В Совете по поэзии СП России



Заочный круглый стол: «Николай Заболоцкий – жизнь и поэзия»

 

7 мая (по новому стилю) исполнится 115 лет со дня рождения Николая Алексеевича Заболоцкого. Дата не очень круглая и наверняка пройдёт почти незамеченной.  Один из крупнейших поэтов ХХ века, бесстрашный открыватель глубин человеческой души, поэт мысли, новатор и классик одновременно, сегодня редко вспоминаем обществом, порабощённым массовой культурой. Остаётся лишь слабая надежда на то, что морок этот когда-нибудь да минует. Вот и Андрей Битов о том же: «Баратынский стал крупнейшим поэтом девятнадцатого века в двадцатом, Заболоцкий станет крупнейшим поэтом двадцатого века в двадцать первом». Дай-то Бог…

Совсем недавно в серии «Жизнь замечательных людей» вышла биография Николая Заболоцкого, написанная поэтом Валерием Михайловым.  Добросовестный и глубокий труд, позволяющий заново оценить жизнь и творчество русского  незаурядного человека. Уже первой своей книгой «Столбцы» Заболоцкий навсегда утвердил своё имя в русской поэзии. И она же подверглась жесточайшей критике, скорее даже травле, в результате которой поэт получил ярлык «отщепенца-индивидуалиста». При этом даже самые яростные его критики не ставили под сомнение удивительный талант поэта, индивидуальность и неподражаемость его поэтического голоса. Он любил предметность, фактурность, цвет. Недаром увлекался живописью Павла Филонова, старых фламандцев, Питера Брейгеля.

Многое сумела вместить его жизнь. И дружбу с обэриутами,  и фактический запрет на публикации и издание стихов, и восемь лет заключения в ГУЛАГе по облыжному обвинению, и преданность и измену любимой женщины. Чего стоило ему преодолеть всё это, знает только он сам. А мы знаем и помним десятки его лирических шедевров, переложение на язык современной поэзии «Слова о полку Игореве», непревзойденный перевод «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели и многое другое.

На самом склоне жизни пришла к Заболоцкому если не слава, то широкая читательская известность.  Цикл лирических стихов «Последняя любовь», опубликованный за год до смерти поэта, в 1957 году и по сей день считается одним из самых щемящих и мучительных в русской поэзии. А его философская лирика не уступает шедеврам Тютчева и Боратынского.

Виктор КИРЮШИН,
Председатель Совета по поэзии СП России

 

Чем для вас дорого сегодня творческое наследие Николая Алексеевича Заболоцкого? Какие уроки преподносит нам его жизнь и поэзия? Повлиял ли Заболоцкий на ваше творчество? Приведите любимое вами стихотворение поэта.

Геннадий КРАСНИКОВ, поэт ( Москва)
«ПОЭЗИЯ – СЛИШКОМ СЕРЬЁЗНАЯ ВЕЩЬ…»

Николай Заболоцкий не вписывается ни в какую современную ему поэтическую или идеологическую систему. Он отдéлен и отделён от всех собственной индивидуальностью. Невозможно найти в нём заметных следов соседства по эпохе ни с Маяковским, ни с Пастернаком, ни с Твардовским, ни даже с наиболее близким ему по духу Мартыновым. Может быть лишь проза Андрея Платонова и Михаила Зощенко каким-то своим краем обнаруживает очень отдалённый параллелизм в одинаково услышанном характерном трагическом звуке времени. Недаром даже со своими друзьями по известной, при его участии созданной, группе единомышленников Обериу, с Даниилом Хармсом, Николаем Олейниковым, Александром Введенским он расстался в начале 30-х годов (как в своё время Есенин с имажинистами!), не только без душевных терзаний, но, кажется, даже с настоящим облегчением, так как ему изначально были тесны всякого рода "программные установки". Тем более что его товарищи получали удовольствие от превращения поэзии в игру, в блестящую словесную эквилибристику, в элитный клуб хохмачества и зашифрованности в бессмыслицу. ("Анемичное лицо - Ваш трюк" - писал Заболоцкий А. Введенскому). Но для него, начавшего писать стихи с одиннадцати-двенадцати лет, и сразу осознавшего, что "это уж до смерти", поэзия, как позднее он сам сформулирует ещё жёстче, слишком серьёзная вещь. Настолько серьёзная, что именно по её казнящей милости пройдёт он через страшные муки тюрьмы и лагерей (1938 - 1944). Это и давало ему право на жёсткость:

