ПОРТРЕТ НА ПАМЯТЬ Деревня Ижовка окольцована садами. С дороги ее хорошо видно. Через рыжее спелое поле виднеется такой маленький остров, будто лодка по реке плывет. Почти у каждого жителя в саду посажена вишня и сирень. Весной, когда все цветет, деревня усыпана белыми, сиреневыми цветами, и стоит приятный сладко-кислый аромат. Еще Ижовка славится целебной водой. За деревней, ближе к лесу, бьет родник, и вода его считается лечебной. Летом часто можно увидеть в деревне городских на дорогих машинах. Останавливаясь перед каждым встречным, всегда интересуются об одном и том же – как добраться до родника. Хотя колодцев в деревне много местный народ все равно ходит к роднику за водицей: испить или просто умыться. Да разве сравнится вода из колодца с родниковой живою водою? Одно удовольствие только любоваться, как пробивается из земли, расталкивая маленькие песчинки, хрупкая струйка. Вот она где жизнь. Прохор Афанасьевич, как обычно с самого утра шевырялся во дворе, когда его окликнули. Старик обернулся. По ту сторону забора стоял паренек годов двадцати в разноцветной футболке, с рюкзаком за спиной. - Прутников Прохор Афанасьевич здесь проживает? – спросил вежливо юноша. - А? – не расслышал старик. Он был глуховат на одно ухо. - Прутников, это вы?! - Я, я, да…, э-э, - старик подошел ближе, чтобы лучше разглядеть гостя. - Сергей, - представился парень и протянул через забор руку. Старик пожал крепкую молодую ладонь и снова представился. – Понимаете, в чем дело. Я студент. Художник. Учусь на четвертом курсе. Мне нужно к началу августа сдать пейзажные работы. Неплохо было бы показать и сельский быт. Понимаете? Мне бы вашу местную красоту запечатлеть на бумаге. Так сказать, увековечить, - парень улыбнулся. – Места у вас красивые, родник славится на всю округу, только и работай. А остановиться вот не у кого. Ко многим просился. Не пускают. Одна женщина посоветовала к вам обратиться. Вы, сказала она, кого-то прошлым летом к себе пускали. Да и живете, говорит, одиноко, скучно одному-то. Прохор Афанасьевич и взаправду жил один. Жену, Агафью, схоронил восемнадцать лет тому назад. Умерла сердечная от рака. Долго хворала и мучилась. За всю жизнь ни одну букашку не обидела, слова худого никому не пожелала. А тут…, умирала в муках. Видно, такова воля Господа. Долго Афанасич не мог прийти в себя после смерти супруги. Замкнутым стал. На людях почти не показывался. Всю зиму в избе просидел. Сам захворал сильно. Если бы не тетка Анисья, почтальонка и местная знахарка, может, и сам следом за Агафьей ушел бы. Не редкость, когда вот так вот старики друг за другом уходят. Чаше, почему-то мужики одиночества не переносят. Что ни говори, а все же бабская душа закалкой сильнее. Прохор Афанасьевич потер седую щетину и улыбнулся, по-детски прищурив один глаз. Отворив калитку, старик запустил юного гостя во двор и велел идти в избу. - Только, дед, давай сразу договоримся о цене, - поправляя рюкзак, промолвил Сергей. – Денег, скажу сразу, немного. Да и сами понимаете, когда это было видано, чтоб у студентов деньги водились. Тут и…, - хотел было что-то добавить паренек, но старик его перебил. - Будет тебе, ну что ты, в самом деле, - Прохор Афанасьевич похлопал паренька по плечу. – Коли дружно жить станем, так хоть все лето гости. Отчего бы хорошего человека не принять. Постель имеется, чаго ей попусту без дела стоять. На том и сошлись. И зажили они, как и велел хозяин избы, дружно. Сергей, с утра пораньше позавтракав, уходил за околицу «увековечивать» местную природу. Старик, покопавшись немного на заднем дворе да в огороде, брел в избу приготовить обед. Понравился ему студент. Особенно нравилась Прохору Афанасьевичу его настойчивость. Если у того что не получалось не отчаивался, ничего, мол, завтра обязательно получится. И от того, что паренек был худоват, особо печалило старика. Ему постоянно хотелось того ублажить - угостить чем-нибудь повкуснее, пожирнее, помясистей. Уж больно фраза эта запала в душу: «где это видано, чтоб у студентов деньги водились». Вспоминались сразу военное детство, послевоенная юность, тяжелый ранний труд. Оттого-то может быть, и