. Да, это был Иоганн Себастьян Бах. Его «Токката и фуга», которые давно витали в моем уме и сердце и ждали возможности вырваться на свободу, поплыть над морем. Эта вещь всегда влекла меня, когда я ее слышал, всякий раз заполняя мою душу волнением и ожиданием. Может, она не вполне была пригодна для исполнения на пианино, требовала нотных высот и низов органа, но я умудрился найти скрытые возможности звучания этого старого инструмента, а они у него имелись.

Судно в это время шло Кильским каналом. Вечерело. Сумерки медленно погружали берега канала в свои глубины. Мимо проплывали, словно из книжки с волшебными сказками, маленькие немецкие городки с острыми красными трапециями крыш. Казалось, канал в этом месте обладал особыми акустическими свойствами. Звуки много раз отражались от кирпичных стен домов. Эхо возвращалось от могучих опор старого арочного моста. Звуки отбегали от берегов, выложенных крупным булыжником. Ровная гладь канала в вечерней дымке напоминала широкий городской проспект, по обеим сторонам которого стояли через каждые пятьсот метров декоративные фонари с лампами, дававшими мягкий свет. По фарватеру параллельными курсами шли японские сухогрузы, баржи под нидерландским и бельгийским флагами, пассажирские лайнеры трансатлантических линий.

И над всем этим неторопливым движением стальных громад плыла музыка Баха, Многократно усиленная природным эхом, она заставила умолкнуть мощные стереоколонки музыкального центра на встречном «шведе» с тремя пассажирскими палубами, ярко иллюминированными в этот вечерний час. Там стали слушать мою музыку. Захлопали ставни окон близлежащих домиков, их обитатели тоже хотели снова и снова слушать знакомую величественную музыку,

Мне казалось, что я не играл, а только помогал чувствительным клавишам старого пианино, и оно само давало волю всем своим затаённым силам. Наверное, там, внутри инструмента, рвались тонкие паутинки, которые оплели струны, заполнив промежутки среди белых пластинок клавиш, заштриховали готические надписи на внутренних стенках пианино. Звучала вечная музыка. Она была о бесконечности жизни на земле, о многих тайнах моря, о всепоглощающей любви человека ко всему сущему в мире, о темных силах рядом с этой любовью.

Словно игрушечной виделась ракетная база, расположенная на правом берегу канала. Из-за холма зловеще торчали тупые головки боевых ракет, отчетливо видные в полусфере вечернего неба. По соседству столпились на палубе чужой субмарины подводники в зеленых комбинезонах. Музыка привлекла внимание матросов, они слушали ее внимательно, в удивленном молчании. Там, на глубине, они, наверное, вспомнят эти звуки и подумают о тех, кто наверху, о красивых домах на берегу, которые словно нарисованы детской рукой, о небе акварельных тонов, о своих женах и детях. Музыка Баха плыла и плыла мимо домов, мимо кораблей. Она вернулась туда, где прозвучала когда-то впервые, где ее вызвали из небытия великие руки композитора, желавшего вечного мира этой земле...

...Когда я открыл глаза, в салоне команды стемнело, и было по-прежнему пусто. В просвете иллюминатора в самом деле виднелись немецкие домики с ухоженными палисадниками и горшочками красных цветов на подоконниках. На черепице крыш угасали лучи закатного солнца. Наверху по дуге длинного моста проносились машины, а мост спокойно держал на плечах всю эту карусель. Невдалеке, за огромным холмом, прятались в шахтах сигарообразные тела ракет. О них утром рассказывал боцман, который все восемь часов прохождения по Кильскому каналу стоит на посту у шпиля на полубаке, чтобы успеть отдать якорь в случае внезапней опасности. Ракеты за холмом нацелены каждая в свою точку на чужой территории, каждая может обрушить несколько мостов, сжечь тысячи домов, таких же, как эти, по обоим сторонам канала.

Музыка, которая еще звучала в моих ушах, словно вобрала в себя и тишину близ домиков, и беззащитность вечернего неба, и темную тревогу воды у берега. Будто скрываясь от этой неслышной музыки, по направлению к Балтийскому морю уходила чужая субмарина. Она шла в надводном положении, и по ее округлой черной палубе перекатывалась вода, пенясь вокруг ног подводников в комбинезонах цвета лягушачьей кожи. Они выбрались наверх, чтобы подышать морским ветром напоследок перед сигналом к погружению.

...Молчало старое пианино, словно отдыхая после большой работы. В его темных полированных боках отражались желтыми пятнами береговые фонари. Ночь наползала на берега, удлиняя на воде дорожки от газовых ламп. То и дело в узких полосках света появлялись черные, как смоль, утки-лысухи. Их белые широкие носы мелькали у борта, то утопая, то выныривая, как клавиши пианино, на котором играют…

 

УРОКИ ИСПАНСКОГО

По трапу на борт среднего рыболовного траулера «Альтаир» поднялись четверо. Парень со спортивной сумкой через плечо сразу чем-то не понравился радисту Сергею Казбекову. Маркони не любил людей, которые слишком уверены в себе, как этот стиляга в очках-«хамелеонах», оказавшийся на палубе первым. В Гаване СРТР «Альтаир» из Калининграда ждали давно. Но январская Атлантика показала свой «женский» нрав. Целый месяц, день за днем, траулер преодолевал один океанский вал за другим. К концу перехода из Калининграда он покрылся серым налетом морской соли. Как говорили в штурманской рубке, средняя скорость судна выходила не более 6 узлов в час. Поэтому к пирсу Гаваны СРТМ «Альтаир» подошел на десять суток позже условленного срока.

Здесь их ожидал сюрприз. Экипаж получил неожиданное подкрепление для проведения советско-кубинской экспедиции в открытом океане. Сразу вслед за этим франтом в темных очках радист Казбеков увидел поднявшуюся на борт женщину, как говорят, бальзаковского возраста. Сразу было видно, что по характеру она дама вполне контактная. На ней были светлые шорты и рубашка сафари. Кубинка подошла к стоявшим на палубе членам экипажа, каждому подала мягкую шоколадную руку. Когда следующей появилась девушка, худенькая, как тростинка, то тридцать пар мужских глаз привели ее в страшное смущение. Было видно, что у нее было одно желание – проскочить через трап и присоединиться к старшей коллеге. Последней шла молодая стройная женщина, как и парень-франт, в солнцезащитных очках. В шортах цвета хаки и красной рубашке, она сохранила фигуру подростка. Ее возраст не угадывался, глаза скрывались за темными стеклами, смуглая кожа казалась шелковой.

Наверху, в рулевой рубке у лобовых иллюминаторов, заняли свою излюбленную позицию старпом Петрович, бывший капитан, погоревший из-за частого появления на командном мостике под бахусом, и акустик Васильич, отставной майор авиации. Он, выйдя на военную пенсию, смотрелся молодцом. Поэтому решил сходить в море, чтобы поглядеть, пока врачи не возражают, какое оно, море - с палубы.

Для своих лет Васильич был мужиком чересчур непосредственным, сразу став объектом для матросских розыгрышей. Первый раз он попался на удочку, когда его подняли в шесть утра. Мол, давай, отец, быстрее одевайся, а то не успеешь, о чем потом страшно пожалеешь. Васильич, как был в семейных трусах, так и выскочил на палубу — экваторные столбы смотреть. Минут десять в горизонт вглядывался из-под руки, пока не услышал дикий хохот за крылом капитанского мостика. Другой бы разозлился, а он только добродушно рукой махнул, когда понял, что его подначили.

Сейчас с самого утра старпом Петрович рвал и метал, узнав, что экипаж облагородили: «Три бабы на судне! Да что же это делается, едрит твою контору мать, чем они там в главке думают?! Как пить дать, плакала наша премия...»

Васильич поддакивал: «Да, оно с мужиками, конечно, Олег Петрович, проще было бы, а тут, как ни крути, и до греха недолго». На переходе акустик красовался в шортах, которые сам выкроил из рабочих брюк. Эти шорты вызвали очередную волну шуток в адрес Васильича, но со временем страсти улеглись. А теперь, считай, для него все начинается по новой. В таком «галифе» при женщинах появиться будет непросто.

В этот момент в рубку зашел боцман Андрей. Всем своим видом он показывал, что теперь и у него дел прибавилось, что бабами-кубинками хлопот не оберешься. Хотя в душе он веселился — ему-то, двадцатилетнему, чего протестовать против такого приятного разнообразия в жизни? Но, как боцман, он внешне выражал полную солидарность со старпомом, своим непосредственным начальником. Андрей явился на капитанский мостик из своей каюты, где успел развести мыльной пены и тщательно подровнять усы и бородку. Вдобавок он нацедил полную ладонь одеколона «Фараон» и освежился. Бдительный старпом моментально учуял лишний запах в рубке и нахмурился еще больше.

Через полчаса в кают-компании собрался экипаж в полном составе. Первым выступил Окунев, представитель министерства рыбного хозяйства СССР. Он выразил надежду, что очередная советско-кубинская экспедиция выполнит поставленную задачу, а затем поочередно представил кубинских специалистов. Главная из них была сеньора Мар Хуарес, для которой такие экспедиции стали привычным делом. Теперь она, успев переодеться, предстала перед экипажем в тропическом костюме, расшитом цветными нитями.

Парня в дымчатых очках звали Гильермо Падрон. Он бывал в Союзе, оказался выпускником астраханского института, отлично говорил по-русски. Тонкое лицо и горделивая манера держать голову выдавали в нем потомка конкистадоров. В светлых коттоновых брюках, в рубашке с коротким рукавом Гильермо выглядел типичным представителем молодой кубинской интеллигенции.

Девушку-тростинку совсем засмущали открытые взгляды рыбаков. К такой большой, сугубо мужской компании она, видать, не привыкла. А тут еще этот настырный взгляд боцмана Андрея, сидевшего прямо перед ней, благоухая дорогим одеколоном. Мария Фриас была мулаткой, чересчур эмоциональной и впечатлительной. Молодая статная женщина, не дожидаясь, пока ее представят, встала и сама назвала свое имя: «Антуанетта Эстела де Леон». Тут она сделала паузу, скорей всего означавшую, что в ином месте и при других обстоятельствах она называет себя более полным именем, как это принято у кубинцев.

Сергей Казбеков в свое время перечитал всего Майн Рида. И теперь Антуанетта почему-то представилась ему одной из героинь романов этого американского писателя. Он вдруг решил, что она креолка. Ее нежная смуглая кожа, безупречная фигура, легкая походка произвели на него сильное впечатление. Антуанетта со своими данными могла позировать для ярких туристических проспектов или журнала мод на фоне пальм и золотого океанского побережья.

Потому и третий штурман Костя Лихоносов, сидевший рядом с радистом, многозначительно толкнул его коленом, кивая на Антуанетту. Отчаянный волокита, с черными щегольскими усиками и нагловатым взглядом Константин идеально подошел бы для съемок фильма о гусарах. Минуты две, ни разу не моргнув, Лихоносов просвечивал своими голубыми глазами эту куколку. Но Антуанетта де Леон не принимала сигналов, упорно глядя почему-то в другую сторону — на акустика Васильича, который заелозил на стуле, чувствуя к себе внимание. У Кости Лихоносова первая неудача вызвала легкую досаду. Он не привык к женскому равнодушию в отношении своей персоны. К тому же близилось начало его вахты, и подойти сразу после собрания к этой красотке не удастся.

Затем выступил капитан траулера Рыженьков. Кэп был удивительно спокойным мужиком, давно занимался аутотренингом и вывести себя из равновесия никому не позволял. Даже когда он молотил по часу в своей каюте большую боксерскую грушу, лицо его оставалось спокойным, как на концерте классической музыки. В своей речи он сообщил, что кубинские товарищи получат на судне все условия для труда и отдыха, а дверь в его каюту для них открыта в любое время суток. На что сеньора Мар Хуарес одобрительно кивнула головой.

После обеда народ рванул в город в увольнение. Купить в Гаване что-либо существенное было проблематично. Разве что настоящее кубинское сомбреро из пальмовых волокон за одно песо. Даже пиво отпускалось на Кубе, как шутили между собой рыбаки, только членам профсоюза. Единственное, на что можно было поглазеть на улицах Гаваны за бесплатно, так это на хорошеньких женщин. Акустик Васильич решил сходить в гости на соседние пароходы, которые стояли в порту в два корпуса. Через полчаса он прибежал с круглыми глазами: «Мужики! Был на кормовичке СРТМ «Ноглики», так их радист Стас Рассолов ночью принял радиограмму с траулера-тунцелова «Вяндра». Они в Мексиканском заливе, только что за один замет невода-кошелька взяли 50 тонн тунца». Благая весть акустика Васильича, полученная им лично от начальника радиостанции Рассолова, мигом разнеслась по портовой округе.

А дело было как раз за день до праздника Дня штурма казармы Монкада - 26 июля. Традиционно в день праздника - в городской официне проводилось собрание. Замполит официны, как всегда, соловьем с трибуны произнес свою проповедь: да здравствует советско-кубинская дружба, скоро придет окончательная победа социализма, случилась очередная трудовая победа – экипаж траулера «Вяндра» за один замет выловил 50 тонн тунца. Естественно, в зале гром аплодисментов, крики «Молодцы!» и прочие проявления энтузиазма.

К ночи из промыслового района вернулся триумфатор «Вяндра» и ошвартовался на другой стороне пирса напротив «Альтаира». Народ ломанулся туда с поздравлениями: «Ну, вы, ребята, молодца, дали стране тунца! Надо ж как вам повезло!». А те ни в зуб ногой, не могут понять, о чем идет речь. Когда им рассказали подробнее об их трудовых успехах и заочном чествовании передовика на собрании, «вяндровцы» попадали со смеху. Оказалось, что у них в трюме за весь выход в море набралось не более 500 килограммов тунца. Полный прогар. Только тогда все поняли, что не учли во всей этой истории главного фактора: Стас Рассолов свою фамилию полностью оправдывал, бухарь был еще тот, не просыхал сутками. На водолазной станции постоянно ченчевал у кубинцев спирт на мыло и зубную пасту. Вот и перепутал с перепоя цифры в азбуке Морзе, когда слушал эфир, в котором шла речь о траулере «Вяндра».

Кубинские научники потом еще долго посмеивались над легковерными членами экипажа и классическим «рыбаком» Рассоловым, которому померещился такой рекордный улов. Вечером того же дня СРТМ «Альтаир» вышел в рейс. Его курс пролег через Карибское море в открытую часть океана. Пошли гидрологические станции, промеры глубин, траления. В такие периоды научной группе работы хватает по горло.

У Константина Лихоносова вахта начиналась в восемь часов вечера, а заканчивалась в ноль часов. Наверное, еще на кораблях Колумба третьи штурманы прозвали эту вахту «прощай молодость». В самое благоприятное время младшему помощнику капитана приходится торчать в рубке. А тем временем в салоне команды крутят фильмы, идут сражения в шеш-беш. А в промежутке между этими мероприятиями ведется травля о том, что было и чего не было. Тем более сейчас, когда поговорить есть о чем: как-никак три женщины появились в экипаже. Для судов типа «СРТМ» это вообще редкостное дело. Такое могло раньше только присниться.

Уже с начала рейса Костя Лихоносов постоянно зазывал к себе на верхний мостик радиста Сергея Казбекова. А если учесть, что на руле у третьего штурмана стоял матрос Коля Парамонов, сорокалетний балагур и весельчак, с огромной лысиной, то втроем вахту нести оказывалось легче.

Со временем Казбеков сам, не дожидаясь приглашения, привык наведываться по вечерам в рубку, чтобы убить время. Игру в шеш-беш он считал идиотской, фильмы, взятые в кинопрокате на берегу, все уже давно просмотрел. А тут во время вахты третьего штурмана у них образовался своего рода клуб «С кем, когда и где».

Разговоры шли обо всем на свете. Встреча начиналась со взаимных подначек. Закрывая за собой дверь на верхний мостик, Казбеков неизменно говорил: «Привет, корнет». Третий штурман парировал: «Салют, «морковка», — на свой лад переиначивая слово «маркони». Это считалось в порядке вещей — постоянно подкалывать друг друга. Коля Парамонов, стоя на руле, только посмеивался, выполняя роль секунданта в этой словесной дуэли. Правда, вскоре огонь перемещался на него. Зачастую ориентиром служила его лысина, светившая, словно луна, в темной ходовой рубке. В конце концов, разговор входил в свое обычное русло — о женщинах.

В этот вечер судно, выйдя из Гаваны, шло мимо небольших островков с вечно зелеными зарослями, чистыми лагунами, обрамленными песчаными отмелями. Каждый такой островок казался райским уголком. Коля Парамонов замечтал: «Эх-ма, была бы денег тьма, да забраться на такой островок, пожить в свое удовольствие». Казбеков засмеялся: «Но не в одиночку же?». Коля категорически заявил: «Нет, надо отдохнуть от этих баб. Мне моя «кобра» даже во сне покоя не дает. Представляете, вчера приснилась в форме милиционера. Будто привели меня к ней на допрос, и она, наставив мне в глаза яркую лампу, стала выпытывать, куда я заначку спрятал с последнего рейса. Хотела уже применять особую пытку — за пятку щекотать. Пришлось расколоться. Проснулся в холодном поту».

Казбеков усмехнулся, зная, что Коля за глаза называет жену «коброй», а в радиограммах на берег нежно сюсюкает: «Дорогая, несравненная лапушка...» В разговор вступил третий штурман: «Не дадут тебе, Коля, здесь одному пожить. Местные аборигенши любят все, что блестит, а уж твою лысину за десять миль можно запеленговать. Так что женский пол к тебе толпой повалит».

«Да, — согласился Коля Парамонов, погладив голову, — с этим никуда не скроешься. Вот был случай. Моя «кобра» ушла на работу в вечернюю смену, а я с соседом, ну, помните рефмеханика Шуева, в кабак «Атлантика» зашли. Ему как раз медаль «За трудовую доблесть» вручили, как же не отметить такое дело. Ну, взяли столик, за которым две дамы сидели, очень даже такие коммуникабельные. Познакомились, слово за слово, фужеры по такому случаю наполнили. Вдруг сосед меня толкает, мол, оглянись. И что я вижу, мать честная, моя «кобра» через весь зал к нам летит, зонтом машет... Шла, говорит, с работы мимо ресторана, гляжу, говорит, — что-то знакомое между штор просвечивает. Ну, говорит, лысый ты келдыш, расстанешься ты у меня с партбилетом».

Дружный хохот прервался стуком двери. Неожиданно для всех в рубку вошла Антуанетта Эстела де Леон. Константин Лихоносов, как вахтенный штурман, сделал строгое лицо и первым нарушил паузу: «Вообще-то, мадам, посторонним лицам вход на капитанский мостик запрещен». «А я получила разрешение у капитана», — дружелюбно ответила гостья. Она разговаривала по-русски с легким акцентом, словно родилась на Кавказе. Лихоносов, сменив тон, пробурчал: «Хорошо, сеньора, сделаем для вас первое исключение». Антуанетта прошла в темноту к правому иллюминатору и притихла в углу, как ночная экзотичная птица. Радист Сергей Казбеков только почувствовал, как мимо него проплыло пряное облако. Его мгновенно охватило смутное волнение, захотелось пройти в угол, куда прошла Антуанетта, и еще раз вдохнуть этот пьянящий аромат здоровой женской кожи.