   ...И в бессмыслице скомканной речи
   Изощренность известная есть.
   Но возможно ль мечты человечьи
   В жертву этим забавам принесть?

В рамках проповедуемого официального социалистического реализма у Заболоцкого было своё направление, которое можно было бы назвать "диалектическим реализмом". И здесь у него есть действительно блестящие образцы поэзии, в которых ему не было равных. Назову среди них  - "Сквозь волшебный прибор Левенгука", "Читайте, деревья, стихи Гезиода", "Воздушное путешествие", "Я воспитан природой суровой...", "Вчера, о смерти размышляя", "Завещание", "Когда вдали угаснет свет ночной" и даже такое известное стихотворение как "Не позволяй душе лениться".

На первом месте у лирического героя здесь - ум, логика, интеллект, воля к самопознанию и познанию мира. Отсюда его так называемая "натурфилософия". Его сознательный (не в угоду официальной атеистической идеологии), сугубо личный  материалистический, позитивистский взгляд на мир. С этим связан его интерес к естественнонаучным работам Гёте, Энгельса, Вернадского, Тимирязева, к Средневековью (с гуманистическим "полнокровным оптимизмом"), к пиршеству плоти и рациональному уму Рабле. Корни его атомистического мышления берут начало в знакомстве с трудами Циолковского и в личной переписке с ним.

Вообще к стихам Николая Заболоцкого (лишь к последнему периоду в меньшей степени) можно было бы применить термин - "разоблачение". Причём его "разоблачение" происходит как бы в трёх планах: 1) в буквальном смысле - раздевание, сбрасывание облачений фальши, 2) уличение, суд , 3) разоблачение - как лишение небесности, низведение на землю с облаков бессмертного духа. Об этом, последнем, Заболоцкий, убеждённый материалист и диалектик-натуралист, лишь раз (в самом начале творчества) вздохнёт по молодости с лёгким сожалением: "Божественный Гёте матовым куполом скрывает от меня небо, и я не вижу через него Бога". 

Из мира, который на фантомном дрейфующем острове «Столбцов» и новой страны увидел и описал Заболоцкий, вынут духовный стержень - и всё превращается в ужас, в катаклизмы, безысходность и бессмыслицу
О себе он скажет в одном из стихотворений "Я сделался нервной системой растений". Но горький груз пережитого, личная семейная драма последнего периода жизни, долгий опыт наблюдения над парящим в мировом океане полуреальным "островом"- фантомом, что-то пробуждали и оттаивали в больном сердце поэта, словно возвращая ему генетическую память. Уже в письме из тюрьмы он произнесёт знаменательные слова: "...Живая человеческая душа теперь осталась единственно ценной". Его потрясёт случай, когда к нему, полуголодному, загнанному и униженному лагернику, проходящему мимо кладбища, подойдёт незнакомая старушка и протянет пару бубликов и варёное яичко - поминальную милостыню: "Не откажите, примите". Сколько христианского милосердия и такта в этом великом "Не откажите"! И сколько нечаянного напоминания, что подлинная Россия не умерла и только ждёт часа освобождения от оцепенения и наваждения. Как знать, быть может это и сама тайная, скрытая до поры, Россия, подошла в тот день к горемычному русскому поэту. И поэт увидел, что кроме жуков, муравьёв, лошадей, деревьев, описываемых им, - есть ещё люди. Не лубочные сплющенные фантомы, не говорящие схемы из «Столбцов», а всё ещё живые страдающие люди - "Некрасивая девочка", прачки из стихотворения "Стирка белья", лесник из "Лесной сторожки" или девочка из "Городка", о которой так проникновенно напишет Заболоцкий:

    ...Ой, как худо жить Марусе
   В городе Тарусе!
   Петухи одни да гуси
   Господи Исусе!

