Для ежедневной газеты семьдесят пять номеров -- это приблизительно три месяца регулярного выхода к читателю, а для редакции «Новой Немиги литературной» издание такого количества выпусков, каждый из которых, будто еще один шаг за горизонт -- это целых шестнадцать лет (с 1999 года) кропотливого труда по становлению единственного в Беларуси журнала русской литературы, поиску даровитых авторов в самых отдаленных регионах страны, оказание им творческой помощи… Трудно перечесть все имена и произведения, увидевшие за это время свет на наших страницах.

Постепенно издание приобрело и международное звучание -- у нас стали публиковаться самобытные авторы со всего большого Русского мира: из России, Австрии, Австралии, Болгарии, Германии, Израиля, Казахстана, Канады, США, Украины и других стран… Одновременно с расширением географии росли известность и авторитет журнала, который сегодня знают во многих государствах мира. Еще бы, ведь среди наших авторов в разные годы были Г.Горбовский, А.Лиханов, Ст.Куняев, Г.Бакланов, С.Сырнева, Л.Щипахина, А.Бобров, Б.Чичибабин, Л.Куклин, В.Артемов, В.Дударев, Д.Кан, И.Сабило, В.Блаженный, А.Казинцев, А.Шацков, М.Чванов, В.Бояринов, Д.Мизгулин, Н.Зиновьев, И.Переверзин, С.Василенко, Н.Переяслов, Б.Орлов, Вл.Федоров, Н.Коняев,  А.Городницкий, Вик.Петров, Н.Мирошниченко, А.Громов,  Ё.Няголова, Н.Шипилов, В.Михайлов, М.Попов, А.Нестругин, Вл.Скворцов, Е.Курдаков, В.Батшев, А.Тер-Маркарьян,  В.Берязев, А.Гедымин, К.Кокшенёва, С.Макарова-Гриценко, В.Гандельсман, В.Кирюшин, Н.Рачков, М.Замшев, А.Романов, Л.Котюков, И.Голубничий, И.Щелоков, В.Лютый, В.Хатюшин, И.Блудилин, В.Сдобняков, Д.Дарин, В.Шемшученко, В.Силкин, Е.Юшин, Е.Полянская, В.Сорочкин, Е.Мартынова, Н.Крофтс, С.Замлелова, Г.Онанян, Е.Пиетиляйнен, В.Ефимовская, В.Латынин, А.Ребров, Н.Ягодинцева, Ф.Чечик, З.Шмейлин, В.Ковда, М.Саввиных, Е.Семичев, М.Синельников, В.Губайловский, В.Ерофеева-Тверская, Л.Турбина, Б.Лукин, Е.Таганов, Н.Малинина, И.Фридлиб и многие другие замечательные писатели  разных стран и континентов. Порой они представляют конфликтующие между собой литературные направления и творческие Союзы, но для нас главное --уровень самих произведений, а потому эти писатели мирно соседствуют друг с другом на страницах «Немиги…»

И, разумеется, нельзя не вспомнить о русских литераторах разных поколений, живущих в Беларуси, для которых журнал зачастую является единственной трибуной: А.Андрееве, Г.Артханове, М.Шелехове, Е.Поповой, С.Евсеевой, В.Поликаниной,  Е.Крикливец, С.Трахимёнке, Т.Дашкевич, Ю.Фатневе, К.Михееве, И.Котлярове, А.Скоринкине, о.П.Боянкове, М.Пегасине, М.Малиновской, Д.Дежинской (Карелиной), В.Синюк, А.Соколове, Е.Агиной,  А.Чёрной, Вл.Василенко, Т.Лейко, А.Васильевой, Ж.Миланович, Е.Полеес, О.Переверзевой, Л.Воробьевой, Д.Гришукевич, Л.Клочко, А.Костюк, С.Кряжевой, Н.Сердюкове, Л.Красевской, А.Силецком, Н.Новаш… Кстати, многие специалисты приходят к мнению, что именно в Беларуси на сегодняшний момент проживают сразу несколько очень сильных русских поэтов, сумевших пронести через все перепетии и коллизии классическую манеру письма в сочетании с исконно русскими традициями отечественной литературы, чем далеко не всегда могут похвастаться даже российские столицы… Кстати, многие из наших авторов одновременно и активно сотрудничают с сайтом «Российский писатель».

Задумок много, редакционный портфель полон ожидающих своей очереди произведений… Очень бы хотелось эти задумки воплотить в жизнь…

А пока предлагаем читателям сайта познакомиться с творчеством некоторых наших постоянных авторов.

Анатолий АВРУТИН,
главный редактор журнала «Новая Немига литературная»

Михаил Михайлович Шелехов родился 1 ноября 1954 года на Брестчине в семье учителей. Закончил факультет журналистики БГУ (1976), Высшие курсы сценаристов и режиссеров при Госкино СССР (1984) и Высшие литературные курсы при Литинституте им. Горького в Москве (2001). Работал на телевидении, главным редактором студии телефильмов “Кадр”, главным редактором киностудии “Беларусьфильм”, очеркистом журнала “Сельская новь” в Москве, вел отдел философии, истории и международной жизни в академическом журнале в Минске, в настоящее время --ночной сторож детского сада...
Автор многих книг лирики и баллад, сценариев пяти художественных фильмов, десяти мультфильмов, многочисленных пьес и прозы. Публиковался в журналах “Новый мир”, “Дружба народов”, “Юность”, «Наш современник», “Роман-газета”, во многих альманахах, антологии “Русская поэзия ХХ века”. Состоит в творческих Союзах журналистов, кинематографистов, из Союза писателей вышел. Лауреат литературной премии им. А. Горького (1988), премии писателей России “Традиция” (2000), премии Союза журналистов Беларуси (2002), трех премий Министерства культуры Беларуси за детские пьесы (2002), Специальной премии Президента Республики Беларусь (2003) за публицистику, трех премий Министерства культуры Беларуси за военные пьесы (2003), премии конкурса детской литературы РФ “Заветная мечта” (2007), золотой медали и премии СП России “Имперская культура” (2008) — за философское исследование творчества А. Пушкина и Ф. Тютчева, золотой медали международного конкурса-фестиваля “Русский STIL — 2009” (Германия), финалист международного фестиваля поэтов “Pushkin-in-Britain — 2010” (Великобритания), нескольких журнальных премий (журналы “Новый мир”, “Москва”, “Волга”, “Неман” и др.), награжден золотой медалью Союза кинематографистов СССР и Министерства культуры СССР им. А. Довженко (1990). Дипломант Международного литературного Волошинского конкурса (2010).

НОЖЕВАЯ МУЗЫКА
Я не знаю, откуда взялась эта тихая музыка?
Как березы набухнут — и сахаром треснет кора,
Затмевает глаза и трепещет опасная, узкая
Ножевая полоска — и гаснут в крови вечера.

Умолкает во мне водяное, небесное, зверево.
И уходит душа по болотам, полям и лесам.
Погулял я по свету — ночное и пьяное дерево,
И вернулся к своим одиноким забытым корням.

Спросят корни:
—Ты кто? Ваша личность темна и загадочна.
Становись и шуми — что надумал иль вспомнил о чем?
А о чем тут шуметь? Где ударился или прославился —
Все равно позабудет дремотный родительский дом.

Будто шилом меня ткнули в сердце — хватаюсь за музыку.
Нету воздуха тут или мне отказали в любви?
Это русская жизнь? Или — лезвие нежное узкое,
Что какая-тварь обмакнула в веселой крови?

От пришельцев с небес или белых грибов под рябиною
Засветилась земля, зашумела широкая Русь?
От пиратского дыма над трубкой вишневой старинною
Занялась наша слава и эта лазурная грусть?

Чтобы тризну сидеть или править веселые почести
По весне молодой, размагниченной, дикой, хмельной,
Обвалился я с неба на улицы темного общества,
Бесхлопотный, ничей, обаятельный и молодой.

Как разбили меня — и пошли по веселому кружеву,
Сапогами хрустя, по осколкам влюбленной души.
Но хватило убитому смеха презренья и мужества —
Неизвестным стрелком доползти по весенней межи.

Заревут тополя — и закапают мутные праздники.
И запахнет туманом апреля моя сторона.
И опять я лечу мотыльком — адмиралом и всадником,
И меня на ладони несет, как потешку, весна.

Снова желтые кости из почвы достанут историки.
И в музеи потащат, что раньше гуляло живьем.
Ах вы, пращуры-ящеры, милые бедные Йорики,
Кто вас вытащит завтра бульдозерным ржавым ковшом?

Я лежу на земле, воробьями и галками хоженый,
Я пугаю ворон отпечатками чьих-то сапог.
Я лежу белым облаком, по лбу житьем огорошенный.
Перекрученный тряпками черных и едких дорог.

То ли это любовь? То ли это еще путешествие?
Расскажите, как мне, белизне, под ногами любить?
Еще тысячу раз повторится на землю пришествие,
Еще тысячу раз будут люди по сердцу ходить.

Наша жизнь не мила, ее тропки любовью не явлены.
Как протопчут — гляди, как черны по сырому снежку.
Кто спасался — и кем наши души по свету затравлены,
Все расскажут следы на коротком весеннем веку.

Я лежу широко, у стволов затекая заплатами.
Я лежу, как подкидыш, с глазами сухими, как лист.
Я, как снежный сугроб, весь испорот жестокими каплями,
И лоскутную грязь прижимаю к глазам, как батист.

Не на вас я глядел. Не на эти фиглярские цитрусы.
Думал жизнь убелить — да к себе притянула земля.
Ах, в каких тростниках был рожден я веселым папирусом!
Лучше б дети меня измарали, пиша кренделя.

И когда захотите платком занавесить вы зеркало,
Чтобы душу спасти от щелястых кладбищенских дрог,
Опрокинется с неба веселым и бархатным жемчугом
Королевич и смертник, напрасный апрельский снежок.

Это я, это я прилетел на народное бедствие.
Сам себя я отпеть прилетел на останки свои.
Я себя отпою. И опять я уйду в путешествие,
А куда — промолчат по лиловым кустам соловьи. 

ХИРУРГИЯ
(Письмо из госпиталя)
Дайте Родину хоть контрабандой!
Привезите мне лист лопушиный,
Зачерпните стеклянною банкой
Самой жгучей, как юность, рябины.

Я лежу в полевой хирургии,
И стоит у больничного входа
Тихий ангел далёкой России
В ароматах карболки и йода.

Я болею вторую неделю,
Я тоской свою душу мотаю…
Привезите любую Расею,
Я в ней гордую Русь угадаю!

Привезите мне бедную лужу,
И блаженный кусок чернозёма,
И кузнечика кроткую душу,
И окно материнского дома.

Я воронье гнездо нахлобучу,
Я в малину зароюсь – в лукошке…
Привезите мне серую тучу,
Привезите Россию в ладошке!

Я не знаю, что будет со мною,
Где я лягу, подбитый душманом?
И сырая трава зверобоя
Не залижет жестокие раны…

Нас по свету мотает удача,
Только время назад оглянуться…
Я на веточку вербную плачу,
Я в Россию хочу окунуться!

Привезите Украйну и Север,
Где весною – светло и широко,
Белорусский заплаканный клевер
И приморье Владивостока.

Чтоб взошли соловьиные ночи,
Вместо ржавого солнца в зените,
Привезите мне серые очи,
Контрабандой вручите…

ЛАМПАДА
Жизнь прожита. Лампада догорает.
И поздно уж елея наливать.
А свет смиренный напечатлевает
Скудеющую на чело печать.

В потёмках мира мало чем отличен
От темноты я. Но негромкий свет
Ещё горит, среди живых привычен,
И где меня уже почти что нет.

Но страшно думать, что за кругом здешним
Не жгу лампады перед Божеством.
И с каждым днём видением кромешным
Всё чётче я рисуюсь в мире том.

В последний раз я жгу свою лампаду
Под этим небом, где меня уж нет.
И лестницу дрожащую – ко Граду
Лампады бедной простирает свет.

ВЕЛИКАЯ РУССКАЯ СТЕНА

Ужасно та стена упруга,
Хоть и гранитная скала, –
Шестую часть земного круга
Она давно уж обошла.
Её не раз и штурмовали –
Кой-где сорвали камня три,
Но напоследок отступали
С разбитым лбом богатыри…
                                 Ф. Тютчев

Теснят, теснят Россию к бездне
И негасимому огню,
К резне, к чуме, к могиле в плесени
И к смерти бледному коню.

Теснят Россию к урагану,
К Китаю, Азии, войне,
К безжалостному океану,
Но прижимают лишь к стене.

Спиной к стене своей Победы,
Глядим на мировой закат.
Спиной к спине отцы и деды
Расколотили насмерть ад.

Спиной к стене великой воли
Неодолимого вождя
Стоит Россия богомольно,
А стену сокрушить нельзя.

ШЕСТВИЕ
Дело было на Седьмое ноября.
Почему-то не хотелось больше жить.
А на город, как чума, ползла заря
И готовилась под флагами ходить.
Собиралась в батальоны свои Русь,
И повязывалась пасмурно Москва...
Мы прошли такой большой и сложный путь!
И могучи у брандспойтов рукава.
Как волнуется в пикетах молодежь!
И куда ее потащат старики?
У раскрашенной речугами пивной
Коротались незабвенные деньки.
Эта пена и горька, и солона,
Но под залпами салюта подшофе
Не забыть бы, как раздетая страна
Танцевала в 45-м в галифе.
И не брал ее озноб или загул,
И была ее головушка светла.
И никто ее в участок не тянул,
Потому что она трезвою была.
Так была она, родимая, трезва —
Эта резаная, колотая кровь!
От Победы ни жива и ни мертва.
Упаси, Господь, увидеть это вновь.
Я гляжу теперь на бледную страну
И на синие под глазом фонари...
Полюбить тебя? А если обману?
Разлюбить? Так не разлюбишь — хоть умри.
Шелковистая и светлая юдоль,
Мой печальный обезлюдевший приют!
И куда тебя твоя затащит боль,
И куда тебя живые поведут?
Распечатали мы на трое коней
Эту горечь, эту синюю крутель.
И бредем, башкой стучась, до лучших дней,
То — в кремлевскую,
то — в мурманскую ель.
Потому как нам — навеки повезло.
Даже некому на кладбище сказать!
Как от трезвости дороги занесло,
Так от пьянства душит сердце — благодать.

ОХОТА
Не пью со всеми заодно охотничье вино,
Когда трубит осенний рог — и в небе звезд полно.
Когда небритые стрелки тиранят луг и лес
И жизни красные клочки рассыпаны окрест.
Когда о смерти решено! И с женщиною дом
Вооруженною спиной отрезан, как ножом.
Окошко, аленький цветок и женщины пятно —
Все это было так давно, ах, Боже, как давно!
Не пью со всеми заодно преступный этот ром!
Я не хочу, чтобы на мне поехал лес верхом,
Как стадо бешеных свиней — охотников гоня...
Когда трубят рога охот — в народе нет меня.
Когда валяются пыжи, как звезды, под ногой...
Как много было в небе звезд! Как пахнет требухой!
И — недострелянная дичь, я к станции иду —
Сырой вельветовый пиджак накинув на ходу.
Не пью со всеми заодно — наутро впопыхах,
Ботинками в чужой траве притаптывая страх!
Когда бутылочным стеклом встает вокзал зари,
За желтым домом — желтый дом и в касках фонари.
Когда о смерти решено — и догоняет лес!
И жизни красные клочки валяются окрест.
И барабанят русаки кровавой головой
С очами русской синевы под смертною плевой...

ЗАПОВЕДНЫЙ ЛЕС
Когда шумят леса библиотек
И манускриптов родовые парки,
Иду я к водам рукописных рек
Под сень Шекспира, Гете и Петрарки.
И отступает чад макулатур
И городская ржавая завеса...
И граф Толстой, как истребленный тур,
Выходит из рябинового леса.
И далеко слыхать на полюсах
Тяжелый шаг и шелест белой гривы,
Когда с малины капает роса,
Как литера — в разгоряченный тигель.
Гуляка здесь, я не прохожий там,
Лесной хозяин, брат и подмастерье,
Где перепелка плачет по зыбям
И бродит смех есенинского зверя.
И ежевикой брызжет на лицо
И обжигает алой клюквы лаской —
Российское народное словцо
И по траве — рассыпанные сказки.
И если лбом я стукнулся о жизнь,
И ворон сел на белые страницы,
Я в лес иду — хромой и бедный лис,
И Пушкин молча мне дает напиться...
Там бродит Блок. Там дремлет вещий Дант.
Чадит сосна. И дышит мед поляны.
Прозрачный месяц, повязавши бант,
Плывет за башмачком Прекрасной Дамы.
И рыжим лисом я не сплю ночей —
И сторожу, и лаю за холмами,
Когда пожар пресветлых наших дней
Ползет на Лес — багровыми полками.

КЛЮКВА
Тут спичек не надо! Здесь даст прикурить и песок.
Великая сушь зажигает тяжелые звезды.
И сердце солдата летит и летит в туесок,
Что Марья-царевна забыла у белой березы.

На влажную клюкву и сонную россыпь малин,
Где чуткие грузди стоят, как лосиное ухо…
И русская музыка трогает зыбь паутин,
Тревожного силой грибного таежного духа.

Где роскошью неба покрыта полей нищета
И нежно поют на Стотары глядящие волки.
И так тишина по России легка и чиста,
Что слышно, как падают в дальней Сибири иголки.

А в запахе ситном – такая хранящая дрожь,
Как будто бы он долетает в барханы пустыни,
Чтоб слышал солдат, как тоскует альпийская рожь
И древняя мати рыдает и помнит о сыне.

И, чутко прицелом в палящем краю поведя,
Ночной часовой в неожиданный шорох вглядится:
– Эй, стой, кто идет?! Переливчатым шагом дождя,
Белея и плача, и чиркая землю, как птица?

Но в желтых песках позабудет команду солдат
И яблоком горьким проглотит устав караула…
И Марья-царевна нежданно, как утренний сад,
К нему подойдет в напряженной тени саксаула.

– Что ищешь, сестрица? – он тихо вздохнет, как песок,
– За клюквой пришла… Уродила багряная клюква. –
И черные ягоды молча возьмет в туесок.
И красная влага окрасит печальную руку.

Так много рассыпали клюквы по дальним пескам!
Такая печаль… И уже поспевают черницы. –
И в ягодах алых понурится дикий бархан,
От горечи терпкой и слез медицинской сестрицы.

ЗАПОВЕДЬ
Когда полцарства и ржаную корку,
И магазин патронов – пополам,
И от жары готовы есть махорку,
А писем в бой никто не пишет нам.

Когда в атаку мы идем в кроссовках,
И нам на визги моды наплевать!
Лишь потому, что в сапогах неловко
В броске кинжальном – скалы штурмовать,

Когда стреляют правнуки «катюши»,
И по пятам обстрела мы идем,
И не поем – «спасите наши души!»,
А что-то из Есенина поем,

Когда колотят нас в каменоломне!
И – в «крест» и в «Бога» мы даем огня,
И если живы – потому, что помнят
Тебя, сосед, и может быть – меня,

Когда незнамо чьею кровью залит…
И – после боя будем отмывать,
Храни тебя Отечество, товарищ,
Которое забыл поцеловать!

Когда пылает небо в рукопашной,
И вертолет висит на волоске,
Храни тебя – распутица и пашня,
Что дремлет в сердце, в красном уголке!

ПУШКИНСКИЕ СТИХИ

Гусь
Я – гусь со двора Александра Сергеича Пушкина.
Сподоблен судьбою питать его письменный стол,
Ободран до нитки по умыслу злыми старушками,
Во имя российской словесности гол, как сокол.

За то, чтоб писал он кровавыми перьями доброе,
На птичьем дворе от мороза я умер в любви.
И черные люди, схватив худобу мою мертвую,
За красную лапу на кухню меня понесли.

Широким ножом мне разрезали грудь мою гордую
И белые крылья до слез осмолили огнем.
И кинули в щи. И до ночи глодали безродные,
Тупые дворняги останки мои под столом.

Пусть выброшен я на помойку студеного Питера,
И стал я добычей сопливых балтийских ворон,
Но перья мои все летают в священной обители.
Горячей и смуглой рукою казнит меня он.

Найдет мои кости любитель российской словесности,
И стану в музее я чучелом важным стоять.
А перышек звон из далекой тропической местности
Со стаей гусиной к потомкам весной прилетать.

Заря, заря
Он стоит на площади, бледный и измученный.
С пулей, что не вынута в бронзовом боку.
Никому не ведомый, до костей изученный,
Ну, а сердце в бронзовом – круче кипятку.

– Вы скажите, памятник, что вам тут не нравится?
Это ж наша Родина, чистое дитё.
Отвечает памятник:
– Мать наша – красавица.
Да мне тут не нравится абсолютно все.

– Нет, вы нам скажите-ка все-таки по совести.
Тут у нас биндюжники, тут банкиров хор.
Тут иные прочие всякие достоинства,
Там играют свадебку вор и прокурор.

Вот у нас лабазники, пепси-колка гадкая.
Вот резинка-жвачка, славянский чуингам.
Вот козлы публичные, вот цикута сладкая.
Вот скелеты русские с мясом пополам.

Вот опять правительство. Вот злодеи старые,
Вот злодеи новые. Вот и желтый дом.
Вот и наши девочки, деточки бульварные.
Вот опять панельные. Так мы и живем.

Нет, вы нам по совести что-нибудь скажите-ка.
Все-таки вы – классики. В вас стрелял француз.
Сверху видно многое, всякая политика.
Внутренняя, внешняя… И каков наш туз?

– Все тузы крапленые в царстве невезения.
Разве только джокеры на Руси и есть.
И стоим мы скучные, все покрыты зеленью.
Да и сам я, Господи, в прозелени весь.

Зеленел я, бронзовый. И вороны старились.
(А ворона Пушкину отвечает: кр-ря!)
Сильно с печки прыгали – головой ударились.
Тихие, болезные. И заря, заря.

Тут сказал я классику:
– Экий русский кариес.
Зубодер нас вылечит или же тюрьма?
Огрызнулся памятник:
– Головой ударились!
До Суда ваш праздничек. И чума, чума.

Синие глаза
Пристальнее белой хирургии,
Голубей арабского ножа,
Небеса повисли над Россией,
Револьверной копотью дрожа.

Потому и небо голубее,
Веселей и горестней для нас,
Что над нищей Русью, сиротея,
Расплескалось столько синих глаз.

Что-то мы хорошее проспали,
Прогуляли исповедь и дрожь.
Слишком много света расплескали –
Просто так, за здорово живешь.

Загустеет небо тишиною,
Закивает хоботом комбайн.
Над умытой кровушкой землею
Ходит призрак – маузерный лай.

Потому и небо голубее,
Детским взором прозревая нас,
Что над тихой Русью, сиротея,
Расплескалось столько синих глаз.

Среди рати ангелов ушедших
Пристально глядят, как образа,
На потемки наших дней кромешных
Пушкинские синие глаза.

Русская ось
Вкруг памятнику Пушкину
Уже который век
Вращается верхушками
Наш русский человек.

Вращается история.
И пишет кренделя
Ногами беспризорная
И буйная земля.

Гремя хмельными кружками,
С плясуньей мировой
Объехал вокруг Пушкина
Есенин молодой.

А вскоре гроб болезного
В последний путь земли
Вокруг перста Небесного
Прощаясь, обнесли.

Сломаемся верхушками,
Идя на Страшный Суд.
Вкруг памятника Пушкину
Россию обнесут.

Юрий Сергеевич Фатнев родился в 1938г. на Алтае, но уже много десятилетий живет в Беларуси. Автор около сорока поэтических и прозаических книг. Член Союза писателей Беларуси  и Санкт-Петербургского городского отделения Союза писателей России…  Живет в Гомеле.

***
Вечерами пахнет маттиола
От метелей северных вдали.
Шлюпки морю бьют челом у мола,
Чтоб сорвать их волны не могли.

И всю ночь до зорьки-заряницы
Снится мне языческая рань.
И зегзицей мысль моя стремится
Поискати град Тмутаракань.

Меч да гусли -- нет иного груза,
Я гляжу, гляжу во все глаза,
Как бежит по струнам вещих гуслей
С трав степных былинная роса.

Как сверкают серебром на черни
Шлемы воев ночью под луной.
Это все я вспомню в год вечерний
И окликну гибнущих со мной.

А пока никто не слышит зова,
Да и сам коня не поверну.
Только так родиться может слово,
Если кровь забрызгает струну.

Потеряю имя в Диком поле,
Не привыкший бегать от стрелы…
Вечерами пахнет маттиола
От метелей северных вдали.

АВТОГРАФ
Ждет смерти друг. Моей. Она в цене.
Не то что поэтические строфы.
Умру – продаст принадлежащий мне
За доллары гагаринский автограф.

Я помню снег. Да, снег слепил в горах.
Сторожка прояснялась из метели.
Брел мой отец. Был тяжек каждый шаг.
Двенадцать километров по ущелью.

А на столе, рассеивая мрак,
Свеча горела ярче, чем лучина.
Еще не знал, что пишет Пастернак,
Но эту сам слепил я из вощины.

Да, брел отец. Все тяжелей шаги,
А в мыслях: «Как обрадуется Юра!
Мальчишке, сочинявшему стихи,
Прислал письмо Гагарин с Байконура».

Как будто слава мировая вдруг
Меня в ущелье Каменном коснулась.
Тот огонек свечи давно потух,
Шел снег, и звезд не разглядела юность.

Я о своих успехах помолчу.
Уж нет сторожки в Каменном ущелье.
За жизнь свою я не слепил свечу,
Какая б вечность на столе горела.

Ждет друг, когда наступит мой конец.
Не за него, а за себя мне стыдно.
Бредет сквозь снег умерший мой отец,
А огонька свечи моей не видно.

Я не слеплю свечу свою теперь,
И никакая слава мне не светит.
Но «Почта космонавтов СССР» –
Я различаю штемпель на конверте.

КЛЮЕВ
Ни Блок, ни Есенин, ни Анна Ахматова –
Нёс Клюев Россию сквозь мусорный гам,
Как соты, какие для всех запечатаны,
Открыты его чародейным устам.

Никто ведь не ведал, что так он расколется,
Как с дуба сорвавшись, громоздкая борть –
И ах! Медуницей пропахла околица,
И в сладкий полон государства берет.

Вы чудо, конечно, опять прозеваете,
А он себя с лебедем старым сравнил,
Не раз осенявшим словесные заводи
Во тьме светозарными вспышками крыл.

Он Блоку кружил волхованьями голову,
В Ахматовой видел жасминовый куст.
Есенина вел он шляхами раскольными
И Пашку кормил, словно птенчика, с уст.

И слово повесил гремуче-цветистое,
Пускай колоколится шея-дуга.
Россию такими украсил монистами,
Чтоб помнила щедрость его, жениха.

Горел, как перстенок, никем не прирученный,
В котором мерцали мемфисские сны.
А канул в тайгу неоглядно-дремучую –
Попробуй найди его и оцени.

ШАРМАНКА
Если беды
     бьют под дых безбожно,
А таланта выжить – кот наплакал,
Остается инструмент несложный,
Грустная, как эта жизнь, шарманка.

Чем сидеть за воровство в кутузке
Или грабить возле моря дачи,
Я сыграю, говоря по-русски,
В этот ящик.

Побреду с шарманкой по Европе,
Побреду, седой, по белу свету…
Есть в России место дикой злобе –
Места нет в Отечестве поэту.

Африка, Америка услышит,
И со мной заплачет Ориноко.
Может быть, в сиятельном Париже
Отзовется чья-то собачонка.

В первобытных джунглях людоеды
Станут человечнее, быть может.
А Россия… кинется по следу,
Чтоб мою шарманку уничтожить!

КОНИ НА АНИЧКОВОМ МОСТУ
Слышу ржание грустное
Не из диких степей.
Здесь умеют обуздывать
Непокорных коней!

Эх, как гордые вздыбились
На чугунном мосту,
Как в предчувствии гибели,
Сбив копытом звезду!

Ждут всю ноченьку целую,
Чтоб украл их цыган…
Только ночи здесь белые,
Не хранящие тайн.

Не такое здесь видели…
Я не выдержу. Эй!
Как вас там? Укротители!
Не держите коней!

Сколько можно без повода
Виснуть на поводах
На глазах всего города?
Надоело им – страх!

Будет солнышко кубарем
Падать с грив на холмы.
Были – ваши и скульптора.
Стали кони – мои!

Дело ведь бесполезное
Караулить их жизнь.
В Диком поле поэзии
Им столетья пастись!

Им травою похрустывать,
Вспоминать свет огней,
Град, умевший обуздывать
Непокорных коней…

***
     Анатолий Аврутину
В Хоромном листопад, как будто в храме служба.
Торжественный хорал высоких голосов.
Всю жизнь спешил – и никуда не нужно,
На лавочку присядь. Ты к вечности готов.
И непонятно, что тебя чуть-чуть колышет,
Как будто речка Снов баюкает паром.
Ты – неизвестно кто. Случайно здесь. Так вышло,
Что где-то жизнь прожил, казавшуюся сном.
Ты думал, жизнь – стихи, а оказалась – проза.
И если вспоминать – не знаю, чем помочь.
Вот только путь сюда… И черная береза.
Нет больше для тебя в России белых рощ.
И эта для тебя – нечаянная милость,
И эта для тебя – прощеная вина.
К концу судьбы своей она озолотилась,
Да только вот кора по-прежнему черна.
Ты ждал, что жизнь твоя немного посветлеет,
И в близкий свой успех поверил ты почти.
Ждать в жизни перемен – напрасная затея –
И черная береза на пути.
Ах, черная береза… Собирался
Послушать ты торжественный хорал.
В Хоромном листопад. Ждал этого он часа –
Шуршать, кружиться, золотую шаль
Набрасывать на дев… Ах, черная береза!
Ах, черная береза на пути!
Присядь на лавочку. Менять нам что-то поздно,
Навряд ли мы добьемся высоты.
В Хоромном листопад, как будто в храме служба.
Торжественный хорал высоких голосов.
Всю жизнь спешил – и никуда не нужно,
На лавочку присядь. Ты к вечности готов.
В Хоромном листопад, а это – не угроза,
А это – жизнь прошла. Не знаю, чем помочь.
Ну что же, уезжай. Ах, черная береза.
В России для тебя нет больше белых рощ.

***
То ли пала мгла, то ли ночь светла.
Не грозит стрела. Гром не грукает.
Не рыдает бор, не аукает.
Мать сыра земля, мать сыра земля,
Мать сыра земля Русь баюкает.

Тишиной высот, тишиною вод,
Тишиной полей беспредельною
Мать земля поет колыбельную:
«Ты расти, народ, ты расти, народ,
Ты расти, народ, вечность целую.

Я навею сны. Ты глаза сомкни -
И услышишь в них все не спетое.
И увидишь в них все столетия.
А забрезжит день -- сны в душе храни,
Дальше снов шагни, Русь рассветная…»

То ль бежит роса, то ль жужжит коса
То ль рыбак плеснул длинным неводом,
То ли гуслей гул что поведает…
Русь в туманах вся спит, смежив глаза.
Никому еще Русь неведома.

Крикливец Елена Владимировна родилась 21.03.1983 г. в г. Витебске. Кандидат филологических наук. Доцент кафедры литературы Витебского государственного университета имени П.М. Машерова, член Союза писателей Беларуси и Санкт-Петербургского городского отделения Союза писателей России. Автор сборника стихов «На грани света».
Победитель Международных конкурсов «Литературная Вена-2013» (Австрия) и «Русский  стиль (Германия)  в жанре поэзии. Живет в Витебске.

***
В лицо швыряла вьюга хлопья снега.
На сотню километров – ни души.
Он об одном просил сейчас у неба:
чтоб память, будто свечку, затушить,
чтобы стряхнуть все мысли так же просто,
как снег с пальто –
              движением одним –
о детях,
            что свои свивают гнезда,
о друге
            и о той, что рядом с ним.

Свершилось.
Только белая дорога,
и ветер,
и бесчинства февраля…
Унять озноб. Освоиться немного –
и можно этот путь начать с нуля.

Он был один.
              Душе заиндевелой
любая боль, пожалуй, не страшна.
Хотелось бы сказать, что вьюга пела…
Да вот не пела – плакала она

***
Тургеневский кружился листопад,
глубокий пруд без меры осыпая.
Сюда пришла я просто наугад,
доверчиво,
         за солнцем,
              как слепая.
И был каким-то вяжущим покой,
и мысли без конца и без начала.
Над этой неподвижною водой
я очень долго, помнится, стояла,
в руках кленовый листик теребя,
как барышня из N-ского уезда…

…Вдруг заглянула,
              может быть, в себя,
а может быть, в чернеющую бездну
и отшатнулась.
              Только горький крик
застрял в груди
              и небо потемнело.
О том, что мне открылось в этот миг,
я никому поведать не посмела.

…Блестит на окнах тонкая слюда –
мороза филигранная работа.
Но вновь и вновь мне хочется туда,
где черный пруд и листьев позолота.

***
             А тут все гораздо сложнее.
             Тут уже не любовь, а судьба…
                           С. Довлатов
Хочу все наши дни, как четки, перебрать,
чтобы найти ответ на то, что душу гложет.
Как за последний шанс, хватаюсь за тетрадь,
хоть знаю:
           все равно бумага не поможет.

Уже и не пойму –
           ну что поделать тут? –
(неловкая строфа застыла на пороге)
его или свои –
           да после разберут! –
я на измятый лист записываю строки.

А за окном дожди –
                      примета ноября –
и, кажется, тепла сама природа просит.
Но солнца больше нет.
                      Лишь свет от фонаря
на мокрые зонты рассеивает осень.

И горько я прошу:
           «Признайся мне, душа,–
мы по душам давно не говорим с тобою –
зачем,
      в какой ночи
           ты тихо перешла
ту грань,
           когда любовь становится судьбою?..»

***
Случилось все не вовремя и странно,
и месяц гнул серебряную бровь,
мигал фонарь, чернел фундамент храма,
и были звезды, и была любовь.

И был январь не по-январски теплым
с не вовремя пролившимся дождем,
и плыл рассвет по запотевшим стеклам –
случайный – тот, в котором мы вдвоем…

Забыть его, как сумку на вокзале,
как вещь в шкафу, когда давно мала.
И встретить удивленными глазами
и новый взгляд, и свет, и купола…

Когда нельзя от прошлого укрыться
и строгий месяц снова хмурит бровь,
так горько перелистывать страницу,
но храм стоит, а значит, есть Любовь.

***
Эту возможность –
           когда позовут –
кто-то лукавый подбросит незримо:
переписать, как плохую главу,
переиграть без костюмов и грима.

Под привокзальные крики ворон
ты, прихватив чемодан толстощекий,
просто садишься в последний вагон
и возвращаешься в точку отсчета:
в мудрость, где нет поседевших волос,
в юность, не знавшую долгих сомнений,
в детство, где не было маминых слез
и синяков на разбитых коленях.

…В кассе мигнет электрический свет…
Перебирая рассеянно сдачу,
выброшу в урну обратный билет,
не понимая, смеюсь или плачу.

***
Заалеет закат,
тихо звякнет ведерко в колодце,
глухо скрипнет скелет
заколоченных дедом дверей.
На вечерней заре,
как всегда, начинает колоться
ворох прожитых лет,
что судьбе отдавались за так.

А вокруг – ни души.
Только серая пыль огородов,
на которых весной
густо всходят крапива да сныть.
Не спеши уходить,
не запомнив обратной дороги:
по земле за тобой
твое прошлое змейкой шуршит.

Этот пасмурный век
заметает забытые тропки,
и в колодце вода
неизбывной полынью горчит.
Разлетятся грачи,
но в попытке – безумной и робкой –
ты вернешься сюда,
чтобы вспомнить, что ты человек.

***
Между тучами – краюшки неба синего –
окна в истину – прозрачны и чисты.
Словно в зеркало, глядится Ефросиния
в неразбуженные воды Полоты.

Ночь хоронится в трепещущем осиннике,
много темного видавшем на веку.
И в зарю идут былинные дружинники
из мифического «Слова о полку».

Ни вернуться в эти дали, ни покаяться,
ни откликнуться на этот вечный зов…
Только стрелы Перуновы отражаются
в спелых луковицах здешних куполов.

Оттого, видать, в Христово Воскресение,
находясь от просветленья в двух шагах,
вдруг душа рванется следом за Есениным
Русь оплакивать в московских кабаках.

***
В этом доме не спали, боясь немоты,
те, кого все равно не слышали…
И один постигая закон высоты,
сизый голубь взмывал над крышами.

И свисти не свисти, и зови не зови –
в синеве растворялся точкою…
Бесприютное слово летело за ним,
словно дым папиросы в форточку.

Прозвенело. Застыло. Оттаявший март
приподнял воротник, поежился.
Собирая колоду рассыпанных карт,
время строки свои итожило…

За стеклом, как минувшего века штрихи,
притаились тома и сборники.
Но на кухнях все реже читают стихи
и дворы метут просто дворники.

Валентина Петровна Поликанина родилась в г. Кричеве Могилевской области.  Закончила филологический факультет Белорусского государственного университета. Работала корректором, редактором, специальным корреспондентом, обозревателем, ведущим редактором журнала «Беларусь». В настоящее время – редактор отдела культуры журнала «Гаспадыня».
   Автор многих книг, лауреат Специальной премии Президента Республики Беларусь в номинации «Художественная литература», российской литературной премии им. А.П. Чехова (2009), международного литературного конкурса «Литературная Вена -- 2011» и др.
Указом Президента России награждена медалью имени А.С.Пушкина.

Еще немного лихорадит.
Еще не выстужен соблазн.
Еще невинности тетради
Так далеко до грешных глаз.

Еще бессловье дразнит жестом
Разгоряченности у рта.
Еще на тайну совершенства
Скупая смотрит немота.  

*  *  *
Завяжи мне глаза… Я иначе тебя не забуду.
Столько память хранит, сколько выпадет ей на роду.
Завяжи мне глаза, и тогда я беспомощной буду,
И в круженье людском заблужусь, и тебя не найду.

Завяжи мне глаза... Пусть закончится наша коррида:
От истерзанной раны до сжатого болью плеча.
Завяжи мне глаза, чтобы я потеряла из виду
Все, что в мире есть ты: и улыбку твою, и печаль.

Завяжи мне глаза… Пусть смеются надменные лица.
Пусть друзья не узнают: я лишняя в этой гурьбе.
Завяжи мне глаза, чтобы я, как подбитая птица,
Не смогла пролететь и мгновенье навстречу тебе.

*  *  *
Пуст мамин дом. В дверях затвор непрочен.
Но образ чистый светел, как всегда.
И смотрят мамы праведные очи
Сквозь жизнь и смерть на все твои года,
На почерк твой, что рвется безутешно
В надгробных начертаньях сжечь вину,
На твой надрыв, на твой приезд поспешный,
На волосы твои, на седину…
Хлебнешь печали, лишь беды не трогай.
Все души ходят к близким напрямик.
И ты, почуяв позднюю тревогу,
Прозреешь – и увидишь в тот же миг,
Что зло растет из трещины убогой,
Что грешный мир теряется во мгле,
А мать идет над грязною дорогой –
По воздуху идет, не по земле.
Идет она, как светоч, как спасенье,
Над горестным смешеньем черных вод,
От Рождества идет до Вознесенья –
Плечами подпирая небосвод.

           
* * *
Живем не так, встречаемся не с теми,
Не то творим, душою не горим,
Не те умом затрагиваем темы,
Не те слова друг другу говорим.
Легко бранимся, миримся натужно,
Скитаясь в одиночестве своем,
И лишь о Том, кто нам и вправду нужен,
За пять минут до смерти узнаем.

* * *
         Памяти ушедших друзей
Еще душа не отлетела:
Ее грехи не отцвели,
Еще она кружит над телом,
Над белым саваном земли;
Еще спешит всмотреться в лица:
Ей не мерещатся враги;
Еще, как раненая птица,
Кромсает воздух на круги
И ткет, невидимая людям,
Кайму к небесному рядну;
Еще она болит и любит
Всех ближних, чувствуя вину;
Еще глядит в земное братство,
Пускаясь в безоглядный плач;
Еще стремится разобраться
В своих зигзагах неудач;
Еще она полна раденья
К твоей душе – и держит речь
В твоих полночных сновиденьях,
Тебя спеша предостеречь;
Еще, как белый пароходик,
К причалу силится пристать;
Еще по дружбе в дом заходит
С тобой о жизни поболтать.

ГРИШКА
И пришло время думать о «завтра»…
Отсверкали шальные огни,
Отгремели ракетные залпы,
Отодвинулись страшные дни.
Гришка, ставший от горя суровей,
Поседев за войну, отощав,
От чахоточных лет нездоровья
В бане душу свою очищал.
И мечтал, хоть «наград и не стоил»,
Чтоб война, зарастая травой,
Никогда не сошла чернотою
На сибирскую землю его;
Чтоб могла эта чудо-землица
Хлеб родить и надежду давать;
Чтоб сумел он трудом насладиться,
А не, сидя в углу, горевать;
Чтобы ладить с душой дорогою,
Как когда-то в былые года;
Чтобы знать, что с одною ногою
Он еще, брат ты мой, хоть куда;
Чтоб жена, так привычно и просто,
Отодвинула сотни тревог,
Чтоб упали тяжелые косы
На скупые ладони его;
Чтоб огонь закудрявился в печке,
Чтоб понять, что из пекла – был зван;
Чтоб надеть ей на палец колечко,
Чтобы первенца звали – Иван.

*  *  *
В поднебесье темно, и еще петухи не пропели.
Загорелась стыдом в тихом сердце виновная треть…
Оглянуться назад – и увидеть блуждающий пепел,
Устремиться вперед – и над будущим пеплом сгореть.

Раздвоились пути, нет возницы, и лошадь стреножат.
Умножает грехи, как морщины, земная юдоль.
И куда понести эту тяжкую горькую ношу,
Чтоб суметь заглушить эту адскую черную боль?

В колыбели ночей пеленающий сон беспробудней,
В пробужденье от сна отрешенность проста и чиста.
От креста до перста – километры распнувшихся будней,
От молитвы до сердца – кровавая вечность Христа.

Глеб Артханов (Алексеев Юрий Игоревич) -- поэт, переводчик, автор нескольких книг в т.ч.  «Лазоревый ларец» и книги избранного «Зеркальный ковчег»,  перевода на русский язык классического произведения индийской литературы «Бхагавадгита, или Песнь Вседержителя». Член Союза писателей Беларуси, Санкт-Петербургского городского отделения Союза писателей России, Союза российских писателей. Живет в Минске.

***
В невысоком прозрачном бокале,
Где искрит синева на просвет,
Поведу я вино по спирали,
Чтоб на стенках оставило след.

Золотое круженье мадеры,
Своенравие бликов огня
Терракотовых в облаке сером,
И охряной слезы мельтешня, --

Их мельканье, игра, переливы
В синеве все желтей и желтей…
Так они невозможно красивы,
Что о них говорю без затей!

Я лицо окуну в ароматы
Древних склонов, что солнцем полны,
И дыханьем соленым объяты
Виноградно-зеленой волны,

И вдохну эти слоги живые,
Обниму их сияющий лик,
Чтоб дарил мне слова зоревые
Златокованный отчий язык.

***
Как будто где-то что-то исчезает.
Как будто это время ускользает.
Иль это я по времени скольжу? –
И будто я куда-то ухожу.
Как будто я чего-то ожидаю,
Но это никогда не наступает.
Вот-вот оно наступит…
Длится…
Длится…
Вот-вот оно во что-то превратится…

Невидимое длится нетерпенье.
Я сдерживаюсь каждое мгновенье,
Мучительно в руках себя держу.
В окоченевших сумерках скольжу…

И как сказать о том, что не случится,
Но будет длиться, длиться, длиться, длиться…

***     
Я умер – узнали не скоро –
На юге в конце февраля.
Мятутся шторма в эту пору
Сквозь  розовый дым миндаля.

Алупка, сестра, быстроножка,
Бежишь ты с сиреневых гор.
Направо – туманная Кошка,
С другой – Святогор – Ай-Тодор.

На ялтинском кладбище горном
Под сизую зелень огня,
В лазурь, в родовые просторы –
К отцу положили меня.

Но снова сквозь дали нагие
Увижу в блаженном Крыму
И ваши черты дорогие,
И желтое море в дыму.

***
Опять о главном говорить не смеешь,
Опять не смеешь – и не говоришь,
Опять молчишь,
Немотствуешь,
Немеешь,
Потом опять  немотствуешь,
Молчишь.

Но разве другу выскажешь за чаркой,
О том, что смерти стал бояться вдруг?
Она с размаха ударяет жарко…
Но от тебя и сам таится друг…

Прихвачены на нитку на живую,
Мы здесь укреплены едва-едва…
Уйти во тьму, в пучину штормовую –
Какие безнадежные слова!

И шепчет только жаркий ком в груди –
И шепот холодит навылет спину –
О том, что полыхает впереди,
И что осталось меньше половины.

***
      Анатолию Аврутину
Да кто я такой, чтобы буковки складывать в строчки?..
Да кто я такой, чтобы это читали желать?..
И что я сказать-то могу, кроме бредней сорочьих?
Кругом же не дурни, чтоб бредни чужие читать.

Поэтому я и молчу и пишу понемножку.
Ведь в собственном доме и слышать меня не хотят.
Когда достаю свою душную душу – гармошку,
Кричат: не туда, вот болван, он опять невпопад!

Ах, если бы я не туда, а то все ведь туда же.
Ведь писано и переписано все, что ни есть.
На нас ведь на всех одинаково давит поклажа.
И наглухо горло забила мышиная шерсть.

И пусть колокольца  мои прозвонили к вечерне,
И пусть припозднился я нынче во вражьих гостях,
Еще отплюемся с тобой мы от всяческой черни,
Еще мы попляшем с тобой на мышиных костях.

И будем мы буковка к буковке ладить и ладить,
И будем за чаркой друг другу читать и читать…
В ковчежек сосновый положишь ты эти тетради,
Когда от всенощной начну уплывать,
Уплывать.

***
Как же так,
Как же так?..
Как же мы удержать не смогли?..
Позапродались мы за пятак,
А любили,
Что и умереть было впору.
Мы в разлуку случайную, точно в могилу легли,
И не свидимся больше,
И не нужно пустых разговоров.
Как же быть?
Как теперь удержать на ветру
Эту куклу тряпичную,
Ту, что душою зовется?
А теперь я узнал,
Что совсем уже скоро умру,
И последняя весточка,
Как паутинка порвется.

Ничего мне не нужно уже от судьбы.
Поглядеть бы мне только
В случайную щелку у края,
Как засветятся рядышком
Весело наши гробы…
И как дальше,
Как дальше мне быть
Я не знаю.

*** 
Мы живем,
Сопротивляясь друг другу,
В нашей сцепке
Маловато мне лада.
Я запыхался – по этому кругу…
Дорогая, не противься, не надо.

Ты такая ж, как и я 
Судьбоборец,
И по-своему согнуть хочешь бога.
Ты и Белое и Черное море,
И тебя всегда и мало и много.

Дед Борис наш, ох, хитер!
А дед Игорь! –
Этот дед перехитрил всех на свете.
И пузат, и быстроног, точно вихорь,
Крепко держит сам себя за живете.

На сыночка
Нам с тобой не наглядеться,
И его всего на свете нам жальче,
Рядом с ним
И нам бы греться да греться.
Изумрудный наш сияющий мальчик.

Отчего же спотыкаемся оба
На дорожке, что постелена ровно?
Эх, заноза ты моя,
Эх, зазноба!
Как же может одолеть
Ровню ровня!..

***
Долгожданное снова ненастье –
То пуржит, то опять моросит.
Приблудилось какое-то счастье.
Я его не искал, не просил.

Отлегло понемногу,  потиху,
А то взноет, бывало, как встарь,
Если прошлое вспомнится лихо, -
Забубнит, как хмельной пономарь.

И не спится,
Опять мне не спится,
Я блошиную начал игру.
Буква к букве прикопошится
И закончит блошиться к утру.

Утро белое и вороное,
И в окошко крупит сахарком.
Отрезвела душа от запоя
И не ноет уже ни о ком.