УРАГАН

Я вдруг проснулась среди ночи. За окном льёт дождь, хлещет прямо в моё окошко над кроватью. Кровать моя стоит в углу избы, вдоль другой стены, безокошечной, высится другая кровать, на ней спят бабушка Поля и мой младший братишка.

Я молча лежу и смотрю в черноту окна, слушаю шум воды, ветвей и скрип старого вяза за калиткой. Думаю: идёт ли сейчас такой сильный дождь в городе, или только в деревне у нас такой ливень? Но размышляю я недолго. Мысли обрываются яркой вспышкой, а вслед за ней бухает гром. Он гремит совсем-совсем близко, прямо над нашей крышей.

Мне кажется, что я оглохла: все звуки за окном стихли, и шелест воды, и шорох соломы, и скрипы. А где-то высоко опять сверкает молния, и небо как будто раскололось на две чёрные половинки. И опять грохочет так, что я, вскочив, со страху поджимаю ноги.

Мне пять лет, и все пять я прожила с бабушкой в деревне. Только зиму зимуем мы в городе, в квартире мамы и папы. Липецк кажется мне другой планетой, липецкие мальчишки и девчонки – чужими и непонятными. Я боюсь тесноты и мрачности холодных подъездов. Я робею выходить на улицу одна, без бабушки, пугаюсь оставаться дома без бабушки.

Соседские девчонки не дружат со мной, считают, что я – деревенская, и не могу рассказать им ничего особенного, а я не ищу их общества, потому что совсем не знаю их привычек и городских интересов. Все они воспитанники детского сада, а я у нас в деревне сама себе воспитательница, бабушка доверяет мне всё, даже самые дальние походы на колхозный пруд.

В нашей маленькой избе почти всегда тёплая печка, в бабушкином сундуке, где хранится столько всякого добра, мне разрешается копаться хоть с утра до ночи.

А утром я просыпаюсь, когда захочу, сколько мне угодно ем молочного кулеша, куда угодно иду потом на прогулку. И подружки в деревне все такие же, как я, разве что их вечно занятые матери немного к ним строже, чем ко мне моя бабушка. Моя бабушка меня никогда не ругает, даже когда всей улицей меня искали, с ног сбились, а я у соседей в собачьей конуре со щенками играла. Все удивлялись, как злая собака не покусала меня?.. И полоскать бельё я бабушке уже «помогала». Ну, это совсем в детстве было. Она таскала воду из соседского колодца, своего колодца у нас нет, выливала в корыто, а я, пока она в очередной раз с вёдрами ушла, все грязные тряпки с пола собрала и поволтузила там хорошенько. «Ах, ах, ах!» – всплеснула бабушка руками.

Точно также всплёскивала она руками, когда я передушила ей половину цыплят. Было это тоже давно, когда я только ходить научилась. Бабушка с моей крёстной в огороде копались, а я ещё спала.

– Что-то там тихо? Неужели ещё не проснулась? – спросила крёстная.

Бабушка пошла проверить. И опять: «Ах, ах, ах!»

Крёстная прибежала, а я стою на табуретке, достаю из ситечка цыплёнка. В живых их уже немного осталось. Остальные на полу лежат. Дверцы стола нараспашку, четвертинка хлеба раскрошена кое-как.

«Ах, ах, ах! Ах, ах, ах!» – в два голоса.

Но теперь я уже взрослая. Единственное, что у меня осталось детского – это дикция. Хотя сама я в этом очень сомневаюсь. Мне кажется, что я всё хорошо выговариваю, но меня всё равно просят: «Попробуй-ка порычать: «р-р-ры!»

Я рычу, а все смеются.

И только бабушка надо мной никогда не смеётся.

Раньше на большой кровати мы спали вместе. Но год назад у нас появился Вовка, когда мама вышла на работу, его тоже привезли в деревню. Я хотела назвать брата Валеркой, но передумала в самый последний миг: обиделась на Валеркиных старших братьев, которые обстреляли меня пульками, а заодно на Валерку, который был моим единственным другом и не заступился за меня. И теперь у меня брат Вовка. И теперь он спит с бабушкой, и когда плачет во сне, бабушка даёт ему пузырёк с кашей.

Но сегодня я не слышала, плакал ли Вовка? И как он может не слышать такого громкого грома? Спит себе преспокойно.