Но, безусловно, высшим достижением русской поэзии ХХ века стал трагический цикл Николая Заболоцкого "Последняя любовь", и особенно гениальное стихотворение "Можжевеловый куст":

   Я увидел во сне можжевеловый куст,
   Я услышал вдали металлический хруст,
   Аметистовых ягод услышал я звон,
   И во сне, в тишине, мне понравился он.

   Я почуял сквозь сон лёгкий запах смолы.
   Отогнув невысокие эти стволы,
   Я заметил во мраке древесных ветвей
   Чуть живое подобье улыбки твоей.

   Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
   Остывающий лепет изменчивых уст,
   Лёгкий лепет, едва отдающий смолой,
   Проколовший меня смертоносной иглой!
 
   В золотых небесах за окошком моим
   Облака проплывают одно за другим,
   Облетевший мой садик безжизнен и пуст...
   Да простит тебя Бог, можжевеловый куст!

Трагедия любви соединила его с человеческой жизнью, вернула поэзии его человеческое (лирическое) "я". Оказавшись без брони иронии, без нелепых донкихотских  зоо-ботанических доспехов, он предстал живым и ранимым человеком. Душа, уязвлённая "смертоносной иглой", уже не может пребывать в прежнем состоянии. Для неё наступает момент высшей истины. После смерти поэта на его письменном столе остался лежать едва начатый чистый лист бумаги с наброском плана новой поэмы:

    1. Пастухи, животные, ангелы.
    2.

Второй пункт поэт не успел заполнить. Как сказано в трогательно деликатных воспоминаниях сына поэта  Никиты Заболоцкого: "Хочется думать, что не случайно провидение остановило его руку после последнего, умиротворяющего слова - "ангелы"...

 

Светлана СЫРНЕВА, поэт  ( г.Киров)
«ЖИВИТЕЛЬНЫЕ СОКИ УРЖУМСКОЙ ЗЕМЛИ…»

Для меня творчество Заболоцкого дорого вдвойне. Это один из моих любимых поэтов. И, кроме того, я родилась и жила в тех же местах, где прошли детство и ранняя юность Николая Алексеевича.

Родовое гнездо Заболотских (ударение в фамилии на первом слоге) находилось в деревне Красная Гора Уржумского уезда Вятской губернии. Здесь родился дед поэта -  Агафон Яковлевич Заболотский. Позднее он перебрался в город Уржум, который стал родиной Алексея Агафоновича Заболотского – отца Николая Заболоцкого. В Уржумском уезде – сначала в селе Сернур (ныне оно в составе Республики Марий Эл), а затем в Уржуме Николай Заболоцкий жил до 17 лет, пока не уехал учиться в Москву и Петроград.

Нет сомнения в том, что творчество Николая Заболоцкого во многом питается живительными соками уржумской земли. Малая родина  стала бездонным, кристально чистым источником для его глубокой философской лирики, в которой человек и природа связаны кровными узами родства и неотделимы друг от друга.

Именно здесь, на солнечных уржумских косогорах, в березовых рощах, посреди бескрайних лугов мечтательный Коля Заболотский неосознанно вобрал в свою душу то главное, что определило его поэзию и судьбу.

Уржум с его неторопливой, размеренной жизнью, с его тенистыми садами и неприхотливым бытом горожан на протяжении всей жизни светил поэту  как символ постоянства в тревожном и изменчивом мире.