проснулась непонятная жалость у старика к пареньку. Еще Прохора Афанасьевича радовало то, что Сергей выбрал именно его деревню и так живо расхваливал ее красоту. Сейчас ведь вся молодежь в город бежит, лучшей жизни, лучшего угла ищет. И потому, когда Сергей возвращался в избу, удовлетворенный работой, его на столе поджидала жареная картошка с грибами, ломоть сала, зелень и кувшин с молоком. Студент благодарил старика, садился трапезничать и обязательно рассказывал Прохору Афанасьевичу, чем сегодня занимался. То это была покосившаяся у оврага березка, то пастух Егор с деревенским стадом, то сама Ижовка со стороны леса. Родник пока не трогал - берег до последнего. По словам паренька, ему хотелось, чтобы душа сама потянула его к нему, тогда точно картина получится. Ведь любая работа должна ладиться с душой. Зритель это сразу почувствует. - Тут к пастуху девчушка постоянно с ведром ходит, корову доить, рыженькая такая, Клавой звать, - завел, как-то раз Сергей за ужином тему. – Смешная. Я как вечером не пройдусь по деревне, все никак не могу встретить. Неужто дома сидит? Барышня эдакая. - Дык, ты про Мурзину внучку, что ли? Хех. Заставишь такую невесту дома сидеть. С Егоркой на танцы ездют на его-то трехколесном агрегате. - Это куда это? - В район. Куда же еще. Тут до Черемушек рукой подать. - Танцы, это дело хорошее. Надо как-нибудь клуб ваш посетить. Размять кости. - Не ходил бы один-то. Новеньких-то не особо встречают. Кабы бока не намяли. Она ить молодежь сейчас такая. И не посмотрют, что один. - Ну, этим меня дед не возьмешь. Не родился еще тот человек, которого бы я испугался. - Иди к лешему, - улыбнулся старик в беззубый рот. Сергей, глядя на него, тоже усмехнулся. В Черемушки тот все-таки скатался. Правда, как съездил, не говорил. Только отнекивался, что приехал он сюда не отдыхать, а работать, а за юбками он и в городе хорошо ухлестывает. Что там произошло, неизвестно, только после этого юный художник вечерами из дому нос не казал. Работать с землею, как оказалось, Сергей не привык. Как-то Прохор Афанасьевич попросил помочь ему на усаднике картошку окучить. Паренек согласился. Но, порыхлив землю мотыгой, под солнышком, догадался, что работенка-то не из легких. И сообщил старику, что, помог бы и дальше, но руки беречь нужно, ведь у художника весь талант именно в руках кроется. Старик поначалу на это обиделся и про себя выругал того лентяем, но к вечеру обида прошла. «Ну, в самом-то деле, - размышлял про себя Прохор Афанасьевич. - Ведь каждому свое. Зато он вон как красками рисует. Залюбуешься». По субботам Прутников топил баню. Вечером, загнав кур и подоив козу, Прохор Афанасьевич со студентиком шли споласкивать недельную сажу. Париться Афанасич любил долго. Березовым веником хлестал пареньку по раскаленной спине и ногам, лишь изредка поправляя на голове шапку. Сергей несколько раз выбегал в предбанник отдышаться и испить кислого домашнего квасу. Сам же Серега махал веником лениво, не с таким азартом выходило у него, как у старика. Да и руки уставали быстро, и голову тоже пекло. Уже в предбаннике, усевшись на лавку, паренек поглядывал на разрумяненное жилистое тело хозяина бани и дивился тому, откуда в нем столько силы и энергии. Глядел на крепкие худые руки, на которых, словно натянутые тросы, виднелись толстые вены. Знал бы он, сколько эти руки испытали на себе работы, сколько всего было переделано и сделано этими толстыми сбитыми пальцами. Представить и то трудно. Вечерами, перед сном грядущим, старик выходил во двор, усаживался на лавку, забивал табаку и любовался розовым небом, что уходило за горизонт. В такую погоду, приятно посидеть на свежем воздухе. Что-нибудь да обязательно припомнится из прошлого. Непонятные думы лезут в голову, и всем телом ощущаешь радость того, что живешь. Ведь не дано больше тем, кто ушел от нас радоваться нежностью этого вечера, ощущать легкую прохладу летнего ветерка, любоваться закатом и наслаждаться тишиной. И как-то печально становиться немного. Понимаешь частичкой себя, что все это будет вечно. Все, но не ты. Рано или поздно человеку придется уйти, но все так же будут гореть закаты и