И чтобы увидеть, как он преспокойно спит, я оглядываюсь на бабушкину кровать. Вовку за огромной подушкой не видно, но я вижу бабушку. Она сидит на краю кровати и смотрит куда-то, но не в окно. Она сидит, и губы её шевелятся.

А молнии всё сверкают, гром грохочет, ветер гудит. И, кажется, что вот-вот он подхватит нашу избушку и унесёт её, бедную, неведомо куда, в эту чёрную пасть ночи.

Я смотрю то в окно, то на бабушку, и на бабушку я смотрю чаще, потому, что в окно мне смотреть уже страшно. О чём она думает и о чём она шепчет?

И вот бабушка перекрестилась, решительно встала и начала закатывать Вовку в одеяло. Вовка покряхтел, но не заплакал. Я мигом спрыгнула с кровати, соображая, что мы куда-то собираемся. Она накинула на меня свою фуфайку, подставила под ноги сапоги, сама быстро оделась в темноте, взяла закутанного Вовку и мы выбежали во двор.

На улице ветер просто свирепствовал. Я схватилась за бабушкин подол, и мы побежали. Огненные змеи извивались над нами, катились по небу оглушительные раскаты, словно сама вселенная разозлилась на кого-то.

Нам надо было добежать до соседнего дома, но путь этот был самым длинным в моей жизни. Густая темь, ослепительный свет и опять темь. И только где-то в глубине души мне всё равно было радостно: нас с нашим домиком уже не унесёт в небо, лишь бы только достучаться до бабушки Алёнки и деда Степана, родного брата моей бабушки. Лишь бы они побыстрее проснулись. У них большой дом и надёжная железная крыша.

Наконец, мы распахнули калитку, взбежали на порожек и забарабанили в дверь. Через несколько минут бабушка Алёнка сонно буркнула изнутри:

– Кто там?..

– Я, я, кума, открывай скорей!

Кума открыла и мы, мокрые до ниточки, ввалились к ней в сенцы.

Я слышала в полудрёме, закутавшись в тёплое одеяло, как они ещё долго перешёптывались за печкой, а потом всё стихло, и я уснула долгим и сладким сном. Ни гром, ни ветер, ни молнии меня больше не пугали.

А утро было ясным-ясным, и о том, что творилось ночью, напомнили лишь повсюду разбросанные ветки, у некоторых вётел были сломаны даже огромные суки.

У нашего сиротливого домика была изрядно общипана крыша, особенно взъерошило солому с одного бока, а так ничего, крепкий оказался наш домик, никуда не улетел, и не загорелся – молитвами моей бабушки молния в него не попала.

РОЗЫ ОТ СВЕКРОВИ

* * *

Тося проснулась рано. Так рано она не просыпалась уже добрых девять месяцев.

В предродовой стоял ещё полумрак. Осенний рассвет медлил, затаившись за окном. Верхушки сосен замерли в ожидании.

Тихо, торжественно охраняет лес этот таинственный вечнозелёный островок на окраине города. В центре островка – старое, пожелтевшее от времени, трёхэтажное здание – городской роддом. В нём когда-то родилась и Тося, и её младший брат Андрей, и совсем недавно здесь проходила Тося еженедельную практику по акушерству и родовспоможению. И хотя акушеркой она не стала, с дневного акушерского сразу после замужества перешла на вечернее медсестринское отделение, чтобы молодая семья сама себя кормила и содержала, и два года уже отработала в курортной поликлинике, всё для неё здесь, в этом роддоме, осталось родным и знакомым. И приёмный покой с облезлыми весами и клеёнчатой кушеткой, куда сегодня за полночь привезла её «скорая», и эта предродовая палата с двумя огромными окнами во всю стену. Хорошо помнит она и родильный зал с его ледяным полом из блестящего кафеля.

Будто вчера, затаив дыхание, стояла Тося здесь за спиной своего учителя, врача-гинеколога Светланы Сергеевны, в глубоком, туго накрахмаленном колпачке, то и дело сползающем на глаза, длиннющих бахилах, и вместе с другими студентами наблюдала процесс родов, кусала губы и крепилась изо всех сил, чтобы выстоять часы практического занятия. Едва живую, когда уже уплывали из поля зрения и рамы, и стёкла, и двери, всё, за что пыталось ещё уцепиться уплывающее сознание, когда и голоса, и крики, и стоны, отдаляясь, становились совсем тихими, приглушёнными, более крепкие нервами девчонки выводили Тосю в коридор. А там, прижимаясь к стене и обливаясь потом, она ругала себя, что опять не выдержала и опять одна из всей группы не увидит родившегося малыша.