   Толпа высоких мужиков
   Сидела важно на бревне,
   Обычай жизни был таков,
   Досуги, милые вдвойне.

   Царя ли свергнут или разом
   Скотину волк на поле съест,
   Они сидят, гуторя басом,
   Про то да се узнав окрест…

Ранние стихи и поэмы Заболоцкого насыщены картинами сельского быта, живописными портретами земляков, любовно нарисованными образами домашних животных. «Рой баб, неся в ладонях пышки, / от страха падал на карачки»,  «иной мужик, согнувшись в печке, / свирепо мылся из ведерка»,   «собаки пышные валялись / среди хозяйских сапогов»,  «рогами гладкими шумит в соломе  / покатая коровы голова».

 Воспитанный «природой суровой», Заболоцкий остался верен ей до конца дней. Глобальные мировоззренческие вопросы в его стихах решают иволга и цветок, можжевеловый куст и скворец, – всё то, что в детстве для него было «вешних дней лабораторией» и потом навсегда запечатлелось «в целомудренной бездне стиха».

 «Мои первые неизгладимые впечатления природы связаны с этими местами, - писал поэт в своей автобиографической прозе «Ранние годы» (1955). – Вдоволь наслушался я там соловьёв, вдоволь насмотрелся закатов и всей целомудренной прелести растительного мира. Свою сознательную жизнь я почти полностью прожил в больших городах, но чудесная природа Сернура никогда не умирала в моей душе и отобразилась во многих моих стихотворениях».

В поэзии Заболоцкого нет прямых упоминаний Уржума или Сернура. «В больших городах» поэт поначалу стеснялся своей глубоко провинциальной уржумской колыбели. А может быть, он неосознанно оберегал чистый источник своего вдохновения и «уводил» от него читателя, как перепёлка уводит неосторожного путника от своего гнезда.

В 1946 году Заболоцкий создаёт свой знаменитый шедевр «В этой роще берёзовой», где подспудно звучит тема драгоценного детства. Поэт осознаёт, что в «песне жизни моей» лишь её начало и было по-настоящему спокойным и счастливым. А потом – голодная юность,  мучительный путь самоутверждения, жестокая травля литературной критики, страх преследования, арест, лагеря…

Мне трудно назвать одно любимое стихотворение Заболоцкого: сразу вспоминаются многие и многие. «Ночной сад», «Уступи мне, скворец, уголок», «Север», «Соловей», «В тайге», «Воспоминание», «Можжевеловый куст»…
По признанию сына поэта, Никиты Николаевича Заболоцкого, любимым стихотворением самого Заболоцкого было «Лесное озеро»:

   Опять мне блеснула, окована сном,
   Хрустальная чаша во мраке лесном.

   Сквозь битвы деревьев и волчьи сраженья,
   Где пьют насекомые сок из растенья,
   Где буйствуют стебли и стонут цветы,
   Где хищная тварями правит природа,
   Пробрался к тебе я и замер у входа,
   Раздвинув руками сухие кусты.

   В венце из кувшинок, в уборе осок,
   В сухом ожерелье растительных дудок
   Лежал целомудренной влаги кусок,
   Убежище рыб и пристанище уток.
   Но странно, как тихо и важно кругом!
   Откуда в трущобах такое величье?
   Зачем не беснуется полчище птичье,
   Но спит, убаюкано сладостным сном?
   Один лишь кулик на судьбу негодует
   И в дудку растенья бессмысленно дует.

   И озеро в тихом вечернем огне
   Лежит в глубине, неподвижно сияя,
   И сосны, как свечи, стоят в вышине,
   Смыкаясь рядами от края до края.
   Бездонная чаша прозрачной воды
   Сияла и мыслила мыслью отдельной.
   Так око больного в тоске беспредельной
   При первом сиянье вечерней звезды,
   Уже не сочувствуя телу больному,
   Горит, устремленное к небу ночному.
   И толпы животных и диких зверей,
   Просунув сквозь елки рогатые лица,
   К источнику правды, к купели своей
   Склонялись воды животворной напиться.

Стихотворение написано в начале 1938 года (в марте поэта уже арестовали). Излишне говорить, что Заболоцкий пребывал в тревожном настроении. К этому времени он уже познал, что не только в природе, но и в жизни человека  господствуют «битвы деревьев и волчьи сраженья». Образ потаённого лесного озера, гармонизирующего и усмиряющего хищный хаос природы, возникает в его поэзии как мыслящая субстанция, как некий священный оберег и животворный источник правды.

В 39 километрах от Уржума есть уникальное лесное озеро Шайтан, образовавшееся в разломе карстовых пород. Во времена моего детства оно считалось бездонным, в нём не купались и не ловили рыбу («убежище рыб и пристанище уток»). Заметим, что и у Заболоцкого озеро – «бездонная чаша прозрачной воды» - «лежит в глубине, неподвижно сияя» (курсив мой – С.С).

В моё время школьников водили туда на экскурсии, объясняя по пути  «битвы деревьев» и показывая, как «пьют насекомые сок из растенья». Не исключено, что и Николай Заболоцкий во время своей учёбы в реальном училище побывал на озере Шайтан. Мистическая, первозданная красота этого заповедного уголка природы могла навсегда врезаться в душу впечатлительного мальчика и стать прообразом для одного из величайших поэтических шедевров XX века.

 

Наталья ЛЯСКОВСКАЯ, поэт ( Москва)
«ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНАЯ ПОЭТИЧЕСКАЯ СВОБОДА…»

С первого прочтения я так полюбила его стихи, что и теперь мне бы хотелось наговорить, наволхвовать звуками и словами, выпеть, создать чудо поэзии о нём, как это делал он сам, когда колдовское состояние накрывало с головой и уже были не важны рифмы, размер, аллитерации и прочее. Главное — успеть высказаться, донести до читателя. «Как лёгкий бог, летит собака» — вот так чтобы и мои слова о нём летели... 

Избыточная образность Заболоцкого, дерзость метафор, головокружительная поэтическая свобода, всё сразу стало «моим», вошло в поэтическую кровь: «Животные не спят. Они во тьме ночной стоят над миром каменной стеной. Рогами гладкими шумит в соломе покатая коровы голова. Раздвинув скулы вековые, её притиснул каменистый лоб, и вот косноязычные глаза с трудом вращаются по кругу. Лицо коня прекрасней и умней. Он слышит говор листьев и камней. Внимательный! Он знает крик звериный и в ветхой роще рокот соловьиный. И зная всё, кому расскажет он свои чудесные виденья? Ночь глубока. На тёмный небосклон восходят звёзд соединенья. И конь стоит, как рыцарь на часах, играет ветер в легких волосах, глаза горят, как два огромных мира, и грива стелется, как царская порфира. И если б человек увидел лицо волшебное коня, он вырвал бы язык бессильный свой и отдал бы коню. Поистине достоин иметь язык волшебный конь! Мы услыхали бы слова. Слова большие, словно яблоки. Густые, как мёд или крутое молоко. Слова, которые вонзаются, как пламя, и, в душу залетев, как в хижину огонь, убогое убранство освещают».

«Язык волшебный», слова, которые «не умирают» — это моё всё, моё. Образы, уроднённые всякому выросшему среди цветущего и плодоносящего деревенского рая, в одно дыхание дышащему с разными животными человеку — конь как совершенство, тяжело вздыхающие в хлеву коровы («распространяя дух коровьей крови и молока, налитого в ведро»; «Её звали Майка. Бывало, постелишь в хлеву фуфайку и так сладко спишь, словно ангел в раю. Никогда не забыть мне корову мою! Тёплую мою, милую, Распёртую ласковой силою…»); освещающие мир, жизнедательные  слова — «и слово застревало вдруг, блеснув крючком в губе, обсыпав маком точек, и слово, словно тонкий проводочек питало электричеством весну», «я всё в слова переливаю, жизнь отдаю — и снова оживаю», «сильно апостольское слово сразит и сразу исцелит всегда пресуществленно ново и свет оно и монолит»…

Вся большая и разношёрстная компания поэтов моей молодости буквально учитывалась Заболоцким. Хармс и Введенский забавляли, Хлебников приближался к сердцу, а Заболоцкий завораживал, окликал во мне что-то особенное, тайное, трепещущее: «А бедный конь руками машет, то вытянется, как налим, то снова восемь ног сверкают в его блестящем животе…» — «из тьмы веков он вынимал сома, в глаза ему заглядывая зорко, и ноги размножал, в резных узорках взрывал дома усилием ума» (у меня в «Метафористе», «бегун размножит веером легко от бедер дополнительные ноги» — у Лёши Парщикова в стихотворении «Фото» и т. д.) 

Позже через Заболоцкого я открыла для себя В. Вернадского, Н. Федорова, К. Циолковского, с которым, как оказалось, поэт дружески переписывался — и приблизилась к той же  «бездне звезд полной», что и он: «Когда вдали угаснет свет дневной и в чёрной мгле, склоняющейся к хатам, всё небо заиграет надо мной, как колоссальный движущийся атом, — в который раз томит меня мечта, что где-то там, в другом углу вселенной, такой же сад, и та же темнота, и те же звёзды в красоте нетленной. И может быть, какой-нибудь поэт стоит в саду и думает с тоскою, зачем его я на исходе лет своей мечтой туманной беспокою». Здесь Заболоцкий достигает державинских вершин миропонимания, и посмотрите — никаких алогичных или гиперболических метафор, никакой избыточной образности! 

Пришло  «Бессмертие», позже получившее название «Метаморфозы»:

   Как всё меняется!
   Что было раньше птицей —
   Теперь лежит написанной страницей;
   Мысль некогда была простым цветком;
   Поэма шествовала медленным быком;
   А то, что было мною, то, быть может,
   Опять растёт и мир растений множит.


У меня, конечно, по-своему, но…

   Я кровной травою умоюсь
   И в землю родную войду 
   По шею, по локти, по пояс…
   И скроюсь, как камень в пруду.
   И там, средь червей и кореньев,
   Как прах в прародительской мгле,
   Я стану — сотленной творенью,
   Я стану — родною  Земле.

«100 писем» я прочитала в раннем возрасте и была поражена: как этот человек, пройдя пытки, унижения, муки сохранил свою чистоту и свет?! «Это действительно был твёрдый и ясный человек, но в то же время человек, изнемогавший под тяжестью невзгод и забот. Бесправный, не имеющий постоянной московской прописки, с безнадёжно испорченной анкетой, живущий из милости у чужих людей, он каждую минуту ждал, что его вышлют, — с женой и двумя детьми. Стихов его не печатали, зарабатывал он только случайными переводами, которых было мало и которые скудно оплачивались. Почти каждый день ездил он по делам в город, — два километра пешком до станции, потом дачный паровозик. Эти поездки были для него изнурительны — всё-таки шел ему уже пятый десяток». — писал о нём Чуковский. В моей судьбе не было 4-часового мучительного допроса в НКВД, не было содержания в психушке, не было срока, лагерей.  Но я знаю, что хотел сказать поэт вот этими строками: «Он знал, что покой — только призрак покоя, он знал, что, когда полыхает гроза, всё тяжко-животное, злобно-живое встаёт и глядит человеку в глаза». У меня были свои «университеты», не менее жёсткие и жестокие, лимита, бездомные скитания, страх за детей, тяжёлые утраты и предательства, изматывающие болезни. Те же, что и у него, десять лет вынужденного молчания. 