Третий штурман в это время удалился за перегородку. Там, в штурманской, у него имелся большой стол с морскими картами. Вскоре раздался его голос: «Серега, зайди, а то не разберусь в твоих «навипах». Перед ним в самом деле лежали длинные листы со свежими «навипами», полученными по телетайпу. В этих навигационных извещениях все суда предупреждались о закрытых районах артиллерийских стрельб кораблей США, учений подводных лодок. Но с ними Костя, конечно, давно разобрался. Его волновал другой вопрос: «Не знаешь, зачем она пожаловала?» Сергей пожал плечами: «Без понятия, хотя догадываюсь. У нас только один красавец-мужчина на судне. Так что это, наверное, к тебе». Константин довольный заулыбался, но затем, поняв иронию, чертыхнулся: «Ну, и язва же ты, «морковка». Он для виду повозился в своей боковушке и вышел, дымя сигаретой. Казбеков громко объявил: «Сеньора Антуанетта, позвольте рекомендовать — Константин Лихоносов, штурман по призванию, гусар по натуре, знаток женских душ».

На мостике наступила полная темнота, только в центре красным огоньком мерцала сигарета в том месте, где стоял Лихоносов. «А кто меня угостит сигаретой?», — с неожиданной простотой подала голос Антуанетта. При этом огонек сигареты у третьего штурмана резко вспыхнул, словно лампочка, в цепи которой скакнуло напряжение. Он страшно не любил одалживать сигареты. Но тут после некоторого раздумья поступился своим правилом. Через минуту рядом с первым появился второй мерцающий огонек. «А я знаю песню про моряка Константина из Одессы», — вновь нарушила молчание Антуанетта. Красиво растягивая слова, она стала рассказывать о своих студенческих годах в Астрахани.

Стоя рядом, Казбеков никак не мог избавиться от волнующего аромата, блуждавшего по рубке. Сейчас в темноте он не видел лица этой женщины, но оно представлялось ему необычайно красивым и притягательным. Кнехтом бесчувственным он себя не считал, даже писал стихи, замешанные на эротической грусти по берегу. В свои двадцать пять лет он уже порастерял часть романтического начала в характере, но еще верил в светлые миги бытия. Ему, например, претила ругань в несколько этажей, когда кто-то в салоне мог выдать фразу из десяти слов, из которых только три можно найти в словаре, а остальные семь вызывали ощущения от лягушек, подкинутых вам в постель.

Особо этим грешил Костя Лихоносов, из-за чего между ними и не было по-настоящему дружеских отношений. Третий помощник оправдывался тем, что у него от рождения слишком развита говорильная железа, и что теперь поздно обращаться к логопеду. Не нравилось Сергею Казбекову в Лихоносове и то качество, которое называют донжуанством. По его рассказам, женщины перед ним так и падают, и проблема у него одна — какую выбрать.

Хоть и коробило Сергея от этих сказок о «тысяче и одной ночи» Лихоносова, но отказаться от своеобразного мальчишника на верхнем мостике он не мог. Потому и появилась самооправдательная мысль: «Мужик, в конце концов, ты, или — не мужик?» Действительно, не век же новеньким корабликом по морю жизни плавать, соль-то на бортах рано или поздно появится, ржавчина разводами когда-нибудь пойдет.

Казбеков решил действовать:

- Антуанетта, а как по-вашему «море»?

- Мар, — донеслось из темноты рубки.

- А «звезда»?

- Эстреджа, — охотно отвечала Антуанетта.

Сергею вдруг показалось, что ее ответы имели какой-то особый оттенок, будто она давно ждала его вопросов. Антуанетта неожиданно предложила: «Амигос, если хотите, я могу вести на судне кружок испанского языка?». То, что «амигос» по-русски значит «друзья-товарищи» каждый из присутствующих догадался. Значит, кубинка не прочь законтачить с кем-нибудь из них. К тому же сама пришла, никто ее не звал. Однако предложение гостьи в планы Сергея не входило, у него в голове уже сложилась другая схема: он попросит Антуанетту давать ему индивидуальные уроки испанского. В голове закружились идиллические картины: они по вечерам сидят вдвоем на диванчике в радиорубке, она — доброжелательный учитель, он — послушный ученик. Будет не рейс, а круиз с хэппи эндом.

Но тут в разговор встрял Лихоносов: «Антуанетта, я записываюсь первым, прошу учесть на будущее». Он тихонько спросил у нее: «А как по-испански — «лысый»? «Кальвито», — удивленно ответила шепотом кубинка. Лихоносов неожиданно громко затянул: «Каль-ви-то...» Коля Парамонов, почувствовав что-то неладное, угрожающе захмыкал и, в свою очередь, поинтересовался: «Ну-ка, и мне переведите». «О, это будет по-русски «Луна», — едва сдерживая смех, пояснила Антуанетта. Чувствовалось, она вот-вот расхохочется, поэтому, не желая обидеть Колю Парамонова с его лысиной, девушка вышла на крыло капитанского мостика.

Сергей Казбеков последовал за ней. Стоял полный штиль, и траулер, чуть покачиваясь с борта на борт, словно летел в ночном пространстве. Будто золотые кленовые листья, парили над океаном крупные южные звезды. Сбоку от судна светилась узкая дорожка от соприкосновения корабельного корпуса с фосфоресцирующими морскими микроорганизмами... Сергей восхищенно произнес: «Хорошо...» Антуанетта ответила: «Си...». Сергей знал, что это слово «Да».

Но тут на крыло мостика выскочил Лихоносов и с противной улыбочкой сказал: «Граждане, хватит отрываться от коллектива, а то от избытка чувств можно упасть в океан. Не хватало еще, чтобы на моей вахте пришлось давать команду «Два человека за бортом». Вернувшись в рубку, Казбеков почувствовал легкую неприязнь к этому ловеласу. Ясно, что этот отец семейства — пошляк и прохиндей. К тому же нахал, каких свет не видывал. На отходе в рейс Лихоносов приметил, как Казбеков принес со склада три литра спирта-ректификата для протирки контактов в радиоаппаратуре. После выхода в море он не отстал от радиста, пока банка полностью не опустела. И вот в отношении Антуанетты он проявляет себя таким, каков есть.

Очередной лихоносовский вопрос к гостье был, конечно, ни к селу, ни к городу: « А какой на Кубе самый любимый напиток?» Антуанетта с готовностью ответила: «О, это прохладительный коктейль «Мохито». В его состав входят ром, лимонный сок, миндальная вода и, травка, которая у вас в России тоже растет. Как же она называется по-русски?.. А, вспомнила, – у вас это мята…»

Дальше почему-то разговор не клеился. Антуанетта попрощалась: «До завтра, амигос, не опаздывайте на первый урок». Сергей хотел было проводить ее, но вовремя опомнился, что они не в городском парке, а на небольшом судне, где женщине идти до своей каюты пять метров. Константин молча покручивал свой черный ус, словно обдумывая какую-то сверхважную проблему. Сергей впотьмах нашел дверь и буркнул: «Ладно, отцы-командиры, бай-бай». Он прошелся по коридорам судна, но не встретил ни одной живой души, дело шло к полуночи. Дверь в каюту Антуанетты была плотно закрыта, и, остановившись на миг около нее, Сергей ощутил знакомый аромат женских духов.

Ночью ему приснился сон... Он идет по выложенному мрамором бульвару в центре Гаваны, по тому самому, где хаживал когда-то даже Маяковский. Вокруг роскошные здания в староиспанском стиле, особняки с узорчатыми балконными решетками. Идет Казбеков, вроде, по делу: ищет парфюмерный магазин, в котором продаются духи Антуанетты. Несколько магазинов обошел, но нет такого аромата — большая, оказывается, редкость. И вдруг повеяло этим самым ароматом, который он выделил бы из тысячи других. Сергей огляделся по сторонам и увидел знакомую фигурку, выходящую из арабского дворика, обнесенного зеленой галереей. Она — Антуанетта!.. На ней было красное шелковое платье со сборками и купонами. Она без темных очков, синеглазая, с распущенными волосами, будто диковинная тропическая бабочка порхает над улицей.

И Антуанетта, узнав Сергея, заспешила ему навстречу, цокая каблучками. Он даже засомневался: к нему ли она так стремительно приближается. Сергей оглянулся для верности — нет ли за спиной третьего штурмана Константина Лихоносова. Может, к этому доморощенному дон-жуану прекрасным мотыльком, как на свет лампы, торопится Антуанетта. Да нет же, вокруг, кроме него и этой женщины, ни души, это к нему с такой радостью бежит эта красавица-креолка. Сергей поймал ее ладони, прохладные, как листья кокосовой пальмы, ощутил вблизи ее губы, нежные, словно лепестки жасмина. Без слов, поняв друг друга, они пошли вдвоем по гладкому мрамору бульвара к морю. Такого синего моря Сергей никогда не видел. Правы, оказывается, космонавты, зафиксировавшие, что самое чистое море — у берегов Кубы. А увидев глаза Антуанетты, он поразился еще больше: это две огромные капли из этой голубой океанской чаши. То ли море глядело на Казбекова, то ли — Антуанетта Эстела де Леон, оказавшаяся кровной дочерью этой чудной природы.

Они сошли на желтый песок к самой кромке голубого зеркала Атлантики. На многие километры пляж был пуст и нетронут. В следующий миг у Сергея перехватило дыхание: Антуанетта вдруг скинула платье из красного шелка с купонами, оставшись в купальнике чересчур смелого фасона. Сердце у Казбекова застучало с утроенной энергией, но только он сделал шаг к Антуанетте, как ее смуглое тело, словно сигаретный дымок, ускользнуло в сторону, стремительно удалилось к морю, исчезло в голубой бездне. Сергей рванулся вдогонку, но навстречу ему хлынуло огромное водяное облако с радугой в центре...

Когда Сергей Казбеков открыл глаза, то увидел перед собой акустика Васильича, который занимал в каюте, согласно возрасту, нижнюю корабельную койку. Он стоял, по пояс обнаженный, в своих домотканных, идиотских шортах и брызгал с мокрых рук прямо на Сергея: «Подъем! Пора на завтрак». Васильич по армейской привычке вставал чуть свет и считал своим долгом будить соседа. Сергей, ощущая капли воды на ресницах, крутил головой и не мог понять, а где же Антуанетта? Наконец, проснувшись, понял всю суровую реальность жизни. Ну, Васильич, завертелось у него в голове, черт бы побрал тебя со своей заботой. Такой сон обкарнать...

Какого рожна этот экс-авиатор Васильич поперся в море, продолжал размышлять Казбеков. Пять месяцев болтаться в океане, вместо того, чтобы собирать грибки, копаться на даче, встречать праздники, как положено, за накрытым столом. Пенсия — двести рэ, дети обеспечены — не романтики же ему захотелось на шестом десятке? Формально акустик Васильич был у Сергея в подчинении, как-никак Казбеков числился начальником радиостанции. Но командовать человеком, который старше тебя в два раза, Сергей не стремился. Иногда между ними возникали трения скорее по вопросам жизни, нежели службы. У Васильича была страсть давать советы, хотя сам он то и дело оказывался объектом шуток и приколов.

На днях его опять разыграли. Когда Васильич рано утром вышел на свою традиционную физзарядку, то увидел, как Лихоносов, несший утреннюю вахту, командует у шлюпки матросом Парамоновым: «Давай, Никола, побыстрее, а то время упустим, самая пора их тепленькими брать». Васильич сразу навострил уши, мол, куда это вы спозаранку, хлопцы, собрались, да еще на шлюпке? Константин Лихоносов с самым серьезным видом пояснил ему: «Видишь, Васильич, островок по левому борту? Только что получили по радио приказ отловить пяток обезьян для московского зоопарка за валюту». Васильич забыл про утреннюю зарядку: «Нет, мужики, серьезно? Так у меня сейчас время свободное, давайте пособлю». Третий штурман покрутил ус и нехотя согласился: «Мне-то что, чем больше народу, тем быстрее возьмем макак, пока они сонные. Только без разрешения капитана, сам понимаешь, не могу взять. Случись что, ведь мне отвечать. У тебя же только первый рейс, опыта нет, в джунглях ты не бывал».

Васильич поспешил в капитанскую каюту, хотя все на судне знали, что у командира в это время самый сладкий сон, потому что он всегда поднимался поздно. А тут акустик ворвался в каюту, тормошит за плечо и толкует про какой-то остров и обезьян. Раза три бедному Васильичу пришлось повторить суть дела, пока капитан с трудом вник в смысл просьбы. Долгое время в капитанской каюте стояла тишина, обрубленная затем диким гоготом, какого никто никогда от судового единоначальника не слышал. Что сказал капитан Васильичу, вдоволь нахохотавшись, осталось тайной, только на другой день по судну объявили приказ с очередным выговорешником третьему помощнику Лихоносову.

Вспомнив этот случай, Сергей уже не сердился на акустика, и, умываясь, с удовольствием восстанавливал утренний сон в ясной голове. «Да, кстати, Васильич, не хочешь заняться испанским языком? Ты же хохол, помнишь, как в твоей любимой «Гренаде» поется: «Откуда у хлопца испанская грусть? Давно ль по-испански вы начали петь?» «Не иначе, как эта вертихвостка придумала? — отозвался акустик, — я так и знал, что добра от женщин на судне не будет. Что-то вдруг всех в экипаже потянуло на учебу? От тебя пятого об этом уже слышу».

«Ого, — подумал Казбеков, — быстро разошлась информация по коридорам за ночь, - Да брось ты, Васильич, перестраховываться. Лови момент. Научишься балакать по-испански». «Смотри, Серега, научит вас эта учителка тому, чему не надобно…» — проворчал Васильич, Он почему-то невзлюбил из кубинцев именно Антуанетту. Да и к другим гостям из Гаваны относился настороженно. «Дружба - дружбой, а табачок – врозь», - любил повторять старую истину военный пенсионер.

После полдника в салоне команды собрались все желающие овладеть испанским. Первым, как и следовало ожидать, пришел третий штурман Лихоносов и уже о чем-то оживленно беседовал с Антуанеттой. Явился даже матрос Коля Парамонов, одетый по-парадному, а лысина придавала ему вид научного сотрудника. Боцман Андрей успел раздобыть где-то кусок линолеума и булыжник синеватого мела. Казбеков сел подальше от Лихоносова, отчего тот удивленно посмотрел на Сергея. Урок Антуанетта вела в шортах и ковбойке. Сначала она решила начать с рассказа о Гаване. И напомнила слова Христофора Колумба, первого европейца, высадившегося со своим экипажем на острове Куба более 500 лет назад. «Это самая прекрасная земля, какую видели глаза человеческие», - будто бы сказал он тогда. Долгое время Гавана была излюбленной приманкой разного рода корсаров, пиратов и морских флибустьеров.

Здесь встречались парусные флотилии, нагруженные различными ценностями для отправки в Испанию. Постоянный приток иммигрантов и искателей приключений, некоторые из которых селились здесь навсегда, обеспечил непрерывный рост города. "Прекрасная Гавана – La Habana", - так, по словам Антуанетты, сейчас называют кубинцы свою столицу. А еще, подчеркнула Антуанетта, жители Гаваны – гостеприимные хозяева этого удивительного мира. Они любят музыку и праздники, застолье и общение…

После краткой лекции о Гаване Антуанетта приступила к первому уроку испанского языка. Ее круглые коленки, словно налитые антоновские яблоки, смущали, видимо, не только Сергея. Он автоматически слушал ее пояснения, повторяя вслед за всеми буквы испанского алфавита. Но в то же время перед его глазами то и дело являлась картина из сновидения: Антуанетта в красном и широком, как парус, платье. Вот шелковое полотно скользнуло на золотой песок, вот смуглая тень метнулась в голубую пелену теплых океанских волн... Казбекову казалось, что стоит Антуанетте снять свои темные очки, и он увидит те прекрасные синие глаза - огромные капли. Сергей попробовал загипнотизировать учительницу Антуанетту, но она одинаково безразлично смотрела на всех. У Сергея мелькнула идея, а что, если попросить у нее факультативные занятия, так сказать, визави.

Как раз она объявила, что на первый раз хватит, что урок окончен. Сергей решительно двинул в ее сторону. Но его опередил Лихоносов. Его, видите ли, заинтересовало, как перевести на испанский слово «любовь». Но что поразило Казбекова, так это та готовность, с которой Антуанетта отвечала на приставания третьего помощника. Сергей на полуслове перебил Лихоносова с первым, что пришло в голову: «Антуанетта, а какая твоя любимая песня? Может, мы разучим ее, а на следующем уроке споем хором»? Кубинка заулыбалась и томно ответила: «Беса ме мучо». На русском это звучит примерно так: «Целуй меня, целуй же меня еще и еще, ведь это наша последняя ночь...» Ее губы затрепетали и она пояснила: «Только такую песню нельзя петь хором, она предназначена для двоих...»

За месяц занятий многие уже могли объясниться по простой тематике: как пройти на пляж, сколько это стоит, ты свободна сегодня вечером? Правда, скоро ряды учеников поредели за счет тех, кто хотел обучиться языку за неделю. В конце концов, пришлось перенести уроки испанского на верхний мостик в часы вахты третьего штурмана, ведь учеников осталось лишь двое – Казбеков и Лихоносов. На этих «уроках» Сергею не раз пришлось сидеть рядом с Антуанеттой на единственном откидном стульчике, имевшемся в рулевой рубке. Занятия проходили в абсолютной темноте. Здесь Сергей Казбеков получил преимущество, так как вахтенному штурману Лихоносову сидеть не полагалось по уставу. Хотя этот нахал так и норовил подсесть к Антуанетте с другого боку, чем вызывал у нее звонкий смех.

В такие минуты Сергею приходилось нелегко. Он боялся лишний раз шевельнуться, чтобы не потревожить Антуанетту, сидевшую вплотную к нему, а иногда, как ему казалось, умело льнувшую к его телу. Хотя, может быть, она просто старалась удержать равновесие на узкой скамейке. От нее всегда исходил все тот же волнующий запах тонких духов, тот самый, что привел его к ней в том сновидении... Вспоминался тот нереальный пляж, ее глаза, синие и таинственные...

Однажды Сергей всё-таки упросил Антуанетту спеть ее любимую песню. Она долго отнекивалась, потом согласилась. Сигнальные лампочки в темной рубке горели зелеными кошачьими глазами. Две сигареты, которые курили Лихоносов и Антуанетта, тлели двумя багряными светлячками. Почему-то они вдруг оказались рядом. Через иллюминаторы была видна дощатая палуба, освещенная яркими звездами, вспыхивал искорками вдоль борта планктон в воде. Антуанетта пела тихим, грудным голосом, который чуточку дрожал. Ее слова были искренними и передавали ее темперамент. Ей можно было поверить, что это она просит целовать ее еще и еще, это у нее последняя ночь с любимым...

Через несколько дней Казбеков во время сеанса радиосвязи с Гаваной принял радиограмму для Антуанетты. Неизвестный, подписавшийся именем Хорхе, сообщил, что ей надо срочно вернуться домой, что заболел Ромито. Сергей интуитивно догадался, что речь идет о сыне Антуанетты. Она сама на уроке говорила, что все детские имена у кубинцев оканчиваются на суффикс «ито», придающий имени ласкательную уменьшительность.

Антуанетта благодарно и тревожно взглянула на Сергея, когда он принес ей радиограмму. Как раз накануне у них была договоренность о занятиях в радиорубке вдвоем без Лихоносова. Теперь все планы перечеркивались, надо возвращаться в порт. Утром они подошли к причалу, пришвартовались. Кубинки разъехались по домам. После полудня Сергей заскочил в каюту, чтобы переодеться и сходить в город. Антуанетта дала ему свой адрес, пригласила зайти к ней в гости.

В каюте на диванчике за столом сидел Васильич и пил чай с вишневым вареньем, которым он запасся на весь рейс. Он сразу предложил: «Садись, Серега, рядком, поговорим ладком». Казбеков отмахнулся: «Некогда, дед, надо проводить кубинцев, да и в город сходить». Акустик махнул рукой: «Брось ты, они и без тебя простятся, ты только помехой будешь».

- Кто они, о ком ты речь ведешь?

- А то ты не в курсе? Да третий штурман с Антуанеттой, - усмехнулся Васильич. - Я же говорил, что от баб на корабле только сенсации. Антуанетту не я один запеленговал, как она от Лихоносова на зорьке из каюты выпархивала.

- Что? — чуть не задохнулся от слов акустика и смутных догадок, которые он раньше отбрасывал, Казбеков. — В твои-то годы, Васильич, такое языком молоть. Да тебе бы с бабками на лавочке семечки щелкать, а не в море ходить.

- Ей-богу, Сережка, ты, как святой, все знают, только ты - в неведении. А компания у вас одна была. Ничего, придем домой, там, кому положено по должности, разберутся в этой ситуации.

Сергей, оглушенный неприятной для него правдой, но в душе признавшийся себе, что он просто не хотел раньше замечать той реальности, о которой талдычит акустик, только и бросил: «Ладно, Васильич, дуй пока на блюдечко, после поговорим о международной обстановке...»

Он инстинктивно пошел наверх по трапу в рулевую рубку, зачем-то понося в мыслях Васильича, словно тот виновен во всей этой истории. Да еще и каким-то сексотством от него повеяло, мол, на берегу сделают выводы по этим урокам испанского. Поделом тебе, Васильич, подумал Казбеков, вспоминая недавний случай. Кто-то из матросов сыграл с акустиком злую шутку. Пока Васильич мылся в душевой, оставив в коридоре свои известные каждому в экипаже тапки грубого кроя, из чертовой кожи, похожие на две тупоносые лодки, неизвестный юморист налил в каждый тапочек фиолетовых чернил. Акустик обнаружил «злодейство» только перед сном, когда Сергей спросил: «Ты что, аксакал, педикюр что ли сделал?» Васильич поохал, поворчал, даже посмеялся, но через минуту крепко спал, в меру похрапывая. Привык человек рано ложиться, с солнцем вставать.

На верхнем мостике Константин Лихоносов занимался делом: раскладывал морские карты по номерам, корректировал лоцию. У него был вид озабоченного человека. Невыплаченная кооперативная квартира, трое детей, жена-домохозяйка. Всем своим видом он показывал: кому-кому, а ему забот хватает. Вот попробуй, пропусти цифирку из «навипа», который ему накануне принес Сергей, и судно может нарваться на район ракетных стрельб, проводимых американским флотом. Вот такой он важный человек — штурман Лихоносов. Они переглянулись. Казбеков понял, что бесполезно что-то ему высказывать, да и что он к нему имеет? Не будешь ведь выяснять у человека, который сейчас находится при исполнении служебных обязанностей, спал он с Антуанеттой или нет. Но Сергей все-таки машинально задал свой вопрос: «Слушай, корнет, правда, что у тебя с ней что-то было?»

Лихоносов сделал каменное лицо: «А что кто-то у нас в ногах со свечкой стоял?» Казбеков только теперь понял, как он выглядит со стороны. Действительно, парень, у тебя бзик, наверное, произошел? Ну, были у тебя в отношении Антуанетты туманные планы вперемешку с полуэротическими сновидениями, ну, чувствовал ты, сидя с ней на скамеечке в рулевой рубке вечерами, ее гибкое, влекущее тело с темпераментной дрожью. А у Кости Лихоносова с ней сложились свои отношения, сугубо личные и натуральные, поэтому он и крутит свой щегольский ус с полагающимся достоинством.

Казбеков понял, что надо быстрее уйти, хоть провалиться сквозь железную палубу, настолько глупо его положение. Но открылась дверь и вдруг вошла Антуанетта Эстелла де Леон. И Казбеков невольно остался, на него нахлынули совершенно иные чувства, словно нашло состояние гипноза. Он сморозил вдруг очередную глупость, ляпнув ни к селу ни к городу: «Антуанетта, спиши мне на память слова той песни на испанском, твоей любимой...». Она пожала плечами, взяла на столе у штурмана листок и карандаш, и через пару минут Казбеков получил текст песни «Беса ме мучо» на испанском, написанный ее витиеватым почерком.

Константин Лихоносов продолжал заниматься с картами, словно его, кроме работы, в этот час ничто не интересовало. Что-то заставило Сергея оглянуться на Антуанетту. Он не поверил своим глазам. Она стояла в углу рубки возле иллюминатора и, словно шестнадцатилетняя девчонка, плакала, глотая слезы. Антуанетта сняла свои темные очки и старалась нежной ладошкой остановить бегущие из-под пушистых ресниц крупные слезы. Она плакала беззвучно, как плачут, наверное, лесные косули. Она и показалась Казбекову этим красивым животным, которое обидел дикий, сильный зверь. Тот, к кому она пришла за последним поцелуем, хмурился и молчал, как усатый тюлень. Ему, судя по выражению лица, было не до сантиментов. Он выполнил свою программу, а телячьих нежностей Лихоносов не терпел. За весь рейс он послал жене только одну телеграмму, да и ту — деловую — по квартирному взносу на кооператив.

Только сейчас Сергей Казбеков смог, наконец, увидеть настоящие глаза Антуанетты. Да, у нее действительно были большие голубые глаза. Но не эти глаза он ожидал увидеть. Оказывается, на самом деле у нее глаза сорокалетней женщины, несравнимые с теми, которые он обнаружил во сне. Те были голубыми и бездонными, как море у острова Куба, самое чистое и прозрачное на планете. Боже мой, изумился Казбеков, почему у нее такие усталые и грустные глаза, так много повидавшие в жизни, миллионы раз улыбавшиеся, миллионы раз плакавшие...

Он вышел из рубки, оставив Антуанетту и Лихоносова наедине. В душе он жалел эту женщину, в которую еще несколько часов назад был по уши влюблен. Антуанетта слишком хорошо сохранилась для своих лет, не утратила обаятельную эффектность, ведь ей на судне никто не давал больше тридцати. Но когда-то эти глаза были совсем другими, именно такими, какими их увидел Казбеков там, на пляже, в том цветном сне. Две огромные голубые капли, удивительно гармонировавшие со светло-шоколадной кожей ее тела. Не зря говорят, что голубые глаза встречаются чаще у непостоянных людей, хотя и многие кареглазые верностью не отличаются. И вообще за темными стеклами очков мы можем встретить совсем не то, что часто ожидаем. Ему подумалось, что тогда, в ту встречу во сне с Антуанеттой на пляже Варадеро, где песок отсвечивает латунным блеском, а море на горизонте сливается с ярким небом, ей очень бы пошел к голубым глазам и красному платью с купонами букет синих июльских васильков, которые в это время пронзительно зацвели на полях России...

Душа Казбекова заныла от постылой мысли о том, что прошла только половина рейса, что впереди два месяца в этой корабельной тесноте, в каюте с казенной койкой, в экипаже с одними и теми же лицами. Выйдя на палубу, он облокотился на ржавый борт: в акватории порта вода внизу была грязноватой, с нефтяными разводами, с остатками погибших водорослей. Вернувшись в каюту, Сергей Казбеков, забрался на второй этаж в свою койку и достал томик стихов Эдуарда Асадова. Эту книжку перед отходом ему подарила девушка Зося из Гродно. Они познакомились на танцах во Дворце культуры моряков в Калининграде. И он сразу выделил ее из толпы танцующих по русым волосам, пышной волной покрывавшим плечи, по статной фигуре. И дальше все его внимание в тот вечер было приковано только к ней. Сергей проводил Зосю до самого дома, не испугавшись в полночь пойти на окраину Калининграда в поселок Южный, пользовавшийся бандитской славой. Потом ему пришлось после полуночи топать пешком в обратном направлении, но все обошлось. То ли местная шпана в ту ночь рано легла спасть, то ли ему просто повезло. А утром он ушел в полугодовой рейс.

В книге Асадова у него хранились две цветные вырезки из журнала «Огонек». На одной красовался Владимир Маяковский с сигаретой и симпатичным щенком на руках, на другой Юрий Гагарин в летной форме держал в ладонях белого голубя. Каждый из них был снят в неожиданном ракурсе и были ценны неповторимой художественностью. И еще между книжных страниц хранилась фотография Зоси, на которой она казалась настоящей артисткой. Фото было черно-белым, цвет глаз не различался, но Казбеков вспомнил, что обратил внимание в ту первую и единственную встречу на ее серые глаза, идеальный овал лица. Он ничего о ней толком не знал, да и что можно было успеть за те пять часов, которые они виделись. Единственное, что хоть адрес успел записать. Послал он Зосе одно письмо, но ответа пока не было. К плавбазе из Калининграда давно не швартовались, хорошо, если через месяц придет почта. Фотографию девушки Казбеков доставал часто, с каждым разом находя в ней что-то новое.

Неожиданно в каюту пулей влетел Васильич, все-таки шустрым для своих лет оказался он ветераном военной службы. «Не дрейфь, Серега, найдем мы тебе не красивую, но работящую. Что у нас там, на Родине, девок подходящих нет. Разве их сравнишь с кубинками, сам же видишь, с ними надо ухо востро держать, - поднял палец к потолку акустик, - того и гляди, влипнешь в какую-нибудь историю. Хоть и дружественная нам страна Куба, но наши женщины нам важней. Патриотизм любовью не заменишь, да и сыт ее не будешь». А что, может, и прав старый пень с акустическими мозгами, подумал Сергей, вкладывая опять в книгу между страниц, словно иконки, фотографии Маяковского, Гагарина и Зоси. Но все равно Куба, сделал для себя окончательный вывод начальник радиостанции Казбеков, - это прекрасная страна. Теперь из сердца ее никакими силами никогда не выпроводишь...

 

ГОЛУБИ НАД ГЕРМАНИЕЙ

Феликс решился, наконец, свершить противное его уму, но, главное, душе дело. К этому его давно склоняла жена Вера, да и жизнь не давала иного выбора. Пора было кончать. Он и сам давно осознал: рано или поздно придется выкинуть из головы свою блажь. Да и сколько можно этим заниматься. С этим делом и школу просвистал: кое-как дотянул семь классов, восьмой - коридор. “Из-за них, окаянных, дураком останешься”, - ругалась мать и в очередной раз грозилась открутить им головы. У Феликса даже жаргон был не как у всех людей. Сразу и не догадаешься, о чем он иногда говорит.

...Их у Феликса было два десятка. Пара черных: голубь два на три - это когда с одной стороны хвоста два черных пера, а с другой – три темных. С ним в паре жила голубка белохвостая. А пару белых Феликс приобрел у Вити, сорокалетнего мужика, за семь рублей. Тот как-то запил, и сам пришел к Феликсу, хотел своих породистых белых оставить в надежных руках. Синемурую голубку Феликс лично осадил на днях. Утром вышел на улицу с портфелем, чтобы в школу идти, глянь в небо, а там стоит порхающий шарик - как раз над его голубятней. И такой лёт идеальный. А для голубятника чужак в небе - это “Боевая тревога”.

Феликс молнией метнулся назад в калитку, на бегу забросил портфель в палисадник под куст георгинов. Еле успел добежать до голубятни, чтобы турнуть свою стаю. Поначалу чужак сторонился стаи, которую поднял Феликс, круг за кругом уходила ввысь, увлекая стаю за собой. Только там, в голубом поднебесье, чужак вошел в стаю и затерялся среди черных точек в утреннем синем небе. Потом вся стая, как говорят между собой голубятники, покрылась, ушла за облака. А Феликс целый день прослонялся во дворе, забыв про уроки, про недавний вызов матери к директору школы за пропуски занятий. Он терпеливо ждал, ощущая азартную дрожь в груди, когда голуби выпадут, наконец, из белой пелены облаков над родным домом.

И вот они вернулись, когда солнце скатилось к горизонту и окрасило небо в нежно-вишневый цвет. Голуби пришли со стороны солнца, и стая садилась, расцвеченная сочными закатными красками. Такие минуты Феликс любил, из-за них и маялся в ожидании целый день. Чужак пришел вместе со стаей. Это была синемурая голубка, пугливая и недоверчивая, которая так и не зашла в пятак голубятни, пока Феликс ночью не влез на крышу дома и не схватил в темноте руками уставшую птицу. Для нее у него нашлась пара - молодой синий голубь с широким дымчатым хвостом.

Гордился Феликс и парой красных, приобретенных у таксиста за червонец, выигранный в спортлото. Был у него и пестрый голубь, от которого рано или поздно следовало избавиться, но рука не поднималась. Этот голубь оказался кувыркуном и портил всю стаю, начиная в полете вертеться через голову, подавая дурной пример. Голубиный строй ломался, красивого лёта не получалось. Каждый раз Феликс давал себе слово, пока голубиная стая летала в небе, открутить сегодня же этому безобразнику голову, но затем понемногу отходил, откладывая это дело на следующий раз.

Своими руками Феликс отстроил добротную голубятню на четырех высоченных столбах. Можно сказать, как следует на ноги встал. Теперь по воскресеньям на базаре, где имели обыкновение собираться такие же любители голубей, как он, с Феликсом за руку здоровались известные люди. Шишкинский, семидесятилетний дед, имевший две голубятни, каждая размером с финский дом, едва завидев его, махал рукой, мол, давай быстрей, есть новости. Боцман из тралфлота, которого все звали Жорой, хотя тот и был уже на пенсии, кричал басом: “Феликс, ты опять мою белую осадил?” А Петр Аполлонович, полковник в отставке, ведавший распределением зерна по линии общества птицеводов, уважительно спрашивал, нет ли у него проблем. Теперь многие с Феликсом не ловились, а поймав его голубя, приносили назад, потому что почти каждый день тот ловил по два-три чужака и всегда безвозмездно возвращал хозяевам.

Время летело. Однажды Феликсу вручили повестку из военкомата, его призывали в армию. Проводы были шумные. Плакала невеста Вера, обещая ждать и смотреть голубей. Мать Феликса подтвердила, мол, не волнуйся, сохраним твоих крылатых. В последний раз, размахивая длинным шестом с красной тряпкой, поднял Феликс в небо свою голубиную стаю и поехал к военкомату. От старой крепости, где их собрали, увидел он, как голуби ходили кругами над родной крышей, поднимаясь все выше и выше.

...Вернулся Феликс из армии, глазам не поверил: голубей еще больше стало. У многих пар птенцы вывелись, с десяток голубей сами приблудились. Мать с Верой корма не жалели, выполняли наказ Феликса на совесть. Голубей сберегли, да те так обленились, что ни в какую не хотят летать. Стал их Феликс гонять по всей улице - с дома на дом, с трубы на трубу. Губы от свиста опухли, руки от шеста с тряпкой устали. Соседи посмеиваются, мол, и армия не помогла, остался ветер в голове. Да только Феликс на все эти разговоры - ноль внимания.

Правда, теперь надо было выкраивать время на другие дела. А тут еще шоферить пошел. Пока машину в гараж отгонит, пока с Верой в кино сходят, времени на голубей и не остается вовсе. Поженихался Феликс еще с годик, да и предложил Верухе руку, сердце и... голубей. Поначалу молодая жена, которую Феликс иногда почему-то называл ласковым именем Киви, про голубей в домашних разговорах не вспоминала; по утрам выходила кур кормить, и голубям пару горстей бросала. Все вроде шло нормально. Наступление пошло с тылу. Часто стал приводиться в пример муж сестры: «Вон Витька как в море пошел, так и «Жигули» взяли, скоро в кооперативной квартире жить будут, а мы из этой голубятни и не вылезем». С жильем, конечно, у них дело обстояло совсем неважно. Второй этаж старого немецкого особняка с конусными стенами и маленькой кухней и впрямь походил на голубятню. Это до женитьбы комната в десять квадратных метров казалась им голубиным гнездышком. А появилась на свет дочка Аленка, масштабы жизни изменились, появились новые проблемы, а перспективы никакой.

Феликсу все эти дела житейские сперва были до лампочки. А потом он постепенно стал как бы прозревать. Все верно, оказывается, и квартира нужна, и машина не помешает, и деньги нужны, чтобы, как где-то прочитал Феликс, о них не думать. «Жигули» должны быть вишневого цвета. Этот цвет ему нравился, его он часто наблюдал, когда голуби возвращались вечером домой от солнца. Солнце в это время похоже на крупную вишенку, которая медленно катится к краю горизонта, как по большому столу, и вот-вот упадет. И будет он глядеть на эти «Жигули» с третьего этажа красивого кооперативного дома. Странно, думал иногда Феликс, мои это или не мои мысли. А впрочем, мысли как мысли.

Стояли апрельские чистые дни. Земля наполнялась влагой, а небо - светом. Феликс всегда любил родную природу. За поселком у них протекал ручей, вдоль него чередой росли дуплистые вётлы, толстые, как баобабы. Был там и луг, настоящий, заливной. Феликсу нравился запах свежескошенной травы, когда она чуть-чуть подвянет. Они с Вероникой несколько раз целовались в таком стогу и пьянели от радости. Тогда все вокруг было прекрасным, и небо - без единого облачка. Но сейчас все по-другому. Все некогда, не дойти до вётл, не пройтись по покосу. Вот и голуби становятся помехой в жизни. Верка особых претензий не ставит, но и дураку же ясно, что если пойти в море, чтобы заработать денег, то с этим надо кончать. А на том месте, где голубятня стоит, как раз солнечный пятачок, можно помидоры высадить или клубнику. Не помнит Феликс, кто это сказал, но было кем-то уже сказано.

Устроился Феликс в морскую контору быстрее, чем ожидал. Хоть и сам торопился писать разные анкеты, автобиографии, в отделе кадров долго не волокитили. Через три месяца ему вручили направление на теплоход «Парижские коммунары». Насчет голубей решение созрело как-то само собой. Возьму на судно, решил Феликс, да и выпущу их где-нибудь подальше, дам им полную свободу. Первый рейс оказался в Западную Германию.

...Когда Феликс появился на трапе с большим деревянным ящиком в руках, вахтенный матрос, которого он должен был менять, спросил: «Что за багаж?» - Феликс помолчал, потом пояснил: «Техснабжение механик попросил занести, а сам позже подойдет». Голубей Феликс разместил на полубаке в сухом трюме, в котором боцман хранит всякое имущество. Тут стоял ядреный запах промасленных канатов, мыла. Ничего, сам себя успокаивал Феликс, потерпят. Он еще не решил окончательно, где он их выпустит, и как это у него получится. Он каждый день потихоньку наведывался в хранилище к голубям, приносил им хлебных крошек и пшена. Голубям, конечно, было тесновато в ящике, но выпустить их в трюме было нельзя: втиснутся куда-нибудь в щель и погибнут. Но долго так их держать бессмысленно. Через два дня будем в Любеке, размышлял Феликс, там и покончу с ними. Он теперь жалел, что затеял эту мальчишескую выходку - выпустить голубей именно за границей. Романтики захотел, дятел инфантильный, клял себя Феликс после отхода...

В рейсе помощник капитана по политчасти выступил с лекцией о положении в ФРГ. Там началось размещение ядерных ракет первого, ясно по кому, удара, поднимали голову разного сорта реваншисты и неофашисты, требовавшие пересмотра послевоенных границ. Феликс все это слушал и вспоминал детство. Они часто пацанами ходили копать патроны на месте разбитых, еще немецких, складов. А однажды из того самого ручья с ветлами на берегу, где заливной луг и пахнет свежескошенным сеном, экскаватор выкопал авиабомбу, похожую на огромное муравьиное яйцо. Она отчетливо сохранилась в памяти Феликса: с шершавыми боками и ржавыми оспинами. У Феликса и мать воевала. Она была связисткой, прошла всю войну до Кенигсберга. Здесь же и осталась на постоянное жительство после того, как город получил новое название - Калининград. Вспомнился и дядя Жора из поселка, безногий, мастеривший всем в округе посылочные ящики. Часто, напившись водки, он кричал какие-то военные команды. Когда дядя Жора помер, из областного военкомата приехал офицер, сказавший надгробную речь. Оказывается, был Георгий Иваныч гвардии майором, героем-танкистом, полным кавалером ордена Славы.

Одно время в городе, где жил Феликс, после войны приобрело размах символическое стремление к миру. Изображение голубя считалось знаком мира и дружбы. На многих предприятиях строились коллективные голубятни, они были на целлюлозно-бумажном комбинате и на ликеро-водочном заводе. При каждом новом доме обязательно ставилась деревянная голубиная будка. Голубей выпускали на городской площади в дни всенародных праздников. Феликс помнил те времена, когда каждый мальчишка мечтал держать голубей, чтобы в праздничный день из своих рук выпустить белых, красных, синих птиц в чистое послевоенное небо.

И теперь у Феликса возникла ясная, живая мысль: дать волю своим голубям в центре немецкого города, так сказать, продемонстрировать миролюбие фрицам. Детская, в принципе, затея, но Феликсу она понравилась. А то вечно его упрекали еще со школьной скамьи: нет у тебя общественной активности, пассивен, мол, ты, Феликс, во всех патриотических начинаниях. Как будто, в самом деле, он ни на что не годный гражданин. Правда, Феликс понимал, что такое дело надо согласовать с командирами судна, но этого ему не хотелось. Он не привык с детства отпрашиваться куда-то, выпрашивать что-то. Тут у него сказывалась натура вольного голубятника. Да и что он такого делает. В конце концов, мои голуби, как хочу, так и поступаю с ними...

Феликс то и дело заглядывал в штурманскую рубку, видел, как третий помощник прокладывает на карте курс судна. Карандашный след протянулся вдоль польского побережья, затем повернул мимо портов ГДР к западногерманскому берегу. По карте казалось, что не так-то далеко от родного города, но в пересчете на морские мили расстояние становилось приличным. Феликс в душе тайно надеялся убить двух зайцев: войти в историю среди калининградских голубятников, выпустив свою стаю не где-нибудь, а в Западной Германии, и одновременно таил надежду, что голуби все-таки вернутся домой, ведь у него лучшие голуби края...

И вот, наконец, Любек, старый немецкий город, в прошлом свободный ганзейский порт, имеющий восьмивековую историю. Каким-то образом он почти целиком уцелел во вторую мировую войну. Видать, союзники имели тут свой особый интерес, кроме любви к старой готике. В город Феликс собирался долго, ломая голову, как разместить голубей в спортивной сумке. Пацаном он часто приносил голубей с базара за пазухой, знал, что ничего им не сделается. И сейчас птицам придется немного потерпеть, через полчаса они получат полную свободу, потом и приведут себя в порядок. Обьемистая сумка вместила всю голубиную стаю. В город Феликс вышел вместе со старшим механиком и боцманом. Меньше трех человек по правилам с судна в инпорту не выпускали. Спутники пошутили: «Ты, Феликс, не иначе как какую-то контрабанду выносишь, смотри, не загреми под фанфары». Скоро они попали на центральную площадь города. Здесь тянулись бесконечные ряды фирменных магазинов с просторными витринами, в которых красовались тонконогие манекены в женских нарядах. Рекламные плакаты на стенах кричали о лучших в мире марках сигарет и автомашин, предлагали аппетитные консервы для кошек...

У старой кирхи Феликс чуть не наступил на поделки из серебра, разложенные мелким ремесленником прямо на тротуаре. От своей неловкости он еще больше разволновался, в голове застучала одна мысль: где выпустить голубей. Только бы его не остановили сейчас. Встреченный полицейский с подозрением оглянулся на троих русских. А главная торговая улица жила своей беспорядочной жизнью. Здоровенный парень в потертых джинсах придерживал на поводках двух карликовых лошадей. Чтобы их погладить, надо было бросить пару монет в большую банку, которую владелец пони потряхивал в руке, звеня пфенниговой мелочью. Рядом с ним бродячий музыкант, лохматый, с длинной бородой, бренчал на гитаре. Возле ног у него лежала огромная собака, ростом раза в два выше лошадок. У собачьей морды вверх дном стояла зеленая шляпа с горстью мелких монеток.

Феликс то и дело вертел головой, рассматривал непривычные для него уличные дела, пока его вдруг не потянули за рукав в узкий переулок. Он обернулся и не сообразил сначала, в чем дело. Стройная девица в легком платье настойчиво предлагала идти за ней. Вдали, в глубине переулка виднелась таверна с красным фонарем над входом. Туда и тащила Феликса незнакомка. Тут вовремя подскочил старший механик, который освободил Феликса, резко объяснив девушке: «Цайт нот». Когда они отошли, Феликс спросил у стармеха, что значили его слова. Тот напомнил шахматный термин «цейтнот», то есть «нет времени», «некогда».

Феликс, наконец, приметил удобное место. Его спутники отвлеклись у какой-то лавки с сувенирами. Рядом у высокой кирхи стояла широкая каменная скамья. Феликс подошел к ней и поставил свою большую сумку. Мимо проходили люди, бросая взгляды на витрины магазинов, не обращая внимания друг на друга. Медленно в этом уличном потоке шествовала пожилая пара по своим воскресным делам. Среди толпы растерянно оглядывался маленький мальчик, который обогнал свою мать, завидев впереди лошадок. Феликс достал первого голубя и показал мальчугану, тот сразу подбежал к скамье и протянул руки. Феликс дал ему голубя и показал вверх. Мальчишка оказался сообразительным и высоко подкидывал каждого голубя, которого передавал ему Феликс. Сначала они выпустили пару белых, потом семейство красных: голубя с голубкой и трех подросших птенцов, за ними поднялись черные. Последнюю пару синемурых Феликс долго держал в руках. Это была его любимая масть, по цвету схожая с пыльцой на спелых черных сливах. Что-то среднее между сиреневым и голубым. Поэтому синемурых Феликс подбросил вверх сам. Сумка опустела.

Прохожие перестали глазеть на витрины, они останавливались и глядели сначала на Феликса, а потом поднимали глаза в открытое небо. Они бы так и не догадались в этот день глянуть в это бездонное синее небо из-за обывательской привычки разглядывать торговые вывески и ценники на товарах. Они не были голубятниками и не знали, какое удовольствие доставляет человеку утреннее прозрачное небо, стоит только посмотреть на него во все глаза. Феликс боялся, что голуби засиделись в тесной сумке, помяли свои летные перья. Но они, хлопая крыльями над огромной площадью, собирались в стаю и кружили над городской площадью, уходя в небеса. К Феликсу подошли его спутники, боцман удивленно произнес: «Ну, ты даешь! Это же акция, понимаешь, политическое дело!»

Мальчонка-немец, который помогал Феликсу выпускать птиц, что-то восторженно лопотал подошедшей маме, роскошной блондинке с голыми плечами. А Феликсу было одновременно весело и грустно. Ему казалось, что он совершил хорошее дело, какого, может быть, ему и не придется больше никогда сделать в жизни. Он чувствовал, что все люди здесь, на площади, чужие по языку и образу мыслей, поняли, зачем он сделал это. Поэтому никто ничего особо и не спрашивал. Все смотрели в небо с птицами.

Голуби Феликса ушли в высоту. Они кружили над восьмигранными шпилями, над готическими кирхами, на крышах которых блестел зеленый кафель, над старыми домами с красными черепичными панцирями. Голубиная стая делала круг за кругом, не узнавая местность, потеряв знакомые ориентиры. Она никак не могла найти крестовину родной голубятни внизу. Феликс представил, как затревожились его голуби, поднимаясь все выше, чтобы видеть еще дальше. Как высоко им надо будет забраться в небо, чтобы увидеть родной дом, тот солнечный пятачок, на котором стоит их заветная деревянная будка. От этих мыслей у Феликса защемило сердце. Он, как и всякий голубятник, был слишком впечатлительным и чувствительным человеком, и сейчас вполне мог заплакать.

В это время он заметил, как с окраины Любека в небе появилась другая голубиная стая. Это поднимались явно лётные голуби, напоминавшие николаевскую породу. Они были разной масти. Но одно Феликс определил сразу: в городе есть опытный голубятник, засекший над городом чужаков. Ведь голуби Феликса, конечно, оказались чужими в этом небе. И ему стало легче от того, что и в этом древнем немецком городе живут голубятники, с которыми его объединяет одна страсть.

Прохожие загляделись в небо, забыв о своих неотложных делах. И вряд ли кто в эту минуту думал о том, что безоблачное небо над землей поделено на секторы, каждый из которых находится на прицеле. Всем сейчас виделось одно большое небо, не имеющее границ и делений. Это только на радиолокационном экране оно разлиновано на отдельные участки. А сейчас над западногерманским городом, стоящим на этом месте не одно столетие, кружатся в заоблачной выси две голубиные стаи. И чем выше они поднимаются, тем дальше видят птицы своим зорким глазом.

Феликс испытывал в эти минуты особое волнение. Это был не только азарт голубятника, который любуется превосходным лётом своей стаи, который надеется, что его голуби уведут чужаков, пересилив на очередном круге соперников, к родной голубятне. Феликс чувствовал в груди и знакомую азартную дрожь, и гордость за своих голубей, показывающих местным знатокам отличный лёт, и удовлетворение человека, совершившего благородный поступок. Вот он выпустил в небо на свободу своих голубей, и все любуются ими, не только голубятники, но и просто прохожие, которых на этой площади тысячи. Конечно, думал Феликс, медаль мне за это не дадут, но главное в том, что все мы здесь, трое советских моряков и западные немцы на этих пахнущих историей улицах, говорящие на разных языках, смотрим не под ноги или по сторонам, а вверх, где в просторном и прозрачном небе летают голуби, которых издавна люди считают символом мира.

Скоро над городом можно было наблюдать одну большую стаю голубей, пестревшую на солнце разными цветами. Она поднималась все выше и выше, пока голуби не превратились в едва заметные на небе темные точки. Феликс знал, что его голуби способны летать несколько часов, что они поднимутся еще выше, стараясь найти приметы родного гнезда. От них теперь не отстанут и чужаки. И еще неизвестно, в каком месте на земле голуби сядут, - в Любеке или в Калининграде. В душе у Феликса затеплилась надежда на возвращение своих голубей к красной деревянной будке на улице Холмогорской. Ведь бывали случаи, когда голуби находили дорогу домой за тысячи километров…

P.S. Визу Феликсу все-таки через пару лет прихлопнули. Однажды в порту Гамбург он зашел с попутчиками по увольнительной «тройке» в миссию спасения для моряков. Там побратались с датчанами, выпили за дружбу между народами, разбрелись кто куда. Феликс оказался попроворнее всех, улегся калачиком под зеленым сукном бильярдного стола. Там его и отыскал первый помощник капитана, обьявивший ЧП на судне, когда группа – тройка явилась не в полном составе. Вердикт комиссии пароходства по кадрам оказался суровым – лишить допуска в загранплавание. Вспомнили Феликсу и докладную от судового информатора про голубиную историю в Любеке. Надо же взрослый мужик, а такое отчебучил – выпустил советских голубей в небе над Германией. Дело-то, конечно, хорошее, но без согласования с парткомом такие дела не делают. А если он завтра устроит там салют в честь 40-летия победы над фашистским рейхом. Учли даже его малую родину – поселок Октябрьский, где каждый второй был черным копателем, трубчатого пороха там по сараям было больше, чем соломы.

Устроился в итоге Феликс слесарем-дизелистом на плавучей мастерской пароходства на Правой Набережной, лечит теперь, как он сам с гордостью говорит, сердца больших кораблей. Живет все там же в поселке Октябрьском, в том же старом, еще немецком, доме, но с пристройкой, сделанной своими руками. Это сразу за пивной налево. Его там все знают. С птицами не расстается, индоуток разводит, по сотне штук за сезон имеет. Жена Вера это его увлечение одобряет. Если вы не пробовали мясо индоутки, то, вы, по мнению Феликса, много потеряли. Это вам не какие-нибудь ножки Буша, бройлерные лапки. Опять же патриотично. Феликс сам себя ныне именует отечественным товаропроизводителем. И самогон у него классный, разных марок: на крапиве, на зверобое, на ромашке, на васильках настоенный. Выпив, Феликс любит мемуаризировать про то, как он в море ходил. Как голубей над Германией в голубое небо выпустил, как в Гамбургском интерклубе под биллиардным столом с кием в обнимку спал. И вообще, как частенько философствует Феликс, главное в жизни - это быть самим собой, человеком, свободным от чьих-то правил. Голубятники - они очень странные люди, не похожие на других.

 

СИНЕМУРЫЙ

После очередного налета ночных воров голубятня на улице Холмогорской опустела. Грабители забрали всех птиц до одной, даже птенцов прихватили. Утром Егор увидел распахнутую дверь, ведущую на чердак. На земле валялся надломленный фомкой большой навесной замок. Не помогли ни жесть, которой был обит узкий лаз в голубятню, ни мощный амбарный запор. Голубиный дом стал пустым и безжизненным. В рабочем поселке Октябрьском это часто случалось. Голубятни здесь по ночам чистили часто, не щадили никого: ни взрослых голубятников, ни таких пацанов, как Егор с Сашкой, которым только исполнилось по тринадцать лет. Да и сами они не были безгрешными, полгода назад ломанули птичью избушку на четырех столбах на соседней улице.

Поселок Октябрьский в Калининграде всегда отличался какой-то своей вольностью и независимостью. До войны здесь жили немцы – рабочие целлюлозно-бумажного комбината. Они оставили новым жителям, прибывшим сюда по вербовке из Брестской, Тамбовской, Пензенской и других регионов России и Белоруссии терриконы древесной коры на окраине поселка и практически целый завод, на котором древесину перерабатывали в целлюлозу и бумагу с побочным производством спирта под названием «сучок». Три послевоенных поколения выросли на этом крепком напитке и даже дали городу немало известных поэтов, певцов, музыкантов, артистов, журналистов, летчиков-космонавтов.

Как бы само собой к местным жителям, которых кормил ЦБК, прилепилось название – «цебековские». Но самое главное было в том, что переселенцы получили целёхонький поселок с двенадцатью заасфальтированными улицами, уставленными двухэтажными коттеджами под красными черепичными крышами. Местные пацаны называли свои улицы только по номерам: Первая, Пятая, Седьмая и так до Двенадцатой. Хотя каждая из них имела официальное название: Холмогорская, Баженова, Аксакова, Куприна, Бакинская, Кутаисская, Миклухо-Маклая… Между соседними улицами пустовали также заасфальтированные переулки, на которые вполне могли бы приземляться небольшие самолеты.

При каждом доме в поселке Октябрьском имелся просторный сад c вишнями, яблонями, грушами, сливами. Красная смородина была здесь очень крупной и вкусной. Цебековские дети росли свободолюбивыми и своенравными. У них были четко очерчены границы своей территории: за Литовским валом начинался город, после Берлинского моста шла деревня, где жили «колхозники», как их называли поселковские. Поэтому пограничные «войны» между ними шли постоянно. Цебековские, поймав городских в своей зоне, отбирали у чужаков удочки и перочинные ножи. А когда они сами попадали в лапы «колхозников», то нередко лишались и велосипедов.

При всем при том населенный пункт Октябрьский славился своими голубями. При немцах тут явно не знали про такое увлечение. А вот вновь прибывшие завезли эту «заразу». Каких пород тут только не разводили: и курских, и пермских, и уральских, и клайпедских. Кто-то завез пакистанцев, кому-то посчастливилось обзавестись венграми. Гарик Горбатый с Седьмой улицы хвастался недавно приобретенными бакинскими голубями. Он же раздобыл где-то в России чаек – с бантами-манишками на груди, глаз у которых был со «слезою».

Володя Коваль, живший тут же на Пятой улице и обладавший задатками плотника, своими руками отстроил огромную голубятню, лучшую на весь поселок. Четыре столба, на которых стояла просторная голубиная будка, возносили ее на высоту десяти метров. Хоромы получились, прямо-таки голубиный хаус. Каких только у него не водилось птиц разной масти: белые, желтые, красные, мраморные, мурые, черные. Но как-то однажды повзрослев и остепенившись, Коваль продал всех своих голубей, женился и стал примерным семьянином. А его шикарная голубятня высилась памятником его бурной молодости и пустовала с прошлого года.

Но однажды, завидев как-то Егора с Сашкой, неприкаянно бродивших после кражи голубей по улице, плотник Володя позвал их к себе во двор. «Слыхал про вашу беду, – снисходительно начал Коваль, – как пить дать, это городские сработали ночью. Пиши пропало, где же теперь ваших птиц найдешь». Пацаны, понурив головы, молча слушали мэтра голубеводства. «Но у меня, ребята, для вас кое-что есть, – многозначительно сообщил Володя, – пойдемте – покажу». Коваль привел Егора с Сашкой к своей голубятне, принес лестницу и пригласил гостей подняться наверх. Там их ожидал сюрприз: в будке понуро в полумраке сидел голубь. В огромной голубятне, рассчитанной на сотню птиц, он казался маленькой жалкой птахой. «Редкий окрас – Синемурый. Сам прилетел и зашел через леток, мне оставалось только захлопнуть входной пятак», – похвастался хозяин. «Сами понимаете, – раскручивал интригу Коваль, – мне он на черта нужен, я с этим делом окончательно завязал. Цена вопроса – один пузырь. Решайте, даю вам сутки на размышление».

Вернувшись, домой, друзья стали прикидывать плюсы и минусы предложения Коваля. Конечно, когда два голубя, это уже пара, у которой вскорости появятся птенцы. А вот что делать с одним голубем, неизвестно откуда прилетевшим, без паспорта и родословной. Да и финансовые резервы в общаке у Егора и Сашки были скромными. Правда, недавно им повезло. Бродили они на прошлой неделе по опушке леса и приметили черную «Волгу» в зарослях у поймы Прегеля. Ясно, что это очередная парочка приехала на природу в поисках укромного места. Да, видать, не рассчитали, слишком далеко углубились в черемуховые заросли и застряли. Мужик при виде подростков дико обрадовался: «Орлы! Помогайте выбраться, я вам хорошо заплачу, не обижу». Пацаны старались из всех сил, толкая буксующую машину, болотная грязь летела на них из-под колес фонтаном, но с задачей они справились. Довольный герой-любовник отвалил им 15 рублей за труды. Друзья сбегали на Прегольский пляж, сполоснулись в реке и почувствовали себя с такими деньгами крутышами.

Так что деньги, в принципе, есть, пятерку Ковалю можно пожертвовать, еще и на голубку для Синемурого останется, и зерна можно будет потом прикупить. Не утерпев до следующего дня, Егор с Саней сбегали к Ковалю и выкупили Синемурого. К новому месту жительства за пазухой его нес Сашка. А впускал птицу в голубятню, бережно приняв в руки драгоценную ношу, Егор. Только там Синемурого они окончательно разглядели и оценили по всем статьям. Голубь был необычно крупным, с широкой грудью, но не молодой. Где-нибудь в лесу он сошел бы за вяхиря, или как их еще называют, за витютеня. Когда слышишь в роще протяжные звуки «куу-у-у… куу-у-у…», – это и есть песня вольного лесного голубя.

Птица оказалась редкой масти – синемурый сплошной, хвост без единого белого пера. Окрас его наряда напоминал цвет спелого чернослива. Оперение было гладкое, плотное, обильно покрытое пудрой. Глаза у голубя оказались янтарными, а радужная оболочка глаз – просяной. Окологлазное кольцо по цвету можно было сравнить с пенкой топленого молока. Целую неделю Синемурый сидел под домашним арестом, новые хозяева выдерживали его согласно голубятницким правилам. Пусть привыкает к родному дому. Единственным пространством с кусочком воли стал для него треугольный пятак – вход в голубиную будку. Пока он был для голубя закрыт, но в щели пятака легко проникали лучи февральского солнца. И голубь в безоблачные дни мог видеть холодное синее небо в полоску.

Однажды случилась беда. Дверца пятака каким-то образом открылась, и Синемурый выбрался на свободу. Зря он, конечно, так поступил в такое время года. Зима, мороз, земля покрыта метровыми сугробами. Вокруг голодные стаи ворон, воробьев. Синемурый опрометчиво «стрельнул» с голубятни и пошел ходить кругами, разминая крылья. Летал он тяжеловато, то ли зажирел, то ли застоялся, то ли совсем уже состарился.

И вдруг в этот солнечный день темная тень со скоростью «мессершмитта» мелькнула из ближайшего сада. «Кобчик, кобчик, – дико заорал Сашка, – все, хана Синемурому». Дело казалось действительно безнадежным, куда уж этому тяжелому «бомбардировщику», каким выглядел голубь, уйти от сокола. Над Егоровым огородом разыгралась настоящая воздушная схватка. Куда только делись неповоротливость и тяжеловесность Синемурого. Он умудрялся уходить от преследователя в самый последний момент, пикируя под ветки вишен и яблонь. Голубь словно искал защиты у людей, проносясь прямо над их головами. Но и пернатый хищник оказался агрессивным, неотступно преследуя жертву. Вся ребятня с улицы подключилась к спасению Синемурого. Кто-то стучал палкой по мусорному контейнеру, другие свистели и кричали крепким матом на наглого кобчика.

В последний раз голубь прошел на бреющем полете над головами собравшихся зевак и пропал где-то в зарослях дальних палисадников. Сокол устремился за ним. «Ну, все плакали наши денежки», – сокрушался Саня. «Ладно, еще не все потеряно, вдруг Синемурый все-таки спасется от кобчика», – успокаивал друга Егор. Но ни через час, ни через два голубь так и не появился у своей будки на улице Холмогорской. Леток в пустую голубятню на ночь остался открытым. Но когда утром Егор вышел проверить хозяйство, он глазам своим не поверил. Синемурый как ни в чем не бывало сидел на жердочке в голубятне. Егор первым делом захлопнул пятак, решив, что так будет лучше для всех. Зима – не время для прогулок, когда соколы и ястребы шныряют по садам в поиске легкой добычи.

В первое же мартовское воскресенье Егор с Сашкой мотанулись в город на птичий рынок. Они долго бродили по торговым рядам, присматриваясь к товару. Пока, наконец, не приметили маленькую сиреневую голубку. Она им подошла и по деньгам, и по масти, и по интуиции. Синемурый и Сиреневая могли составить неплохую пару и дать хорошее породистое потомство. Пацанам повезло, их довез до дома знакомый таксист Сергей, живший по соседству. Голубке не пришлось долго мучиться за пазухой у Егора. Через час новоселка была расквартирована в голубятне в конце улицы Холмогорской. Пусть попаруются голуби хотя бы недельку, порешили друзья.

Но какой голубятник долго выдержит муку, чтобы, имея летных птиц, не проверить их в деле. К тому же зима закончилась, хищные птицы перебрались в леса, небо стало безопасным для полетов. Дабы не рисковать, было решено связать Сиреневой крылья, чтобы та не улетела, мало ли что дамочке взбрендится. Ну, а Синемурый и так никуда теперь не денется. Субботним утром Егор открыл леток, мол, осваивайтесь молодожены, выходите на простор. Первым вылетел Синемурый, сделал пару кругов в небе и сел на черепичный конек пристройки к дому, в которой была оборудована голубятня. Затем мелким шагом появилась голубка. Ее возможности летать были ограничены шпагатом, перетягивающим концы летных перьев. Для нее оставалась лишь одна участь – разгуливать по пятаку, с которого можно было пешком перебраться на гребень крыши, где ее поджидал Синемурый. Там они и начали свою голубиную любовную беседу.

Синемурый нежно ворковал, разъезжая перед подругой на мощном хвосте по красной черепице. Голубка покорно кивала головкой, соглашаясь со всеми предложениями суженого. Потом пошли голубиные поцелуи, и все, что следует за этим между парой влюбленных. У птиц все то же самое, что и у людей. Только выглядят птичьи любовные игры со стороны романтичней и целомудренней. Неожиданно все пошло по непредвиденному сценарию. Синемурый умудрился клювом стянуть путы у голубки на одном крыле, а потом освободить и второе ее крыло. Егор с Саней только тревожно переглядывались, что же будет дальше. Ждать пришлось недолго. Хлопок крыльев, и Сиреневая вспорхнула над голубятней. Еще один хлопок, и теперь уже Синемурый поднялся в воздух вслед за ней.

«Хорошо идут николаевские, высоколётные, теперь их не удержишь», – стали оценивать летающую пару подошедшие к месту событий соседи-голубятники. Это был в самом деле идеальный лёт в стиле «жаворонка», а скорее «бабочки», когда птицы без кругов вертикально поднимаются над своей голубятней. В полете хвост голубя раскрывается на 180 градусов, создавая с крылом единую плоскость. Синемурый и Сиреневая поднимались все выше и выше, без лодок и заваливаний на хвост. Через час они превратились в еле заметные точки на голубом небе. Потом Синемурый и Сиреневая ушли за белые облака. Как говорят в таких случаях специалисты, голуби покрылись. Настоящему голубятнику такой полет особенно волнует душу.

Есть такие голуби, которых называют свадебниками. Их выпускают в небо по заказу на свадьбах. Но здесь Синемурого и Сиреневую никто не заказывал, они ушли в небеса на свою собственную свадьбу. А цебековским мальчишкам Егору и Сашке осталась лишь надежда на их возвращение. И они уже явно представляли себе картину, когда Синемурому и Сиреневой станет не до полетов. Рано или поздно они вернутся в свою голубятню, в их гнезде появятся яйца, и они вдвоем по очереди будут терпеливо высиживать своих птенцов. Наверняка они будут необыкновенной по красоте масти и возьмут лучшие летные качества у своих родителей. А пока Синемурый и Сиреневая ушли в небесную высь над калининградской землей в свой «медовый» полёт. Это была двадцатая мирная весна в этих краях после минувшей войны. И все вокруг сильно хотело жить: на глазах набухали почки сирени, чтобы вскоре загореться цветочными факелами, вовсю распевали свои приветственные песни прилетевшие с юга скворцы, белоствольные березы щедро поили поселковых пацанов свежим соком.

 

МОРЯК СОШЕЛ НА БЕРЕГ

“Шеф, тормозни, пожалуйста, вот моя деревня, вот мой дом родной, - попросил Георгий Сормов пожилого водителя автобуса. “Билет докудова?” сразу подал голос второй шофер, отдыхавший на служебном месте, отсидев за баранкой свою долю длинного пути до Бреста. Ему, молодому мужику, отчего-то не спалось в этот утренний час или контролерский зуд его одолевал. Он включил в “Икарусе” дежурный свет и стал вглядываться в бумажку, пока не убедился, что билет у Сормова взят с запасом аж до города Ружаны, хотя выходить ему надо сразу за Волковысском.

Десять часов езды на автобусе - удовольствие не из приятных, особенно когда твое место на корме. Сормов только вернулся из рейса: в Бискайском заливе сильный шторм прихватил траулер, так что два дня славно покувыркались. Потом в Балтике, как в телеге по колдобинам помучились, но и то, чем половину суток на междугороднем автобусе пилить. За рейс у Сормова поднакопилось отгулов, а жена Зоя сразу определила, где именно их использовать. Мужские руки Сормова очень потребовались в тещином хозяйстве. Хотя особой тяги к сельскому труду у него не было, кроме уборки картошки в курсантские годы, аграрными делами он никогда не занимался.

Перед отъездом друг Коля Бывалов позавидовал: «В деревне теперь благодать. “Домотканки попьешь, вотробянки поешь”. Коля трудился инженером в конструкторском бюро, специализировался на подготовке разного рода бумагах, отсылавшихся для отчетности вверх по инстанциям. В его учреждении преобладал женский персонал, среди которого он высоко котировался. Но все женские прелести Бывалов отставлял на второй план в те дни, когда Сормов получал продуктовую посылку от тёщи. Деревенские деликатесы Коля любил особенно. Особенно он обожал колбасу, деланную кустарным способом из мелко резанного свиного мяса, пальцем тыканную, а еще больше - вотробянку из свиной печени и потрохов. А когда в посылке оказывалась еще и полендвица, на которую идет пласт мяса, срезаемый с кабаньего хребта, по-особому с черным перчиком и с коляндрой завяленный, то тогда Коля Бывалов отводил душу по-настоящему.

Поэтому, провожая Сормова к теще, Коля вздыхал и просил привезти чего-нибудь в клювике. В пути Сормов поразмышлял, как заявиться к теще этаким серьезным зятем. Сколько он ее знал, вечно она была в заботах по хозяйству, все на работе по совхозным нарядам. Вдруг Сормову пришла на ум мысль: а что, если проявить, так сказать, благородство, прошелестеть, что называется, душой. Прямо так с порога заявить теще: «Ну, мать, вы свое отработали, пора и отдохнуть. Давайте-ка махните, к примеру, в Абхазию, дам я вам адрес радушных людей, они вас встретят по первому классу. А я тут все руководство вашими свиньями, коровами и прочими делами принимаю на себя. Хоть раз в жизни поживите по-человечески, без своей работы»

Действительно, думал про себя Сормов, ну, везу я ей подарки из американского Джорджтауна, ну, порадуется она им, да быстренько в большой сундук спрячет, а дальше что? Ведь подумать только, работает человек шестой десяток без выходных и проходных, деревенский уклад иного распорядка не допускает. Вся жизнь в заботах: то соломы запасти на зиму, то поросятам картошки натолочь, то коров подоить, то дров заготовить в лесу.

Теща встретила Сормова прямо у порога, благо, что водитель притормозил прямо посреди деревеньки, рассыпавшейся вдоль трассы. Дело шло к шести утра, поэтому, видя, что Сормов после езды полусонный, тёща сразу уложила его спать. На огромных пуховых подушках Георгий отключился мгновенно. В полдень он проснулся. В тещиной хате стояла непривычная для него тишина. Полгода в рейсе в Атлантике он постоянно слышал мерный шум судового дизеля и настолько к нему привык, что, ложась в корабельную койку, считал тишиной обычную гамму звуков на рыболовном траулере. А здесь в утренней деревне он ощутил истинную тишину. За окном начинался сентябрьский день, из-за деревянной перегородки в хате веяло печным теплом, пахло свежими щами. Где-то запутавшись в тюлевой занавеске, большая муха пыталась выбраться на свободу. Сормову подумалось, что никогда в городской квартире на пятом этаже, а тем более в судовой каюте, не ощутишь такого покоя и близости к земным делам.

На обед теща приготовила щи с бараньей косточкой. На второе у нее оказалась картофельная «бабка», закопченный чугунок с которой был извлечен из духовки русской печи. По случаю приезда для Сормова теща наполнила стограммовку дореволюционного образца прозрачной жидкостью, а себе налила церковного вина. Сормов хватнул содержимое, на несколько секунд задохнулся, но поднесенный тещей красный соленый помидор быстро нейтрализовал ожог в груди. «Из пущи водка, хлебная,— пояснила она, — у лесников брала, когда хлев новый робила». Сормов из писем знал, что теща год назад затеяла строительство нового хлева, нанимала мужиков, а тем в обед меньше литра спиртного на стол не ставь. От второго стакана Георгий отказался, и так от первой стопки в голове сильно зашумело. К тому же, что-то вроде чувства вины перед хозяйкой дома он почувствовал, так как не помог теще в таком хлопотном деле, как сооружение хлева.

Окончательно размякнув, Сормов решил, не отходя от кассы, воплотить свой план по отправке тещи на отдых: «Мать, а у меня для вас сюрприз, или, как желаете, предложение. Вот вы на пенсию уже как пять лет вышли, а все равно на работу в совхоз ходите, скотины меньше держать не стали. Поезжайте на юг, в Абхазию, отдохните. Что, куда и к кому — я вам объясню. Вас встретят и доставят по месту назначения. А я тут управлюсь и без вас, будьте спокойны». Теща обиженно глянула на Сормова: «Да куда же я, Жора, поеду, не треба мне ни яка Абхазия. Ты ко мне в гости приехал, а я из дома куда-то побегу». Через минуту Сормов уяснил, что теща так и не поняла, чего он от нее хотел, что для нее просто немыслимо даже на день бросить хозяйство и поехать отдыхать. Вот если он попросил у нее в долг тысячу рублей, она бы поняла такую логику, и вопросов бы лишних не было. «Ладно, - махнул рукой Сормов, - давайте командуйте, что по хозяйству надобно сделать, я же сюда работать приехал, а не прохлаждаться». Теща возразила, мол, успеешь еще зятёк наломаться. Но Сормов настоял, и теща занарядила ему подстелить скотине в хлеву.

Он взял в сарае вилы и пошел к огромной скирде соломы за новым хлевом. Георгий с ходу ткнул вилами в стог, намереваясь отхватить охапку побольше, чтобы долго не рассусоливать с этим делом. Но не тут-то было. Скирда не поддавалась. Дождь и ветер так спрессовали солому, что каждый выдернутый пучок давался Сормову с трудом. Он кое-как наковырял малую охапку соломы и понес ее в хлев. Коровы в загоне не было, она паслась в поле, поэтому Сормов кинул первую партию соломы в ее стойло, но туда, как оказалось, требовалось еще три раза по столько же. А рядом в загончике зашебуршились и подняли отчаянный визг три молодых кабанчика. Когда Сормов заглянул в щель между досок к ним, то понял, что этим ребятам требуется охапок пять, не меньше. В общем, полный абзац. Поросята стояли в грязи по колено и то хрюкали, то визжали, требуя свою соломенную долю. Рядом с ними имелась выгородка для овец, про них Сормов забыть тем более не мог, так как второй год носил тулупчик, на который ушло четыре овчины. Он шпынял скирду вилами целый час, пока не подстелил по норме всей скотине в тещином хлеву. К счастью, та не видела его мытарств, была на совхозной работе. Сормов вспомнил ее слова на этот счет: «Мне треба, кабы руки в ходу были». Георгий только теперь осознал, какой ежедневный ход совершают тещины руки. Нелегко даются деревенские деликатесы. «Загнать бы сюда Колю Бывалова, чревоугодника, - подумал он, - аппетит бы у него сразу поубавился».

После трудов праведных у Сормова мелко дрожали руки, спину поламывало. В хлеву он заметил сечкарню, смонтированную из огромного, в полтора метра диаметром, чугунного маховика, вместо спиц у которого были острые широкие ножи, напоминающие гильотину. На маховике крепилась ручка, с помощью которой установка приводилась в движение. Этой малой механизации было не меньше ста лет. Выковали ее, как свидетельствовало выбитое на ободе клеймо, в мастерской братьев Шапиро, и не где-нибудь, а в самом Лондоне. А приобрели, видать, в те времена, когда Гродненщина была под панской Польшей. Сормов сразу понял, крутнув несколько раз маховик, что через неделю после такой тренировки у него могут появиться приличные бицепсы. Такой бы тренажер на судно, а не разные там велоэргометры. Бедная теща, седьмой десяток лет ей приходится крутить этот маховик с детских лет. И Сормов про себя решил, что при первой возможности установит для сечкарни электромотор. Ему опять подумалось, какой же это тяжкий жребий - работать на земле.

Вечером теща снова предложила Сормову полную стопку с самогоном, он не отказался и выпил по традиции три. С устатку оно хорошо пошло. Потом поинтересовался у тещи, что на завтра планируется сделать по хозяйству, решив составить график работ. Оказалось, что выпал черед тещиной хате пасти коров, по-местному это называется «колейка». Поговорили с тещей о житье-бытье. Сормов, захмелев, стал живо интересоваться, выкопана ли совхозная картошка, хорош ли директор, можно ли выписать на тещу «Иностранную литературу», как жительнице села. Затем по телевизору пошел фильм «Рафферти», и когда героя, которого играл Джигарханян, взяли за вымогательство взятки, Сормов моментально заснул. Через минуту кто-то стал его будить. Он едва открыл глаза, долго не мог понять, чего от него хотят. Когда оклемался, то сообразил, что уже полшестого утра, пора, как напомнила теща, выгонять коров в поле. Сормов удивился, как же быстро ночь пролетела, ведь не успел глаз сомкнуть.

Хозяйка давно была на ногах, в хате весело потрескивала печь. На столе стояла бутылка из-под пива, доверху наполненная молоком, с затычкой из клочка газеты, рядом лежал кружок домашней колбасы, в литровой кружке с водой остывали сваренные яйца. Георгий спешно оделся, обулся в старые ботинки, хотя теща предложила ему резиновые сапоги. Но он посчитал, что в ботинках будет легче. От завтрака Сормов отказался, не привык есть в такой ранний час, да еще с похмелья. Толком он так и не проснулся, пока не вышел во двор. На другом конце улицы слышалось хоровое мычание буренок. Теща велела ему ждать, а сама пошла собирать стадо. Сормов остался ждать, взяв в руки легкую ореховую палку. Подошли первые коровы, за ними скорым шагом явилась теща. Из ближайших домов жители выгоняли свою скотину, и все стадо медленно направлялось по улице из деревни в поле. По пути некоторые коровы норовили забрести в огород или вдруг начинали скакать галопом. Новоявленному пастуху пришлось дать несколько стометровок, чтобы выдворить шкодливых коров из буряков.

Общими усилиями коров выгнали на пастбище. Теща объяснила основные правила пастушьей науки: не пускать коров на совхозный клевер, следить, чтобы они не забрели на свалку удобрений у межколхозного аэродрома, охранять личные сотки жителей деревни с молодыми посадками картошки. Вскоре к Сормову присоединилось еще два стада. Одно из них нагонял дедок, неестественно согнутый вперед в пояснице, обутый в большие кирзовые сапоги, а другим управлял здоровенный мужик лет сорока, в белой кепке. Деда звали Павлюком, а мужика — Иваном. Об этом Сормова информировала теща еще накануне.

Первым к нему подошел дед. В руках у него болталась сетка со свертком из газеты. Он был невысокого роста, а оттого, что ходил, перегнувшись в пояснице, казался еще меньше. Да еще старик имел на ногах бахилы сорок пятого размера. «Ну, что, зятек, дала тебе теща дорогая рупь на винко?» — поинтересовался дед. Сормов подумал, что дедок решил утра сообразить, и ответил на всякий случай: «А як же». Трояк лежал у него в кармане еще с приезда. Он решил, что сейчас его пошлют, как самого молодого, в магазин. Второй мужик не подходил, а непрестанно вышагивал на другом конце поля, подгоняя норовистых коров и вовсю поливая их по-матерному. Справившись с коровами, он раскрывал книгу, которую держал под мышкой, и читал на ходу. Рядом с ним бегала большая дворняга и громко лаяла в сторону соседей.

Дед стал выспрашивать у Сормова, кто да зачем, и при этом непрестанно посмеивался. Глаза его, сильно выцветшие, когда-то, видимо, были голубыми, а теперь слезились от утреннего холода. Он часто в разговоре добавлял что-то по-польски. Сормов рассказал, что ходит в море, дед, в свою очередь, доложил ему про сына, уехавшего в Донбасс работать на шахте. Старик часто многозначительно похмыкивал и продолжал перемежать свою речь присказками на польском языке. Сормов спросил, что, как видно, дед не забыл довоенный период, когда Гродненская область находилась в составе Польши. Павлюк в ответ прочитал стихотворение на польском языке, которое он, по его словам, выучил еще во втором классе церковно-приходской школы. С той поры, как прикинул Сормов, минуло лет восемьдесят. Коровы в это время начали движение с одного края поля на другой. С одной стороны от запретных зон их удерживали Георгий с дедом, а с другой мужик Иван, по-прежнему выдававший длинные тирады матюгами в адрес коров. Как он их только не поливал. Причем к коровам он обращался по именам хозяек. Если хозяйку звали Лиза, то корову Лизка. Некоторых коров величали в соответствии с должностью хозяйки или согласно фамилии хозяина. В стаде, оказывается, были Агрономча, Майорча и другие важные особы. Чего они только не наслушались в этот день про себя от Ивана. Когда он прекращал кричать то, что думает о каждой корове, то принимался за чтение книги Герцена «Былое и думы», извлекаемой из-за пазухи.

Вдруг Сормов заметил, что Павлюк что-то собирает с земли. Там недавно сжали рожь или пшеницу, а клочок почему-то оставили. Колосья уже полегли, и дед сокрушался, как можно так работать. Он бережно собрал все колоски в целлофановый пакет, что-то пшекая себе под нос. «Что, дедуля, при панах худо жилось?» — спросил Сормов. Дед Павлюк хмыкнул, но прямо не ответил. Вспомнил только, какие у него кони тогда были: сытые, гладкие, до города за полчаса могли домчать. А кто, мол, у пана работал хорошо, того хозяин особо не обижал, хочешь зерном заработанное забирай, хочешь злотыми. «Но пан-то жил в усадьбе, а вы - в бревенчатой хате?» — подковыривал старика Сормов. Дед сразу перевел разговор на другое. Раньше один управляющий был и за бухгалтера, и за бригадира, и за кассира, а сейчас в совхозной конторе человек двадцать сидят. Потом дед Павлюк показал на болотце в низине. Там сделали недавно дорогу, а водоотвод под дорогой проложить забыли. Место сырое, чуть дождь пошел — сразу появляется болото. При панах, заверил он, такого не случалось.

Сормов пожалел, что не послушался тещу и не надел сапог, и теперь у него ноги в ботинках от росы промокли и мерзли. Он бы с удовольствием натянул сейчас такие же, как у Павлюка, сапоги сорок пятого размера. Солнце только выползало из-за леса, и до тепла придется ждать не один час. А тут еще дед гнул свою линию, что и кирпич сейчас слабый, не то, что раньше был двойного обжига при панах, что и химией все потравили с самолетов, что и пашут сейчас лишь бы как на тракторах, с конем никак не сравнишь. Но главное, сокрушался дед Павлюк, почему сейчас бабы не поют, когда с поля возвращаются. Да и когда им петь, если погрузились гуртом в кузов грузовика, через пять минут - дома. Да и баб молодых в бригаде раз-два и обчелся. Только школу закончила, за чемоданчик и — в город. Там живи в свое удовольствие: ни буряков тебе не надо полоть, ни бульбу копать на борозде длиной в два километра, ни со скотиной возиться. Вот к нему, к Павлюку, сын с невесткой наедет раз в два года с Донбасса погостить на недельку, да и назад. Зато ездят на своей машине, денег куры не клюют. А к земле сына не тянет, под землю в шахту полез, и ничего — жизнью доволен. Сормов понял, что это и в его огород камешек дед бросил, мол, нагрянете раз в год по обещанию к теще, больше возьмете, чем дадите. Неожиданно дед Павлюк дико закричал: «Куда пошла, Майорча, холера ясна тебя!» Одна из коров, воспользовавшись невниманием пастухов, полным ходом двинула на зеленые озимые. За ней, как за магнитом, потянулось все стадо.

Павлюк в своих огромных сапогах резво кинулся наперерез, Сормов за ним. С другого фланга заходил мужик Иван, держа в руках герценовский том «Былое и думы» и нещадно поливая коров отборной, в три этажа, матерщиной. Ему вторил пес своим громким лаем. Когда отбили атаку коров на зеленя, дед Павлюк долго не мог выровнять дыхание, переходящее на свист. Георгий спросил, воевал ли он. Оказалось, его в 41-м мобилизовали вместе с Ёсиком, тестем Сормова, который умер два года назад. Они прошли всю войну саперами, закончили ее в Польше. И на хате Павлюка тоже висит красная жестяная звездочка, как и на других домах фронтовиков в этой деревне. Сормову невольно подумалось, что у деда Павлюка на многое есть право. И думать, и говорить, и делать так, как он считает. И он многого не требует, хотя теми же кирзовыми сапогами нормального размера могла бы его родная страна обеспечить. И это право у него уже не отнимешь до конца жизни, правда, качать свои права сполна этот деревенский фронтовик не научился.

Когда солнце стало закатываться за линию горизонта, Павлюк дал команду разворачивать стадо на сто восемьдесят градусов, брать курс на деревню. Да и коров уже не надо было подгонять. Они шли тяжелым шагом, покачивая круглыми боками, к видневшимся вдалеке хатам. Каждая из них несла полное вымя молока, на ходу призывно мычала, вытягивая морду в сторону жилья. Сормов шел с коровами в ногу, ощущая в душе незнакомое чувство сопричастности к этой простой сельской жизни. Пастухи едва поспевали за буренками, набиравшими полный ход. В этот вечер все в природе возвращалось на свои места. Коровы спешили в хлева к своим хозяйкам, чтобы отдать парное молоко и получить пару сочных буряков. Солнце, завершив свой дневной путь по небосклону, уходило теперь на заслуженный отдых до рассвета. Стуча палкой об асфальт, натруженным шагом шел дед Павлюк, которого еще ожидали дома дела по хозяйству, с которыми его жена не управится одна. Он ходил этим путем десятки лет, истоптал на нем не одну пару сапог, и каждый раз возвращался домой с тихой радостью.

В остальные дни пребывания у тещи Сормов занимался многими занятиями, которых на селе много и выполнять которые надобно изо дня в день. Он колол дрова, постигая эту науку с каждым новым суковатым поленом, подправлял покосившуюся изгородь, носил воду из колодца за двадцать метров, подстилал скотине, копал картошку, носил ее в мешке на горбу до погреба, цементировал пол в летней кухне, дергал сахарные буряки. Но, когда пришло время уезжать, Сормову стало ясно, что он не сделал и третьей части дел, которые ждали здесь рабочих рук. Требовалось еще засадить медный дрот каждому кабану в пятак, чтобы те не рыли землю в загоне. Он так и не успел повесить в хате новую люстру, которую давно купила теща. Надо было убрать хлам со двора, спилить старую, расколотую молнией сливу, установить поровней поваленную ветром телевизионную антенну. Все это, прикинул Сормов, невозможно было сделать и за месяц.

Теща провожала Сормова до автобусной остановки. В обратный путь она нагрузила его до отказа всякой деревенской снедью. Сормов с трудом волок раздутый чемодан и полную дорожную сумку, в душе досадуя на тещу за ее щедрость. День оказался воскресным. Народу на остановке толпилось много, и Сормову было неловко маячить с таким багажом. Автобус, забитый как бочка селедками, наконец, тронулся, и на остановке осталась одна теща в новой синей куртке. Рукава куртки казались коротковатыми, а может у тещи были слишком большие, словно мужские, руки. Они могли доить, рубить, сучить, вязать, прясть, копать, стряпать. Пальцы на них огрубели и заскорузли, потеряли былую гибкость, Они онемели бы от испуга, доведись им оказаться, к примеру, на клавишах рояля. Такое неожиданное сравнение вдруг пришло в голову Сормову при виде тещиных рук. Да и перстни с кольцами закочевряжились бы, предложи им разместиться на таких пальцах. Тещины руки привыкли быть в ходу, вечно заниматься работой. Без нее их начинало ломить и крутить, особенно перед ненастной погодой.

Внутри автобуса яблоку некуда было упасть. Люди ехали в райцентр одетыми, как на праздник. В салоне Сормов заметил деда Павлюка на сиденье для инвалидов и пассажиров с детьми. Он вышел на промежуточной остановке вместе с несколькими старухами в воскресных платках. Лицо Павлюка сияло румянцем, никогда не скажешь, что ему под девяносто лет. На окружающих он поглядывал с лукавинкой. Хотя он и признал Сормова, но поначалу и виду не показал. Только перед выходом из автобуса, когда Сормов оказался к нему ближе, дед спросил: «Покинул тещу дорогую?» Сормов в ответ только пожал плечами, мол, пора в родные края. Когда дед Павлюк с бабками вышел из автобуса, кто-то рядом с Сормовым проговорил: «В церкву бабы пошли, там сегодня батюшка службу правит...»

Пока автобус набивался новыми пассажирами, и шофер тут же обилечивал вошедших, Сормов наблюдал, как Павлюк, сильно нагнувшись вперед, в новых кирзовых сапогах, входил вместе со старушками в ворота небольшой сельской церкви. В руках он нес потрепанную дерматиновую сумку, на голове у него сидела суконная черная кепка. Он шел, перегнувшись в пояснице почти пополам, словно собирал на земле, как тогда в поле, когда они с Сормовым пасли коров, забытые колоски. Со стороны можно было подумать, будто старик Павлюк идет по улице и низко кланяется всем встречным людям, то ли здоровается с ними, то ли благодарит их за что-то.

 

ДАМА С "АНЧАРА"

Кто бы мог подумать, что после окончания мореходки, попав по распределению в престижное управление "Запрыбпромразведка", в первый свой рейс стажером начальника радиостанции я выйду на БМРТ "Анчар". Для начинающего стихотворца, успевшего тиснуть свои вирши в рыбацкой газете "Маяк", это казалось божьим знамением. Подходя по причалу рыбного порта к траулеру, я издали прочитал на его белой рулевой рубке полуметровые латинские буквы радиопозывного UNZA. На борту парохода красовалось поэтическое имя "Анчар".

В суматохе отхода никогда не узнаешь, с кем тебе придется пахать просторы Атлантики целых полгода. Народ только начинал притираться друг к другу. В море, когда проходили Датские проливы, шеф-начальник радиостанции отправил меня на подвахту. С напарником мне надлежало отстоять полночи на полубаке, отслеживая, не сиганет ли кто из команды за борт или, наоборот, не влезет ли к нам на борт какая-нибудь вражеская личность.

Естественно, после строгого инструктажа у первого помощника капитана я до рези в глазах глядел в даль. В самом узком месте пролива Зунд мой напарник по дозору, закутавшийся в телогрейку, сидел на кнехте и показал рукой в сторону датского побережья: "Вон там на скале замок Гамлета. Это тебе не точки-тире в эфир запускать. Тут вокруг одна поэзия, но никто, конечно, из наших прыгать к ним не станет. Родину не продают. Это я тебе как Пушкин заявляю…" Поначалу я подумал, что электромеханик по имени Лев просто перебрал на отходе и несет всякую чушь, хотя и занятную. Слишком много совпадений для одних суток: БМРТ с названием «Анчар», корабельный бог электричества, называющий себя Пушкиным.

На другой день, дежуря в радиорубке на частоте бедствия, я между делом полистал судовую роль. К своему удивлению вычитал, что электромеханик в самом деле значился в ней Пушкиным. В списке экипажа обнаружились и другие «пушкинские» изюминки. Красивую врачиху звали Натальей Николаевной. И, как по секрету успел меня просветить мой шеф, наш судовой Пушкин давно страдал от пока еще неразделенной любви к корабельной докторице. Не тайной на судне для всех было и то, что третьим в этом сентиментальном треугольнике состоял замполит Романов, полковник КГБ в отставке, хорошо сохранившийся для своих 50 лет и своей предыдущей должности. А докторша была и впрямь хороша: стройная блондинка, с точеными чертами лица, милым характером. Она являлась явным украшением для сурового морского быта, сложившегося в отсеках БМРТ «Анчар».

Видимо, еще в конторе замполит Романов заглянул в мое личное дело. Он сразу повесил на меня общественную нагрузку – выпускать судовую радиогазету. Для начинающего литератора, по его разумению, это самое подходящее занятие. Поразмыслив, я увидел в этом добрый знак и решил взять быка за рога. Какой писака откажется от дармового микрофона, да и будет чем занять свободное время. За ночь я написал рассказ и дал ему название «Тело». Сюжет был незатейлив. Герой молод, ему нравится соседка Ира, она к нему также неравнодушна. Однажды ее брат взял молодую парочку с собой в лес за грибами. В тесной кабине «Газика» он невольно ощущает ее молодое тело. И всю дорогу думает о том, как же таинство любви происходит в первый раз. И там, в лесу, ему, естественно, не до грибов. Как, впрочем, и ей. Ну, как тут было не заблудиться вдвоем, когда мысли об одном. Они, как следовало ожидать, заплутали в березовом лесу. А природа взяла свое и подарила им первоиспытание взаимных чувств. К утру легкий эротический рассказ был состряпан. И после новостей в СССР и мире я озвучил его в литературной странице радиогазеты «Анчар».

Едва прозвучал последний абзац «эротикуса», как бронированная дверь в трансляционную рубку затряслась от мощных ударов. Можно было подумать, что в нее ломятся немцы с автоматами. У меня даже мелькнула шальная мысль, может, судно захватили морские пираты, и надо держаться до последнего. Я для экипажа теперь последняя надежда на спасение, так как еще могу успеть дать в эфир сигнал «SOS”. Стуки в дверь отсека усиливались и сопровождались громкими криками на чистом русском и все про какую-то мать. Едва я повернул ключ, как в распахнутую дверь влетел замполит с выпученными глазами. «Почему без согласования выдаешь такое в эфир? Да я тебя сгною в береговой команде грузчиков», - заорал благим матом комиссар.

Он, оказывается, посчитал, что эротический рассказ плохо действует на экипаж и возбуждает низменные инстинкты. Я, как мог, стал оправдываться и прикидываться, что называется, пиджачком. Мол, не хотел вас тревожить с утра такой мелочью, отвлекать от дел особой важности. К тому же я знал, что утром замполит, по-простому «помпа», засел за составление шифровки на берег. Нам повстречался английский фрегат, спешивший к Канарским островам. По инструкции о каждом таком рандеву в открытом океане следовало давать шифровку в контору. Последний мой аргумент о том, что в рассказе нет ни мата, ни описания полового акта, только так – весеннее настроение, предчувствие большой любви, сыграл свою роль. «Ну, ладно, молодой мартовский кот, будем считать, что первый блин комом, но смотри у меня на будущее. Прежде, чем лезть в эфир со своей писаниной, показывай ее мне», - чуть остыл первый помощник.

Зато в салоне команды, когда я пришел на обед, меня встретил одобрительный гул: «Давай, стажер, продолжай свое «Тело», ждем еще чего-нибудь эдакого…» Однако с легкой эротикой пришлось погодить. Электромеханик Лев Пушкин неожиданно навязался ко мне в помощники. Он оказался фанатом своего великого однофамильца, читал без запинки главы из «Евгения Онегина», обалденно декламировал такие стихи Пушкина, о которых я и не слышал: "Делибаш", "Кобылица молодая", "Бесы", "Прелестница". В каждом номере радиогазеты он заимел свои двадцать минут времени на озвучивание Пушкина. Я так и назвал его рубрику: «Два Пушкина».

В середине рейса случился паралакс. Берег упорно не давал «Анчару» плановый заход в сенегальский порт Дакар. В экипаже пошло недовольство, началось брожение по каютам и в курилке на палубе. Капитан стал закручивать гайки, объявил судовым «диссидентам» за разговорчики по выговору и пригрозил урезать премию самым ретивым. Замполит ходил по судовым коридорам, демонстрируя свою полковничью выправку. А тут еще Лев Пушкин стал чудить. Я заметил, что репертуар читаемых им по судовой радиотрансляции стихов, судя по их названиям, приобрел явный политический уклон: «Заступники кнута и плети», «Страшно и скучно», «Не дай мне Бог сойти с ума».

В салоне команды после выхода радиогазеты мы с Пушкиным всякий раз находили понимание: «Так, мужики, правильный у вас репертуар, продолжайте в том же духе. Один Александр Сергеевич нас понимает, два века назад писал, а все и теперь актуально. Для конторы мы – чернь. Капитану тоже все до фени, у него для снятия стрессов представительского «Арарата» еще два ящика осталось…» Одна Наталья Николаевна оставалась лучом света и красоты в темном корабельном быте. Она излучала обаяние и чистоту в невыносимой корабельной обстановке. Докторша по-прежнему каждое утро выходила к народу с искусно уложенными в венец белокурыми прядями и казалась недоступной и недосягаемой. «Венценосная...», - всякий раз шептал ей вслед электромеханик Лев Пушкин. Возражать ему никто из экипажа не смел.

Когда в очередном выпуске радиогазеты прозвучало стихотворение Александра Сергеевича: «Во глубине сибирских руд», меня и электромеханика вызвал к себе на беседу судовой комиссар Романов. Разговор состоялся длинный: «Что делать с вами, ума не приложу». Замполита можно было понять. Вроде и придраться не к чему. Но по-своему он был прав: «Вот вы Пушкина озвучиваете. Только резонанс после ваших читок по радио в коллективе какой-то нехороший получается. Полрейса прошло, люди устали, а тут еще и заход в порт контора не дает. Повышенные соцобязательства выполнять управлению надо. А у вас в эфире одни призывы идут фактически к бунту, да еще под эгидой великого русского поэта. Эх, пушкиноведы, неподходящий сейчас момент. Взяли бы для чтения сказки про рыбака и золотую рыбку, про попа и его работника Балду. На худой конец дайте любовную лирику нашего классика».

От сантиментов комиссар перешел к более конкретным вещам: «Ведь на вас, дорогой товарищ Пушкин, мне по приходу домой придется писать характеристику. А вы перед выходом в рейс, говорят, перебрали лишку, ломились в каюту к судовому врачу. Юному редактору радиогазеты тоже надо понять, что это его первый рейс, вся жизнь впереди. Оказывается, вы - ловкий молодой человек. В ночь перед отходом, как мне доложили, привели на корабль двух девиц неизвестно какого поведения. Интересно, а как вы миновали проходную порта, охраняемую милицией? Одну, как я понимаю себе доставили, а вторую, выходит, - своему начальнику? Поймите же вы, наконец, что с этим не шутят. Вот мне один профессор из университета рассказывал. Что, когда космонавтов посылают на орбиту, то переговоры с ними земля ведет только по рекомендациям психологов-лингвистов. Иначе, одно неверное слово, и там, в космосе, с ними всякое может произойти. Так и у нас – рыбаков, мы – те же космонавты. Так что давайте конечно, в радиогазете Пушкина, если он так уж вам мил, но в меру, дозированно и адекватно форсмажорным обстоятельствам рейса…"

Советам первого помощника капитана пришлось внять. Шли 70-е годы. Из СССР выдворили Александра Солженицына. Покинув Америку, последние годы доживал в гостинице «Палас» на берегу Женевского озера Владимир Набоков, так и не получив возможности в последний раз увидеть Родину. При парткоме управления исправно функционировала комиссия по загранкадрам, отсеивая и отлучая от моря лиц, недостойных звания советского моряка. Поэтому мы с Львом Пушкиным поработали над репертуаром. Теперь по корабельным динамикам зазвучало спокойное пушкинское: «Цветок», «Собрание насекомых», «Я помню чудное мгновенье»…

А вскоре "Анчару" все-таки дали заход в инпорт Лас-Пальмас. Из увольнения на берег Лев Пушкин вернулся с букетом фантастических южных цветов, потратив на них свою кровную инвалюту. В черном костюме и белой рубашке он прошествовал с цветами прямо к каюте Натальи Николаевны. Его туда милостиво впустили. О чем там шел разговор, больше всех, конечно, хотелось знать замполиту Романову. Его лицо выражало суровую бдительность, но против цветов, как говорится, не попрёшь. А купить их самому замполиту было слабо. Однофамилец великого поэта ходил бенефициантом. Докторша похорошела еще больше. Со стены в кают-компании весело наблюдал за происходящим сам Александр Сергеевич, портрет которого соседствовал с Марксом и Лениным…

А на второй день стоянки в Лас-Пальмасе случился казус. Сойдя с трапа, Наталья Николаевна отошла в сторону от своей группы метров на двадцать и побеседовала с какими-то мужчинами. Это не осталось незамеченным. Увольняемые в инпорту по правилам распределялись по тройкам, покидать которые запрещалось. В конце рейса я как-то зашел в каюту замполита, надо было ознакомиться со своей характеристикой. Сергей Сергеич сидел за пишущей машинкой и быстро настукивал текст политического донесения. Судовая каюта – не комната, шагнул от двери – уперся в стол. Непроизвольно я подсмотрел текст на бумаге, которую сочинял Романов. Интересный, оказывается, рапорт в партком строчил комиссар. Из него следовало, что во время увольнения в западном порту судовой врач Н.Н. Горностаева оторвалась от группы и имела разговорный контакт с незнакомцами. Объяснительную по этому поводу она писать отказалась. И вообще во время всего рейса судовой врач провоцировала комсостав на внебрачные связи.

Выхватив одним взглядом главное в этой депеше, я остолбенел. Как можно, ведь эту женщину иначе как гением чистой красоты и назвать было нельзя. Что там еще было в этом пасквиле про нее, одному Богу известно, потому что замполит быстренько крутнул каретку пишущей машинки назад, скрывая напечатанный донос. Воистину, подлость человеческая не знает границ. Расписавшись под своей характеристикой, составленной Сергеем Сергеичем, я поскорее покинул его каюту. В пепельнице у него на столе лежал черный сгоревший листок из шифровального блокнота. На нем еще можно было увидеть четырехзначные колонки цифр. Превращенная в пепел спецбумага как-то дурно пахла.

Двадцать лет спустя мне довелось случайно обнаружить БМРТ «Анчар» на отстое у сорокового причала. Списанный для разделки на иголки, он ржавел у берега обезлюдевшим стальным островом и дожидался буксира, который оттащит его к месту разделки на металлолом. Я побродил по его опустевшим коридорам, вслушиваясь в корабельные скрипы, вздохи и стуки. В нем еще жили голоса прежних обитателей кают, а в межпалубном пространстве хранились судовые тайны, известные только этому кораблю с пушкинским названием, обозначающим древо пустыни.

Встретив как-то своего бывшего шефа-начальника рации, я узнал, что Лев Пушкин с БМРТ "Анчар" предложил однажды руку и сердце судовой эскулапше Наталье Николаевне, но получил отказ. К этому времени докторица-красавица нашла себе более надежного спутника жизни – капитана из Мурманска. Мне как-то приходилось сталкиваться с мурманчанами. Однажды их траулер пришвартовался рядом с нашим в Санта-Крусе. Когда они после обеда уходили в город, то трап между и судном и пирсом лежал горизонтально, было время отлива. Но вечером, когда мурмаши назад вернулись в дупель пьяные, судовой трап из-за прилива встал практически вертикально. И хоть бы один из них сыграл за борт, поднимаясь по таким опасным сходням с причала на палубу. Очень раскованными и крепкими запомнились мне эти ребята. Видать, и мурманский капитан был мужик не промах, коль сумел охмурить нашу прекрасную докторшу.

 

ВИЗИТЁРША

Живи как можешь,
раз нельзя как хочется.
Цецилий Стаций,
римский поэт и комедиограф

Дело было в прохладном месяце марте. Теплоход «Парижская коммуна» ошвартовался в шведском порту Мальмё накануне вечером. Накануне замполит Георгий Набатов выступил перед экипажем с политинформацией. Обрисовал порт Мальмё как мегаполис, культурный центр и курорт с чистейшим пляжем. Сообщил народу, что первое упоминание о городе датировано в церковных архивах аж 1270 годом. Добавил, что это шведская житница. А еще эта точка захода интересна тем, что в городе проживают представители 164 национальностей. Не преминул отметить, что фирменными блюдами горожан являются жареный гусь, яичный торт и копченый угорь. Матрос Самохвалов, как всегда, начал оригинальничать. Мол, а как там, в Мальмё, дела обстоят с ночной жизнью и развлечениями. После этого политинформация как-то смазалась. Первый помощник Набатов закруглил тему: «Вопрос, конечно, интересный. Кстати, танцплощадка в Мальмё самая крупная в Скандинавии, но нам туда не надо. К тому же самые красивые женщины живут в Калининграде и с нетерпением ждут нас». Не мог же он сказать, что вопрос идиотский. Да и всем хорошо известно, что правилами поведения советского моряка за границей ночные хождения членов экипажа в инпорту не предусмотрены.

Сразу с утра на сухогрузе началась привычная рутинная работа - плановая погрузка соевого шрота с пунктом назначения груза – Клайпеда. После разгрузки в литовском порту «коммунарам» предстоял короткий, но муторный переход в Калининград по неспокойной в это время года Балтике. Такое распоряжение получил радиограммой капитан сухогруза Полищук из управления Западного пароходства. Будничная жизнь экипажа в иностранном порту шла своим чередом. К судовому однообразию люди давно привыкли, не один год одним экипажем ходили на этом корабле и по личной инициативе списывались с борта на берег только по очень веским причинам или же по серьезному «залету». За место на пароходах Западного речного пароходства люди держались, как говорят, зубами. Все-таки не зря эти теплоходы типа «река-море» называли кораблями с «золотыми килями» - зарплаты вполне приличные, «плечо» переходов из порта в порт – короткое. В море болтались недолго, да и частые стоянки в иностранных портах давали экипажу приятный отдых для души и тела. Так и ходили счастливчики из ЗРП по морям, по волнам, сегодня - здесь, завтра - там.

Первому помощнику капитана Георгию Набатову полгода назад исполнилось всего лишь 30 лет. И сегодня у него с утра появилось хорошее настроение. Все-таки на улице весна, мартовская пора, пробуждение природы. Да и возвращение домой – это счастье, доступное только морякам. Он был белой вороной среди других замполитов – «черных» полковников – отставных кагэбистов. За плечами у него была только школа комсомольского функционера. И он прошел ее сполна, следуя по карьерной лестнице к должности флотского комиссара. Удивительно, как он преодолел всю эту сложную, полную коварных неожиданностей стезю. Комсомол давал в те времена человеку многое, но только если сам человек стремился идти вперед по всем направлениям. Главное – знать меру. Вот с этим делом у Набатова не все обстояло благополучно. Он не мог терпеть рутину и всегда искал приключений.

Один агитрейс на пропагандистcком катере Западного речного пароходства под названием «Москвич» чего стоил. Однажды секретарь комитета комсомола пароходства Георгий Набатов набрал команду из юмористов, сатириков, девчонок из диско-балета «Вояж» от ДК вагонзавода и вышел с миссионерскими целями в агитпоход вверх по реке Прегель просвещать прибрежных аборигенов. Дивы-танцовщицы подобрались шикарные, статные, в полупрозрачных нарядах. На первом же выступлении в селе перед отрядом мелиораторов, прокладывавших осушительные каналы и получивших после обеда аванс, был полный аншлаг. Захмелевшие строители, обалдев от невиданной красоты диско-балерин, дикой ордой полезли на сцену. Пришлось всей труппе срочно ретироваться и бежать полуодетыми по камышам к теплоходу, в авральном порядке рубить причальные концы. Поэтому первоначальная идея Набатова еще выступить и в тюрьме «Семерка» для особо опасных преступников в городе Гвардейске, который находился выше по течению реки, как-то угасла сама собой.

Тогда его чуть было не сняли с должности секретаря комитета ВЛКСМ пароходства по «телеге», поступившей от заведующего парткабинетом Сафрончука. Деду было под семьдесят лет, и старая большевицкая закалка не позволила ему пройти мимо таких безобразий. К счастью, все обошлось, в Октябрьском райкоме комсомола города Калининграда Георгия Набатова лишь пожурили по-отечески. Мол, либеральничай, но знай меру во всем: в пьянке, в бабах и в свободомыслии. Ему многое прощалось. Если раньше в Западном речном пароходстве комсомольская жизнь напоминала болото, то при Набатове она забила ключом. За короткий срок новый молодежный лидер смог зарекомендовать себя с прекрасной стороны. Организовал лучший в городе районный комсомольский оперотряд. Собранная им команда для участия в телевикторине «1000 вопрос об океане» заняла призовое место. На туристических слетах команда пароходства постоянно выходила в победители. А какие дискотеки он закручивал для молодежи в плавучем кафе «Алые паруса», стоявшем на якоре в центре города на Прегеле. И, что немаловажно, Набатов обеспечивал хороший рост рядов в комсомольской и партийной организации. Дело дошло до того, что он вовлек в комсомол 25-пятилетних грузчиков со склада речного порта. Редкий в истории пароходства случай, когда, будучи комсоргом, Набатов вошел в состав парткома. И почти год был и.о. секретаря парткома, пока партайгеноссе тяжело болел.

Набатов сидел в своей каюте за столиком и мучительно собирал силы для неприятного, муторного, но обязательного дела. По долгу службы ему следовало приступить к составлению рейсового отчета о производственной и политико-воспитательной работе за 1 квартал 1985 года. Ежерейсовый отчет – дело святое. Один экземпляр такого труда с пустыми графами заранее вручался перед рейсом каждому замполиту в виде амбарной книги с официальным титулом «Министерство речного флота РСФСР. Западное пароходство». С грифом «Для служебного пользования». Этот «талмуд» значился под № 000352. Отчет по инструкции составлялся за двумя подписями – капитана и его первого помощника. Имелась пояснительная записка, которая наставляла, как готовить отчет. Первым делом там отражалась производственная деятельность экипажа. Потом надо было расписать организацию соцсоревнования и ход выполнения принятых соцобязательств. Нельзя было забыть про техническую учебу и военно-морскую подготовку. Отдельные разделы посвящался оргпартработе, идеологической, общественно-массовой деятельности и политпросвещению команды теплохода.

И еще требовалось сообщить о работе в рейсе по изучению таможенных правил и норм поведения советского моряка за границей, особо остановиться на контроле за количеством вещей, приобретенных членами экипажа за границей, об организации увольнений членов экипажа с борта судна на берег, про их характерные встречи с иностранцами на судне. Но и это еще не все. А интернациональная работа, а обеспеченность экипажа контрпропагандистской литературой на иностранном языке, кинофильмами, сувенирами. А впечатления членов команды об увиденном за рубежом. А любые высказывания иностранцев при контактах об СССР и советских людях. А установление партнерских связей с портовыми отделениями обществ дружбы, другими организациями. На основании наблюдений о капиталистической действительности замполит обязан был сделать свои выводы. Завершить отчет полагалось краткими характеристиками на моряков с отражением моральных качеств, отличий характера, политической зрелости, знания дела, а для комсостава – отметить наличие способности управлять людьми. Эх, тяжела доля комиссарская, кручинился Набатов. Кому нужна вся эта писанина, одуреть можно от такой галиматьи. Что со мной будет к 50 годам при такой работе и представить страшно.

Этой ночью, накануне захода в шведский порт, ему приснился удивительный сон, и главное – цветной. Картинка сновидения была детальна и красочна: он стоял у залива с прозрачной голубоватой водой, местами облагороженной белыми лилиями, и красиво окаймленной вдоль берега зелёным частоколом тростника. И вдруг, на водной глади показалась пара белых лебедей. Гусак затейливо ухаживал за лебедушкой. Какие только водные пируэты самец не выделывал вокруг нее. Полная райская идиллия со всеми проявлениями любви и нежности. Людям бы поучиться у этих красивых птиц во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной. Но неожиданно ухажер взгромоздился на даму сердца, за пять секунд сделал свое дело и, как ни в чем не бывало, отчалил в другую сторону важным крейсером. Через три минуты его и след простыл. Даже в щечку не поцеловал подругу паразит, мужлан. Так сказочно все началось и такой прозой закончилось. Набатов вроде как поначалу расстроился, вспомнив сновидение, а потом посмеялся над собой. Се ля ви, и тебе ли, помполиту, этого не знать.

Жизнь на теплоходе у причальной стенки шла по строгому судовому распорядку. Те, кто был свободен от вахты, ушли в увольнение на берег. Горбачевская вольница, перестройка перестройкой, но почему-то в город по-прежнему ходить можно было только тройкой. У кэпа Георгия Ивановича Полищука в это время должен был начаться адмиральский час. После перенесенного инфаркта мастер каждый день совершал трехкилометровую прогулку по палубе, накручивая большие круги вокруг крышек трюмов. А затем командиру полагался обязательный сон. И тут к Набатову постучали в дверь, вошел вахтенный матрос Ястребов: «Георгий Иванович, вас к капитану просят зайти».

Мастер, как часто зовут на сухогрузах капитанов, был явно взволнован: «Слушай, Жора, тут какая-то фифа пожаловала, говорит, что по культурным связям с моряками». Кэп явно нервничал, гостья ломала его твердый график с непременным послеобеденным сном. «Тезка, в общем действуй, получи бутылку «Арарата» и палку сервелата, - выделил из своих представительских запасов капитан, - иди, занимайся по своему профилю, сам знаешь, как я не люблю этих визитеров». И в самом деле - все иностранцы для капитана, коренного одессита, значились «немчиками», которых он терпеть не мог. Набатов, не ожидавший такой щедрости от начальника, послушно кивнул: «Лады, Георгий Иваныч, встретим, как положено». Уже на выходе капитан остановил его: «Погодь, вот еще коробку конфет возьми, все-таки баба пришла». В коридоре Набатов, конечно, чертыхнулся: «Наверное, какая-нибудь бабулька – божий одуванчик в буклях приперлась из Армии спасения мореманов по наши заблудшие души. Любят в Швеции плодить подобные организации».

Когда замполит вышел к трапу, то увидел стоявший у борта теплохода серебристый «Мерседес». Рядом, как на обложке журнала, красовалась его обладательница в мутоновой шубке. «Ни хрена себе бабулька, тут такая мамзель пожаловала», - отчего-то заволновался Набатов. «Рыжая синеглазая бестия, яркая представительница стаи ночных бабочек, - дал незнакомке первоначальную оценку Георгий. Прикрываются, понимаешь, всякими спасительными миссиями для моряков, завлекая для начала пивом и биллиардом».

- Здравствуйте! Я – первый помощник капитана Георгий Набатов. Вы к кому? С какой целью, мадам?

- К вам, конечно, уважаемый комиссар, хотела бы побывать на территории Родины. Я – ваша соотечественница, тем более, что все мы на этой земле братья и сестры. Зовут меня Инесса, фамилия Бертельман. Я представляю гуманитарную миссию для моряков. Правда, я только начинающая сотрудница и хочу попробовать себя в этой роли.

Так, успел прокрутить ситуацию в мозгах, Набатов, наверняка из религиозной антисоветской организации, типа каких-нибудь иеговистов. Вот тебе, первый помощник, и настоящая практическая работа. Начинай со всей мощью свою контрпропаганду. Того и гляди, устроит тебе эта птичка провокацию, грехов не оберешься. Подкинет на судно подрывную литературку, как пить дать, эта рыжая мартовская кошка.

- Мы так и будем вести наш диалог на холодном ветру, товарищ

Набатов?

- Пардон, госпожа Бертельман, просто вы так внезапно пожаловали к

нам, честно говоря, мы не ожидали такого сюрприза. Пройдемте, пожалуйста, на борт.

Набатов провел посетительницу с нижней палубы наверх по коридору наверх к себе в каюту.

Гостья сморщила красивый носик:

- Да, тесновато у вас тут, конечно, но, как известно, в тесноте да не в обиде.

- Позвольте вашу шубку, сами видите, каюта у меня не люкс, но законы гостеприимства - прежде всего. Присаживайтесь на диванчик. Так, от чего вы спасаете моряков?

- От одиночества, от хандры, от депрессии. У нас в интерклубе хорошие условия, есть бассейн, биллиард, спортивные тренажеры. Могу прямо сейчас группу моряков туда отвезти.

- И это все бесплатно?

- Конечно, шведское правительство субсидирует нашу благородную

деятельность.

- Да, сказочное предложение, жаль, что вечером мы покидаем порт. А так бы обязательно побывали у вас, в этой самой миссии.

Перед Набатовым сидела красивая женщина, кровь с молоком, и, как ему показалось, ее слова были искренними, без задней мысли. Только большие глаза гостьи показались Набатову чересчур холодноватыми. С другой стороны, это вполне нормально для голубого цвета. Те же полевые васильки тоже, казалось бы, голубые, но все-таки есть в них какая-то теплота, отметил про себя Георгий. А тут такие красивые, но прохладные женские глаза. Наверное, что-то у нее в жизни не так, чего-то ей не хватает.

- Ну, что же мы, как-то не по-русски, - тут же засуетился Набатов, - одну минутку, я сейчас столик организую. Будьте как дома. Вы можете разуться, а то в сапогах не совсем удобно, вот вам тапочки, совсем новенькие.

- Что вы, что вы, Георгий, я же ненадолго, если бы я знала, то с собой бы тоже кое-что прихватила. Но решила, что первый визит вежливости пройдет суховато. У вас же вся жизнь по инструкции. На других судах меня как-то суховато принимали.

- На будущее советую, когда идете к нам, ничего с собой брать не надо, у нас, как в Греции, есть все. Вот хороший коньяк «Арарат», вот сервелатик, вот конфеты на десертик.

- А где сейчас ваш капитан? Я бы хотела тоже с ним встретиться.

- Сожалею, но наш мастер, так на нашем торговом флоте чаще именуют

капитана, полночи на мостике провел. Он просил меня извиниться перед вами, неважно себя чувствует. Трудный переход был, штормило. А капитан у нас -ветеран флота, годы, сами понимаете, свое берут. Зато я полностью к вашим услугам. Ну, давайте, за знакомство!

Коньячок, бутылку которого открыл Набатов, попался отменный. Через полчаса он и гостья почувствовали себя старыми знакомыми.

- Вы не поверите, Инесса, мне кажется, что я вас знаю сто лет, хотя

если быть совсем точным, то лет двадцать уж наверняка. Ведь нам еще до ста очень далеко.

- А вы довольно контактный человек, хотя, понимаю, что для замполита

это абсолютно необходимое качество. Может, вас специально учили этому на курсах?

- Учили, конечно, но дело, мне кажется, в другом. Просто вы тоже коммуникабельный человек. Из вас бы получилась хорошая разведчица. Получается, рыбак рыбака видит издалека, хотя в нашем случае не рыбака, а рыбачку. Кстати, о себе вы мало пока что рассказали.

- А что тут рассказывать? Окончила филологический факультет университета, работала переводчицей. Встретила по жизни инженера из Швеции, он у нас в Воронеже занимался поставками сельхозтехники. Втюрился в меня швед без памяти и сделал предложение. Долго раздумывать я не стала, появилась возможность изменить жизнь. Люди не бегут оттуда, где хорошо. Как говорят, рыба ищет, где глубже. Вот уже пятый год живу за границей, получила шведское гражданство. Сейчас с уверенностью могу сказать – за морем не всё так, как это мне представлялось до переезда за бугор. Видно нет рая на этой земле. Порой я чувствую себя никем в этой чужой стране, не поверите, даже хочется завыть волчицей от осознания своего одиночества. И так хочется иногда чего-то родного. Муж постоянно в командировках, я часто остаюсь дома одна, знакомых у нашей семьи мало. Здесь все живут слишком замкнуто. Вот через пролив в Дании люди более раскованные. Вам со стороны, конечно, этого не понять.

Набатову искренне стало жаль эту молодую цветущую женщину. Вряд ли она пыталась изобразить ностальгирующую соотечественницу. Видно, в самом деле красотку припекло на чужбине. В то же время с ним начало твориться что-то несусветное. Георгия после третьей рюмки просто понесло, с каждой минутой ему все сильней хотелось близости с этим прекрасным созданием. Он элементарно возбудился как нормальное животное со здоровым инстинктом. Хотя чему удивляться, все естественно и натурально, уже месяц как экипаж в рейсе без женщин и береговых утех.

- А давайте выпьем на брудершафт! Я думаю пора перейти на «ты», все же не чужие мы с вами здесь, вдали от Отечества, - вдруг предложила гостья.

«Ага, - сразу протрезвел Набатов, - вот оно начинается, явная провокация». Но через минуту все его молодое естество выдало простое решение: «Да гори оно все синим пламенем. Когда еще представится такой случай. Она молодая. Я – молодой. Мы словно созданы друг для друга».

- Георгий, ты что-то задумался? Смотришь на меня, как комиссар Фурманов на Анку, прости за сравнение.

- Может, я и не профессиональный психолог, но мне кажется, Инесса,

что наши мысли и желания совпадают?

Дикий инстинкт не мог обманывать Набатова. В глазах Инессы загорелись какие-то странные огоньки. Они как маячные сине-зеленые огни давали команду кораблю на вход в порт. Бутылка коньяка опустела больше, чем наполовину. Вдруг, он почувствовал, как ее ножка, словно белочка по веточкам, заскользила по его ноге все выше и выше. И тут Набатов сорвался, его правая рука машинально оказалась у Инессы между тугих, с бархатной кожей, бедер. Он явно почувствовал эту бархатистость сквозь капрон чулок. Ему вдруг вспомнились стихи Олжаса Сулейменова и он прочитал их Инессе: «Она обнажилась, легла под светильник. Свет жадно хватался, ласкал, но она не пустила ни блика в межбедрие…»

- Мне нравится такая поэзия…, - отозвалась Инесса

- Кстати, Сулейменов еще тот половой хулиган был в 30 лет, - высказал свою осведомленность Набатов, - а теперь посол Казахстана в Великобритании.

- Ты тоже, Георгий, пишешь?

- Да, но я работаю штучно, не могу, как некоторые, писать километрами.

- А у тебя чуткие руки, как у мануального терапевта, сделала комплимент Инесса.

- Когда встречаешься работать с таким редкоземельным созданием, как ты, приходит настоящее вдохновение. Инесса, может, это все банально звучит, но сейчас все именно так.

В какое-то мгновение Набатов опомнился, а вдруг сейчас кто-нибудь придет к нему в каюту. Он стремительно встал и закрыл дверь на ключ. И сразу успокоился, да и кто в это время придет, когда все в городе. Капитан спит, матрос прикован инструкцией к трапу, вахтенный механик наверняка саморемонтом двигателя занимается. К тому же обязательно постучат, а уж он найдется, что ответить. Все-таки он при исполнении служебных обязанностей, и нечего тут всяким шляться и мешать ему.

- Инесса, ты просто чудо, сказка, наваждение…

- Продолжай, продолжай, мне такое давно никто не говорил в этой чужой и холодной стране…

Инесса смотрела на него шальными голубыми глазами, и только за этот ее взгляд можно было пойти на нарушения любых правил и норм. В голове Георгия мелькали несуразные мысли: «Чулки – это даже оригинально, у нас во всем Союзе все женщины повально ходят в колготках. А тут такая мелочь дамского туалета, а так сильно заводит». Настал момент, когда Набатовых в каюте оказалось двое. Один – шебутной, рисковый молодой мужик, другой – флотский комиссар с уздой условностей и догм. Ограничений для него было много: моральный кодекс строителя коммунизма, партийный устав, правила поведения советского моряка за рубежом. И кто как не он написал лучшее на курсах первых помощников эссе в Ленинградском институте водного транспорта «Нравственные принципы коммуниста»? Где же ты настоящий, Жора?

Набатов извлек Инессу из-за стола, поднял на руки и опустил в корабельную койку. В близости Инесса оказалась страстной «певуньей», ее стоны действовали на него как допинг: « Жора!.., Ж-о-ра!.. О-о-о…, Жо-р-а-а-а!...»

- Тише, дорогая, стихни, stop talking, мы же здесь не одни…»

Он снова и снова находил ее теплые, мягкие губы, бесконечными поцелуями приглушая ее восклицания. Набатов искренне импровизировал с ее именем: «Инессенция! Инессита!»

- Ах, какой ты сильный, Итенька, - закрыв глаза, вдруг чувственно прошептала Инесса.

В эмоциональной горячке Набатов даже не обратил внимания на незнакомое слово «Итенька». Мало ли что даме пригрезилось в такой обстановке. Теперь между ними не оставалось ничего, что бы их смущало или делало неловкими. Это был полет на другую планету, но рано или поздно они должны были с нее вернуться. Но это потом, а пока они вместе - в полете.

Инесса казалась ему прекрасным ангелом. Визитерша, в чем мать родила, сидела в корабельной люльке и вовсе не спешила ее покидать. Она стала главным украшением судовой каюты. Это был великолепный натюрморт.

-Ты меня раздевал, а теперь повтори все в обратном порядке, - сказала она ему.

- Ну, не капризничай, Инессита, давай по порядку, сначала трусики, потом чулочки. И сама, сама, ты ведь не маленькая. А вот еще юбочку не забудь, а теперь - сапожки. Слушай, прекрасная соотечественница, а где же твоя вторая сережка? Сейчас поищем. О, вот же она, закатилась под подушку. Хорошо, что цепочка не порвалась. Добрый знак. Ты должна сойти на берег такой же, какой поднялась на борт, без потерь и сожалений. Нам чужого не надо.

- Фу, какой ты меркантильный, а еще поэт. Кстати, есть такая примета, если женщина в постели потеряет серьгу, то у нее впоследствии обязательно рождается девочка. Георгий, ты постоянно меняешься, как хамелеон, еще недавно ты был совсем другим, таким нежным и ласковым. А теперь противный.

- Ну-ну, дорогая гостья, за пару часов знакомства мы многое успели, теперь не хватало поссориться. Кстати, хочешь экспромт: «Нас познакомила усталость». Хотя, признаюсь, эти строки написал не я, а один мой знакомый офицер-поэт Виктор Швецов. Я даже ему тогда позавидовал: какая точность в оценке состояния мужчины и женщины после апогея интимной близости.

- Георгий, так что между нами было? Любовь с первого взгляда? Физическое влечение? Сексуальная вспышка? Чувственная искра? Надеюсь, ты напишешь стихи об этом?

- Если рассуждать со служебной точки зрения, то, наверное, для меня это было короткое замыкание в мозгах. Но прекрасное и неповторимое. Нас притянуло друг к другу, как два разнополярных заряда, силою наших темпераментов в тысячу ватт.

- На Западе это называют «квики».

- Не понял?

- Ну, это очень быстрый, жаркий, страстный секс, сжатое время - это допинг для обоих партнеров. Особенно для меня. У нас с мужем это в принципе невозможно. Родители его воспитывали в духе подчинения рациональности, здравому смыслу, строгой последовательности. Эмоциональность у них в семье не считалась большим достоинством. Напротив, спонтанное проявление чувств, даже сейчас, после пяти лет совместной супружеской жизни моей «половинкой» воспринимается, как беспорядок и потеря контроля. Но это отдельная история.

- Знаешь, философ Кант считал, что половое влечение – это величайшее чувственное наслаждение, которое не имеет ничего общего с моральной любовью.

- Георгий, я тоже не лыком шита, у меня ведь диплом филолога. Поэтому кое-что помню из трудов кёнигсбергского гения. Кажется, он говорил, что мужчина не может испытывать удовольствия от жизни без женщины, а женщина не может удовлетворить свои потребности, помимо мужчины.

- Что-то мы глубоко уходим куда-то в философию.

-Да, ты прав. Кстати, а кто ты по знаку Зодиака? Я – Рыба.

- О, Инесса, я - страшный человек, по знаку Зодиака – я Лев, по китайскому гороскопу – Дракон. К тому же в моих венах, кроме русской и белорусской, течет и цыганская кровь.

- Я в этом только что убедилась. Если бы ты знал, как мне хочется остаться тут еще. Так не хочется возвращаться туда, где есть все, но нет страсти, хотя бы мимолетной. Я тебе все говорю искренне, от души, чтобы ты меня понимал. Не думай, что захмелевшая дамочка решила тебе вдруг исповедаться. Просто как-то сразу нахлынуло что-то необъяснимое и желанное огромной волной. И я с нею не справилась, ты меня увлек за собой в прибой страсти.

- Мы просто не смогли устоять перед цунами молодости. По крайней мере, у меня точно кровь в венах взбунтовалась.

- Если честно, то обычно все женщины в таких случаях бояться залететь. А я как раз этого хочу. И мне кажется, что это случилось.

- Ты шутишь, Инесса? Я, выходит, участник планового эксперимента? Как-то все чересчур прозаично выходит, слишком по-деловому. У тебя был четкий план?

- Да, какой там план. В первые годы, которые мы с мужем прожили вместе, у нас всё было просто отлично. А в последнее время - он не понимает меня, я не могу понять его, начались ссоры на пустом месте. Я чувствую, что стала слишком нервной и вспыльчивой. Меня даже зачастую раздражать то, как и что он делает, как ест, как ходит. Иногда доходит до того, что мне просто противны его прикосновения, даже когда он что-то рассказывает, мне хочется уйти, лишь бы его не слышать... Я не знаю, что со мной происходит...

- А если ты слишком все усложняешь? Чужая страна, чужие лица, чужой образ жизни?

- Не могу понять - в чем тут причина? Иной раз думаю, неужели это

конец, и дальше - развод? Но я не хочу его терять... Может быть, все это происходит только из-за того, что у нас до сих пор нет детей? С точки зрения медицины у нас всё в порядке, причины могут быть только психологического плана - что-то в моем подсознании не дает этому случиться… Природа чувств очень сложна.

- Вся проблема в том, что ты здесь одна. Будь у тебя ребенок, жизнь

пошла бы по-другому?

- Он вот-вот вернется из командировки. Так что по срокам может все

совпасть, не будет поводов для подозрений. Ты должен понять, Георгий, это обычная практика, кто-то предпочитает искусственное оплодотворение, кто-то – натуральное соитие... Я – сторонница природного начала… Но поверь, никакого расчета у меня не было, когда я пришла сюда. Мы просто оба не совладали с чувствами. Так бывает.

- Да, сон, как говорится, в руку. Ведь бытует мнение, что с четверга

на пятницу сны обычно сбываются.

- Ты о чем это, Георгий?

- Представляешь, именно этой ночью мне приснилась пара лебедей,

которые, как бы это выразиться, занимались любовью. Сначала у них все было красиво и романтично. Потом все завершилось простым сексом, если можно так сказать об этих прекрасных птицах.

- Весна, мой дорогой комиссар. Не зря об этой поре люди говорят:

щепка на щепку лезет.

- Наверное, любовь весной бывает наиболее сильной. Между прочим,

что касается птичьей любви. По сравнению с лебедями, самая красивая любовь у голубей. Я в юности был голубятником и насмотрелся этой красоты на гребнях старых кенигсбергских черепичных крыш. Это самое частое место летных голубей николаевской породы, которое они выбирают для любви.

= Надеюсь, у нас вышло так же…

- Если у меня все-таки родится девочка, я назову ее Виталией, Витой…

Я давно об этом думаю и мечтаю. В переводе с латыни это имя означает «Жизненная». Вита – это жизнь! Моя жизнь – и прошлая, и будущая... И твоя, кстати, тоже, если все произойдет.

- Прекрасное имя.

- Ну, вот видишь, о главном мы договорились.

- Инесса, увы, но мы вернулись с небес на землю. Тебе, наверное, пора домой. А у меня, сама понимаешь, служба. Я хочу тебе сделать подарок. Калининградский сувенир, в Воронеже или Швеции такого нет. Вот видишь - кусок янтаря с маленькой стрекозой. Она летала в лесу миллионы лет назад, порхала, пикировала вниз к ярким цветам, радовалась жизни, пока не присела на сосновую кору под струйку древесного сока.

- Ты хочешь сказать, что я, как эта стрекоза, попала в плен

чужеродной смолы. Может быть, оно так и есть.

- Инесса, возможно, я покажусь тебе высокопарным, но отныне и ты в моих мыслях навсегда застыла прекрасным мгновением. Я всегда буду помнить тебя красивой, свободной и неповторимой пришелицей. Ведь все, что между нами произошло, нельзя назвать обычной земной историей. В этом есть что-то внеземное, необъяснимое и божественное. Знаешь, экспромт у меня все же родился. Послушай: «Мы с тобою, конечно, расстанемся, потому что случайная связь, только где-то на сердце останется до конца эта чудная грязь…»

- Мне кажется, ты как поэт подаешь надежды и далеко пойдешь. Это я тебе говорю как профессиональный лингвист. Хотя как-то странно, замполит и лирик в одном лице. Все равно, что самогон и коньяк в одном стакане.

Вдруг за дверью раздался непонятный звук, в коридоре явно кто-то был. Набатов подошел к двери, осторожно повернул ключ и открыл каюту. На пороге радостно помахивал хвостом судовой пес Дик. Он сразу стал крутиться вокруг ног Инессы, принюхиваясь к незнакомым запахам. Духи «Шанель № 5», видимо, не очень-то пришлись ему по вкусу. Его больше притягивал запах сервелата на столе. «Дик, на место, - прикрикнул Набатов, - на, получи свою колбасную долю и сматывайся отсюда». Пес с куском деликатеса мгновенно исчез из каюты.

- Какой он милый. Весь мир нам сейчас кажется прекрасным. Но ты

прав, мне пора возвращаться на берег, а тебе продолжать вахту. А так не хочется, если бы ты только знал.

- Инесса, извини, но хочу спросить, ты часто ходишь по советским

судам?

- Ты хочешь, чтобы я дала тебе пощечину? Нет, это мой первый

визит, не считая дежурных диалогов у трапа других пароходов. И все, что здесь случилось, я и сама не могу себе объяснить. Я вижу, ты меня уже ревнуешь к кому-то?

- Прости…И еще один вопрос. Что означает слово «Итенька»? Ты его

неожиданно произнесла недавно с большим чувством. Туманный взгляд синих глаз Инессы на мгновение полыхнул огнем и погас. Она медленно пожала плечами.

- Все просто. Это мой парень, первая любовь. Да, сейчас об этом и

говорить бессмысленно. Прошло столько времени и не хочется ворошить старое. Он остался в той прошлой жизни. Нет его. А на причале, когда я стояла у трапа, и впервые издалека увидела тебя, то поразилась вашему сходству и была почти уверена в том, что это он, неведомо какими судьбами, оказался в наших краях. Понимаешь, что я пережила за эти несколько минут?

- Понимаю. Нет проблем.

- Только уже ничего нельзя вернуть назад или изменить… А жить надо! Не пойми меня неправильно – я не жалуюсь. Констатирую!

- Прости, я начинаю ощущать себя священником на исповеди.

- И все-таки, Георгий, что ты думаешь о нашей встрече, если откровенно?

Помнишь, первая советская женщина-посол Александра Коллонтай утверждала, что любовь - буржуазный анахронизм, а переспать для мужчины и женщины должно быть так же просто, как выпить стакан воды? Кстати, ты женат?

- Если прикинуться дипломатом, то я мог бы ответить - no comments.

Но я думаю, что ты и сама понимаешь, у нас не принято ходить в холостяках до 30 лет. Но если ты имеешь в виду будущие последствия нашей встречи, то я пока не в состоянии осмыслить весь масштаб случившегося с нами…

- Ты опять влез в свой служебный мундир замполита, как улитка в

свою скорлупу. Успокойся, должно пройти время, чтобы о чем-то говорить конкретно, если в самом деле мы соединились по-настоящему. Будь уверен, настанет срок, и я сообщу в ваш партком всю правду о нас… Шучу, конечно.

- Да, в такую историю я еще не попадал. И все не так просто, по крайней мере, для меня.

- Георгий, я тебя никогда не забуду и надеюсь, что Бог снова сведет нас когда-нибудь вдвоем. Или наоборот, этого не случится никогда…

Набатов проводил Инессу по трапу на берег, довел до автомобиля, крепко пожал ей руку на прощание и даже не поцеловал. Матрос Ястребов сопровождал шведку восторженным взглядом: «Ах, какая женщина, мне б такую!..» В душе он, наверное, потешался над замполитом, мол, к нам бы в матросскую каюту такую даму, мы бы сообразили, как с ней обойтись. А у комиссара одно на уме, решения партии – в жизнь. Серебристый «Мерседес» с Инессой за рулём резко рванул с места и умчался в сторону города. Единственное, что успел заметить Набатов, ее изменившиеся глаза. Это были васильковые глаза, наполненные светом весны, совсем не такие, с какими она пришла на пароход. Да, март сильно меняет женщин, отметил про себя Набатов.

Поздно вечером Георгий сел за написание отчета о рейсе. Недопустимы, наставлял автор образца сего документа, неискренность, замазывание недостатков при подготовке отчета. Только ведь, если все написать, что произошло в этом рейсе, кто же поверит самому молодому в пароходстве замполиту, члену парткома и профкома – надежде идеологических кадров. Так ведь могут и диагноз соответствующий быстренько по медицинской линии поставить. Типа не выдержала неокрепшая душа первых впечатлений о загранице. Не по Сеньке флотская комиссарская фуражка оказалась.

Набатов всегда тяжело переживал прощания с женщинами. Он легко сходился с теми из них, которые были предназначены для него, но мучительно переносил тот час, когда приходилось с ними расставаться. Одноклассница Татьяна, литовка Бируте, студентка Марина, свидетельница со свадьбы друга Валентина, - каждой из них он был благодарен за те мгновения любви, что полыхнули настоящим заревом в его душе. Только на вопрос о том, почему он не связал свою жизнь ни с одной из них, он и сам не находил ответа. Каждая новая встреча потом заслоняла предыдущую, новизна чувств увлекала каким-то колдовством и уводила в новый порт приписки.

И вот надо же – попал в такой переплет, когда не знаешь, то ли радоваться, то ли ждать сюрприза. В очередной раз Георгий Набатов прокручивал в воспоминаниях время, проведенное с Инессой. «Бляха муха, а ведь меня элементарно использовали! – разволновался он, - надо же, меня – Жору Набатова, рубаху-парня, мачо, сделали четвертым углом в шведском любовном треугольнике».

Но, как ни странно, первое чувство раздражения, возникшее от этой тухлой мыслишки, не переросло у Набатова в расхожую словоформу - «все бабы - суки». Что-то в глубине его души по-новому приятно затеплилось, А ведь права соотечественница Инесса, только женщина может найти тот один-единственный верный вариант, который поможет ей выйти из сложной жизненной ситуации. «Живи, как можешь, раз нельзя как хочется, – себе под нос пробормотал помполит ранее где-то им услышанную сентенцию. «Выходит, Жора, ты, как библейский Адам, - мучил себя самоанализом Набатов, - получил этот урок познания жизни от рыжеволосой соотечественницы, которая из всех сил старается стать хозяйкой своей судьбы и дать продолжение новой жизни».

А ведь права она, эта случайная в твоей жизни женщина, ох, как права. Жизнь должна продолжаться, так что успокойся, не комплексуй и живи дальше по корабельному уставу. Точку в своем отчете об очередном рейсе первый помощник капитана поставил только по утро. Оно оказалось холодным и противным из-за обычного в это время северного тумана. Набатов лег в койку и вдруг вновь почувствовал Инессу. Аромат ее духов еще витал в глубине каюты, напоминая ему о том страстном сумбуре, который еще недавно случился здесь. Ее духи сейчас, в марте, напоминали ему васильковый июль. Хотя, по-честному, живые васильки в чистом поле он видел лет десять назад. Все недосуг было как-то из-за городских дел напрямую пообщаться с чистой природой. Ясно было, что скоро этот удивительный запах исчезнет, как ушла навсегда в свое шведское бытие бывшая когда-то русской Инесса. А Набатову останется лишь корабельная рутина, застой в жизни и цветные воспоминания об этом порте захода с непонятным названием Мальмё. И неизвестно, когда судьба вновь забросит его в эту точку на планете, с которой у него началась еще одна новая линия жизни.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную