СМЕРТЬ ДЕРЕВА

Деревья повторяют судьбу человека, а человек?..

Поваленное дерево по давним русским обычаям, наверное, взятым ещё у друидов, несёт несчастие тому, кто приложит к этому руку. Не по нужде срубит, а по своей прихоти.

У меня за окном квартиры рос гигантский тополь, осокорь, как называют такие деревья в народе. И я видел, - этот богатырь осокорь, умирал. Умирал он медленно. По его жилам ещё бродил сок жизни, но дерево уже было обречено. Дерево само не знало, что умирает. Дерево всё так же трепетало листочками, перебирая весело струны солнца, отчего, в который раз! рождалась музыка лета – тихая и ясная, какая бывает в нашей средней полосе после майских дождей и гроз, когда устанавливается хорошая погода, предвещая богатый урожай и осенний достаток.

Дерево умирало, и первыми об этом узнали птицы.

Воробьи больше не бранились в его листве, выясняя брачные и внебрачные отношения.

Правда, однажды я наблюдал как к дереву, что-то, истерично крича на лету, устремилась тётушка-сорока. Спикировав по всем правилам лётного искусства в зелёную крону дерева, она тут же, голося по-бабьи, взметнулась вверх, как будто это была не зелёная крона, а костёр.

Осокорь умирал, молча и в одиночестве. Казалось, что птицы стали избегать его, как будто от дерева исходила какая-то, невидимая угроза.

Хотя дерево было по-прежнему могучим и раскидистым, но в нём не стало слышно прежнего беспечного бормотанья, особенно в ранние утренние часы, когда бледно-зеленая полоска неба на востоке только намекает на приближающийся день.

Дерево было обречено. А случилось это так: целое утро слышался истеричный визг ручной мотопилы, была осень, и мне показалось, что в соседнем дворе хозяйственные мужики заготавливают дрова на зиму.

Я с неудовольствием, - не дали выспаться, подумал о рьяной ранней деятельности соседей.

Дело в том, что рядом с нашей многоэтажкой, стоял особняк, который вовремя не успели снести местные власти, и он, то есть, особняк, так и остался стоять оплотом частной собственности, окружённый со всех сторон новостройками.

Снести частную собственность районной администрации оказалось ни в жилу, – не было денег, а главное, желания.

Когда-то у особняка был рачительный хозяин: почерневшие от времени подсобные строения и до сих пор вызывают уважение.

Небольшой огородик, обнесённый дощатым забором исправно кормил жильцов этого дома, но потом, после смерти старых хозяев, зарос канадской лебедой и чернобылом.

В родительском доме остались жить, по праву наследства два брата-акробата. Пьянь несусветная! Мне сверху каждый вечер из окна было видно, как они, кувыркаясь на полусогнутых, добирались до калитки, потом слышалась матерная брань и смертельные угрозы непонятно в чей адрес.

Пить-то пей, но иногда надо и закусывать! А закусывать зачастую им было нечем. Времена прошли, когда только за один выход на работу платили хоть небольшие, но деньги.

Как-то незаметно братаны остались не у дела, а «кушать хотца» каждый день. Вот они и решили по лебеде и чертогону высадить картошку.

Мешок весной поклали в землю. А осенью полмешка взяли.

Дёргать за космы канадскую «красавицу» - дело хлопотное. Братанам это было не под силу, вот и уродилась картоха-кроха.

Конечно, братаны всю вину свалили на дерево. Вот она, мол, ветвистая зараза, свет огороду застит. Хотя тень от дерева и в самый низкий зимний день, как не тянется, а до огорода не достаёт.

Срубить сразу дерево под корень братаны не могли, и окольцевали они зелёного друга двумя надрезами.

Осенью было ещё ничего, но по весне надрезы стали сочиться, поливая траву у комля пахучей влагой.

От дерева потянуло сыростью и колодцем – верными признаками скорой кончины. Полчища неизвестно откуда взявшихся муравьёв, чёрной шубой покрыли низ дерева до самых этих надрезов. Наглотавшись, муравьи, теряя рассудок, вместе с пахучим соком стекали на землю. Слегка обсохнув и протрезвев, они трусцой добирались снова до источника, чтобы опять впасть в наркотическое забытьё, и снова сползти вниз. И так до бесконечности.