И напрасно больничные работники пытались вселить в Тосю уверенность, что к человеческой боли, крови и крику можно постепенно привыкнуть, умом Тося и без них всё это понимала, но вот сердце отказывалось понимать. Именно оно, Тося чувствовала это, и вводило во временную и неуместную парализацию сознание. Оно словно впадало в спячку независимо от Тосиной воли и отключалось бы, несомненно, если бы стоящие рядом подруги не подхватывали её и не выводили на свежий воздух.

К счастью, по окончании училища свекровь устроила её в курортологию, ни боли, ни стонов, ни криков, ходи себе по светлым коридорам и улыбайся, и все тебе в ответ тоже улыбаются.

Свекровь у Тоси женщина образованная, интеллигентная, преподаёт в строительном училище немецкий язык, а в курортной поликлинике у неё работает подруга, одноклассница, с которой они дружили с детства. Она заведует лабораторией, куда и устроили Тосю на первое время младшей лаборанткой, пробирки дезинфицировать да марлевые тампоны скручивать. Только на деле оказалось, что Тосе и кабинеты убирать надо, и в холле мыть, пылесосить.

Только после больницы её из лаборатории перевели на лёгкий труд, даже, кажется, обрадовались, что Тося от них ушла. Потому что то у Тоси практика, то зачёты, то экзамены, то вообще… Умудрилась на ровном месте ни с того ни с сего выронить из рук какую-то необыкновенную колбу, наверное, дорогущую. Так получилось. Передавала шофёру, который их со склада аптечного должен был везти, и… хлопс! На мелкие склянки разлетелась у Тосиных ног. Она так и ахнула. Что теперь будет?!! Уволят или деньги высчитают? В испуге взглянула на шофёра, которому колбу эту передавала, а он смотрит на неё и улыбается. «На счастье!» - говорит. Какое уж тут счастье? Последняя капля терпения у заведующей кончилась. А тут ещё и сестра-хозяйка ходит, подзуживает: «Жених к тебе приходил, расспрашивал». «Какой ещё жених?» - «А такой, хорошенький! Сашей зовут. Шофёром у нас работает». - «Вы ничего не путаете?» - «Ничего я не путаю, приходил уже не раз, за тебя спрашивал, а я ему сказала, опоздал, дорогой, замужем она, и ребёночка ждёт».

В тот день этот Саша и вправду ожидал её у поликлиники, или не ожидал, а просто стоял его автобус у входа. Она вышла, пошла, он посигналил, она оглянулась, он махнул рукой, позвал, она подошла. «Привет!» - «Привет!» - «Домой?» - «Нет!» - «А куда?» В тот день он её к Медицинскому училищу подвёз, спросил, правда ли, что замужем? Она сказала: «Да».

А на другой день он ей целый кулёк апельсинов принёс. Она, конечно, смутилась, неудобно как-то, дорогие очень, из «Копторга», да и вообще человек-то чужой, не успели познакомиться. Но он и слушать не хотел, сказал, что ей сейчас витаминов больше нужно.

Тося попросила его впредь не тратиться, потому что всё у неё есть, ни в чём она не нуждается. Но он ещё несколько раз угощал её конфетами, а однажды даже какими-то вкусными пирожками, и после работы раза два подвозил до медучилища, ссылаясь на то, что всё равно в это время свободен.

И почему некоторые люди говорят, что между мужчиной и женщиной не может быть простой человеческой дружбы? Да Тосина жизнь с её многочисленными проблемами никогда и никому так не была интересна, как этому чужому парню. Отцы у них были у обоих пьющие, матери – несчастные, Тося по секрету рассказала ему, что муж её тоже иногда напивается. Сказала «иногда», а надо было бы сказать, что часто. Но оказалось, что признать это трудно, даже самой себе, уж лучше почитать стихи, свои, между прочим. И никто-то так, как этот Саша, не слушал их никогда…

А когда Тосю положили в поселковую больницу на сохранение, он самый первый приехал к ней. Девчонки крикнули: «Шалимова, к тебе муж!» Она вышла и обомлела. С цветами, с полным пакетом продуктов, но не Антоша, а Саша. И пока он по-братски отчитывал её, что не надо было поднимать полные вёдра воды, Тося всё думала: «Зачем? Это уже слишком». Она так обрадовалась, думала – это Антон. Но Антон провожал её сюда, он приедет в выходной…

А однажды они там встретились. Сначала приехали Саша с Ириной, а потом и Антон с Любашей. С Ириной Тося училась и работала вместе, а с Любой росли в одном дворе, она у неё и на свадьбе гуляла. Так что обе близкие Тосины подружки. Антон такой весёлый был, их ещё и дождик намочил, а Саша как-то сник сразу, вышел на крыльцо, и больше не заходил. Ирина сказала потом, что он промок весь, и всю дорогу молчал в автобусе.

Вернувшись из больницы, Тося работала на лёгком труде, сидела в холле за своим административным столиком, направляла отдыхающих по разным кабинетам. Её уже никто не беспокоил и никто не угощал фруктами. Сашу она вообще больше не видела, как будто его отправили в длительную командировку.

С Ириной Тося постоянно виделась на вечерних занятиях. Однажды она принесла записку от пропавшего Саши. Он просил Тосю прийти в парк у Дома культуры, чтобы о чём-то поговорить. Тося не могла сдержаться тогда, рассмеялась. В уме ли он? Ну, во-первых, у неё уже живот выше носа, а во-вторых, как он себе это представляет? Это не на работе случайно встретиться, это же попахивает уже прямо свиданием каким-то! Чудной человек, непонятный. Тося наотрез отказалась, и Ирина назвала её дурочкой.

Тося ничего ей не ответила, у той недавно был развод с мужем, она не в духе. И уж конечно не может она лучше Тоси знать, где оно – счастье! Этого Тося и сама не знает.

Другое дело, что с тех пор, как она ушла в декретный отпуск, дни стали на одно лицо, словно время замерло и ничего не происходит вокруг. Она только сидит со своим огромным животом и вяжет, вяжет по журналам пинетки и чепчики.

* * *

Тося открыла глаза и почувствовала, как заныло в животе. Ночью-то ей ввели снотворное, и теперь вот боли начались снова.

В полутьме кто-то тихонечко стонал. Тося приподнялась и увидела лишь русую макушку на сбившейся подушке.

- А вы гладьте живот по часовой стрелке!.. – посоветовала она незнакомке. – И считайте, считайте. Схватка пройдёт, вам легче будет…

Но не успела она договорить, как та вскрикнула, потом ещё и ещё громче, легче ей уже не становилось. В палату впорхнула девушка в беленьком халатике, «поколдовала» что-то над роженицей и увела.

А Тося, оставшись одна, принялась усердно гладить свой каменный живот ладошкой и считать: раз, два, три… тридцать три… пятьдесят…

Вчера вот так же считала она дома, и где-то на счёт пятнадцать схватка проходила. А с приходом свекрови и вовсе всё как-то успокоилось само собой, и Тося ещё помогала ей чистить картошку на кухне, и взялась было за веник, да та сразу отобрала.

Возобновилось уже совсем глухой ночью, когда все спали. Даже Антон, очень припозднившийся со своих вечерних занятий в институте, которому она, переваливаясь уточкой, босая и растрёпанная со сна, открывала дверь, преспокойно сопел, отвернувшись к стенке. И она, конечно, давно бы уже заснула, но…

Если бы только один уже ставший привычным запах спиртного! Если бы только он! Но в эту ночь всё было сложнее. В эту ночь она решилась наконец-то задать ему этот глупый, бесполезный, в сущности, вопрос: «Где ты был?» И раньше он ответил бы: «В институте!» Какой же ветер залетел в их тихую гавань сегодня? Ведь то, на что в другой раз бы она и внимания не обратила, именно сегодня вышибло её из равновесия. Задушило обидой. «Какое твоё дело?» - ответил он. Действительно, ну какое? Какое ей дело до того, что он каждый день где-то пропадает, что пьют они где-то с ребятами после занятий. Скорее всего, где-нибудь в подъезде, наспех, без закуски. О чём-то говорят. И что дёрнуло её сказать ему, что завтра она уедет к своим? «Да уезжай!» - как гром, услышала в ответ.

И тут всё началось. Она еле растолкала его, спящего, чтобы он вызвал «скорую».

Потом она уже не видела его лица, ей было так больно, что она до самого приезда «скорой» корчилась в подъезде, вцепившись в перила на площадке первого этажа. А он стоял напротив, растерянный, но какой-то отчуждённый и безжалостный. На её удивление он всё-таки поехал с ней, вероятно, его принудили врачи, кому-то же надо было забрать её вещи. Потом её сразу увели, а он остался за дверью приёмного покоя. Ему вынесли вещи, хотя она точно не знала, взял ли он её плащик и туфли. Нужны ли они ему теперь, когда сама она стала ему не нужна?..

В предродовую привели ещё одну роженицу. Высокую, белокурую, растрёпанную девицу. Она прошуршала пакетами и улеглась, но ёрзала с боку на бок и покряхтывала.

«Какая чудная! И я вот такая же, и все здесь такие чудные, испуганные болью и неизвестностью». Раньше Тося видела беременных со стороны, жалела их, казалось, чуть тронь их, задень, и случится что-то непоправимое. Хотя Светлана Сергеевна всегда говорила им, будущим акушеркам, что и беременность и деторождение – естественные, нормальные процессы, протекающие в женском организме, и он к ним готовится постепенно, и не надо ничего бояться, всё предусмотрено природой, и она сама поможет женщине в этом деле.

А страха и не было! Удивительным образом когда-то давным-давно поселилась в душе уверенность, только терзала сама боль, и хотелось поскорее от неё избавиться. И ещё мучила тошнота. Когда она стала нестерпимой, Тося встала с кровати и, поддерживая живот, кое-как, мелкими шажками дошла до умывальника. Так сильно тошнит и… ничего! Тося знала теоретически, что это так и должно быть, что по всем признакам вот уже скоро, скоро…

- Тося! Тося-я! – то ли услышала, то ли почувствовала, что кто-то зовёт.

Она подняла глаза и увидела Антона. Он стоял за окном.

«Как не вовремя всё это!» – мелькнуло сквозь начинающуюся боль. Она кое-как дошла до окна.

- Прости меня, – сказал он и улыбнулся какой-то жалкой улыбкой. – Ты как?..

Она пожала плечами и опять схватилась за живот. – Ты иди, иди, тебе ж на работу…

Он ушёл. Он, конечно, не выспался, да и спал ли?..

И зачем приходил? Уже не нужно. Она никогда не забудет тот его голос, тот его взгляд. Ей вообще уже ничего не нужно, ни семьи, ни любви. Быть женой – это не так-то просто, это не только радость и разные там нежности и «сюси-пуси», это так трудно и унизительно иногда, особенно во время беременности, когда ты беспомощна, когда любая другая в сто раз привлекательнее тебя, а ты, ты, раскапустившись, ждёшь его, единственного, к ужину, а он… а он чихал на твой ужин и на тебя чихал, и на всю любовь вашу прошлую. Прошлую… Вот именно, прошлую. Потому, что уже где-нибудь у него имеется настоящая. И она ему просто по определению дороже, ничего не требующая, ни к чему не обязывающая. А Тося потребовала. Она долго терпела и потребовала, наконец, объяснить ей, где он бывает? Унизительно, унизительно… Она никогда не вернётся к нему. И не выйдет больше замуж. И рожать она тоже больше не будет. Это так больно, так больно, и пусть Светлана Сергеевна хоть что говорит! Она больше не желает быть в таком ужасном положении. Ей больно, больно, ей ничего не нужно…

* * *

Родила Тося вечером, когда уже и роддом закрыли, а передачу от отца с матерью принесла ей сама Светлана Сергеевна.

- Они уже уходить собирались. Я на отца твоего глянула, сразу догадалась. Поздравила их с внучкой. Как дочку-то назовёшь?

- Викторией, - тихо ответила Тося и закрыла глаза.

Ей так хотелось спать, словно она не спала целую вечность. Она бы, кажется, и на родильном столе заснула, да прибежали из детского отделения однокурсницы Марьяна с Надюшкой, не дали – сбрызгивали периодически холодной водой, как куст огородный.

В послеродовую палату её привезли на каталке, вскоре прибыла и та, «Чудная», длинноногая и лохматая, с недавним начёсом. Уже через полчаса её муж кричал ей что-то под окном, но послеродовая находилась высоко, на третьем этаже, окна нельзя было открывать, и он ушёл.

- Радуется теперь, что сын родился. Он сына хотел, – по-детски выпячивая губы, поведала Тосе.

«А у меня девочка, и мой муж этого ещё не знает, и ему это всё равно».

- А ваш папочка ещё не знает? – спросила «Чудная».

Тося только дёрнула плечом, а мысли побежали сами собой.

«И мне всё равно, что ему всё равно. Мне наплевать. Я вычеркну его из жизни, и весь этот позор зависимости от него вычеркну, освобожусь, и никогда больше не выйду замуж, никогда-никогда».

Ближе к ночи в палату влетели весёлые девчонки, Марьяна и Надюшка.

Не успела Тося опомниться, как ей в руки положили маленький тёплый свёрточек, из которого, как матрёшка, посматривала на окружающий мир, видя и не видя его пока, Тосина дочка.

- На Антона похожа, - улыбалась Марьяна, не раз встречавшая Антона у медучилища.

- Да ты не бойся, ничего с твоей лялькой не случится! – успокаивала Надежда, глядя, с какой осторожностью держит малютку Тося, – а назовёшь-то как?

- Вика. Виктория, - поправила себя Тося, вспомнив, как мать не хочет этого имени, говорит, что будут дразнить викой-чечевивикой.

А Тосе очень это имя нравится. Виктория – победа. И как нельзя подходит сейчас к сложившейся ситуации. Это Тосина победа над своей любовью. Над мягкостью и безволием своим.

- Ну ладно, давай сюда свою красавицу, – заторопились девчонки и ушли.

Засыпая, Тося вспомнила почему-то, как однажды они с Антоном лежали, мечтали, кто у них родится, мальчик или девочка, и он сказал: «Хорошо бы унаследовал мои волосы, а лицом пусть будет похож на тебя!» Так вот – получилось всё с точностью наоборот! Волосики беленькие, тонкие, ясно, что Тосины, а губки бантиком, как у Антона. И даже родинка на щеке, как у Антоновой бабушки Наташи. Копия.

На другой день к Тосе приходили родители, приходила крёстная и бабушка, приходили подружки. Все поздравляли, кричали что-то под окном. И только Антона не было. «Ну и не надо! – думала Тося. – А Иринка – глупая, думает, что если я уйду от Антона, то выйду замуж за Сашу. Привет от него передала в записке. Глупая, Тосе никого не надо больше.

Они пришли вечером в субботу. Все вместе: муж, свекровь, золовка и тётя Лида, сестра Антонова отца. Долго стояли под окном, радостные, счастливые. Смеялся чему-то и Антон. Что-то кричали ей, но окно открывать строго запрещалось, «чудную» только что отругали хорошенько за то, что открывала. Конечно, если бы Тося очень-очень захотела… Но она не хотела. И чему радуется Антон? Ну, они-то, допустим, ещё не знают. Но он-то! Неужели забыл, куда поедет из роддома Тося?..

Они уже ушли, когда Тосе принесли передачу от них: большущий букет роз, топлёное молоко, сметану, свежие, тёплые ещё блинчики с творогом и грецкие орехи. Блинчики они съели сразу с двумя родильницами, с которыми уже успели подружиться за два дня и две ночи. Их испекла тётя Антона, она кулинар ещё тот! Розы Тося поставила в банку, которую выпросила у санитарочки, и после последнего ночного кормления долго лежала, при лунном свете смотрела на их контуры. Конечно, розы эти купила свекровь, потому что все цветы, которые дарил ей Антон, были свекровины, так получалось, она учитель, ей дарили, а она отдавала Антону для его девочки, то есть для Тоси, и только однажды ранней весной он принёс ей молоденькие, не раскрывшиеся ещё бутоны тюльпанов. Стояли ещё холода, и он нёс их, пряча от колючего ветра под курточкой. Да ещё был случай, они гуляли в городском парке, и вдоль тропинки, по которой шли за ручку, тянулась узенькая клумба с цветами. Вдруг Антон озорно оторвался от её руки, по-хулигански запрыгнул на газон, и не успела она ахнуть, как стоял перед ней с маленьким букетиком. Это были беленькие нарциссы, такие нежные и хрупкие. Но она больше никогда не будет об этом вспоминать.

В воскресенье они тоже пришли, только без золовки, которая, скорее всего, делала в это время уроки, и без тёти. И встретились с Тосиной мамой и братом. Отец не пришёл, но Тося не обижалась, ведь он и так просидел у роддома целый день, когда Тося рожала. А сегодня, может, и выпил за внучку. Тося укрылась одеялом, выпроводила девчонок в коридор на прогулку, а сама открыла окно.

- Наташей назовите, Наташей! – кричала свекровь.

- Наташей! Наташей! – думая, что Тося не слышит, погромче повторяла мама.

Антон о чём-то переговаривался с младшим Тосиным братишкой. Они всегда хорошо ладят между собой, Антон выучил даже брата играть на гитаре. Сам-то он играет так, что сердце у Тоси ликует, все в него сразу влюбляются, а Тося не ревнует, нет, но её всегда такая гордость распирает, что всем и каждому хочется говорить: «Это муж мой! Он у меня такой! Он лучше всех!» Но зачем, зачем она опять об этом вспомнила?

Уходили тоже все вместе. Впереди шли мамы, под ручку, о чём-то разговаривая. Конечно, Тося догадывается о чём, теперь им есть и о ком, и о чём поговорить! Это раньше мама считала, что Тося с Антоном не пара, что у них высшее образование, интеллигентность и всё прочее. И живут они богаче, и вообще. «Надо искать по себе!» - словно врезалось в память мамино благословление. «Пережитки прошлого!» - обезоруживающе улыбнулся Антон, когда Тося рассказала ему. Улыбнулся и прижал к груди, и поцеловал так, что земля ушла из-под ног. Только он один и может так целовать…

Позади матерей шли Антон с братом. Брат за это лето подтянулся хорошо, ростом чуть только пониже Антона. Антон высокий, выше Тоси на целую голову. Как радовалась Тосиному выбору бабушка Таня, папина мать. Для неё единственный козырь жениха – рост. А потом уж всё остальное – ум, честь, совесть… Ей Антон сразу приглянулся, да и вся папина родня от него без ума. И мамина, впрочем, тоже. Ещё бы! Бабушке Поле и крёстной он собственноручно лампадку сделал, когда на «метизе» работал, лото им выстругал каким-то неописуемым образом, сидят теперь бабушка и тётя долгими осенними вечерами, играют в лото. Ковёр им на стену повесил. Да так аккуратненько, что не нахвалятся они теперь соседям. Но зачем же лезут эти воспоминания в голову?

* * *

К очередному кормлению Тося готовилась особенно тщательно. Причесалась, косыночку подвязала, на постель свежую пелёночку расстелила. Лялечка её вела себя спокойно, не то, что соседние мальчуганы, те покрикивали, покряхтывали то и дело. А её Виктория… или Наташа… Кто же она теперь? Ну почему Наташа?.. Она совсем не хотела Наташу.

Тося посмотрела на дочь, та уже заснула, прикрыв зеленоватые, как у Антона глазки. На левой щеке такая знакомая родинка. Точь-в-точь как у бабушки Наташи. Надо же такому случиться! Ну конечно, конечно, это имя больше подходит к её дочери, к её Виктории. И бабушка Наташа такая замечательная, тихая, гостеприимная. Она – мама свёкра, и он частенько возит семью к ней, в небольшую деревушку под Воронежем. Ехать довольно далеко, они сидят с Антошей на заднем сиденье, плечом к плечу, когда Тосю укачивает, она кладёт голову к нему на плечо и дремлет. Иногда так делает и Антон. А иногда… но это уж когда свёкор точно не видит, они целуются. Дорога очень дальняя, часов шесть…

Ну, вся, вся в его родню. Ничего-то, кроме волосиков, нет Тосиного. А зря! И у Антона, и у его мамы, и у всех тётушек, её сестёр, у всех волосы тёмные, густые, волнистые, блестящие. А у Тоси так, насмешка природы! И за что он её полюбил? Всё оглядывался, оглядывался, когда уходили…

И уже засыпая, Тося подумала вдруг с новой, неведомой ранее, какой-то неистовой силой: «Ладно, пусть эта будет Наташей, но другую дочку я обязательно, обязательно назову Викторией. И никто мне не помешает, ни мама, ни свекровь. Виктория – это так мелодично! Это означает победу! А третью… младшенькую… непременно назову Кристиной, непременно, потому что Кристинка была самая красивая во дворе, и одна из всех подружек умела играть на фортепиано!»