полыхать рассветы, все так же по осени улетят зимовать птицы, все так же зимою выпадет пушистый снег…. Обязательно вспомнишь в такой вечер дорогих сердцу людей. Сердце всегда болит за детей и внуков, переживает и беспокоиться, часто, конечно, без дела, но на то оно и сердце. Ему не прикажешь – не волнуйся, все в порядке. Обидно от того, что разъехались дети кто куда, и затянул, как водоворот, их этот стальной город, что и не выбраться из него, не найти время приехать на выходные к отцу или черкнуть пару строк, что все в порядке. Даже до этого не доходят руки. Пришло время и Сергею возвращаться обратно в город. Рисунки были готовы, и на просьбу старика погостить еще, пришлось вежливо отказаться. Некогда. Прохор Афанасьевич долго любовался работами юного гостя и, как всегда, по-детски, с прищуром, улыбался. Постоял, постоял возле рисунков и попросил паренька: - А вот меня так же смогешь нарисовать, а? - А чего бы нет, - улыбнулся Сергей. - Легко! - Я ее вот тута повешу, над кроватью. Ни че, как думаешь? - Нормально, - согласился парень. Прохор Афанасьевич принарядился, как на праздник, причесался, на пиджак повесил медали, которые у него имелись и, затаив дыханье, уселся на стул. Сидел неподвижно, не то, что шелохнуться - моргнуть боялся, пока юный художник не успокоил его. Мол, ничего, если немного и пошевелишься, ведь человека рисуем, а не куклу. И вот пара часов работы, и портрет готов. Как живой, получился на нем Афанасич, даже моложе своих лет. Долго старик любовался работой, приятно улыбаясь. Даже слеза блеснула в глазах. Сергей помог повесить портрет над кроватью, куда велел старик, и попросил за работу три тысячи рублей. - Что ни говори, дед, а работа есть работа, она оплачиваться должна. Это я еще по братски беру. В городе за такой портрет раза в три заплатили бы больше. Прутников ничего не ответил. Ушел в горницу, достал из старого комода узелок, развязал платок зубами и взял нужную сумму. Паренек забрал деньги, поблагодарил еще раз старика и поспешил на автобус. Прохор Афанасьевич постоял немного у кровати, полюбовался портретом и, прихватив авоську, пошагал к магазину. На обратном пути собирался навестить Агафью. Только там, присев у могилочки, всегда можно поговорить с душою.
ДОЖДЛИВЫМ ВЕЧЕРОМ Панкратий Егорович лежал на печи и тихонько постанывал. Иногда завывал в голос, когда на него подолгу не обращали внимания. Маленький, щупленький, в свои семьдесят лет выглядел хило, не важно – но силы в нем были. Со старухой еще держали скотину, корову, правда, лет как десять назад продали – тяжело уже, но коза имелась. Еще Панкратий Егорович держал кур и очень любил своего разноцветного красавца-петуха. Стоило тому только расправить крылья, выпятить грудь и важно поквокать, как куры-дурехи, тут же бежали к нему. Панкратий Егорович поправлял кепку и, прищурив один глаз, улыбался: - Заставишь мою старуху так же драпать. Щас! По вечерам у Панкратия Егоровича прихватывало ногу. Еще в юности настудил. Теперь лежа на печи, укрывшись полушубком, пытался отогреть. Да разве теперь отогреешь? К постоянным легким болям старик уже привык и по вечерам, забравшись на печь, тихонько начинал постанывать. Но случалось, хотя и не часто, что нога ломила не выносимо, тогда тот бранил ее окаянную благим матом. Старуха натирала самогоном и медом ногу, обматывала полотенцем, плескала немного в кружку и давала старику. Тот выпивал, быстро хмелел и засыпал. Сегодня, как обычно, Панкратий Егорович, лежал на печи, укутав ноги полушубком, и поглядывал в окно. Шел дождь, на улице было хмуро и сыро и на душе как-то тоже становилось тоскливо. Старуха его, Августина Серафимовна, сидела на кровати и, склонившись, ловко работая спицами, что-то вязала. Внук-Степка, сидел рядом за столом и читал книгу. Страсть как любил читать. Приехал погостить к деду с бабкой на лето, и прихватил с собою целую вору книг. Мальчишка в двенадцать лет был не по годам умен и Панкратию Егоровичу иной раз нравилось того слушать. Старик снова закряхтел, застонал в голос. Хотел, чтобы на него обратили внимание. На него обратили. - Сильно болит? – спросил Степка. - Ишо как, - старик был рад, что его заметили. - Давно бы в район съездил с кем-нибудь, в больницу, глядишь, и вылечили бы, ногу-то, - посоветовал внук. - Как же, вылечат там. Дождесся. - Отчего же не вылечат? Поди не глупые люди работают. Может на процедуры какие прогревательные направили бы или мазь какую-нибудь выписали. - Мазь… Что мне их мазь. Мне вон старуха самогоночкой натрет ногу-то, вот те и лекарство. Лучше всех ваших мазей, - старик посмотрел на супругу. – А ежели немного и внутрь плеснуть, то вообще никакая зараза не пристанет. Августина Серафимовна пропустила мимо ушей реплику больного. Панкратий Егорович понял, что самогона ему сегодня не нальют. Не сказать, чтобы он частенько выпивал, но в такую вот дрянную погоду, когда на душе тоскливо и одиноко, перед сном грядущим, кружечку бы пригубил. - Папка мой вон тоже, всю зиму с зубом мучился. И домучился. Весной пошел в больницу – вырвали. А гляди, сразу обратился бы, поставили пломбу и зубик цел. - Зюбик, - протянул старик. – Зубов их вон скока. Один вырвешь и не заметишь. А у меня ног всего одна пара. Оттяпают по колено ишо. - Ну, тебя, - Степка махнул рукой и взялся снова за книгу. – Глупость какую-то молотишь. Панкратию Егоровичу стало даже обидно, что от него отмахнулись, как от непутевого. И чтобы сгладить вину, он решил сменить тему. Разговаривать ему хотелось. За беседой было не так тоскливо. - Чаво это ты там все читаешь? – обратился он к внуку. - Роман. - Про любовь что ли? - Ну, можно и так сказать. - Мал ишо про любовь-то читать. Поди «женилка» ишо не выросла! - Чего не выросло? – Степан оторвался от книги. Бабушка тоже перестала вязать, посмотрела на деда. - Ты чаво это языком-то завертел, как собака хвостом, - спросила старуха. – Не слушай его, Степочка, дурака старого. Не слушай. Панкратий Егорович заулыбался, засиял весь. Обернулся на спину, широкой ладонью потер губы не переставая улыбаться. Его веселило то, что он смог утереть начитанному внуку нос. Оказывается, не все ты парень знаешь. Про это, пожалуй, в книгах не пишут. Степан догадавшись, что дед смолол очередную глупость, отвернулся к окну. Полежав немного на спине, старику стало тошно, и он снова обернулся на левый бок. - Ты вот книг стока набрал с собой, не уж-то все прочтешь? – Панкратий Егорович глянул на внука, тот и ухом не повел. – Чаво молчишь? - Не мешай. - Было бы чаму мешать, - старик покашлял в ладонь. – Это, конечно, не картошку окучить, да травы накосить. Степан посмотрел на деда. Работать Степка и впрямь не любил. Не за этим приехал в деревню. И постоянно увиливал от работы. То с ребятишками на реку убежит, то на сушилах с книгой затаится. - Что же по твоему и читать вовсе не нужно? - А чаво их читать-то? - Чтобы дремучим не быть. - Батюшки, - захорохорил дед. – Я вот до своих годков дожил не читамши и ничаво, как видишь, живой. - А Шекспира знаешь? - Чаво? - А Чехова, Пушкина? - Это который с кудрями был? – старик призадумался. – Знамо конечно. Что я, по-твоему, совсем, что ли неуч. Он еще сам себе памятник смастерил. - Да не смастерил, а воздвиг. И не из бронзы, а нерукотворный. - Эт как? - Читать для этого нужно, чтобы знать. Вот как! Августина Серафимовна улыбнулась. Ее радовало, что внук у ней смышленый малый, идет в ногу со временем. В отличие от деда, она никогда не препятствовала, чтобы тот читал. Грядки она и сама польет, чего мальчонку зря тревожить. Панкратий Егорович призадумался, почесал лысину, перевернулся на спину, тяжело вздохнул. - Завтра забором будем заниматься. - С кем? – Степка оторвался от книги. - Ясно дело с кем. Будем старую рухлядь разбирать, да за баней складывать. - Не такая уж это и рухлядь. - Те бы только от работы увильнуть, - старик покосился на внука. Паренек тоже недовольно посмотрел на деда. – Чаво на рыбалку-то не ходишь?.. Хоть бы окуней наловил, мы бы с бабкой зажарили. - Комаров кормить. - Посмотрите, какие мы! Уж не съедят. Степан на это ничего не ответил. Старик, посмотрев на светлый затылок внука, что-то непонятное пробубнил и перевел взгляд в дальний угол, где стояли его большие сапоги. Вспомнился младший сын Филипп, Степкин отец. Вообще у них со старухой большая семья: шестеро детей. Один утонул. Двух недель не дожил до восемнадцатилетия. После выпускного с ребятами пошли встречать рассвет на реку. Вся компания изрядно пьяная. Кому-то взбрело в голову окунуться. Полезли все. А кровь-то молодая, горячая. Давай соревноваться, кто реку переплывет. А она в тех местах широка. Трезвый с трудом осилишь расстояние, не то, что хмельной. Вылавливали потом троих. Среди ребят был и сын Панкратия Егоровича, Димка. Вот оказывается, как беда внезапно подкрадывается, а за тем со всего размаху бьет наотмашь. Так намного больней. Когда готовишься, когда ее ждешь, еще есть силы ей противостоять, а тут…праздник, радость…да ведь молодые какие – еще жить и жить. У Августины ноги тогда отказали от горя, все лето пролежала не вставая, да и у Панкратия в сорок лет виски посеребрились. Что не говори, а все же материнское сердце за дите свое переживает куда больнее. Панкратий Егорович снова повернулся на бок, посмотрел на старуху. - Дождь идет ишо? Не слышу. Августина Серафимовна посмотрела в окно. - Приутих, но еще моросит. - Грибы нынче пойдут, - старик громко кашлянул в ладонь. – Плесни пол кружки. Не усну видно. - Опять разболелась? – старуха сквозь очки посмотрела на супруга. Чего-чего, а обманывать тот не умел. Смолоду никому не врал. - Да так. Терпимо. - Вот и терпи. Нечего. - Пить вредно, - вставил свое слово Степан. - Понимал бы чаво, - старику стало обидно. - А чего тут понимать. Тут и так все ясно. Алкоголь разрушает клетки мозга, печени и приводит к раковым заболеваниям... - Пошел ты. - А ты не огрызайся, - вступилась Августина Серафимовна за внука. – Умные вещи толкуют, а ты ишо бранишься. - Умные вещи-и! Чаво бы понимал. От горшка два вершка! – Панкратию Егоровичу и впрямь до боли в животе стало обидно и горько, что за какую-то паршивую кружку, о нем говорят как о заядлом алкоголике. - Многие бытовые ссоры, в том числе и с летальным исходом, как раз и происходят по вине алкоголизма. Кто-то выпил, показалось мало, ему бы еще, да не дают, он в драку, а рука тяжелая… От сюда выводы. - Я шо, по-твоему, драться с кем собрался? Удумал! - Драться не драться, а к инсульту рано или поздно приведет. Тем более в твоем возрасте. - Это у вас там в городе мрут, как мухи. Потому как дрянь всяку хлыщут. Бодягу. А самогон, если по-домашнему и для себя, полезней родниковой воды будет. Не уж-то моя бы его гнала, чтобы я ноги скорее протянул? - Все же… - Вот те и все же! Ясно дело у вас там пьют ведрами да с пеленок, потом валяются в подворотнях. А ежели мужик всю жизнь в поле на комбайне да на тракторах отработал, не уж-то ему под старость лет и выпить нельзя? Кружка в день ему положена. - Прям уж и положена? Откуда такие выводы? - А у тебя? - В журнале «Здоровье» вычитал, да кое-что по биологии проходили, - ответил Степка. - Я твои книги сожгу завтра все, чтобы голову чепухой не забивал. - Ну, чаво ты ерепенишься, как воробей старый? – вмешалась Августина Серафимовна. Иногда, когда было что-то не по стариковски, тот вел себя как большой ребенок. Бранился и обижался. Старуха это знала и потому особо не сердилась. С пожилыми людьми такое часто бывает, когда их не понимают или не пытаются понять. - Ну вас, - буркнул Панкратий Егорович и, матюгнувшись себе под нос, перевернулся на другой бок, к стенке. В избе стало тихо. Старик уткнулся носом в подушку. Вспомнился снова Филипп, младшенький. Панкратий любил о нем вспоминать. Вот уж кто действительно его понимал, так это Филипп. Вообще тот с самого детства рос парнишкой добрым и заботливым, последнюю рубаху готов был отдать. Как-то раз принес с улицы котенка подбитого, одноглазого. Ну, куда его? У самих кошка пятерых в подоле принесла. И все же нет, не выкинули, уговорил. И ведь вымахал какой. И не подумаешь, что когда-то был озябшем комочком шерсти. Пусть и одноглазый, а кот был справный. Оказался крысоловом. Всех крыс в избе извел. Долго он прожил у них, как к родному привыкли. Как-то раз, захворал сильно и пропал. Не редкость, когда кошки перед смертью издыхать уходят в чужие места. Гордые животные. Припомнилось старику и то, как однажды отправились они с Филиппом в лес по грибы. Полные корзинки набрали. И только собрались обратно чалить, как вдруг из-за диких кустов малинника медведь показался. Посмотрел на двух перепуганных грибников, повел носом внюхивая вокруг себя воздух и пошагал дальше. Вот уж страху-то натерпелись. Поди, был бы с малышами, все, крышка. А рыбалку-то как Филипп любил! Уж никогда не откажется с отцом поутру на реку пойти. А бывает и сам, хоть и на ночь приедет погостить, а возьмет лопату с вечера, червей приготовит и к отцу, так, мол, и так, не уважите компанию составить. Сроду ни с какими книгами не сидел. «Книголюбы, мать их. Все они лоботрясы. Взяли моду с книгой валяться сутки напролет. С каких это пор видано, чтобы летом, в ясну погоду с книгой лежать, словно других дел не найдется. Лодыри - это их замашки – я, мол, не отдыхаю, я с книгой, и отстаньте от меня. Чехова мы не знаем. Он что мне ваш Чехов, картошку вскопает или травы накосит, чтобы я его знать должен был!» - старик про себя ругнулся. Августина Серафимовна, перестала вязать. Встала с кровати, обула галоши, покинула избу. Старик перевернулся на спину. Посмотрел в окно. Дождь прошел. Видно в хлев направилась. Внук по-прежнему, подперев голову одной рукой, сидел за столом с книгой. - Поди, знаешь, где бутылку прячет? – Степан оторвался от книги. – Сходи кружку набери. Что-то на душе тоскливо. - Сейчас на душе тоскливо, а завтра голова бобо, - ответил внук. - Значит, придется забор до лучших времен отложить, - схитрил Панкратий Егорович. Услыхав такую новость, Степка быстро вышел в сени. – Лентяй. Паренек протянул старику кружку и подал малосольный огурец. - Может сала отрезать? - Не надо. Панкратий Егорович в несколько глотков опустошил налитое, занюхал локтем, затем надкусил огурец. - Хороша-а, - изрек он. – Бабке только ничего не говори. - Ясное дело, мне же и попадет. Старик улыбнулся. Степан, убрав кружку, опять уселся за стол, и взялся за книгу. Панкратий Егорович немного покряхтев, отвернулся к стене. А забор все же разобрать нужно. Завтра с утра пораньше работенка для него имеется. Внука тревожить не станет. Пусть читает, может и правда, каким ученым станет.
БАБУШКА ЗОЯ Бабушка моя, Лысова Зоя Александровна, родилась 30 сентября 1941 года в деревне Вертьяново Дивеевского района. Деревеньку в одну улицу Вертьяново и село Дивеево разделяла речушка Вичкинза. Вернее мост, что лежал через реку. Давно уже нет этой деревеньки, которая словно деревце к дереву приросло к огромному селу и носит новое название – Дивеево. Но все равно устами местных так и кличут жителей той стороны – «вертьяновскими». Каждый раз, вспоминая что-нибудь из далекого солнечного детства, теплая радость, словно маленький огонек лампадки, согревает душу. Будь то школьные будни, детские мальчишеские проделки, веселые игры или же ночевки у бабушки Зои. Столько времени прошло уже, а помнится, как будто все это было вчера. Мне лет восемь, сестренке Валюше и того меньше, годиков шесть. Зимой в каникулы бабушка частенько брала нас к себе ночевать, чтобы родители хоть как-то могли отдохнуть от нас – сорванцов. Бабушкина квартира находилась на первом этаже старого двухэтажного дома. Это уже после она получит уютную однокомнатную квартиру со всеми удобствами, а до весны 2002 года проживала в негодном доме. Окна первого этажа уходили в землю и, находясь в самой квартире, было забавно смотреть в них – вроде бы и огород, и кусты малины, и крапива за стеклом, и в тоже время виднеется земля. Летом в квартире, когда не топилась печь, было холодно и сыро. По ночам со скрипом отклеивались от холодной штукатурки обои, и того гляди, казалось, что вместе с ними рухнут и стены. Может, и днем тоже обои трещали, но в суматохе дня этого как-то не замечали. Но зато по ночам, когда все вокруг стихало и погружалось в сон, стены, словно ночные призраки, напоминали о себе. Сама квартира была двухкомнатной. До пяти лет я с родителями и с сестренкой проживал в одной из комнат, пока матери не дали отдельное жилье. Как только мы переехали в двухкомнатную квартиру, бабушка перебралась в нашу комнату – она была больше, светлее и теплее. Другую же комнату со временем завалили старыми ненужными никому вещами. Отчего-то повелось так у нашего народа, что вроде бы вещь и старая, никому уже не нужная, а выбрасывать жалко. Словно память сжимает ладонью сердце и не велит выкидывать. Пусть хранится, хлеба не просит, может, когда-нибудь да сгодится. Вот именно ту самую комнату я и любил навещать, будучи мальчишкой, когда гостил у бабушки. Чего там только не было: старые книги, журналы, открытки, письма, изломанные часы, разобранное радио и телевизор, игрушки, среди которых была и мамина детская кукла. Кукла эта давно уже почернела от старости, и рот ее был разрезан ножницами. Это мама маленькой девочкой подправила резиновой кукле ротик, чтобы та могла кушать кашу. Столько времени прошло, как ни странно, а кукла сохранилась. Мама давно уже окончила школу, отучилась в Горьковском училище на швею, вышла замуж, родила меня и сестренку, а кукла по-прежнему ютилась среди старых коробок, изломанных ненужных вещей, как бы дожидаясь своей участи – а может, все-таки еще поиграют? Посмотрев на черно-белых Степашку и Хрюшу по телевизору «Рекорд», мы начинали готовиться ко сну. Я знал, что сразу мы не уснем. В темной комнате, что освещалась ночною луной, лежа в постели, мы, как обычно, заведем беседу. Бабушка расскажет какую-нибудь сказку, а может, и не одну. Бабушка Зоя много знала сказок. На то она и бабушка. Это был, поди, самый щемящий сердце момент, когда, наигравшись за весь вечер, мы начинали готовиться ко сну, хотя спать особо еще не хотелось. По крайне мере мне и сестренке, ну, на худой конец, уж мне-то точно. Я всегда любил такие вот беседы и, как себя помню, постоянно был любопытным мальчишкой. Бабушка рассказывала сказку, а если мы не засыпали, то рассказывала еще одну. В основном это были одни и те же сказки – Красная шапочка, Гуси-лебеди, Снежная королева... Зная назубок каждую из этих историй, они казались мне уже скучными. Поэтому мы с бабушкой пробовали придумывать новые сюжеты по старым сказкам. Получалось забавно и интересно. В нашей истории Красная шапочка несла бабушке не пироги в корзинке, а колобка, и на пути ее повстречался не серый волк, а Змей Горыныч. Сестренка тоже пыталась что-то вставить от себя, хотя бы словечко, но я ее перебивал, придумывая что-то свое. Вскоре и эти новые выдумки поднадоели. Напридумали историю такую, что и конец подобрать не можем. И, кажется, что нет нашей сказке ни конца, ни начала. Валюшка давно уже спит, тихо посапывая носиком. Сестренка всегда ложилась с бабушкой на большом диване, я же за печкой на кровати, как взрослый, лежал один. В комнате тихо играло радио (отчего-то у бабушки радио никогда не выключалось и жило своей жизнью), в печи, потрескивая, догорали поленья, а за ледяным окном свирепствовала, тяжко завывая, вьюга. - Ну, вот что, давай-ка уже спать, - говорит мне бабушка, поправляя сестренке одеяло. – Валюша уже седьмой сон видит, а ты все никак Змеем Горынычем не угомонишься. - Не спится, - я поворачиваюсь на левый бок и сквозь темноту посматриваю на нее. – А расскажи про Марью-колдунью. - Нашел время о колдунах говорить. Кто же по ночам о них вспоминает? – бабушка, покашляв, затихает. Мне не спится. Лежа в кровати, откинув одеяло к ногам, я слушаю, как позади меня, в печи, все слабее и слабее потрескивают, умирают поленья. Ту историю о колдунье Марье, что проживала когда-то в Вертьянове, я немного знал. Но тогда, в ночной тишине, я снова хотел ее услышать. Но бабушка, по-видимому, устала от разговоров и всерьез приготовилась ко сну. И я пошел на хитрость. - А правда, что колдуны могут в кошек оборачиваться? – спросил я вполголоса. - Могут, - послышался бабушкин слабый голос. - И в собаку смогут? – не унимался я. - А чего бы и нет, - отвечала бабушка. – Они в кого угодно могут. Вот взять ту же Марью, к примеру... - А что она? - Снова не уснешь, бояться всего будешь, – упрекает бабушка. - Не буду, - я отважно храбрюсь. Спать и правда не хотелось, а послушать историю про колдунью, попугать свою детскую душонку было страх как интересно. И бабушка, снова вздохнув, начала рассказ: - Идем мы как-то с девчатами из клуба. Разговариваем, смеемся. Танцы вроде бы как уже и прошли, а расходиться не хочется. И вдруг видим, а за нами по дороге бревно огромное катится. Мы шаг прибавим, и оно за нами следом быстрее, мы остановимся, и бревно стоит. Испугались мы, девчонки молодые, и бросились бежать, не помня себя. А навстречу брат мой Юрка с ребятами идет. Мы к ним, так, мол, и так, бревно за нами катилось. Те в смех. А кто-то из ребят и говорит, да это вас Марья попугать решила. Она это была. - В бревно превратилась? - Да в кого только не превращалась. То лошадью промчится по деревне, то свиньей разгуливает. А как-то тетя говорила, что сидела в избе днем, чай пила с баранками, вдруг глядь во двор, а там коза на поленнице сидит, и в окно уставилась, на тетю смотрит. Тетя и говорит ей, ну чего ты, Марья, балуешься, чего тебе все неймется? Та посмотрела-посмотрела и ушла долой. - И что, все знали, что она колдунья? - А чего бы не знать. Деревня маленькая. Все про всех знали. Да и сама по себе она была не злой, не вредной, только вот иной раз похулиганить любила. Умирала, правда, тяжело. Долго мучилась. Все просила воды ей подать, да никто не решался из соседей к ней подойти. Могла силу эту бесовскую передать. От того и мучилась долго, что никто к ней не подходил. Я лежал, прижавшись левым ухом к подушке, и боялся шелохнуться. Это сейчас я прекрасно понимаю, что не может человек оборачиваться в животных и в другие предметы, что давнишняя эта история не более, чем выдумка. Что когда-то давным-давно жила в нашем краю пожилая старушка Марья, возможно, горбатая, скрюченная работой и старостью, замкнутая, немножечко не в себе, и вот ей-то и пугали непослушных малышей родители. Так и прицепился этот облик к ней. Не ужилась бы настоящая колдунья с простым народом. Не ужилась. А, как известно, у страха глаза велики. Мало ли кто не привидится в темноте молодым девицам. Вот и мне тогда тоже после услышанного померещились на стене непонятные тени, того гляди, так и норовили подкрасться ко мне, ущипнуть или схватить за ногу. И, не скрывая испуга, я попросился к бабушке на диван. - А я что говорила, спать один не будешь, - и бабушка, осторожно пододвинув сестренку к стене, пододвинулась сама. Я прилег с краю на диван, прижался макушкой к теплому бабушкиному плечу и тихонько вздохнул. Уже было совсем не страшно. - Ба-а. - Ну чего еще? - А кто сильнее волк или собака? - Опять двадцать пять. Ты уснешь или нет?! - Усну-усну, - я прижимаюсь к бабушке так, чтобы было удобней слушать. Бабушка обнимает меня и говорит, что сильнее волк, потому как он хищник. В комнате тихо играет радио, а я, укутавшись одеялом, слушаю бабушку, ее рассказ о том, как волки хозяйничали в их деревне в зимние военные годы. Тогда морозы стояли ужасные. Мужики все на фронт ушли, остались лишь бабы да дети. Вот зверь и повадился к деревням ближе ютиться. Днем еще как-то побаивались показываться, а только-только стемнеет, волки тут как тут. Расхаживают по Вертьянову как хозяева и никого не боятся. Сколько собак погрызли, и представить страшно. Во двор не боялись забегать, из конуры вытаскивали. Выйдут бабы утром, а от собаки только ошейник рваный на снегу лежит. Лес-то рядом, рукой подать. Вот волки и выходили на прогулку. Затемно к людям, с рассветом обратно в лес... Столько времени уже прошло, а все равно вспоминаются мне те беседы при ночной луне. Словно, кто-то невидимой ладонью гладит мое сердце. Тепло и грустно становится. Тепло от того, что вспоминается детство. Детство – это всегда теплая весенняя пора. Грустно же потому, что совсем недавно не стало нашей любимой бабушки Зои. Она умерла 4 ноября 2014 года в праздник Казанской иконы Божией Матери. Как же хорошо, что у человека есть память, и все самое хорошее, все самое драгоценное о человеке хранится именно там, в потоемках души его, и живет вечно. Больно, печально и одиноко от того, что не обнять мне больше никогда ее хрупкие дорогие сердцу плечи, не прижаться щекой к ее фартуку, не поговорить, не послушать ее забавных интересных историй... Но пока я живу, в сердце моем всегда будут храниться ее улыбка, добрый голос и теплые глаза. | ||