К муравьям дерево было равнодушно. Сок всё равно без пользы обливал ствол, испаряясь на воздухе и превращаясь в какую-то вязкую желто-белую студенистую массу липкую на ощупь, в которую, насосавшись, увязали отяжелевшие орды.

Дерево муравьёв не замечало и по-прежнему шумело на ветру распустившимися листочками.

Первое предвестие умирания появилось тогда, когда, как будто из ничего, на ветвях и слегка распустившихся листочках вдруг материализовались белые безглазые существа похожие на бабочек, которых я, сколько до этого жил на свете, никогда не видел.

Явившись из запредельного мира, они стали готовить душу дерева к уходу.

Безгрешная жизнь деревьев, разумеется, не противна Богу, и в райских кущах для любого дерева всегда найдётся место в отличие от нас грешных.

Бабочки, эти молчаливые и верные посланники Смерти, исполняли какой-то ритуальный танец вокруг кроны, вместилища души дерева.

Корни в земле, а крона в небе, где же ещё ликовать и пестаться душе, как не там.

Бабочек было так много, что пыльца с их бумажных крыльев белой пудрой висела в воздухе, да и сами бабочки, исполнив свой долг, снежными хлопьями валились на землю, покрывая траву мучнистой пылью.

Сразу же после этих белых херувимов на дереве – на стволе и ветвях, на листьях появились темно-зеленые гусеницы. Они были похожи на маленькие складные мерительные инструментики. Складываясь и раскладываясь, гусеницы словно бы обмеривали дерево, готовясь шить ему саван.

В летний полдень, устав от работы, гусеницы блаженно отдыхали, повиснув на едва видимых шёлковых нитях. Покачиваясь на лёгком ветерке, они, таким образом, в дрёме переждав жаркие часы, к вечеру снова устремлялись на дерево продолжать свою мрачную работу.

Потом исчезли и гусеницы, опутав дерево мутной полупрозрачной тканью похожей на старую застиранную марлю.

Кое-где саван прорывался, грязные его лохмотья полоскались в прозрачном воздухе, показывая всю непристойность тленья.

Кора дерева, отслаиваясь, отваливалась кусками, и тоже свисала на высохших сухожильях, обнажая бурое окоченевшее тело.

Я всячески избегал смотреть в окно, чтобы не видеть печальное зрелище, от которого начинало першить в горле.

К осени всё было кончено.

Костлявое, безобразное и многорукое дерево тщетно старалось зацепиться за пролетающее облако, чтобы оторваться от земли вслед за душой. Но, увы!

Под первыми осенними дождями зрелище было ещё горше. Холодный порывистый ветер не заламывал, как прежде ветви, а только злобно свистел в их засохших прутьях.

В народе говорят, что сухое дерево у дома – к несчастью и близкой смерти кого-нибудь из рядом живущих людей.

Так и случилось.

По первому зазимку то ли от мороза, то ли от ветра-холодрыги дерево рухнуло, расколовшись до самого комля.

Проломив крышу и потолок, дерево придавило братьев, сидевших в это время за пустым столом в горестный час похмелья.

Братьев схоронили соседи, а дерево долго ещё лежало, упираясь раскоряченными ветвями в землю. Как будто хотело да не могло подняться, - слишком тяжело земное притяжение.

Кстати сказать, и в то лето у братьев урожай не вышел, чертогон задушил картофельные ростки.

Такие вот дела бывают на белом свете…

МОРШАНСКАЯ КРУПКА

- Schlafen Sie?

Я, испуганно вздрогнув, оглянулся. Передо мной стоял рослый, широкий в плечах немец и, улыбаясь, показывал на валявшийся рядом автомат.

Выполнив упражнения на учебных стрельбах, я напросился (курить хотелось неимоверно, а делать это во время занятий запрещалось) на охрану стрельбища, чтобы, избавь Господи, кто-нибудь из жителей городка не попал в зону стрельбы.

Стрельбище, кстати сказать, оборудованное ещё гитлеровцами, верно служило и нам, советским солдатам. Этот малый полигон находился менее чем в километре от красивейшего курортного городка Тюрингии Борно.

Стрельбы проходили здесь часто. Дисциплинированные и организованные немцы никогда не заходили в эту зону. Ни дети, ни, тем более взрослые не были замечены в опасной окрестности, поэтому я, пользуясь, случаем и хорошей погодой, как всякий плохой солдат, кинул автомат в траву, и сам упал рядом на сухую, нагретую весенним солнцем землю

Табачок в кармане имелся, времени было достаточно и я, лёжа на животе, сосредоточившись на какой-то козявке, пускал в её сторону дым, Козявка, добравшись до верхушки травинки, опрокидывалась на землю, быстро, быстро сучила ножками, снова перевёртывалась на брюшко и снова карабкалась на свою Эйфелеву башню, не смотря на мою дымовую завесу.

Не знаю, как сейчас, но раньше в солдатское довольствие входила и русская махорка с книжечкой аккуратно вырезанных листиков папиросной бумаги

Мой родитель, царство ему небесное, был человек крутого нрава и весьма скорый на руку. А рука у него была, ох, и тяжела… Вот он и привил мне стойкую, до поры до времени аллергию к куреву.

Самосад, который мы каждое лето сажали за домом, после сбора и сушки толокся отцом в специально выдолбленной берёзовой ступе. Затем сутки вымачивался в молоке. Снова сушился. Смешивался с душистым донником, росшим у нас в неимоверных количествах вдоль берега Большого Ломовиса. Ссыпался в холщовый мешок, сшитый матерью из старой юбки, и отправлялся на всю зиму греть бока на русской печке, широкой и просторной, где, кстати, я и спал.

Запах табака зелёного и сочного вызывал у меня тошноту и отвращение, когда приходилось по наряду отца обламывать пасынки – побочные боковые побеги, которые не давали широкому, в две ладони, листу набирать дурноту из земли - “никатив”, как говорил мой родитель. Но запах золотистого, жёлтого, промытого в молоке и сдобренного душистой травкой крупчатого дурмана, нагретого на чисто выметенной кирпичной лежанке, сладко кружил голову и будил в ней необузданные, запретные желания.

Как-то, не удержавшись от соблазна, я набил махоркой карман и, позвав друга, предложил ему покурить. Тот с поспешливой радостью согласился и мы, нырнув в ближайшие кусты сирени, свернули по самокрутке и лихо задымили, кашляя, пуская слюну и протирая грязными кулаками глаза.

Мой родитель, то ли заметив подозрительный дым из сирени, то ли по наушничанью моего младшего брата, которого мы никак не хотели взять в компанию, подошёл незаметно сзади и, ухватив меня за уши в самый важный момент затяжки, оторвал от земли.

Сразу, смекнув, в чём дело, я выплюнул цигарку и, взвыв от боли, засучил ногами, как эта вот теперешняя букашка на немецкой земле. Мой дружок, видя такое дело, сразу шарахнул через кусты к дому, и за курение пришлось отвечать мне одному.

Перехватив меня под мышку, отец выломал гибкую ветку сирени, затем спустил юного куряку на землю, зажал голову между ног и, стянув с меня штанишки, сёк до тех пор, пока на мои вопли не прибежала мать, и не отняла меня. Матюгнувшись, отец отбросил хворостинку и ушёл в дом, а я ещё долго продолжал скулить под тёплыми ладонями матушки.

Как бы там ни было, но я до службы в армии курево в рот брать уже не хотел.

Другое дело – солдатчина! Без табака, какой ты армеец? – баян без ладов. Собираясь, в курилке, мои товарищи подымливали, цвиркали через зубы, травили байки, а мне, как некурящему, старшина всегда находил работу. Я не был приписан к курящей команде.

Вначале нам давали сигареты с характерным названием - «армейские», кто служил в то время, тот никогда не забудет их бронебойную силу. Выкурить до конца такую сигарету было невозможным, – заклинивало дыхание.

Мне, как солдату неподверженному никотиновой зависимости, выдавался сахар, который тут же расходился среди сослуживцев. Пользы для себя никакой! Но я всё равно курительный паёк не брал, предпочитая к большой радости ребят, сахар.

Но вот на армейских складах, как-то кончились сигареты, и нам стали давать махорку. Старшина раздавал её из каптёрки по двенадцать пачек на брата, плотных, жёлто-зелёного цвета бумажных упаковок.

Что это была за махорка! Моршанская крупчатка, табак с моей малой родины! И я на этот раз не устоял и получил её вместе со всеми,

. Надоело быть белой вороной. Жёлтая крупка по запаху напоминала мне далёкий дом и детство.

Отца рядом не было, и я, потихоньку втягиваясь в это пагубное времяпровождение, снова и снова чувствовал в себе, как тогда на печке, лёгкое головокружение, и хотелось невозможного…

Вот за этим-то занятием и застал меня тот самый мосластый, здоровенный немец в защитной плащевой ветровке и в короткополой тёмно зелёной шляпе альпийского покроя с золотистым, обочь низкой тульи, пёрышком.

Дремотное состояние было настолько блаженным, что мне не хотелось даже приподнимать голову, чтобы хоть изредка озирать окрестность, потому-то, я вовремя и не заметил пришельца. Он был обут в кожаные сапоги с короткими голенищами, и весь вид его напоминал охотника, случайно забредшего сюда, в запретную зону. Ружья у него за плечами не было, только суховатая чёрно-красная палка, на которую он опирался обеими руками, говорила о том, что человек этот или сильно устал, или у него что-то не в порядке с ногами.

Все, также опираясь на палку, пришелец согнул левое колено и опустился рядом со мной, передвинув половчее правую ногу.

После книги «Три товарища» Ремарка, которая мне попалась здесь же, в солдатской библиотеке, лично у меня, пережившего в самом раннем детстве страшную войну, отношение к немцам и к самой Германии коренным образом изменилось: оказывается – они не звери, они точно такие же, как и мы, только говорят на другом языке. Но сама встреча с местным жителем мне не сулила ничего хорошего, так как существовал категорический запрет на любые контакты с немецким населением. Ещё остро ощущались военные потери, и слово «немец» в Союзе было самым последним ругательством.

Запрет, есть запрет, и я, вспомнив про Устав, вскочил на ноги, и стал жестами и короткими фразами из небогатого школьного запаса объяснять немцу, что здесь находиться нельзя, что вон там – пук-пук, шиссен!

Непрошеный гость, поддакивал, кивая головой, и вдруг на чистейшем русском языке с небольшим акцентом, который обычно бывает у наших прибалтов, показывая на автомат, сказал:

- Возьми ружьё, сынок!

Я остолбенело на него уставился. Немец сидел, поджав под себя левую ногу, а правая по-прежнему оставалась лежать неподвижным поленом. Было видно, что нога не сгибается в колене.

Немец вытащил из нагрудного кармана маленькую пачку местных сигарет с броской надписью «Casino». Такие сигареты можно было купить в нашем военном городке за половину марки, бросив в щель механического автомата набор пфеннигов и дёрнув короткую с набалдашником ручку на себя.

На эти сигареты было жалко тратить деньги, и заморское курево покупали только офицеры. Пятнадцать марок положенные солдату были для нас целым сокровищем.

Немец выбил щелчком из пачки коротенькую тонкую сигаретку и протянул мне. Я отрицательно покачал головой.

- Бери, бери! Кури шею, как у вас говорят, до костя.

- Накуривай шею до мосла, - поправил я его, не переставая удивляться такому знанию нашего могучего русского языка.

Рука непроизвольно потянулась за сигаретой.

Я, чиркнув спичкой, прикурил, хотя выброшенная в спешке цигарка с махоркой, ещё продолжала дымить в траве густо и обильно.

Табак подаренной сигареты был душист, но очень уж слаб для нашего советского горла.

Негоже русскому не отдариться, и надо было как-то отблагодарить незнакомца странного и загадочного, и я протянул ему свою только что распечатанную тугую пачку нашей знаменитой солдатской махорки, крупной, как порох в снаряде.

Немец взял пачку, внимательно посмотрел надпись и обрадовано воскликнул: « Моршанск! Тамбов!». Потом снова повторил: - Тамбов…

Мне показалось, что этот человек продолжает меня дурачить. Может быть, это вовсе и не немец, а сотрудник особого отдела, прикинувшийся немцем, пытает мои патриотические чувства, верность присяге и Советской Родине?! Враг не пройдёт! Часть, где я служил, была совершенно секретная – ракетные установки с атомными зарядами!

Нет, не пройдёт враг!

Я опасливо покосился на пришельца, прихватив с земли автомат, правда, с пустым магазином.

Гость уже умело орудовал языком, мастеря из тонкой податливой бумаги, которую я передал ему вместе с махоркой, аккуратную скрутку. Сделав щепотью завершающее движение, незнакомец потянулся ко мне прикуривать. После долгой и глубокой затяжки, он отнял от губ самокрутку, подержал некоторое время наш отеческий дым в своём чужеземном нутре, и медленно, с видимым наслаждением выпустил.

- O, gut! – он блаженно поднял глаза к небу, видимо на секунду забыв о моём присутствии. Потом, сделав вторую затяжку, и уж совсем по-русски, цвиркнул через передние зубы длинную пенистую струйку, которая попала прямо на чёрного мохнатого с золотым оплечьем немецкого шмеля. Тот тяжело взлетел над выпрямившимся жёлтым одуванчиком, недовольно загудев, как гружёный подзавяз, бомбардировщик.

Всё это – и самолётный гул шмеля, и близкие автоматные очереди, сама Германия и этот хромой немец говорило о незаживающей ещё памяти минувшей войны. Даже я, плохой солдат, стоящий здесь, в чужой земле, своим воплощением напоминал о той великой и трагической победе русского оружия.

С немцем, а это, как я узнал потом из его рассказа, был эсэсовец, проведший искупление в советских лагерях и зонах, мы разговорились о России, о прошедшей войне, о зловещей фигуре Гитлера. Незнакомец, видимо соскучившись по русской речи. Охотно рассказывал о своих злоключениях в Союзе, и к моему удивлению не проклинал сталинский Гулаг, а говорил об этом ровно и непринуждённо, пересыпая для связки уже совсем по-русски лёгким матерком.

Получив свои законные пятнадцать лет, он сперва восстанавливал разрушенный Донбасс. Иногда стоя по горло в ледяной воде, помогал освобождать от завалов шахтные стволы. Работая вместе с русскими заключёнными, он перенял их язык и повадки. Свою былую службу в СС он никак не комментировал, только и говорил, что война – это всегда плохо. После донецких шахт он попал в Тамбов, где опять же с нашими заключёнными, начинал строительство завода синтетического каучука. Завода почему-то не получилось, но на его базе потом были построены: Химкомбинат и завод резинотехнических изделий.

Кстати, до моей службы в Армии, как и этот эсэсовец, я работал сварщиком, тоже рядом с заключёнными, на возведении этих объектов. Поэтому было о чём поговорить с удивительным немцем, дружественным и таким добродушным, несмотря на своё зловещее прошлое.

Неожиданные сюжеты пишет нам жизнь – удивительные и странные! По логике вещей я должен был, мстя за разрушенную Россию, если не ударить прикладом немца, то прогнать его с этой подведомственной теперь советским военным территории, а я вместо этого лежу с ним, эсэсовцем, бывшим врагом и угощаю его армейским табачком. Как меняет мирная жизнь людей! Моршанская крупчатка сблизила нас таких разных, и не хотелось верить ни в какие прошлые и будущие войны.

Эта идиллия могла иметь для меня далеко идущие последствия. Видно пожалели меня отцы-командиры. Нарушение устава и предписаний, за которые я расписывался, грозило мне дисбатом, из которого я навряд ли вышел бы с нормальной психикой! Не знаю, каким образом, но особист, прозванный за свой негнущийся указательный палец правой руки «Пистолетом», узнал о моей встрече с немцем. Ласково улыбаясь, «Пистолет» долго расспрашивал меня о моей до армейской жизни в своём длинном сумеречном кабинете, и, заглядывая как-то сбоку в глаза, невзначай обронил о моём дисциплинарном поступке, и чем для меня может обернуться тот разговор с немцем. Так что, товарищ рядовой, давай, выкладывай, о чём вы там разговаривали с нашим бывшим и теперь ещё потенциальным врагом. Скрывать было особо нечего, и я передал особисту весь наш разговор. Особист попросил меня составить подробный словесный портрет того немца и дал подписать какую-то бумагу. Потом регулярно, через день-два, как бы невзначай встречал меня где-нибудь одного и заводил душевные беседы о моих товарищах, что мне и им пишут из дома родители, каков боевой дух нашей батареи.

-Что вы, товарищ майор, какие недовольства! И кормят отлично, и дома всё хорошо, - прикидывался я дурачком, - вот на политзанятиях материалы двадцатого Съезда изучаем. Интересно очень!

Особист, по кличке «Пистолет», после всех разговоров долго смотрел мне в глаза и тянул неопределённое: «Ну-ну!»

Вверх