Я понимаю многие основополагающие вещи, совершенно так же, как он: «Искусство похоже на монастырь, где людей любят абстрактно, — писал он сестре своей жены Е.В.Клыковой. — Ну, и люди относятся к монахам так же. И, несмотря на это, монахи остаются монахами, т. е. праведниками. Стоит Симеон Столпник на своём столпе, а люди ходят и видом его самих себя — бедных, жизнью истерзанных — утешают. Искусство — не жизнь. Мир особый. У него свои законы, и не надо его бранить за то, что они не помогают нам варить суп».
К счастью, я не пережила войну, как довелось ему. Пока не пережила, но судя по тому, что творится  в мире, у меня ещё может случиться эта ужасающая возможность. А он пережил и написал «В этой роще берёзовой» — на мой взгляд, лучшее своё стихотворение (не могу читать его без слёз, всегда мороз по коже) — апофеоз трагедии, любви и страдания. Но, как во всех великих поэтических произведениях, в этом стихотворении осознание хрупкости существования человека и человечества, ужас перед мировой катастрофой и одновременно — сияющий катарсис, вечная спасительная надежда: 

   За великими реками
   Встанет солнце, и в утренней мгле
   С опалёнными веками
   Припаду я, убитый, к земле.
   Крикнув бешеным вороном,
   Весь дрожа, замолчит пулемёт.
   И тогда в моем сердце разорванном
   Голос твой запоёт.
   И над рощей березовой,
   Над березовой рощей моей,
   Где лавиною розовой
   Льются листья с высоких ветвей,
   Где под каплей божественной
   Холодеет кусочек цветка,—
   Встанет утро победы торжественной
   На века.


Вот хотя бы одно такое стихотворение написать за всю жизнь…

Вячеслав КУПРИЯНОВ, поэт (Москва)
«ПОЛНОТА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ВЗГЛЯДА…»

В  начале 60-х я стал бывать на Переводческих средах в ЦДЛ и на одном из чтений представил свою «военно-морскую» поэму «Василий Биркин». Там у меня «Плывут через льды дылды подлодок, / В котлах урановых дохнут пары, / А за кормой тучи дохлых селедок / И вязкая слизь баклажаньей икры»…

   …А дольше снова кошмар, и над
   кошмаром течет река,
   в устье которой субмаринад
   причалил у материка.

   …В траве ютятся скорпионы,
   способные сожрать корову.
   Они кишат там, как шпионы
   в уснувшем мозге часового.

   ….И лишь слонов встречаешь редко,
   и снова мысль идет к конфузу,
   что где-то их былые предки
   с борта отскакивают в лузу…

После чтения этой, тогда (и долго еще потом) непечатной юношеской поэмы, ко  мне подошел Арсений Александрович Тарковский и спросил, читал ли я «Столбцы» Заболоцкого? Я их не читал, тогда «Столбцы» да и вообще Заболоцкого найти в библиотеках было сложно. Но так получилось, что мною непрочитанные «Столбцы» как-то проявились в моей юношеской поэме, по крайней мере, с точки зрения Тарковского.  Они сблизили меня с Тарковским, который одним из первых в старшем поколении решил помогать мне с «выходом  в свет».

Позже, читая и перечитывая «Столбцы», я находил и нахожу, что эта лихая, гротескная линия, этот литературный абсурд, бытовавший уже в прозе и «поэзии» Гоголя («Поприщин») и Достоевского (капитан Лебядкин, рассказ «Крокодил») оказался мне близок, и, по-видимому, оказал свое влияние на мое творческое умонастроение. Одно из моих любимых стихотворений Заболоцкого того раннего периода – «Лицо коня». Из поздних – «Прощание с друзьями», и самое страшное в своей спокойной простоте – «Где-то в  поле возле Магадана…»  Живые, не басенные образы зверей из его «Столбцов» и поэм, возможно, проявились и в моих «звериных циклах», вплоть до моего романа «Ваше звероподобие», так же напрашиваются на память его растения и цветы, деревья, призванные читать Гесиода. А белый и свободный стих Заболоцкого  (стихотворение «Искусство» ) мог быть одной из опор в моих попытках вернуть эту стиховую форму в современную традицию.

Сочетание серьезного и несерьезного, высокого и приземленного (это не то же, что «низкое»), традиционного и авангардного в ХIХ веке ярче всего заметно в поэзии Алексея Константиновича Толстого: с одной стороны глубина и возвышенность «Иоанна Дамаскина», с другой – ёрничество Козьмы Пруткова. У Заболоцкого эти контрасты разнесены по времени. Кто-то восхищается фантастикой раннего Заболоцкого, кто-то склонен принимать его позднюю, несколько «остывшую», «классическую» лирику. Мне дорого и то и это. Эти кажущиеся контрасты находятся в дополнительном распределении друг к другу, обеспечивая полноту творческого взгляда. Судьба велела поэту пережить вместе с народом одну из самых горьких страниц нашей истории. Его «Рубрук в Монголии» - гениальная поэтическая историософия : где -

   Европа сжалась до предела
   И превратилась в островок,
   Лежащий где-то возле тела
   Лесов, пожарищ и берлог…

Часто упоминается антимещанский, «антинэпманский» запал «Столбцов», В какой-то мере сегодня эти вычурные фигуры только увеличиваются в наше время управляемого мещанства и деловитого барства. Мне представляется, что Заболоцкий в поэзии  в чем-то осуществлял в свое время ту же задачу, что и Андрей Платонов в прозе, задачу равновесия художественного мировоззрения и современного языка. В воспоминаниях Т.Липавской приводятся слова Заболоцкого: «… Вселенная имеет свой непонятный путь. Но посмотрите на интересный чертеж в книге – распределение шаровых скоплений звезд в плоскости Млечного Пути. Не правда ли, эти точки слагаются в человеческую фигуру? И солнце не в центре ее, а на половом органе, земля точно семя вселенной Млечного Пути». Это из разговора о книге английского физика и астронома Джинса «Вселенная вокруг нас». Над Заболоцким (и над Платоновым!») витали те же, любимые мною фигуры: Николай Федоров, Константин Циолковский, Владимир Иванович Вернадский, Мичурин и Тимирязев… Космос, природа, ноосфера! Заболоцкий любил Гете, который соединял в себе поэта и естествоиспытателя, поэма «Птицы», можно сказать, следует за «Метаморфозами» Гете. Мой верлибр «Птичий язык» начинается чуть измененной строчкой из Заболоцкого: «И птицы Хлебникова, что пели у воды…» О художниках-фантастах в связи с образами «Столбцов» сказано достаточно, я бы добавил сюда русский лубок.

Еще сегодня ищут связь между ранним Заболоцким и Хармсом и недавними постмодернистами. Но Заболоцкий в «Столбцах» не занимался «деконструкцией, он скорее очеловечивал животных, тогда как последние скорее оскотинивали человека. И жест у него не «доминировал над текстом».

Мне надо бы сказать о мировом значении /Заболоцкого, я же, оглянувшись, прежде всего увидел, как много он значил и значит именно для меня. Я закончу эти заметки своим стихотворением, слишком легкомысленным, чтобы посвящать его Заболоцкому:

   Где-то скворец злобствует,
   Вопит, не жалея сил…
   Что же ты Заболоцкому
   Угол не уступил?

   Согласно времени года,
   Он летал бы, как все скворцы,
   И вдоль небесного свода
   Вывешивал бы «Столбцы».

   Поэту хватает крохи,
   Если поможет Бог.
   Может быть, в чертополохе
   Он нашел бы себе уголок.

   Да, поэзия выше быта!
   Поэт бы и с дерева пел.
   Скворец отвечал сердито:
   У каждого свой удел!

 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную